Глава 7
Танцующие змеи
Долог твой путь – и опасный, и дальний, —
Но держится дольше любовь!
Доблестен будь – и желанное сбудется,
Если не враг тебе Рок.
Песнь о Свипдагре
Корабли Змеев отплыли. Не знаю, на другую сторону фьорда или вообще убрались. В любом случае, в порту их не видно. Все указывает на то, что, даже если всякий может приехать на осеннюю ярмарку, Людей Змея здесь не любили. Что мне крайне невыгодно, поскольку это единственный след, на который я пока напал. Надо бы прижать какого-нибудь Змея. Проблема в том, что они не выглядят душой компании.
Прохаживаюсь по набережной и захожу в богатые конторы. Кроме прочих, к высоко мною ценимому Грулю Соломенный Пёс. Ищу вещи.
Просматриваю целые кучи мелочовки, при виде которой у любого антиквара запотели бы контактные стекла. Запонки, шпильки, ножи, кубки, огнива, амулеты, бижутерия. Некоторые грубые, другие удивительно искусные. Плетеные петли, наводящие на мысль сложные узлы на ремнях или спутанные корни. Стилизованные звери, человеческие фигуры и знаки страннейших алфавитов. Литые, кованные, гравированные и шлифованные. Просто чудеса.
Но я ищу зажигалку. Итальянскую бижутерию. Губную помаду. Швейцарский ножик. Компас. Простые туристические гаджеты из спортивного магазина. Мегапирные ампулы. Бинокли. Складные столовые приборы из нержавеющей стали. Зубные щетки. Все, что может встретиться. Поскольку оно не содержало никакой электроники, будет здесь действовать и удивлять. Что угодно, хотя бы нож ныряльщика, могло вызвать фурор и быть продано за немалые деньги. Нож ныряльщика – острый как бритва, плавающий, в ножнах из черного и ярко-желтого пластика.
Ничего.
Когда я спрашиваю о плавающем ноже, который не надо затачивать, о металлических, но легких бутылках, в которых горячий напиток остается горячим, а холодный не нагревается, пусть бы бутылка лежала на солнце, или о стеклянном забрале, в котором видно под водой, – я встречаю взгляд, полный сочувствия, и от меня слегка отступают. Никто не делает жестов около лба, но это, наверное, потому, что у них безумие не до конца ассоциируется с мозгом.
Вместо этого мне показывают камень, который, подброшенный вверх, всегда показывает дорогу; барабан, призывающий волков, или топор, который, стоит положить его перед отъездом под кровать, неминуемо низведет смерть на любовника жены.
Я благодарю.
Я разведен, как-то обойдусь без стаи волков и остаюсь глубоко убежденным, что камень, подброшенный вверх, прежде всего, упадет мне на голову.
Напоследок я прохаживаюсь среди лотков. Осматриваю чудаковатые одежды, высматривая джинсы, полярные парки и куртки из термотекса.
Вместо этого есть мечи, опущенные в пустые бочки, словно зонтики, или подвешенные на колышки за ножны; кольчуги, висящие на палках, вставленных в рукава; ряды шлемов, целые заборы копий и луков.
Я покупаю толстый пучок стрел. Целую вязанку, насчитывающую пятьдесят штук. Однако не натыкаюсь ни на один полезный след и в конце концов оказываюсь за столом в компании печеной половинки какой-то птахи и краюхи хлеба.
Отрываю кусочки мяса, запиваю пивом и мечтаю о круассанах с джемом. Или о гренке с salata iz hobotnice. Я высматриваю Людей Змея. Те, на корабле, имели татуировки не только на руках, но и на лицах. Одевались, скорее, в черное и имели черные же, чем-то смазанные – будто смолой – волосы. Они отличались.
Однако те, которые на меня напали, выглядели как типично местные. В коричневом, алом и в оливковой зелени, как все здесь. Портки, длинные блузы, какие-то куртецы. Когда б не татуировки и кулоны, непросто было бы распознать в них Змеев. К тому же они появились до того, как приплыли те корабли.
Были у них бороды, а Змеи бреются. Однако обычно здесь носят короткую щетину. Такую бороду можно отрастить за неделю. Не понять, свежая она или постриженная. Похоже, мои мертвые приятели старались раствориться в толпе.
– Купи мне пива, Спящий-на-Дереве, – слышу я скрипящий, резкий голос.
– Я рад тебя видеть, Воронова Тень. Что, дела идут плохо?
– Нет, но, уж если я тебя повстречал, пусть с того будет хоть какая-то польза.
– А что получу я, кроме того, что переведу здесь немного скверного пива?
– Когда глупец встречает мудрого, с этого всегда бывает польза. Люди могут подумать, что у него есть маленько мозгов, раз он сидит с мудрым.
– Это снова польза для тебя.
Однако я купил ему пива.
– Раз уж ты настолько бывалый, не скажешь ли мне, что ты знаешь о Людях Змея, или мне нужно для этого выиграть в «короля»?
– У них две руки, две ноги. Когда приходит ночь, они спят, а когда встанут, идут в кусты помочиться. По воде идут под парусом, по льду ездят на лыжах. Лучше всего убивать их железом. Глупца легко узнать по тому, Спящий-на-Дереве, что он задает глупые вопросы.
– Где они живут?
– На востоке, за Землей Огня. Можно приплыть туда, идя вдоль побережья, или с другой стороны фьорда Драгорины, или срединой – идя горами. А зачем тебе они?
– Может оказаться, что один из тех, кого я ищу, попал к ним.
– Ну тогда проблемы нет. Поставь ему где-нибудь у дороги поминальный камень и выпей за его упокой.
– Нет, пока я не увижу труп.
– Ты скорее увидишь свой собственный.
– Меня не так легко убить.
– Что ж, я слышал об этом. Слушай, что я тебе скажу, Спящий-на-Дереве. В такой край, как Земля Змеев, не входят трактами, прося о ночлеге. Говорят, он охвачен холодным туманом, а потому не верь ничему, что тебе там скажут, или даже тому, что сам там увидишь. Но здесь не будь так подозрителен. Рассудительный муж знает, кого опасаться, и умеет отличить врагов от друзей. Если некто предложит тебя подвезти – соглашайся. Если найдешь друга, не бросай его неосмотрительно, если он захочет с тобой идти. Не отказывайся и от гостеприимства. Идет осень, лучше иметь над головой крышу, чем тучи. Лучше сидеть у огня, чем брести по мокрому снегу. И, прежде всего, не позволь отобрать у тебя то, что ты приобрел. В Земле Змеев не принимай неосмотрительно ни глотка воды, ни куска мяса, ни тела женщины. И следи за ногами. Змей кусается.
Он заглядывает в кувшин и кривится, после чего решительно переворачивает его вверх дном. Я киваю и иду за следующим. Мне интересно, что старик расскажет мне еще.
Когда возвращаюсь, буквально через три секунды, лавка у стола пуста. Осматриваюсь, но Вороновой Тени нет нигде в поле зрения. Зато я вижу Грюнальди Последнее Слово, что стоит в обществе с молодым Атлейфом. Машут мне радостно. Хорошо. По крайней мере кто-то выпьет это пиво.
– Куда пошел тот, с кем я говорил?
Грюнальди приподнимает брови:
– Ты сидел в одиночестве. Смотрел перед собой, а затем встал и пошел за пивом. Я с тобой поздоровался, но ты не услышал. Не видел, чтобы ты с кем-то говорил.
Я смотрю на них, остолбенев. Атлейф кривит губы в гримасе типа «не смотри на меня, я ничего не видел» и тоже качает головой.
Я сажусь и сразу отцепляю от пояса рог. Грюнальди снимает крышку с кувшина и нюхает содержимое.
– После месяцев в море, – говорит, – любое пиво хорошее. Даже то, которое страндлинги варят на осенний тинг из козлиной мочи, рыбьих костей и помоев. Знают, что мореходы осушат все бочки.
– Когда начнется тинг? – спрашиваю я.
– Не знаешь? Он уже идет.
Чувствую себя как в школе. Отчего все вокруг откуда-то всё знают, а я – нет? Словно дурной сон. «До какого нужно сдать химию?» – «Ты что, не знал? До вчера!» И потом так всю жизнь.
Я встаю.
– Я должен туда пойти! Говорил вам – кое-кого ищу. Хотел о нем там провозгласить.
Атлейф качает головой:
– Это так не делается. Не позволят тебе ничего оглашать в Кругу Камней. Там происходят большие советы стирсманов и важнейшие суды. Там разрешают споры между целыми землями. Нельзя просто войти и что-то оглашать, тем паче что ты – чужеземец. А малых кругов, где разрешают обычные споры, слишком много. К тому же там полно зевак. Сидят даже на скалах и деревьях, потому что хотят наблюдать за поединками. А может, случится и казнь. Найми крикуна.
– Кого?
– Он прав, – говорит Грюнальди. – Крикуна. Того, у кого хорошая память и громкий голос. Дашь ему пару медяков, и он станет ходить по селению и ярмарке, выкрикивать тех, кого ты ищешь, кричать, что ты здесь сидишь. Сюда приезжают люди искать тех, кто поплыл за море и не вернулся, женщины расспрашивают о своих мужьях, люди и сами по себе теряются каждый миг. Тут же моряков как сельди в бочке. Легко найдешь крикуна: те одеваются пестро, и у них палка с петушиными перьями на конце.
* * *
Ну я и нанимаю крикуна, одетого в яркую куртку, обшитую заплатами разнообразнейших цветов и колокольчиками. Выглядит он как шут, но действительно обладает прекрасной памятью. Понятия не имею, как он это делает. Главное, что при виде серебряного секанца он аж кипит от энтузиазма. После нескольких попыток выкрикивает полное описание разыскиваемых с чуть обезображенными фамилиями, а вместе с ними – вполне понятное сообщение на английском: «Эвакуация! Возвращайтесь домой! Спасательный отряд на месте! Ищите Ульфа Ночного Странника. Станция Мидгард-II, возвращайтесь домой!» Голос у него словно иерихонская труба. От первой же попытки у меня звенит в ушах.
Формулировка «rescue team is here» по отношению ко мне одному, вероятно, несколько громкая, но я не хочу отбирать у моих потерпевших катастрофу душевные силы. Пусть воображают эвакуационный отряд из десятка человек, обвешанный оборудованием. Если поймут, конечно, что значит: «Грюбба запысательная ест дут!»
Теперь могу вернуться к столу и продолжить попойку, поднимая рог с чувством исполненного долга.
– Ты хотел идти с нами, когда мы станем покупать рабов, – замечает Атлейф. – Нам придется купить человек двадцать мужчин и несколько девушек. Я двух, Грюнальди двух. Нужны и на весла, и в дом.
– Пойду. Дело в том, что те, кого я ищу, могли попасть в неволю. Откуда берутся рабы?
– Ну, прежде всего, какой-то раб встречает рабыню, а потом… – Похоже, несмотря на коровьи глаза, на моем лице видны какие-то эмоции, поскольку Последнее Слово внезапно умолкает.
– Я спрашиваю, охотится ли кто здесь на людей, чтобы потом их продать?
– Нет. Их родичи убили бы тебя. У вас так делают? Все друг друга хватают и продают? Это пленники из чужих краев, порой – узники. Случается – после родовой распри. Есть и закон, по которому преступник может быть отдан пострадавшему, чтобы отработать вину. Но так случается не всегда: пленники идут в неволю на десять лет, узники – на двадцать, а осужденные – сколько присудят.
Я хочу еще о чем-то спросить, но внезапно у нашего стола встают двое местных в полных доспехах, один с топором в руках и со щитом, второй – с коротким копьем.
– Ты – странный чужеземец, называющийся Ночным Странником, который живет у Горючего Камня?
– Да, – говорю я, чувствуя беспокойство. – В чем дело? На него снова напали?
– Надобно тебе идти к суду. Под Боярышник Истины.
Моментально перед моими глазами встает картина улочки и лежащие там три трупа Людей Змея, а затем – перспектива утопления в сети. Цифрал реагирует на удар страха и моментально активируется.
* * *
Драккайнен окинул стражников долгим взглядом, прикидывая силы. Несмотря на приготовленное оружие, они не казались ему опасными.
Атлейф отставил рог и очень медленно встал с лавки, глядя на пришлецов. Грюнальди сунул в уголок рта большой и указательный пальцы и оглушительно свистнул.
На одном из «волчьих кораблей» раздались крики и топот ног.
– Никого, сидящего за столом с Людьми Огня, никуда не уволокут, – сказал Атлейф решительно. – Он – чужеземец. Прибыл на Побережье недавно и не может иметь здесь ни с кем ссоры, поскольку никто его не знает, кроме нас. Не может иметь спора в стране, куда только прибыл.
«Ой, могу», – подумал Драккайнен, более-менее замешанный в – легко подсчитать – пять разных убийств.
– Кроме того, он не знает наших законов, а потому нельзя его винить в их нарушении.
– Есть законы, которые во всем мире одинаковы, – флегматично ответил тот, что с топором. – А к ним принадлежит и закон насчет воровства. А нынче Лифдаг Кормитель Рыб, торговец лошадьми из Земли Соленой Травы, говорит, что сей украл у него лучшего в табуне коня, которого он вел на ярмарку.
– Тот Кормитель Рыб должен лучше охранять свой товар и не морочить голову мужам на ярмарке, – процедил Грюнальди. После чего обратился к Драккайнену: – Ты украл коня у того Лифдага?
– Нет, – ответил Драккайнен. – Но, правда, я повстречал одинокого коня в лесу и поймал его. Видел, что есть у него на шкуре некий знак, но там никого не было. Хорошо, я пойду. Поглядим. Заплачу тому Кормителю Рыб – и дело с концом.
– Один ты не пойдешь. Ты один из нас, и в таком случае все Люди Огня пойдут под Боярышник Истины.
– Как гласит ваш закон? – спросил Вуко моряка, когда они шли – с десяток – в сторону толпы на отдаленном лугу. – Если у коня есть знаки, но он сбежит от владельца, надобно его отдать?
– С чего бы! – возмутился Грюнальди. – Я вообще не слыхивал, чтобы кто-то отдал найденного коня.
Лифдаг Кормитель Рыб сразу произвел отвратительное впечатление. У него были круглые бледно-голубые глаза и редкая бороденка, выглядящая словно куча водорослей, а кроме того, был он какой-то бледный и тестоватый, словно непропеченная булка. Вокруг стояла пара человек, но, похоже, этот суд не считался очень зрелищным.
– Я Йольгвир Луна-на-Лице, глашатай закона, – объявил старик, сидящий подле костра на высоком белом камне. – Сей стоящий здесь Лифдаг Кормитель Рыб огласил, что ты отобрал у него коня, который должен был быть пожертвован богу моря Медиру. Говорит, один из его людей узнал животное, на котором ты въехал в город. Выбрал он меня, дабы я рассудил спор, поскольку утверждает, что он должен тебя убить, и хочет, чтобы с тебя сняли мир осеннего тинга. Что ты на это скажешь?
– Уважаемый Йольгвир, – начал Драккайнен. – Я не знаю Лифдага, и никогда его не видел, и ничего у него не крал. Этого коня я повстречал далеко отсюда, в лесу, когда шел над рекой от Пустошей Тревоги. Был я один и заплутал в лесу. Я поймал его, и теперь он мой. Но, если Лифдаг докажет, что на самом деле конь был его, я готов ему заплатить обычную цену, которую он берет за лошадей, добавив несколько как возмещение убытка. Поскольку коня я не отдам.
– Так из Земли Соленой Травы он гонит стада вдоль реки Вларины? Ты шел через Пустоши Тревоги? – спросил Грюнальди.
– Я шел прямо вдоль берега, – взял слово Лифдаг. – Конь был украден ночью на дюнах, семь дней дороги отсюда к северу. Забрали его силой Деющих. Услыхали мы грохот – и коня не стало. Исчез он в середине табуна. Должен был быть пожертвован в важном морском деле Медиру, а потому я понес тройную потерю. Раз – поскольку потерял коня, стоящего три гвихта. Два – поскольку пропало обещанное приношение богу. Три – поскольку тот приблуда посмеялся надо мной, въехав на моем коне в город. Два последних условия бесценны. Скажу тебе, Йольгвир, что этот бродяга должен умереть, а я должен получить назад свою собственность. И скажу еще, что у человека этого лживый язык, поскольку конь этот выбран для жертвы по жребию жреца Медира, и есть он дичайший из диких. Не знает он седла, и никто бы его не взнуздал.
– Ты сам сказал, что Ульф оскорбил тебя, поскольку ездит на этом коне, – оборвал его Грюнальди. – Что-то странное ты нам рассказываешь. Человек этот, похоже, слаб на голову, законник. Мы зря поднимались от пива.
– Пожалуй, мы должны увидеть этого коня, – сказал Йольгвир. – Пусть кто-нибудь пошлет стражника в дом Лунфа и приведет животное сюда.
– Лучше этого не делать, – сказал Драккайнен. – Этот конь убьет любого, кроме меня, если тот попытается его отвязать. Прошлой ночью он убил вора, который напал на дом Лунфа и хотел его украсть. Я сам должен его привести. Пошли меня вместе со стражником.
– Ты тогда сбежишь! – крикнул Лифдаг.
– Так пошли с ним десяток стражников, а то и пойдемте все! – вышел из себя Грюнальди. – Я и сам не прочь увидать коня, который стоит три гвихта, поскольку никогда такого не видывал. Может, он срет золотом? Плавает по морю? Пердит громче грома? И как оно случилось, что одновременно его можно и нельзя взнуздать?
В результате Драккайнен совершил прогулку к дому Лунфа под присмотром стражников и вернулся, едучи на Ядране. При виде огня и собравшихся людей, особенно Лифдага, скакун принялся фыркать и порыкивать, идти боком и танцевать, а потому Страннику пришлось его успокаивать. Он сошел на землю, погладил коня по шее и прижался головой к его лбу.
– Ядран и Вуко вместе, – прозвучало в резонаторе. – Ядран не пойдет. Плохой человек не заберет. Ядран и Вуко вместе.
Нет, я так не могу, подумал Драккайнен. Не отдам его.
– Конь как конь, – огласил Грюнальди. – Стоит, может, три шекля, не больше. И все видели, как Нитй’сефни на нем ездит.
– Твой ли это конь, Лифдаг? – спросил Йольгвир.
– Всякий видит, что Лифдага! У него наши знаки на боку! – орали люди Кормителя Рыб.
Глашатай закона встал с камня, кривясь и хватаясь за спину на высоте поясницы, а потом стукнул палкой о землю:
– Скажу так: вы, люди Соленой Травы, шли побережьем. Ночного Странника видели, как он въезжает южными вратами, а значит, шел он западным берегом Вларины. Не могло быть иначе, поскольку ни у одного из вас нет лодки. А отсюда следует, что не мог он украсть у тебя этого коня на дюнах, поскольку его там не было. Следовательно, он не отобрал у тебя имущество силой и не оскорбил тебя. С другой стороны, не подлежит сомнению, что это твой конь и что ты понес урон. Все указывает на то, что все произошло из-за силы Деющих, а закон гласит, что подобные случаи истолковываются так же, как те, что случились из-за богов или судьбы. Как удар молнии, волна на море или шторм. Разве что Деющий будет схвачен. Оттого спрашиваю вас: Ульф Ночной Странник – Деющий?
Люди Огня переглянулись, но не ответили ничего.
– Он Деющий! – орали сторонники Лифдага. – Говорили, что он избежал смерти от черного плюща в доме Скифанара.
– Он быстр и ловко владеет мечом, – громовым голосом произнес Грюнальди. – К тому же у него есть голова на плечах! Если это значит, что он Деющий, то у нас, на Земле Огня, одни Деющие! Скажи мне, глашатай закона, какой закон нарушает муж, который справляется с несчастьем? Странствующий Ночью не сажал тот живой плющ из железа, а всего лишь помог нам его вырвать, и еще убил Скифанара, что сняло заклятие. Все мы это видели. Будь он Деющим, не стал бы рисковать, вырывая плющ якорями и рубя его ножом, а испепелил бы его песней богов.
– А значит, является ли Ульф Нитй’сефни Деющим, установить невозможно, – огласил законник. – Поэтому полагаю, что дело должно закончиться возмещением убытка. Однако, когда в дело вмешивается оскорбленная честь, возмещения не хватит. Нельзя покарать Ульфа, поскольку он ничего не сделал. Однако спор остался. А потому вам придется решить его здесь, под Боярышником Истины. Довольно обычного поединка. Такого, где проиграет тот, кто переступит обозначенную границу, бросит на землю меч или сбежит за камень. Тогда нельзя его убивать, но он утратит и коня, и возмещение убытка, которое я назначаю в пять марок серебра.
– Не желаю такого поединка! – крикнул Лифдаг. – Тут, перед судом осеннего тинга, я имею право требовать поединка в Кругу Огня!
– Ну нет! Это ерунда! – кричал Грюнальди. – Чего ты от него хочешь? Он семью у тебя убил или что? Ты ведь его до сегодняшнего дня даже не видел! Круг Огня – для мстителей! Позволишь, законник, чтобы кто-то требовал права мести из-за коня за пару шеклей?
– Закон лишь говорит, что всякий имеет право требовать Круга Огня.
– Что за «Круг Огня»? – спросил Драккайнен, склоняясь к Атлейфу.
– Поле означивается кострами, – ответил молодой. – А бьются любым оружием, каким кто захочет. Входят двое, выходит один или никто. Просто нельзя по-другому. Если оба порубят друг друга так, что не смогут дальше сражаться, их оставляют в круге, пока один не умрет или не придет в себя настолько, чтобы добить другого. Так долго, сколько понадобится.
Драккайнен стиснул зубы. Значит, снова – или убьет, или умрет. Из-за коня. Что за дернутый мир!
– Рассуди, законник. Стоит ли, чтобы кто-то погибал из-за коня? – спросил Драккайнен. – Я никогда не видел этого человека. Ничего он для меня не значит. Я не хочу его убивать. Предлагал я ему отплату. Чего он еще хочет от меня?
– Если он жаждет Круга Огня, у него есть на это право, – решил Йольгвир. – Поскольку тогда любой рискует одинаково. Поэтому вот мое решение: Круг Огня!
* * *
– Я не могу отдать ему коня, – рассерженно рявкнул Драккайнен Грюнальди. – Сам я его взнуздывал и знаю, что конь убьет его и сбежит ко мне.
– Скорее он убьет коня, чтобы тебе досадить. Впрочем, он коня и не желает. Ему хочется драться. Должно быть, ты залил ему за шкуру, – отвечал Грюнальди. – Заруби его – и дело с концом. Ты ведь справишься с таким толстым скунсом?
– Не хочется иметь его смерть на своей совести.
– Такие вещи, скорее, не выбирают. Да и жизнь такого червяка – небольшой груз. Мир сразу станет лучше.
Когда принесли мешок с оружием, и рассерженный Драккайнен надел полный доспех, включая шлем и полупанцирь, костры уже разожгли. Было их восемь, на расстоянии трех метров один от другого. Новость о поединке в Круге Огня уже успела облететь толпу, и скучный спор об украденном коне внезапно стал популярен. Поле схватки окружила немалая толпа, и приятелям пришлось силой прокладывать Драккайнену дорогу.
Его противник уже стоял в кругу, и, к оторопи Странника, это был не Лифдаг. Между кострами стоял какой-то высокий и худой мужчина в черном плаще с капюшоном. Руки его были сложены на груди, лицо же пряталось в тени. Не видно было никакого оружия.
– Кто это?! – Вуко спросил сидящего на камне Йольгвира, указывая мечом. – Где тот, что меня вызывал?!
– Оружие Лифдага – его боец. Если он захотел войти в Круг Огня вместо того, это его дело. Теперь вы оба переступили Круг, и выйдет только один.
Делать было нечего.
Драккайнен подтянул ремни и поправил на голове шлем. Шум толпы, приглушенный шлемом, звучал как шум прибоя.
Были у него дурные предчувствия. И, прежде всего, он не хотел никого убивать.
Вынул меч и воткнул его в землю, после чего присел на минутку в позиции дзадзэн, пытаясь очистить мозг и превратиться в машину для убийства. Чувствовал себя уставшим и раздраженным. Фатальное состояние для такой ситуации.
Не удавалось. Мысли трепетали в голове, будто стая ворон.
Противник стоял на расставленных ногах и смотрел из-под капюшона, неподвижный, как скала. Где у него оружие? Почему он хотел войти в Круг Огня? Это серьезное дело. Почему же он так спокоен?
В чем тут дело?
Вуко вдохнул носом и выдохнул ртом. Ибуки. Энергия ци. Дорога восьми колец. Дорога воина. Бла-бла-бла.
Херня.
Он подскочил, выпрямляя ноги, выхватил меч и воткнул ладони в держатели щита.
«Ты не выбираешь ни времени, ни места, ни противника – это они выбирают тебя», – сказал Левиссон.
Собственное дыхание шумело под шлемом, словно в ведре. Противник все еще не двигался, только поглядывал хмуро. Были у него доходящие до локтей железные рукавицы. Душитель какой, или что?
– Ты не знаешь мощи темной стороны Силы, Люк, – сказал ему Драккайнен. Заметил, что, пожалуй, он разозлен, если начал невольно насмехаться. Всегда так было.
Тот без спешки расстегнул плащ и позволил ему медленно опасть на землю. Были у него зигзаговые татуировки на лице и руках, а зачесанные наверх головы длинные волосы, заплетенные в узкие косички, были пропитаны дегтем. Одет он был в черную кожаную жилетку, а кроме того, на груди у него висел амулет, подобный спирали ДНК или символу медицинской службы. Танцующие Змеи. Он со скрежетом расправил пальцы в металлических перчатках, а потом ударил кулаком в ладонь и сунул руку в кожаный полукруглый мешочек у пояса, откуда достал посверкивающий диск размером со среднюю пиццу. Толпа зашумела.
Противник прищурил скверные желтоватые гляделки и зашипел, показывая надрезанный на кончике раздвоенный язык, окрашенный чем-то черным.
– Клево. Ты, я и фрисби, – процедил Странник. – На жизнь и смерть.
Ускорение ударило в его вены еще до того, как тот выпустил диск. И правда, движением запястья, совершенно как на пляже.
Гул толпы растянулся в глухое ворчание, а диск резал воздух, вращаясь вокруг оси. Летел он несколько быстрее, чем должен был, и направлялся в сторону Драккайнена по пологой восходящей траектории. Человек Змея продолжал стоять неподвижно, с вытянутой рукой и растопыренной ладонью.
Драккайнен рассчитал траекторию полета диска и вывернулся в обратную сторону. Такое уклонение – лучше всего, хотя и трудное. Не от нападения, а к нападающему. На мгновение опасность больше, а потом траектории расходятся.
В теории.
Диск явственно задрожал в воздухе, после чего начал крениться и сворачивать в сторону Странника.
Тот не успел испугаться, но еще один уворот сделал в последний момент. Вращающееся острие лизнуло его в щит, оставляя заметную щербину, снова задрожало в воздухе и отклонилось вверх, прошло по параболе и упало прямо в металлическую рукавицу противника. Удар в щит чуть не повалил Вуко на землю.
Он этим управляет, подумалось Драккайнену. Я вывернулся, поскольку я пока далеко. У него их еще несколько. Не даст мне даже подойти. Можно в жопу засунуть айкидо и фехтование. Тут нужен револьвер.
Диск вылетел из руки Змея и полетел – теперь плоско, почти на уровне коленей. Толпа отреагировала растянутым басовым громыханьем, с опозданием почти в три десятых секунды.
«Думай, – сказал в его голове Левиссон. – Кто не думает, тот труп».
Змей стоял с вытянутой рукой, плоско распрямив рукавицу. Управляет ладонью, понял Драккайнен. Как, милость божия?!
Пришлось реагировать перед самым попаданием, так чтобы не оставить тому времени для корректировки. Когда тарелка была в паре шагов, он ударил сверху.
В последний миг круг развернулся по вертикали и разминулся с его клинком, после чего отскочил от земли и, крутясь, словно оторванное колесо грузовика, прыгнул ему прямо в лицо.
Драккайнен заслонился, продираясь сквозь загустевший, превратившийся в ртуть воздух. Подставил плоско свой щит и позволил снаряду прокатиться по нему. Промелькнуло у него, что чуть раньше он выщербил защиту, потому что крутился в другую сторону, словно циркулярка.
«Циркулярка, потому что это какой-то цирк», – подумал глуповато, ударяясь о землю.
Сотрясение вырвало у него держатель из рук, и щит оторвался от руки как в состоянии невесомости, приземляясь среди вырванных кусков дерна.
Он выбросил вверх ноги, пружиной вскидываясь над землей. Ахиллесово сухожилие отозвалось протяжной волной знакомой тошнотворной боли.
«Таким-то образом оно никогда не выздоровеет», – мелькнуло у Драккайнена в голове.
Диск вылетел из Круга Огня и ворвался между зрителями, волоча красное облако распыленной крови. Толпа взорвалась криками.
Драккайнен выстрелил прыжками в сторону Змея. Плыл сквозь масляный воздух, видя, что тот быстрее, чем должен бы, тянется в свою сумку. Оттолкнулся правой ногой, впереди был еще десяток метров, и поплыл снова, когда пальцы противника вынимали новый снаряд. Ударил другой ногой в землю, зная уже, что не добежит, когда согнутое запястье противника распрямилось и снаряд скользнул в его сторону.
Времени не было.
Драккайнен раскрыл кулак и позволил мечу выпасть из руки.
А потом ударил рукою в диск сверху, прихлопывая второй снизу, и поймал его между двумя ладонями. Нога Странника ударила в землю. Драккайнен развернул бедра, крутя в воздухе пируэт, переместил верхнюю руку, стараясь не дотрагиваться до острого, как бритва, режущего края, после чего схватил диск между большим и указательным пальцами и, продолжая вращение, выстрелил им из-под мышки.
Разминулись они едва-едва, почти отершись плечами, а потом оба остановились на миг-другой в неподвижности.
Толпа молчала.
Пальцы на металлической перчатке распрямились, и очередной диск выскользнул из них, воткнувшись в траву.
Откуда-то донесся тихий жемчужный шум, словно из садовой поливалки.
Из перерубленной наискось шеи Человека Змея бил фонтан светлой пульсирующей крови.
Кроме этого, оба не двигались.
А потом у человека в черном камзоле подогнулись колени, и он внезапно упал на землю, бессильно, как марионетка. Драккайнен вышел из боевого состояния.
Прямо в вопли толпы, рев пылающих костров и рыжий свет позднего дня.
– На пляже мне равных нет, – процедил Странник и поднял лежащий в траве меч. Он нашел и щит и, расталкивая толпу, покинул Круг Огня.
Не стирая кровь, что сочилась из носа по губе, дошел до того места, где лежали его вещи и стоял Ядран, и только там потерял сознание.
* * *
Просыпаюсь я в полной, душной тишине.
Я лежу, дыша и глядя в темноту. Прямо из кошмара, полного змей, крови, трупов и вины.
Истинный ад. Это цифрал чистит мой мозг. Я могу ходить и смотреть в зеркало, могу снести собственную личность, несмотря на то что я только что убил человека; могу подсмеиваться над собой из посттравматического шока, но цена этого – кошмары, достойные Данте.
Я ничего не вижу.
Я не связан, но на мне только штаны. Щиколотка явственно распухла, на ладони у меня любительски выполненная перевязка из каких-то пропитанных кровью тряпок.
Где я? Это подвал? Подземелье?
Пахнет солью, затхлостью, копченым мясом и смолой. Помещение резонирует деревянными отзвуками, словно внутренности гитары. Слышу где-то недалеко плеск воды, дальше – протяжный скрип линей, чьи-то шаги, звучащие звонко, словно конь переступает по мостику из дерева.
Корабль.
Я на корабле.
Лежу на деревянном полу, на нескольких толстых, но грязных шкурах, брошенных одна на другую.
Обостряю зрение и вижу, что чуть поодаль, между шпангоутами и под выгнутым бортом, лежат мои тюки, седло и сумки.
Нахожу мазь против ушибов, а еще аэрозольную повязку, а еще регенерационный комплекс. К счастью, перевязанные вчера раны не открылись. Белые полосы перевязки держатся, питают рану, проводят воздух и лечат. Зато на руку я заработал косой шрам от основания большого пальца до середины кисти. Должно быть, зацепил о диск.
Как всякий вечер. Переносная клиника. Вуко Драккайнен – единоличный отряд медпомощи.
Накладываю еще жесткую повязку на щиколотку и, почти не хромая, нахожу себе свежую одежду, а потом выхожу на палубу.
Я на «волчьем корабле» Людей Огня. На палубе в железном котле ярятся уголья, на лежащей поперек решетке шкворчат куски мяса.
– Это было нечто! – кричат, увидев меня.
Кто-то вручает мне рог. Я пью. У меня кружится голова и болят все мышцы, словно я разгрузил прицеп песка вилами.
– Но я уржался, когда та штука полетела в толпу!
Да, у вас, люди, есть чувство юмора.
– Мы думали, он тебя ранил, – объяснял Атлейф. – А потому принесли тебя сюда. Все твои вещи от Лунфа мы забрали. Конь тоже под палубой. Там, на носу, есть такое место. Привязан и получил пищу. Не хотел от тебя отходить. На корабль мы сперва внесли тебя, а потом он сам взошел по трапу. Верный конь. Стоило за него биться с тем Змеем. Оставайся с нами, Странствующий Ночью. Если захочешь искать своих, то стоит иметь место, куда можно вернуться и где можно развести огонь. В моем дворе достаточно места.
– Спасибо, Атлейф, – говорю я. Потому что – а что здесь сказать? Все равно я собираюсь в Землю Змеев, а это по дороге.
Сажусь на свернутом парусе под поставленной у форкаштеля платяной палаткой.
Грюнальди выходит по широкому трапу и ловко перескакивает на палубу. Садится и протягивает руку, ему тут же всовывают полный рог.
– Благослови тебя боги, Спалле, – говорит он с преувеличенной напыщенностью, после чего тычет критически в кусок мяса, лежащий на решетке. – Цел? – спрашивает меня, отрываясь от рога.
– Выживу.
– Я пошел поговорить с добрым Лифдагом, который первый вызывает кого-нибудь на Круг Огня и последний, когда нужно драться. У меня есть новости, – он тянется за мясом, надкусывает кусочек, жует минутку, потом перегибается и выплевывает все за борт. Снова кладет мясо на решетку и тычет кончиком ножа.
Я терпеливо жду.
– Его люди и правда узнали твоего коня. Лифдаг пришел в ярость. Поскольку любит считаться крутым и полагает себя великим стирсманом. Жаловался за пивом, и тут к нему подсел какой-то Змей и говорит, что у него тоже есть к тебе дело, поскольку ты убил его кровника. Это он подсказал Лифдагу вызвать тебя в Круг Огня и поклялся, что станет сам биться. Более того, заплатил ему за это. Кстати, это твои пять марок возмещения с извинениями от Лифдага. Просил, чтобы я тебе их передал.
– И все это Лифдаг рассказал тебе по-дружески? – машинально я принимаю горсть серебра.
– Мы подружились, потому что я предложил ему Круг Огня. Сказал, что есть у меня к нему дело, поскольку знавал я его шурина, который некогда должен был помочь мне в морской битве. Обманул меня и уплыл, а я потерял людей и вернулся без добычи, раненый, на корабле с течью. Получили мы из баллисты, чуть ли не все нам пожгли. Поскольку тот шурин уже мертв, я сказал, что будет по-честному ему самому разрешить это дело. А разговаривали мы над пропастью, где людям легко стать друзьями, даже если кто-то из них зовется Кормителем Рыб.
– А что бы ты сделал, согласись он?
– Тогда бы тинг оказался не настолько скучным.
Грюнальди вгрызается в репу и хрупает, словно конь, а я не знаю, благодарят здесь в подобных ситуациях или можно проигнорировать это. Все же благодарю его. Он смеется.
– Это не первое мое дело со Змеями, – говорю я. – Вчера один из них расспрашивал обо мне, хотя не мог меня знать. Сегодня другой хотел меня убить. В предыдущий вечер – тоже, трое напали на меня в городе.
– Так это ты убил тех троих?! – Грюнальди хихикает, лупя ладонью в колено, и давится репой. – Змеи жаждали мести, но им сказали, что те сами поубивали друг друга по пьяному делу. Хорошо иметь на борту того, кто убивает Змеев!
– Похоже, их никто не любит. Я начинаю их жалеть.
– Потому что ты их не знаешь. Живут они на горных пустошах и развлекаются знанием Деющих. Уподобляются гадам и живут так же. Говорю тебе, Нитй’сефни, ежели какой Змей скажет тебе, что день хорош, сразу проверь, день ли вообще, и что он хочет таким образом получить. Мы тут все парни не ласковые, но Змеи – нечто особенное. Они хуже амитраев. Мы, Люди Огня, живем от них близко, через горы. Ничто их не интересует – только золото и тот их безумный бог, которого они зовут Смейрингом. Похищают людей и на море, и в чужих странах, и дома и режут их в храме Змея. Говорят, приносят в жертву даже собственных детей. Их бабы пытаются колдовать. Скажу тебе так: мы лучше других знаем, каковы они, Змеи.
– Мне придется отправиться к ним. Те, кто исчез, могли попасть к ним.
– Прими хороший совет от того, кто многое видывал и желает тебе добра. Плыви с нами. А когда будешь в Земле Огня, найдешь себе славное местечко над нашим озером и построишь дом. Оплачешь тех, кого ты ищешь, и поставишь им камень, чтобы память не исчезла. А если вновь придет к тебе охота идти в Землю Змеев, то ступай в сарай да повесься на вожжах.
– У нас так не поступают, – говорю я ему. – Мы никого не оставляем. Я обещал, что найду их, освобожу, если понадобится, и приведу домой. Так оно и будет. Стану их оплакивать, только когда увижу мертвые тела.
Грюнальди вдруг свешивает голову, хмурится и отпивает пива. Потом долго глядит за борт на дома, лодки у причалов и горящие везде огни. С берега доносятся песни и крики. Он с трудом сглатывает слюну.
– Я понял, что ты говоришь, – произносит. – У нас – все так же, и некогда мы тоже вернемся в Ледяной Сад за нашими.
Потом он замолкает и больше не говорит на эту тему. Я понял уже, что не стоит расспрашивать о болезненных вещах. Захочет – сам мне о том расскажет, сам начнет. А нет – придется отнестись к тому с пониманием. Расспрашивать нельзя.
Я слышу басовое карканье.
Невермор сидит на верхушке мачты и чистит клювом перья.
Ну, значит, мы в комплекте.
На берегу вдруг раздаются резкие крики и смех, смешанные с несколькими пугающими криками отчаяния. Одни кричат с радостью и энтузиазмом, другие посылают в небеса отчаянные жалобы.
– Что происходит?
– Приплыл «волчий корабль». Тот, что подходит к берегу. Он из Земли Орлов, судя по знакам. Женщины Орлов приехали в Змеиную Глотку встретить своих мужей. А некоторые как раз узнали, что вернутся, как и приехали, – в одиночестве. Это те, кто кричит. Увидели перевернутые щиты своих мужчин, повешенные на борт. Они уже никого не поприветствуют.
– Зачем вы отплываете?
– Кто знает? Кто-то рождается бедным и может либо жаловаться на судьбу, либо взяться за меч и искать удачи. Нужно торговать, сражаться или наниматься к чужим правителям. Затем, чтобы купить невольников, коров, земли, выстроить дом, дать приданое дочерям, обеспечить богатство женам. Мы ведь – странники моря. Не умеем иначе. Некогда война изгнала нас из нашей земли. Пришел Амитрай и сжег наши дома. Остались мы, потомки тех, кто обитал на берегу. Когда невозможно стало драться, мы взошли на корабли и нашли новую землю здесь. Но с кораблей мы не сойдем. Такова наша судьба. Порой кто-то перестает плавать. Остается в доме, глядит, как растут деревья, качает детей, ведет плуг. Но проходит год-два – и он больше не может. Выходит на воду и смотрит на волны. Отчего гуси странствуют? С нами точно так же. Баба, которая обычно тоскует, теперь не может снести, что не правит домом по полгода. Носит ключи, но ей приходится считаться с тобой. И без передыха приходится глядеть на твою морду. Смеется над тобой, что ты гол и боишься встретиться в бою с судьбой. Что стал ты женовиден, и всего толку с тебя, что со старого вола. Некоторые пьют, топят свой разум в пиве. Всякий день – одно и то же…
…И вот берут щит, шлем, меч и поднимаются на доски палубы. Не знаю отчего, но иначе мы не можем. Может, потому, что отобрали у нас истинную землю? Но ты всходишь на «волчий корабль» – и все становится по-другому. Заплесневелая лепешка, которую дома ты и псу не кинешь, на корабле – царская еда. Все может случиться. Воздух вновь легок, пахнет солью и смолой. У тебя меч в руке, звезды над головой, и ты снова свободен. Пытаешь счастья. Может, воротишься богатым, словно король, а может, не вернешься вовсе. Потом тысячи раз говоришь себе: больше – никогда. Проклинаешь собственный разум, что не мог усидеть на суше. Бьешься не пойми с кем, тонешь в штормах, порой попадаешь на такую землю, которую лучше бы обойти стороной. Но потом возвращаешься. Твоя жена кажется тебе лучше всех принцесс юга, а дом – красивее дворцов. А потом проходит полгода, наступает весна, и снова в доме делается тесно, потолок низок, воздух густ, а пиво слабо. Дни снова становятся короткими и одинаковыми. И ты снова начинаешь глядеть на воду. Так уж оно повелось. Бывают женщины, у которых – все так же, они плавают с нами. Но редко. Обычно предпочитают править домом, невольниками, детьми, торговать. Когда нас нет, всем управляют женщины.
– Я понимаю, что ты говорил о волнах, – отвечаю я ему. – В моей жизни было точно так же.
Я набиваю трубку и смотрю во тьму. Сколько у меня домов? Сколько женщин? Сколько лет? Столько раз я чувствовал себя старым и уставшим от жизни, но там, дома, не было «волчьих кораблей», на которые можно было бы взойти. Никакой смены судьбы простым мечом.
А потому: водитель гуманитарных конвоев, контрабандист, бизнесмен, военный корреспондент, ныряльщик на буровой платформе, искатель затонувших кораблей, бродяга, наемный шкипер. Чего я только не делал! Десятки профессий. Только никогда не был в силах сесть за то, что неизменно изо дня в день. Никогда ничего дольше чем несколько лет. Необходимость изменений. «Adrenaline addicted», – говорили доктора. Недоразвитая личность. Кризис среднего возраста. Только в моем мире средний возраст может тянуться и сто лет.
Понимаю вдруг, что хочу лечь в ванне, сходить по магазинам, пропылесосить пол, найти Дейрдре, забрать ее домой, просыпаться рядом с ней и видеть в окно Адриатику и Палмизану по другую сторону пролива. Хочу напиться капучино и пойти в театр. Я тоскую о спокойствии, коллегах, по улице, на которой никто и ничто не становится мне на пути. Но действительно, пройдет несколько месяцев, и я затоскую по рукояти меча, простым и темным людям в кольчугах и дрожжевому пиву. И я снова сяду за баранку. Тоже начну «смотреть на воду».
Мы молчим.
Мы понимаем друг друга. Я и дикарь, не то викинг, не то пират с другого конца Вселенной.
И это хорошо.
* * *
Утром, после ночи, проведенной в переполненном, тесном трюме, экипаж сходит на сушу на торг невольников. Но сперва большой подсчет серебра и потрясание кошелями. Всякий по пять раз осматривает каждую монету, подсчитывает, помечает что-то на кусочках коры.
– Зачем нам самим управляться с веслами, – говорит кто-то из них. – Да и дома они пригодятся. Мне придется освободить троих в этом году, а потому нужно докупить, ибо некому будет работать.
– А что с ними будет?
– Получат браслет свободного по моему знаку и марку серебром и пойдут себе. Хотя Кидылай наверняка останется. Он уже старик. Привык к Побережью Парусов. Привык говорить что пожелает и пользоваться своим умом. Выстроит себе дом и дальше останется у меня, но тогда мне придется что-то ему платить. Договоримся. Посмотрим, что скажет женщина.
На торжище – толпа. Рабы сидят в палатках, скованные железом по рукам и ногам. Некоторые больны, некоторые ранены. Между загородками ходят покупатели, осматривают, дергают за волосы, ощупывают мышцы, заглядывают в зубы. Женщины сидят уже голыми – нет смысла то и дело срывать одёжки и сражаться с цепями. Кошмарное зрелище. Во мне все переворачивается, когда я на это смотрю.
Вспоминается послевоенная Африка.
Меня к этому приготовили. К публичным казням, к виду рабов, к разным вещам. И я знаю, что ничего не изменю.
Мне нечего предложить им взамен. Сами толкайте свои плуги? Изобрести им трактор?
А потому интересуют меня исключительно лица. Я ищу.
Человеческие глаза, рты, в которых сидят в два раза меньшие, но в два раза более крупные зубы, округлые кончики ушей. Волосы, которые заканчиваются над затылком, а не тянутся между лопатками, словно конская грива.
Я ищу людей.
Десятки раз нахожу тех, кто свернулся в клубок, со взглядами, устремленными в землю, и осторожно приподнимаю им голову. Продолговатое лицо, влажные глаза, как овальные капли смолы, нос узкий, будто плавник, и мелкие белые зубы, подобные зернам риса.
Ничего.
Зато встречаю Людей Змея. Видимо, полные экипажи тех кораблей, которые приплыли ночью. Не вижу, чтобы они что-то покупали. Однако крутятся среди палаток и заглядывают рабам в лица, словно кого-то ищут.
Так же, как и я.
Не нравится мне это.
Но я не нахожу моих пропавших и никакого от них следа. Никто не реагирует на крики по-английски, никто ничего не знает.
Камнем в воду.
* * *
Послезавтра мы отплываем. Я хожу среди прилавков и ищу что-то, что может заменить мне кофе, чай и табак. Нюхаю какие-то семена, большие овальные орехи, похожие на миндаль-переросток, разнообразные травы. Показываю купцам трубку и объясняю, чему именно она служит. В конце концов получаю мешочек неких таинственных листьев. Покупаю ради эксперимента, как и орехи, потому что у них славный освежающий запах. Получаю также спрессованные липкие фрукты, очень сладкие, которые заменят мне заканчивающийся мед. Покупаю также новый плащ и штаны, новый котелок. Возобновляю припасы, но нигде не нахожу предметов с надписью «Made in Taiwan», никаких земных артефактов.
На борт всходят купленные экипажем рабы. Более пятидесяти человек. Обычно – молодые мужчины в призывном возрасте. Мне они кажутся детьми. Станут жить в трюме между палубами и обслуживать узкие, почти четырехметровые весла, опускаемые через клюзы в бортах.
Моряки снимают с них оковы, что я воспринимаю с облегчением.
Один из моряков, по имени Этиль Крылатый Щит, покупает стадо коров и сходит с корабля. Останется в городе, собирается гнать стадо домой сушей.
Во время своего хождения между домами и прилавками я натыкаюсь на мастерскую резчика по камню, который делает памятные надгробные плиты. Это кусок скалы, где сложены слои светлого и темного камня. Мужчина отбивает кусок скалы, оставляя светлую плоскую поверхность, на которой вырезает разные картинки, представляющие сценки из жизни мертвеца, украшает их узорами и вырезает надписи:
ВУНЛИФ НОСИТЕЛЬ ВОЛКА. ТОТ, ЧТО НЕКОГДА
СОВЛАДАЛ С ТРЕМЯ АМИТРАЯМИ СЛОМАННЫМ ВЕСЛОМ И КОТОРЫЙ УМЕЛ СОКРУШИТЬ СЕРДЦЕ
ТВЕРДЕЙШЕГО ИЗ ВОИНОВ ПЕСНЕЙ. ПЛАЧЬТЕ ПО НЕМУ
Буквы пробивают светлый слой и доходят до темного минерала под низом, а потому они очень отчетливы. В мастерской все время слышен грохот долота и молотков. Корабли возвращаются, у резчика полно работы. Я покупаю себе два крупных куска доски и роюсь в кострищах, подыскивая соответствующие куски угля. Когда делаю набросок, вокруг меня собирается небольшая толпа. Дети заглядывают мне через плечо, зеваки смеются и дают добрые советы.
У резчика больше заказов, чем времени, потому мне приходится убеждать его золотым гвихтом. Тогда он бросает все, и я для него – клиент года. Он даже перестает помогать мне советами, соглашается и на то, что камни должны стоять у дороги, а не на обрыве.
Образец несложен, а потому не отнимает у него много времени. Две плиты. Одна с выразительной надписью по-английски:
ДЛЯ УЦЕЛЕВШИХ СО СТАНЦИИ МИДГАРД II. Я ПРИБЫЛ ДЛЯ СПАСЕНИЯ. СПРАШИВАЙТЕ УЛЬФА НОЧНОГО СТРАННИКА.
НАПРАВЛЯЮСЬ В ЗЕМЛЮ ЗМЕЕВ ЧЕРЕЗ ЗЕМЛЮ ОГНЯ.
ТАМ ТОЖЕ МОЖНО ОСТАВИТЬ ИНФОРМАЦИЮ ИЛИ
ПОДОЖДАТЬ ВО ДВОРЕ СТИРСМАНА ПО ИМЕНИ
АТЛЕЙФ КРЕМНЕВЫЙ КОНЬ. ВУКО ДРАККАЙНЕН
Надпись на второй выполнена рунами Побережья и сообщала, что некий Ульф Нитй’сефни заплатит серебром за известия о четверке Деющих с рыбьими глазами, которые… и так далее. Над этим выбиты четыре лица, которые я набросал на доске, пользуясь цифралом и высвечивая себе их образы на изнанке век. Картинки были стилизованы и упрощены так, чтобы нарисовать их углем на доске, а потом вырезать в камне, но я сохранил характерные черты. Если мои лишенцы увидят их и вернутся на Землю – подадут на меня в суд.
Я стоял у каменщика над душой, пока тот резал глаза. Предупредил, что, если сделает тем демонам нормальные глаза, они начнут видеть и наверняка призовут холодный туман.
Он резал и ни о чем не спрашивал.
Ты можешь быть безумцем, если богат.
Проведал я и Копченого Улле. На этот раз я не падаю с крыши и ничего не втыкаю в стены. Просто оставляю ему еще один гвихт на будущее и напоминаю, что именно я ищу.
– Один Змей снова расспрашивал о тебе, – говорит он. – Не люблю такого. Не люблю, когда они ко мне приходят. Мешают делам. На этот раз он спрашивал именно о тебе. Об очень высоком рослом муже, называемом Странствующий Ночью. Я сказал ему, что пару дней тебя не видел, но слышал, что ты бился в Кругу Огня из-за какого-то коня. Только это и сказал ему. Я так думаю, потому как после снова очнулся, будто от сна, а Змея не было.
Я киваю и даю ему тот гвихт на всякий случай.
Люди Змея начинают всерьез меня интересовать. Проблема в том, что их нигде не видно. Напрасно искать их на улицах, на ярмарке или на холме советов. А потом выскакивают, словно чертики из коробочки. В закоулке. В Кругу Огня. На торге невольников. Знают, что их не рады видеть, но и не скрываются. Просто появляются, где захотят, решают свои дела и внезапно исчезают.
Как змеи.
Последние часы я провожу на набережной, попивая дорогое, по идее хорошее, пиво, и осматриваясь. На самом деле – просто сижу и думаю. Уже чувствую, что ничего не решу в порту Змеиная Глотка. Пришло время дороги в страну Змеев. Знаю, что путешествие на корабле вверх по реке сохранит мне массу времени, но все равно меня охватывают сомнения, которые мой знакомый капитан называл «портовостью». Это психическая болезнь, связанная с невозможностью выйти из порта. Потому что авария, потому что нужно поменять чип на моторе, потому что кто-то не вернулся. Потому ходишь туда-сюда и ждешь. В порту.
Я снова проведываю базар. Покупаю черную куртку с капюшоном: увы, тех, с эмблемами Змеев, никто не продает. Моток приличной веревки и вязку заморских зелий, которыми женщины чернят брови. Деготь или какую другую мазь найду сам, пусть бы и на корабле. Краску, которой можно имитировать татуировку, сделаю из сажи, смешанной с жиром, красную – из охры. Амулет у меня есть. В случае необходимости издалека могу сойти за одного из них.
За единственным исключением, о котором Лодовец как-то не подумал.
Нужно было выслать недомерка.
* * *
Отплываем на рассвете, когда я еще сплю. Никто меня не будит и ничего от меня не хотят, но я чувствую, что-то изменилось, и сразу вскакиваю. Слышу топот ног на палубе и шуршание разнообразных предметов, как причальный канат с хлюпаньем падает в воду, а потом глухие удары барабана и весел. Скрип держателей, неровный плеск воды. Скрип, плеск.
Река плещется в борта. Не слышно, слава богу, ни свиста бича, ни стонов.
Мы плывем.
Я одеваюсь, пристегиваю пояс с мечом и ножом, после чего выхожу из-под палубы и смотрю на уплывающие берега; мы минуем десятки «волчьих кораблей» идентичной, словно регатного класса, конструкции. Идентичных, вплоть до глубокой щербины на релинге правого борта. Минуем побережье с конторами, и я смотрю на дом Копченого Улле, на корму стоящих подле пирса кораблей.
Я только привык к этому городу, а теперь снова в неизвестность.
Они приветствуют меня, радующийся пути Грюнальди подает мне рог с приправленным специями пивом.
Пиво на завтрак, обед и ужин. Оно питательное, кроме того, в процессе изготовления его проварили, а небольшое количество алкоголя еще и дезинфицирует, потому оно безопаснее воды, зараженной всем, что в нее упало: навозом, просачивающимся сквозь землю, бактериями холеры, дизентерии и невесть чего еще. Вот только мы эдак посадим себе печень и помрем от алкоголизма.
А больше всего мне хотелось бы почистить зубы.
Спрашиваю его, что делать, если нужно по нужде, а мы на корабле. Получаю очевидный ответ: Грюнальди кивает на воду за бортом.
Сомнения у меня возникают только при виде некой женщины, что прохаживается по бревнам причала и глядит на наш корабль из-под ладони, прикрывая глаза от утреннего солнца. В результате я встаю на противоположном борту, поскольку мне кажется, что экипажи кораблей, стоящих на якоре на противоположном берегу фьорда, скалистом и безлюдном, – суть мужья бывалые, которых не оскорбит такой вид.
В этот момент мы минуем пару кораблей, стоящих рядом на якоре, кормой к скалистому берегу. Я вижу лениво развевающиеся зубастые флажки с рисунками танцующих змей и худого человека, что опирается о борт с кубком в руке, а потом бессмысленно перевожу взгляд на полосу пены, которую мы оставляем вдоль борта.
Длится это мгновение, и вдруг я понимаю, что не стыкуется в этой картинке.
Вероятно, поблескивающие синевой стекла спортивных противосолнечных очков марки Visconti Vector, господин разведчик?
Сразу перевожу на него взгляд, приближаю картинку, но вижу, что это не ван Дикен. Этот вообще не из моих. Он низкий, я вижу узкую крысиную мордочку, счесанную назад, мелкие косички открывают продолговатое узкое ухо; он щерится плотным частоколом мелких зубов, словно мятными тик-таками. Ногу упирает в рычаг аркабалисты и потягивает из оловянного кубка.
Местный.
Прыгать в воду? Обыскивать корабль?
Просить, чтобы мы задержались? Это не такси.
Атаковать в одиночку два корабля, полные Змеев?
Нереально.
Узнаю только, что очки эти он получил от кого-то, кто получил их еще от кого-то, и вероятно, когда-то их просто отобрали у одного из моих лишенцев. А скорее всего, не узнаю ничего.
Это просто очередной след, ведущий в Землю Змеев.
Миг-другой я сражаюсь с мыслями.
И думаю очень быстро.
Ответ звучит: вперед. В страну Змеев, как можно быстрее. Речь о риске, связанном с массовыми жертвами среди людей. О прославленном гуманизме его обитателей. О ненасытном аппетите бога Смейринга. О холодном тумане. Если потерявшиеся попали в руки Людей Змея, вероятно, они уже мертвы либо умрут очень скоро.
Если сейчас я выйду на берег, попытка добраться до этого конкретного персонажа займет у меня несколько дней. Мне придется за ним следить, нужно подобраться к нему незаметно, когда он окажется в одиночестве, – или создать такую ситуацию. Я узнаю что-то, а может, не узнаю и окажусь в исходной точке, на коне, отправляясь в горы. Потеряв неделю или две.
К тому времени на корабле я уже миную половину дороги.
А потому стоит взять себя в руки, не дать увлечь чувствам и спокойно сесть на свернутых канатах или подумать о завтраке. Это лишь маленький предмет, который можно носить в кармане, содрать с головы пленника одним движением, поскольку он вызывает интерес и притягивает внимание, а понять его назначение можно самому и без особого труда. Мелочовка, которая почти за два года могла десятки раз перейти из рук в руки. Могла быть отобрана силой, проиграна в досочки или камни, снята с лица мертвеца, подарена родственнику как часть долга или куплена в лавке.
Эти очки за пятьдесят евро могли бы рассказать мне захватывающую историю, но допрашивал бы я не очки, а крысоподобного Человека Змея, который носит их сейчас на носу.
И все же я знаю порядком. Знаю, что никто не любит Змей, а потому между ними и остальными не слишком много контактов. Вещи, которые переходят из рук в руки, а к таким несомненно принадлежат и противосолнечные очки с антибликовым покрытием, автоматической поляризацией и фильтром УФ Visconti Vector, странствуют от одного Змея к другому. А значит, я – в нужном месте.
На корабле, что плывет в Землю Змеев.
Как можно быстрее.
Мне дают кусок сыра и кубок скисшего овечьего молока, а еще кусок лепешки. За бортом проплывают скалистые берега фьорда, над ними встают обрывы и пуща. Снизу непрерывно доносится скрип и плеск пятнадцати пар весел. Неравномерно. Гребцы еще неловкие, наверняка некоторые впервые в жизни держат весла.
Мы плывем.
Я схожу под палубу на носу, чищу Ядрана и позволяю ему упереть свою большую башку в мое плечо. Глажу его по выгнутой шее, приговариваю успокаивающие банальности на польском и хорватском. Хорошо порой произнести несколько слов на нормальном языке.
Рулит большой лысый мужик, с которым я познакомился в доме Скифанара, сражаясь с черным плющом. Грунф Колючее Сердце.
Что за имя!
Он неразговорчив и крайне скептичен, но, похоже, меня уже принял. Сидит на деревянном релинге кормового отсека и упирается ногой в кожаных чижмах в изогнутый румпель. Это главный рулевой Атлейфа, как я слыхал. У Грюнальди был собственный корабль, но его нет. Пропал корабль и весь экипаж, кроме восьми человек. Я все еще не знаю, при каких обстоятельствах.
Я сажусь рядом с рулевым и гляжу на реку. Наш молодой капитан закрылся в кормовой каюте со своими новыми невольницами. И теперь мы слышим выразительные ритмичные девичьи стоны. И длится это с утра.
Грунт усмехается в усы и топает:
– Ну-ка, тихо там! Править невозможно!
Ради эксперимента я раскуриваю зелья, которые купил, но закашливаюсь и выбиваю все за борт. Щиплет язык и пахнет как паленый майоран. К счастью, он не ядовитый и не наркотический – просто бессмысленный.
Лодка плывет излучинами, из воды торчат белые острые скалы, над нами встают обрывы с деревцами, цепляющимися за скалу.
Невермор парит, раскинув крылья, посреди ущелья и оглушающе кричит – аж разносится эхо.
Я осматриваю свою экипировку, наполняю стрелами колчан, остальные связываю в пучок и обертываю одеялом. Делается холодно.
Невольники за веслами начинают петь что-то монотонное и печальное, сперва тихо, потом все громче.
Я забираю на палубу бутылку палинки.
Мы плывем. Скрип, плеск!
В Землю Огня.
* * *
Мимо первого трупа мы проплываем пополудни. Он плывет лицом вниз, в первый момент выглядит как кусок дерева, но вскоре оказывается, что это человек. Дрейфует по течению, широко раскинув руки, а посредине спины его вышита округлая эмблема: три эс-образные формы, вписанные в круг.
Точно такая же, как на нашем парусе.
Мы становимся на дрейфе, но проплывает он довольно далеко. Спалле Рыбий Нож бежит вдоль борта с копьем и пытается притянуть тело, но ему удается лишь перевернуть его лицом кверху.
У трупа лицо объедено до голого черепа рыбами, от остального остались лишь синие размоченные ошметки. Нельзя узнать. Никто не знает, кто это.
Минует он нас и исчезает за поворотом.
На палубе все смолкают и лишь с беспокойством глядят на нос, словно опасаясь того, что может выплыть из-за излучины.
– Никого нет, – говорит Грунф мертво и неуверенно. Он приподнимает кожаную ермолку с окованным ободком и чешет лысину. – Нет охотников, нет рыбаков. Река пуста. Мне это не нравится.
Никому это не нравится.
За час мы минуем еще два трупа, при этом один – лишенный головы и руки, другой – с тремя длинными стрелами, торчащими из спины.
Зовут Атлейфа, который все еще сидит в каюте, с самого утра не выходил даже подкрепиться глотком пива.
Он молча глядит на трупы и кусает губы с беспокойным выражением лица.
– Нехорошо выглядит, – говорит равнодушным голосом.
Все расходятся по кораблю, будто это «нехорошо» было командой или паролем. Без беготни и поспешности – это не кажется тревогой. Кто-то приносит охапку щитов и устанавливает их вдоль релинга, кто-то уже раскатывает кольчугу и помогает товарищу натянуть через голову кафтан, кто-то вынимает меч и делает несколько резких махов над головой, после чего критично поглядывает вдоль клинка, кто-то уже стоит с поясом в зубах и затягивает ремешки шлема.
Я тоже схожу под палубу и надеваю кольчугу, прихватываю наплечники и шлем. Меч перевешиваю через спину, беру еще сагайдак с луком и колчан.
Они глядят с интересом, как я сокращаю ключом тетиву и проверяю, как ведут себя тали на грифах. Кто-то примеряется к нему, но шесть тетив перед глазами их смущают – не знают, какую натягивать.
Плывем дальше почти без слов, на палубе установилось молчание. Нервозности незаметно. Это не приготовление к атаке – просто никто не знает, чего ждать. Такой вот полубоевой кураж. На корме готовят копья, щиты и топоры, один из моряков снимает веревки, которыми найтовилась аркабаллиста, и разблокирует рычаг, но потом садится у изножья машины и грызет, хрупая, какой-то фрукт. Остальные опираются о деревянные релинги и вглядываются в берега.
Вокруг пусто.
* * *
К вечеру мы вплываем в небольшую заводь, справа распахивается большой пляж, засыпанный скальным щебнем, окруженный лесом. На мысе видны небольшие каменные застройки, прикрытые низкой стрехой, да старый деревянный помост. Вокруг тихо, даже псы не брешут.
Мы причаливаем правым бортом так, чтобы нос смотрел на озеро. На помост соскакивает сперва Спалле, потом еще трое, все со щитами на спине и луками в руках. Только потом еще двое принимаются вязать причальный канат. Четверо лучников осторожно сходят на берег.
– Я с ними? – спрашиваю Атлейфа не то с предложением, не то с просьбой о приказе. Он тут стирсман, я должен его уважать.
– Иди, – отвечает он коротко.
Я перехватываю лук и соскакиваю на старые балки причала.
Они несут луки точно так же, как я. Одной рукой, стрела на тетиве, придерживаемая пальцем. На пляже они идут врассыпную: Спалле – впереди, трое остальных – широкой линией позади, я замыкаю. Готов поспорить, что они знают – это охранное построение, а потому я перевешиваю щит на спину и разворачиваюсь, как пристало замыкающему.
Тишина.
Слышен лишь скрежет камней под подошвами.
Может, это излишняя предосторожность, но я активирую цифрал.
* * *
Подходили осторожно, мягко ставя ноги, так, чтобы окатыши не скрежетали под стопами. Драккайнен, идущий последним, старался смотреть с утроенным вниманием. Не мог все время идти спиной вперед, потому зашагал боком, зыркая попеременно то в одну, то в другую сторону, с луком в опущенной руке, со стрелой на тетиве, придерживая ее пальцем. Поглядывал термозрением на край леса, но там никого не было видно.
Дом стоял на мысу, втыкающемся в озеро, в прекрасном месте для небольшой яхтовой пристани и кафешки, или хотя бы закусочной.
Было тихо.
Когда они приблизились к строениям, Спалле перевесил лук за спину, снял щит и тихо вынул меч. Вложил клинок под мышку, после щелкнул пальцами, показал два, а потом – вправо за дом.
Двое моряков моментально двинулись в том направлении, Драккайнен занял их место в строю, справа от Спалле. Тот прокрался к двери и постучал рукоятью меча.
– Эй, Дрофнир, вставай! Это я, Спалле Рыбий Нож! Мы приплыли!
Ничего. Через некоторое время Спалле прижался боком к двери и толкнул ее плечом, но ничего не случилось.
– Закрыто изнутри, – прошептал.
Драккайнен снял стрелу, сунул ее в колчан, а потом вложил лук в сагайдак и хлопнул моряка по плечу, показывая на пальцах, чтобы тот отошел от двери.
Осмотрел кованые завесы из подржавленного железа, осмотрел косяк, потом легонько обстукал доски, взялся за железную рукоять и дернул дверь.
Засов, как он полагал, находился где-то на высоте в метр двадцать и был деревянным.
Драккайнен отступил на шаг, несколько раз глубоко вздохнул и закрыл глаза, освобождая гиперадреналин. Очень осторожно передвинул ноги по гальке, после чего напряг диафрагму, выбрасывая воздух в резком вскрике, и воткнул прямой пинок туда, где должен был находиться засов.
Двери отворились с пугающим грохотом, который раздался в его ушах, словно протяжный рык грома. Засов треснул, но не распался; удар вырвал крюк, за который он заходил, и выстрелил им внутрь помещения. Вуко убрал ногу, чтобы удержать равновесие, одновременно тревожно проверяя состояние сухожилий и мышц. Казалось, что все в порядке.
Спалле и второй моряк стояли по бокам, как на стоп-кадре с полуоткрытыми ртами, когда он наклонился и шагнул внутрь, двигаясь максимально плавно. Ему казалось, что они притворяются, и он хотел уже вернуться в нормальное состояние, крикнуть что-то вроде: «Добрый день, прошу прощения за дверь!» Но в воздухе висело нечто такое, что ему не хотелось снимать боевой режим. Он лишь пытался двигаться естественно, а не метаться, словно кузнечик.
Не успел он переступить порог, как увидел в темноте комнаты что-то горячее и поросшее мехом, размером с теленка, нечто, оттолкнувшееся от земли и выстрелившее в него, как заряд катапульты.
Это было еще в воздухе, когда ему удалось сдержать движение тела вперед и развернуться, пропуская это не пойми что рядом с собой.
Рядом с лицом мелькнула ощеренная зубастая пасть в обрамлении шевелящегося меха; с морды тянулись липкие нитки слюны. Драккайнен сумел ухватиться большим и указательным пальцем за рукоять торчащего над плечом меча и потащить его вверх. Тварь уже миновала его, словно обросшая мехом торпеда. Он сомкнул на рукояти всю ладонь и ударил, протискивая клинок сквозь превратившийся в масло воздух, чувствуя, как турбулентность вибрирует на поверхности стали.
Меч ударил, словно в мокрый снег, перерубая цель, несколько раз зацепив по дороге что-то твердое. Дрожащий в воздухе львиный рык сменился протяжным стоном, словно сигнал корабельной сирены, а потом смолк.
Он выскочил в реальный мир и одновременно услышал, как два тяжелых предмета падают на землю с мокрым хлюпаньем, и почувствовал липкие, горячие брызги на лице.
– Вот и зарубил собачку da piczki materi, – рявкнул Драккайнен. – На хрена ж ты на меня бросался?
– Говорили, ты быстро двигаешься, – сказал Спалле. – Но это, пожалуй, слишком. Я не сумел заметить, как ты выхватил меч.
– Да ладно, – легкомысленно ответил Драккайнен. – Ничего сложного.
Над входом обрушился кусок стрехи, как по линейке отрезанный кончиком клинка. Моряки взглянули на него в молчании.
– Чуть промахнулся, – сокрушенно признался Вуко.
Внутри было темно. Они вошли один за другим в густой, почти горячий смрад гнили. Спалле раскашлялся.
– Нечего здесь искать, – сказал глухо Драккайнен откуда-то из темноты. – Выйдите, я его отрежу.
– Что отрежешь?
– Этого твоего Дрофнира. Повесился на притолоке.
* * *
Висел тот уже пару дней. Труп был одеревеневший, с широко расставленными руками, рот заполнял распухший фиолетовый язык, лицо почти полностью почернело.
– Руки у него были свободны, двери – закрыты изнутри, – сказал Драккайнен. – Сам повесился.
– А где его женщины? Его невольники? Дети?
– Внутри был только пес.
– Мне думается, – сказал неторопливо Спалле, – что ты – Деющий. Знаешь такую песню, чтобы он говорил?
– Я не знаю никаких песен.
– Я слышал, как ты говоришь с конем на его языке.
– Это мой язык. Странствую в одиночестве, потому говорю со всеми подряд, даже с вороном. Я не Деющий, Спалле. Знаю искусство меча своей страны, поэтому двигаюсь быстро.
– Там, за домом! – крикнул один из воинов, высланных на зады строений. Побежали все.
– Головы эти – старше его смерти, – сказал Драккайнен, приседая подле трех женских голов, старательно уложенных на кучку камней. – Как минимум, на несколько дней.
– Убил всех, а потом повесился? А где остальные?
– Сколько с ним жило?
– Он не был богат. Имел четверых невольников, двух женщин и трех детей. Была еще его мать. Это – она да еще его бабы. Остальные исчезли.
Драккайнен осмотрелся:
– Думаю, не он их убил.
– Почему? Может, он сбрендил?
– Там, на земле, лежит лук и колчан. Рядом мертвый козел. Сразу возле леса. А здесь, глядите: три заостренных колышка. На кончиках кровь. Кто-то надел головы на колышки. Если бы это сделал Дрофнир, так бы все и оставил. Но он нашел их на колышках. Вышел из лесу, увидел их, кинул что было в руках и подбежал. Снял головы с колышков и уложил их. А потом повесился.
– Смотрите, здесь! – крикнул кто-то из-под дома.
Вернулись к хате. Там уже стоял весь экипаж, глядя на труп, убитую собаку и выломанную дверь.
– Посмотрите на балки и ставни.
На стенах и деревянных ставнях было полно свежих шрамов, которые он не заметил сразу. Были они не слишком глубоки, но зато многочисленные. Выглядело так, словно гигантский кот точил о дом когти.
– На дверях, изнутри, – указал Грюнальди.
На двери изнутри виднелся ряд знаков, выцарапанных криво и поспешно кончиком ножа. Надпись гласила:
ВОЗВРАЩАЮТСЯ С ТУМАНОМ, ВО ТЬМЕ ИЛИ С РАССВЕТОМ
– Все же заговорил, – сказал Спалле.
Атлейф сплюнул сквозь зубы:
– Внесите его внутрь. Головы и собаку – тоже. Сожжем дом. Потом приготовим еду для себя и невольников, возьмем воду из ручья. В одиночку никто не ходит, даже по нужде. Ночью спим в ладье. Встанем на якорь подальше от берега.
Комнату наполнили хворостом, кто-то нашел бочонок рыбьего жира, который разлили по веткам и полу, потом кто-то сунул факел под крышу.
Дом горел почти всю ночь, заливая ржавым светом пляж, край леса и озеро.
Дежурили посменно по двое, глядя на берег и воду, с луками под рукой, но ничего не случилось.
* * *
Плывем с рассвета. Фьорд тянется между скалами, но стены его сделались намного ниже. Невольники напуганы. Слышу, как перешептываются под палубой. Слышу амитрайские и кебирийские слова. По кругу – одно и то же: о проклятой земле и каких-то именах богов, а еще об урочищах. Стерегущий их моряк наконец начинает орать и лупит кого-то обрезком линя, потом слышны лишь плеск весел и удары барабана.
Делается холодно. Холодной была и ночь, да и утро не лучше. Около полудня мы вплываем в туман. Густой, как сметана, плетущий полосы над водой, берега едва видны в белых испарениях, скалы по курсу появляются внезапно, словно духи, метрах в двадцати по носу.
Грунф устал, то и дело протирает глаза, но не позволяет никому встать у руля.
Мы плывем.
У всех неспокойно на душе, все торопятся.
Я сижу на большом луке аркебаллисты на носу, со своим луком на коленях и трубкой в зубах, высматриваю скалы. Потом кричу, указывая Грунфу направление.
Мы плывем сквозь туман.
Порой минуем некие темные формы, возносящиеся над водой, но непросто понять – это очередные трупы или нечто другое.
На ночь становимся в очередном озерке с каменистым островом посредине. Жжем на нем костер из выброшенных водой, выбеленных стволов. Туман клубится вокруг. Я всматриваюсь в него термозрением, но не вижу никаких чудовищ, как на Пустошах Тревоги или на Вларине. Туман как туман. Осень близится.
Ночью раздается крик. Высокий, писклявый, словно крик ребенка или страдающей женщины. Доносится из испарений. Все вскакивают на ноги, хватаются за оружие, зажигают фитили ламп, кто-то раздувает огонь. Ничего не видно. Только крик. Высокая писклявая жалоба. Сперва один, потом целый хор принимается пищать – как стая шакалов.
Мы сидим, глядим во все стороны, стискивая в мокрых ладонях перехваты луков и топорища. Выпускаем несколько горящих стрел, но пламя их тотчас гаснет, будто попав в молоко. Ничего не видно ни в усиленном зрении, ни в термовидении, ни нормально.
Слышны только крики.
* * *
Утром туман все еще стоит. «Волчий корабль» тихо движется рекой, посреди белых испарений едва мелькают абрисы скал, веток, торчащих из берега корней. Странные писки с берега раздаются то и дело. Звучит немного как крик хищной птицы, немного – как крик испуганного ребенка. Ужасный звук.
Все стоят у бортов, не откладывая луки даже на миг. Кто-то теряет спокойствие и на очередной крик стрела со свистом улетает в клубы тумана.
– Вслепую не стрелять! – рычит Грюнальди.
Меня же беспокоит то, что ничего не вижу. Для термовидения туман не должен быть препятствием. Замечаю какие-то пузатые небольшие фигуры, время от времени мелькающие, словно тени среди теней. Однако они не горят видимыми цифралом красками, характерными для живых существ. Не отличаются от окружающих скал. Только порой между камнями мелькают точки и полосы, наполненные оранжевым.
Мы плывем. Нос режет воду, ряды весел опускаются с плеском, а я сражаюсь с иррациональным чувством дежавю.
То и дело Спалле пускает с носа горящую стрелу. Она летит с шипением сквозь белую пустоту и исчезает. Если уткнется в берег – мы это увидим.
Это выглядит как сцена, взятая из «Сердца тьмы». Через миг в кого-то попадет копье, что вылетит невесть откуда и прошьет ему грудь, а мы примемся отчаянно шить из луков во все стороны. Кто-то доберется до баллисты и примется метать в берег один за другим дротики, а тот, в кого попали, умрет на палубе, плюясь кровью, а из тумана по обеим берегам будут доноситься отчаянные вопли. Ощущаю я это словно фатум или дурную ворожбу. Что-то неминуемое.
Кто это будет?
У Конрада погиб капитан. Значит, Атлейф? А может, стоящий у руля Грунф? А может, Грюнальди, поскольку он, пожалуй, нравится мне больше остальных?
Я должен сделать что-то совершенно противоположное тому, что сделал Уиллард. Что-то, чтобы отвести проклятие. Что угодно, только бы переломить это параноидальное настроение тумана, безумия и непокоя.
Я начинаю во все горло петь старую, двадцатого столетия, песенку, которая кажется мне достаточно боевой:
I see a red door and I wanna paint it black
No other colors, I just wanna turn it black
I see – girls are walking, wearing summer clothes
I need to close my eyes until my darkness goes…
Вопли на берегу смолкают. Устанавливается полная концентрации тишина. На корабле тоже. На меня внимательно смотрят, будто я рехнулся.
Около полудня туман постепенно расползается, зато начинается дождь.
Мы ставим на палубе палатку и сидим там, замерзшие и мокрые, глядя, как дождь стекает по линям и сечет воду. Я закутываюсь в плащ. Все, что на мне надето – и напоминающий свободный свитер кафтан, и безрукавка, и плащ, – влажное и воняет мокрой шерстью.
Днем вы заплываем в большое озеро между зелеными холмами, за ними раскидывается лес, а еще дальше маячат в тумане заснеженные горы. Над озером, вдали, виднеются темные плоскости пологих крыш и частоколы нескольких больших усадьб.
– Земля Огня, – шепчет Грюнальди, и его глаза, похожие на зеленые карбункулы, наполняются слезами.
Крик.
Мы бьем топорами и рукоятями мечей в щиты, кто-то приносит огромный волнистый рог с окованной горловиной и упирает его в плечо, словно базуку.
Пугающий вой взлетает к небесам и катится по озеру.
У воды странный смарагдовый цвет, и пахнет словно хлебом из далекой пекарни.
Подгоняют невольников под палубой. Барабан бьет быстрее, весла уходят дальше вперед и энергичнее ударяют в воду.
Видны уже крохотные фигурки людей, бегающих по берегу и по причалу.
Я концентрирую взгляд и вижу, как они вскидывают руки к небу; какая-то женщина в синем платье падает на колени на берегу, в неглубокой воде, и дергает себя за распущенные волосы, кто-то забрел уже по пояс, словно хотел пойти нам навстречу, и, похоже, он что-то кричит.
Не так я представлял себе приветствия. Мне это не нравится, но я ничего не говорю. Мои моряки еще ничего не видят. Слишком далеко. Не видят обломки корабля, затонувшего у самой пристани, с обугленными обрубками, торчащими над водой.
Мы плывем почти час. Начинает веять какой-то легкий ветерок, а потому ставят тот странный фок, похожий на веер, и корабль идет быстрее – на веслах и под парусом.
Когда мы уже в пятидесяти метрах от берега, все уже видят: что-то не так, и смолкают.
Бегающие по берегу люди, как женщины, так и мужчины, одеты в панцири и кольчуги; у женщин юбки закатаны до половины бедра и заткнуты за пояс, они не расстаются с топорами и мечами.
Наконец мы пристаем среди криков, плача, воплей, паданья друг другу в объятия. Женщины и девушки то дергают своих мужчин, то льнут к ним – попеременно.
Я собираю свои вещи, потом свожу Ядрана на берег. Стою скромно сбоку от вопящей толпы, беготни и лающих псов, неловких и коренастых, словно гиены.
Чувствую себя алкоголиком на арабской свадьбе.
Неадекватно.
И одиноко.
Я измучен путешествием и охотно бы что-то съел. А прежде всего мне не помешала бы бочка горячей воды и ведро побольше. А еще котелок мелкого пепла и жира, из которого я сделаю мыло.
Ну и сортир.
* * *
– Сходят с гор, – резюмирует Атлейф. Мы сидим в большом зале за столом. Помещение куда больше и даже немного светлее, чем зал дворца Безумного Крика. – Сходят с гор и нападают на хутора. Главным образом, Змеи. Появляется и холодный туман. Идет фьордом, ползет по лесу. Как в урочищах. Бывают видения, странные вещи. Вместе со Змеями приходят странные существа. Маленькие и все из железа. Словно крабы. Вместо рук у них – клинки, и их непросто убить. Жгут хутора и берут людей в неволю. Но хуже всего – дудочник.
Я замираю с бедрышком в руках. Сглатываю:
– Дудочник?
– Ночами подходит под стены селений и стоит во тьме. Никто никогда не видел его близко. Только фигуру в капюшоне. Говорят, у него морда крысы. Играет на костяной флейте. Страшная и странная музыка, от которой дети сходят с ума. После бегут в лес и исчезают.
– Откуда они приходят? – спрашивает Грюнальди изменившимся голосом.
– Со стороны Скальных Верхов или через Медвежий перевал. И вдоль Драгорины.
Последнее Слово глядит миг-другой перед собой, потом осторожно откладывает надгрызенную лопатку и утирает уголки губ кусочком хлеба. Неторопливо встает:
– Еду сейчас же.
– Бери лошадей, – отвечает ему Атлейф. – А когда будешь дома, грузите пожитки, запасы, берите скот, всех домашних и спускайтесь сюда на зиму. Говори это всем, кого встретишь. Пусть идут на озеро, за частокол Дома Огня. Пусть никто в эту зиму не остается один.
Я допиваю пиво и отставляю рог вверх ногами на стол. Купания не будет.
– Поеду с ним, – говорю.
Атлейф кивает.
* * *
Льет дождь. Мы едем вдоль фьорда, что тянется над озером. Река здесь немного у́же, шумит понизу ущелья. Мы молчим. Слышно только постукивание капель на мокрой тропке и хруст доспехов. Сверху доносится карканье Невермора.
Едем мы вдевятером: я, Грюнальди, Спалле и еще шестеро моряков с погибшего корабля. Время от времени приходится сходить с седла и вести коней под уздцы. Дорога идет над обрывом. Потом, через пару часов, горы делаются немного ниже.
Дважды мы натыкаемся на головы, насаженные на колышки над тропой.
– Бралли и Бралунд, – внезапно говорит Спалле. – Отец и сын. Я их знал.
Вечером дождь перестает.
Потом мы едем в темноте. Медленно, осторожно, но кони спотыкаются, с них спадают уже клочья пены.
Мы разжигаем костер над рекой, на пляже, покрытом галькой, между скалами.
Последнее Слово молчит – просто сидит, смотрит на огонь и с треском выламывает пальцы. Спалле водит маленьким оселком по клинку меча. Мерно и сосредоточенно. Кроме этого – стоит тишина.
Шшшшшзгрииит!
Шшшшшзгрииит!
Мы прислушиваемся, не раздастся ли в темноте вопль, но ничего не слышно. Никто не вопит, ничто не подкрадывается между кустами.
Только «шшшшзгрииит!» оселка Спалле. Стук копыт, порой мурчанье и фырканье коня.
И треск огня.
Я концентрируюсь и впадаю в двухчасовую регенерационную летаргию. Обернувшись плащом и упершись в седло.
Выступаем мы с первым светом.
Собираемся еще по темноте. Столько времени, чтобы отойти на минутку в кусты, все время с мечом под рукой, потом омыть лицо ледяной водой из фьорда.
Уже в седле мы жуем кусочки мяса и копченого сыра.
Девушка лежит на тропе совершенно нагая. У нее раскинуты руки и присогнута нога. Ей вырвали глаза. По светлой бледно-голубой коже, контрастирующей с пурпурными волосами, рассыпавшимися вокруг головы, ползают мухи.
Грюнальди останавливается и не может ехать дальше. Один из моряков соскакивает с седла, на миг присаживается около девушки, придерживая меч, после чего поднимает лицо и отрицательно качает головой.
Последнее Слово на миг прикрывает глаза с хорошо заметным облегчением.
Мы едем дальше.
Через несколько часов мы выезжаем из леса и попадаем в очередную долину с озером. Над берегом стоит окруженный частоколом двор. Издалека видно, что ворота заперты. Фрагмент частокола и один из домов снаружи черны и сожжены.
Грюнальди каменеет в седле. Стискивает пальцы на луке седла и нервно закусывает губу. Это длится лишь несколько секунд, после чего он поднимает коня на дыбы и гонит его диким галопом вниз.
Подъезжая, мы все уже со шлемами на головах и луками в руках.
Внутри, на подворье слышны лай и рычание собак и крики нескольких человек. Значит, они живы, слава Богу. Не попали мы на очередное место резни.
Ворота отворяются, и внезапно из них выходит Грюнальди. Он белый, как стена, и шагает будто слепец – куда несут ноги, не пойми куда. Идет, отираясь о скалы, а потом садится над озером и медленно стягивает с головы шлем. Тот выпадает у него из рук и с лязгом катится по камням, а Последнее Слово мертво глядит перед собой.
Мы спускаемся с коней. Я иду в сторону Грюнальди, но Спалле хватает меня за плечо.
– Не сейчас, – ворчит. – Сейчас нельзя, оставь. Пойдем, узнаем, что случилось. Ему сейчас нужно найти силы жить.
Мы вводим коней на мощенную камнем площадь между плачущими людьми. Кто-то принимает у нас вожжи, какая-то женщина со сплетенными на затылке волосами и с мечом на спине подает нам по рогу пива. Руки ее трясутся.
Мы опоздали на два дня. Девушка рассказывает спокойно, но каким-то деревянным голосом. Посттравматический шок. Началось с нападений на охотников, поселенцев, живущих выше в горах, и на пастухов. Убили несколько человек, сожгли пару домов. Что-то убило в лесу охотников, одного нашли полностью сгоревшим на нетронутой огнем траве. Потому она собрала их сюда, на двор.
Сторожили. На ночь закрывали частокол. И сторожили ворота.
Выслали одного конного ко Двору Кремневого Коня, но он не вернулся.
Потом несколько раз появлялись Змеи на странных лошадях. Они отгоняли их стрелами. Нападали лишь под прикрытием ночи, чаще под утро. Но не слишком яростно. Лишь тревожили.
Удалось убить троих или четверых.
Она решила, что поселенцы приготовят лодки, спустятся Драгориной до большого озера и схоронятся на дворе Атлейфа. Но в следующую ночь Змеи подожгли лодочный сарай.
Появились страшные туманные твари и невиданные ранее существа, выглядевшие немного как морские крабы из железа, а немного – как люди. Слышали, как ночами они кричат нечеловеческими писклявыми голосами.
Потом они услышали музыку флейты. Очень печальную и странную. Собаки выли, когда она раздавалась. Один раз они увидели дудочника, стоящего на краю леса в плаще с капюшоном и держащего длинную флейту. Пытались его застрелить, но он принялся крутиться и танцевать среди падающих вокруг него стрел.
Дети Грюнальди и еще несколько детей рыбаков и пастухов, которые были тогда в городке, сделались больными. Не отзывались – просто стояли на палисаде и смотрели в лес. Лишь те, кому было больше восьми и меньше четырнадцати.
А позавчера их атаковали. Жители оборонялись целую ночь и сумели отбросить нападавших, даже погасить сарай. А утром оказалось, что все те дети отворили ставни, вышли из дома, в котором их затворили, приставили лестницы к частоколу и ушли.
В лес.
* * *
Я перекладываю вещи, часть из них придется здесь оставить. Готовлю минимум. А потом иду к Грюнальди, что погружен в отчаяние над озером и пытается собрать силы для жизни. Бесцеремонно хватаю его за плечо:
– Собирайся, Последнее Слово. Времени у нас нет.
Он поднимает на меня мертвое, мокрое лицо.
– Мы не нашли ни одного трупа ребенка, – говорю ему. – Ни в реке, ни в лесу, нигде. Они их похищают, но не убивают. Это было позавчера. Мы их догоним.
Он поднимает брови, словно не понимая, что я говорю:
– Как?!
– Я умею идти по следу. Даже нюхом, словно пес, если понадобится. Не отступим. Бери пару человек и оружие. Не будем терять время.
– Ты пойдешь со мной? – спрашивает он. – В Землю Змеев?
– Да. Я все равно шел в ту сторону.