Глава 11

«Волга» мчалась по трассе в сторону заката, и поэтому солнце светило хотя еще и сверху, но уже с предвечерней стороны небосклона, на котором начала разгораться вечерняя заря. Подуставшие за время поездки опера лишь время от времени перебрасывались парой слов. Когда они пролетали по мосту над одним из притоков Камы, в кармане Гурова запиликал его сотовый. Оглянувшись в сторону Стаса, Лев пояснил:

– Петр…

– Да это я уже понял! – кивнул тот. – «…Как хорошо быть генералом!..» Но это – смотря для кого. А вот я не хотел бы в генералы…

– Да вот и я не рвусь… – включая связь, согласился Гуров.

Орлов, поздоровавшись, с ходу поинтересовался тем, как у оперов идут дела и когда они собираются вернуться домой. Узнав, что дела идут неплохо и они уже в пути, генерал удовлетворенно хмыкнул и спросил:

– Ну а кроме того, как вы там в Романово всех на уши поставили, больше ничего похожего не натворили?

– Не-е-е-т! Конечно же, нет! – убедительно заговорил Лев. – Если не считать того, что именно мы утопили «Титаник», взорвали башни-близнецы и синтезировали новый, особый сыскной вирус гриппа на базе свиного. А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо… Чего ты привязался к этому Романово? Министерство, что ли, пилит?

– А то кто же еще?.. – подтвердил голос Орлова. – Сегодня раза два названивали. Мол, как же это могло случиться-то? Жили там люди, жили… Ладили и дружили… А тут вдруг приехали два каких-то смутьяна, и все тамошнее благолепие в момент накрылось медным тазом.

– А ты им не пытался объяснить, что все тамошнее «благолепие» – не более чем дешевая фикция, наподобие фурункула под пластырем? – не скрывая ноток иронии, спросил Гуров. – Внешне – вроде ничего, а отодрал – такое обнаружится! Впрочем, что уж такие дела обсуждать на ходу? Приедем – на месте все обговорим. Но будем на работе, сам понимаешь, только завтра утром.

– А что там у вас с подозреваемыми?

– О-о-й, это – наш самый больной вопрос… – с ироничной досадой в голосе ответил Лев и добавил: – Как говорится – и не спрашивай.

– В смысле? Их так много, что никак не определитесь? Или, наоборот, ни одного реального? – обеспокоенно спросил Орлов.

– И ни то и ни другое. Конкретные подозреваемые есть, но… Их и ловить как-то не очень хочется. А уж Стас – тот и вовсе вне себя от возмущения, – Гуров чуть иронично рассмеялся. – Ну, тебе эта тема знакома – мы у тебя этот вопрос уже обсуждали. Да, подозрения все больше и больше сходятся на Людмиле Иванцовой и Александре Миличеве. Но это, опять-таки, слишком долгий разговор… Приедем – обговорим.

Подобно Питбулю, Шпыль тоже два года подряд отлеживался на дне. От Лесокамска он уехал еще дальше, чем его сообщник по побегу, – аж в Краснодар. Позанимавшись то мелкорозничной торговлей, то производством сувениров (ему за считаные пять тысяч баксов удалось купить небольшую мастерскую со штатом из всего трех человек), то сапожным бизнесом, обменяв сувенирное производство на мастерскую по ремонту и пошиву обуви, он, наконец-то, решился перебраться поближе к Москве.

Еще годик побарахтавшись в Калуге, где Шпыль-Капылин какое-то время поработал директором кафешки с полуподпольным варьете, принадлежащей одному из местных крупных чиновников, он отправился в столицу. Купил скромненькую коммуналку, которую потом прирастил и расширил за счет соседей, и стал подыскивать место приложения своих капиталов. Памятуя опыт своей работы в Калуге, Капылин решил нечто подобное организовать в одном из спальных районов. С одной стороны, он уже убедился, сколь прибыльной может оказаться обнаженка, а с другой хотелось продолжить привольное житье в роли эдакого владельца гарема, где он был волен распоряжаться любой из танцовщиц.

Случайно подвернувшаяся ему Виллина Атапина – одаренный, хотя и с трудным, неудобным характером хореограф, предложила не заморачиваться на общепите. Это и понятно – там столько всего надо было бы пробивать, согласовывать, увязывать и утрясать!.. По ее мнению, лучше всего организовать некое подобие театра, что и проще, и прибыльнее. В театре посуду мыть не надо. Зритель пришел, представление просмотрел, и – до свидания! Пристрастие Капылина к оголению актрис она вполне разделяла, будучи нудисткой со стажем, и охотно предложила программу ревю, в котором актеры и актрисы как бы и одеты, но как бы и не совсем.

Он арендовал подходящее помещение, купил реквизит, она сформировала труппу, и через месяц состоялась премьера их первой постановки «Ночь на Бродвее». Все танцовщицы в процессе оформления на работу в обязательном порядке проходили через собеседование в кабинете Капылина. Те, что сразу и безоговорочно соглашались на «взаимность», утверждались в составе труппы немедленно, иногда даже вопреки мнению Виллины. А вот упертые, не желающие ублажать босса или уходили ни с чем, или шли к хореографу. С явными дарованиями соискательниц Виллина оставляла, всем прочим без обиняков говорила, что им в театре делать нечего.

Капылина очень часто раздражала излишняя самостоятельность и категоричность его хореографа. Атапина словно и не задумывалась о том, что это он босс, а она всего лишь нанятый им художественный руководитель. Она могла осечь его на полуслове, могла отматерить за попытки «оприходовать» в кабинете танцовщицу не из числа панельных, не из тех, кто с первого же дня добровольно согласился с его «правом босса», как это он сам называл.

А как-то раз произошел для него и вовсе неприятный инцидент. Капылин частенько любил посидеть на первом ряду, часами наблюдая за ходом репетиции, за всем тем, что происходит на сцене. Но, чтобы показать, что главный здесь именно он, а не кто-то там еще, время от времени давал те или иные советы. Виллина на это никак не реагировала, делая вид, что его вообще не замечает. Но однажды взорвалась. Когда Капылин явно перебрал по части указаний, Атапина объявила внеочередной перерыв, а его взяла за рукав и вывела в фойе.

– Ты какого хрена тут раскомандовался? – прорычала она сердитой тигрицей. – Ты хоть ухо или рыло в балетной хореографии смыслишь? Тогда чего лезешь не в свое дело? Нет, если уж тебе так хочется потаращиться на то, что у девчонок под подолом, – хрен с тобой, сиди, таращься. Для тебя это бесплатно. Но вот свои «ценные» советы и указания оставь при себе. Понял? И еще… Изображать на сцене «трахаловку» труппа не будет. Ни «гетеро», ни, тем более, «гомо». Мне твоя озабоченность – по барабану. Что, девчонками уже объелся, на голубизну потянуло? Ну, про твои забавы с Олежком и Славочкой мне уже известно. В принципе, если это их устраивает, если у них есть такие личные наклонности – мне плевать. А вот к остальным – не лезь! Да, и Катюшку Топоркову, напоминаю еще раз, принуждать не вздумай – яйца вырву. Уяснил?

Услышанное до крайности уязвило самолюбие Шпыля, но он безропотно проглотил обиду. Резко взлетевшая популярность «Айседоры» с самого момента ее открытия среди определенного контингента зрителей, постоянные аншлаги, весьма солидная прибыль – все это было заслугой прежде всего Виллины, поэтому ссориться с ней ему было не с руки. Даже когда она поставила вопрос (кстати, вполне обоснованный – заработанное театром давно уже перекрыло вложенные Капылиным деньги) о своем соучредительстве, попытавшись решить его через суд, Шпыль все равно даже не помыслил заменить Виллину другим худруком.

Разумеется, немало жизненных волнений ему доставляли трения с соседями по дому. Он и сам понимал, что зря создает напряженность, причем совершенно ничем не оправданную, продиктованную лишь какими-то пустыми амбициями. Подобная «дуровщина» с его стороны рано или поздно могла привести только к одному финалу – разоблачению, весьма нежеланной встрече с полицией и судом, а в дальнейшем – к разбору полетов на воровской правилке, где самое легкое и даже гуманное, что его могло ждать, – нож в горло или в сердце.

И тем не менее… Несмотря на страх однажды оказаться перед «синклитом» воров в законе, Шпыль упорно продолжал вести себя вызывающе и даже нагло, словно какой-то бес, уже давным-давно засевший в нем, диктовал ему все то же – хамить, унижать, притеснять.

Как и Вингрову-Питбулю, судьба посылала и ему свои предупреждения, свои тревожные звонки. Когда его, по сути, опознал один из тех, с кем он отбывал срок в чернореченской колонии, Капылин запаниковал не на шутку. Он узнал этого человека. Это был один из зоновских «положенцев», отбывавший восьмилетний срок за нападение на инкассаторов. Звали его Миша-Архитектор, поскольку тот и в самом деле имел высшее архитектурное образование, ну, а налеты и грабежи – это было его, так сказать, хобби. Шпыль долго не мог понять, специально Архитектор заглянул к ним в «Айседору» или это была чистая случайность? Однако тот больше не появлялся, и Капылин вновь позволил себе расслабиться и успокоиться.

И вот однажды погожим летним днем к нему пришла видная собой, необычайно эффектная девушка лет двадцати пяти, которая представилась корреспондентом одной из крупных столичных газет, в подтверждение своих слов показав членский билет Союза журналистов и корреспондентскую корочку. Визитерша, назвавшаяся Юлией Царицыной, свой приход объяснила тем, сколь неоднозначную оценку театр «Айседора» получил в столичных СМИ. Поэтому главный редактор поручил Юлии побывать на репетиции, составить собственное представление о театре, но самое главное – о его продюсере.

Алчно пожирая ее глазами и заранее пьянея от предощущения чего-то необычайно приятного, Капылин в какой-то миг, сам не зная отчего, вдруг заколебался. Может быть, из-за того, что вчера в теленовостях он увидел кадры, которые заставили его пережить не самые лучшие мгновения жизни? А там и в самом деле показали такое… Сныпкина-Вингрова он узнал сразу же, лишь взглянув на телеэкран. Тот полулежал на диване в гостиничном номере с перекошенным от ужаса лицом, а рядом с его бездыханным телом деловито занимались своим делом эксперты, которые что-то высматривали, что-то искали, что-то выясняли у персонала.

Этим утром Шпыль торопливо перечитал газеты, где были опубликованы материалы о смерти депутата и предпринимателя. Однако почерпнутое из газет его несколько успокоило. Сразу несколько изданий выдвинуло версию, согласно которой Вингрова никто не убивал, а он умер сам от остановки сердца, переборщив со спецпрепаратом, повышающим потенцию, изрядные запасы которого были найдены в его вещах. В комментариях медработников к газетным материалам о смерти Питбуля подтверждалось, что препарат «Сатириазин» в случае злоупотребления обладает целым рядом побочных эффектов, в частности вызывает легкое наркотическое опьянение с галлюцинациями, а также имеет свойство угнетать сердцебиение. «…Я больше чем уверен, что постоянное использование «Сатириазина» в больших дозах и могло вызвать у господина Вингрова некие негативные галлюцинации, вызывающие ощущение безграничного ужаса, что при ослабленном препаратом сердце чревато его полной остановкой», – утверждал один из врачей.

Правда, всех смущала прилепленная ко лбу депутата игральная карта «дама пик». Именно это и не позволило сказать твердо и однозначно, что эта смерть – исключительно естественного порядка, и в том, что она наступила, никто не виноват. Но газетчики и этот момент сумели объяснить маленькой женской местью кого-то из работниц отеля, с кем Вингров ранее имел обыкновение крутить шуры-муры, а потом взял и бросил…

Как бы там ни было, но через полчаса после прочтения газет, в круговерти проблем и забот, Капылин уже забыл о бесславной кончине своего когдатошнего сообщника по побегу. Никакой скорби по этому поводу он не ощущал даже на уровне намека.

Да и чего напрягаться-то? Все идет своим чередом, как давно прописано на небесах. Питбуля же никто не зарезал, не задушил, не проломил ему голову утюгом? Нет. Значит, и в самом деле он гигнулся без посторонней помощи, наширявшись всякой химией, чтобы обострить подугасший аппетит на баб. Ну а раз так – чего слезы-то лить? Счастливого пути в мир неведомый!

Испытывая волнительное упоение от общения с незнакомкой, Шпыль предложил, не заморачиваясь лицезрением всяких там репетиций, пройти прямо к нему, чтобы в его кабинете, в непринужденной обстановке, обсудить все вопросы, интересующие представительницу СМИ. Одарив его чарующей улыбкой, Юлия выразила согласие, и когда они вошли в служебные апартаменты Капылина, одобрительно отметила:

– А здесь уютно… Мне нравится!

– Может, кофе с коньячком? Или просто коньячка? – игриво подмигнул тот.

– Отчего же не попробовать? – усаживаясь в кресло и положив ногу на ногу, загадочно улыбнулась корреспондентша, покачивая носком изящной туфельки.

Капылин поспешно расстелил на столе чистую льняную скатерть с вытканными на ней узорами, открыл холодильник, чтобы выставить на стол свои «банкетные» припасы. Но в этот момент зазвонил телефон его гостьи. Открыв сумочку, она достала дорогущий гаджет и поднесла его к уху. Обменявшись парой слов со своим собеседником, Юлия, сокрушенно вздохнув, уведомила, что в редакции возникли проблемы с ее материалом, идущим в завтрашний номер.

– Ничего не поделаешь, форс-мажор… – улыбнувшись, констатировала она. – Давайте поговорим о вас и вашем театре как-нибудь в следующий раз.

Но Шпыль, которого уже основательно «расколбасило», и он был уже не в силах отказаться от разгоревшихся в нем настроений подпоить гостью и потом с ней оттянуться на все том же «репетиционном» диване, поспешил предложить:

– Ну, давайте сегодня в течение дня…

– Боюсь, освобожусь слишком поздно, – огорченно улыбнулась Юлия.

– Пустяки! Я в вашем распоряжении в любое время дня и ночи! – пылко объявил Шпыль, ударяя себя кулаком в грудь. – Знаете, сегодня у нас до десяти идет постановка. Я буду здесь до конца. Иногда остаюсь и позже – работа обязывает. Поэтому, если будет желание, – милости прошу!

– Я постараюсь… – Кивнув на прощание, девушка скрылась за дверью.

Теперь день для Капылина потянулся как арба, запряженная волами. Он жил ожиданием вечера. И он наконец-то наступил. С восьми вечера через вестибюль в фойе потянулись зрители, предъявлявшие билеты вахтеру-охраннику. У входа в зал их встречала строгая контролерша, проверявшая билеты дополнительно. Не успевшие купить билет заранее стояли в очереди к кассе, находящейся справа, перед турникетом вахтера. Капылин, можно сказать, избегался в надежде на то, что его сегодняшняя гостья вот-вот появится. Но ее все не было и не было…

Даже когда объявили аншлаг и не удостоившиеся возможности попасть на представление, досадливо воздыхая, отправились восвояси, а из-за двери зрительного зала раздались первые аккорды музыкального сопровождения и восторженное «У-у-у-у-у!!!» озабоченных юнцов, приветствующих появление танцовщиц, которые открывали первое действие новой постановки «Моя любимая Шарлотта».

Пройдя в зал и минут десять понаблюдав за действом, происходящим на сцене, Копылин снова отправился к вахтеру. Тот в который уже раз отрицательно покрутил головой. Он уже знал, что босс ждет какую-то отпадную симпатяшку и поэтому исходит слюнями и нервами.

Ближе к десяти, когда постановка уже шла к концу и на сцене полным ходом шло заключительное действие, а на задних рядах в темноте вовсю обжимались разгоряченные увиденным парочки, Капылин вновь вышел в фойе. Увидев все тот же молчаливый жест вахтера – никто не приходил, он решил зайти к себе, чтобы там, с досады опрокинув коньячку, оставить на ночную «репетицию» кого-то из своих танцовщиц, но, открыв дверь, замер в изумлении – на диване, скучающе листая свой рабочий блокнот, сидела Юлия!

– Я вас жду! – сказала она, сдержанно улыбнувшись.

– А-а-а… Как же… – Шпыль недоуменно заморгал, оглянувшись на вахтера.

– Тс-с-с! – приложила к губам тонкий, изящный пальчик девушка. – У женщин свои секреты. Обо мне знать никто не должен!

– Ну, так что, может быть… – Задыхаясь от вожделения, Капылин поспешил к холодильнику.

Однако гостья его остановила, пояснив, что с этим успеется. По ее словам, она никогда не путала работу и то, что выходит за ее рамки. Сначала – интервью, причем желательно, чтобы в то время, когда в театре уже закончится суета, беготня и все такое прочее. Ну, а уже потом – и кофе, и коньячок, и… Донельзя обрадованный появлением Юлии, Капылин был согласен на любые условия.

Минут через пять в зале прозвучали заключительные аплодисменты, и в фойе, обмениваясь впечатлениями, повалили зрители. Когда оно опустело, в достаточно скромных нарядах (никогда и не подумаешь, что эти же самые скромняшки всего несколько минут назад на сцене демонстрировали такое!..) к выходу прошли участники труппы, которых к автостоянке для сотрудников театра проводил бдительный крепыш охранник. Лишь тогда Капылин вновь вернулся в свой кабинет. Правда, почти сразу же в дверь надумала долбить Виллина, у которой с какого-то бодуна вскочил вопрос по поводу требующего ремонта пола сцены. Едва не послав ее непечатным слогом, Шпыль кое-как отвертелся от дотошности своего хореографа, очень уж подозрительно взиравшего на дверь, возможно, подозревая, что он сумел-таки затащить к себе в кабинет кого-то из опекаемых ею «непанельных» девчонок.

И вот наконец-то все ушли, входная дверь заперта… Ощущая в груди сладкую истому, Капылин плотно прикрыл дверь кабинета и, плюхнувшись в кресло напротив загадочно улыбающейся Юлии, залихватски махнул рукой, объявив:

– Спрашивайте, Юля! Я – весь ваш…

Кивнув, та как-то особенно посмотрела ему в глаза, отчего Шпылю вдруг стало не по себе – в груди внезапно сперло дыхание, а по спине прошла ледяная волна. Его ноги отчего-то вдруг ослабли, словно в них не осталось ни мышц, ни костей. Ощущая нарастающий страх, он с трудом выдавил:

– К-кто вы?!!..

– Вы помните ту несчастную, над которой глумились со своим приятелем в деревенском домике на околице Зоряновки? Помните ее мольбы пощадить еще не родившегося ребенка, ее слезы? Помните, как оставили ее умирать в подожженном вами доме?

Голос девушки звучал негромко, без намека на мстительность, злорадное ликование или упоение «аз воздам!». Напротив, в нем были тихий укор и пережитая боль, ощущение какой-то невосполнимой потери. И Капылин вспомнил. Хотя и до этого не забывал. Но если ранее случившееся в Зоряновке он воспринимал лишь как занимательное приключение, с пикантным подтекстом и заурядным финалом, то теперь… Теперь он вдруг как-то совсем иначе взглянул на происходившее той летней ночью. Его внезапно охватил ужас: неужели он участвовал в той кошмарной, немыслимой гнуси?!! Боже правый!!! Как он мог оказаться такой подлой, грязной, бездушной скотиной?!! Какое он вообще имел право жить после этого?..

В его груди замер сдавленный вскрик. Он вдруг только теперь начал понимать, сколь ничтожной и отвратительной была вся его жизнь. Сердце сдавило, словно на нем затянулась проволочная петля. Шпыль попытался шевельнуть хотя бы рукой, но тело ему не подчинялось. Поднявшись, Юлия тихо обронила:

– Оставляю тебя наедине с твоей совестью. Пусть она тебя рассудит… А это – чем вы с Питбулем решили мою судьбу – тебе на память!

Девушка вынула из кармана игральную карту с изображением «дамы пик» и приложила ее к его лбу. Карта неведомым образом тут же словно приросла к его коже, а Юлия, больше не сказав ни слова, тихо вышла из кабинета. Мгновение спустя на ее место, появившись из ниоткуда, сел молодой мужчина в мятом костюме, с темно-багровой бороздой, опоясывающей шею. Грустно усмехнувшись, гость из прошлого со вздохом покачал головой и горько рассмеялся:

– Что, Боря, про меня давно уже забыл? А я тебя и ТАМ постоянно вспоминаю. Мне ведь упокоения нет и не будет никогда – я ведь висельник… А в петлю-то ты меня толкнул. Мы же с тобой были друзья… И когда ты под честное слово попросил стать твоим поручителем в банке, у меня не хватило духу тебе отказать, а у тебя – совести, чтобы меня не подставить. Два года меня за тот кредит мытарили день и ночь… Господи, что я пережил! Вот и не выдержал…

Лицо Шпыля передернуло судорогой, а проволочная петля на сердце затянулась еще сильнее. Мужчина ушел, а вместо него перед Шпульником-Капылиным предстали сразу пятеро – трое взрослых и двое малышей, к которым подошли еще двое. Все стояли молча, с безмерным упреком глядя на своего убийцу, стонущего и воющего от ужаса содеянного.

– Дяденька, – неожиданно заговорила девочка, у которой из-под шапочки с левого виска на пальтишко стекали капли крови, – а вам нас совсем-совсем не жалко было? Я тогда еще не знала, что если бы выросла, то стала бы школьной учительницей и что у меня было бы двое детей – два мальчика. Теперь я уже никогда никем не стану и никого у меня не будет.

– А я хотел пойти в армию… – Мальчуган лет шести с разбитым и даже вмятым в череп теменем огорченно вертел в руке пластмассовый автомат. – Вы, наверное, очень спешили, да?

– Спеши-и-л… – скорбно покачал головой старик в рваной куртке, судя по всему, бомж. – К любовнице спешил… Ведь это ты меня без пенсии оставил? Ты! Я ж потом из-за этого и стал бездомным. А потом ты меня и вовсе задавил. Не помнишь, как свидетелей подкупал, чтобы на суде сказали, будто это я сам к тебе под машину кинулся?

– А мы только-только поженились… – обнимая за плечо девушку с залитым кровью лицом, сообщил рослый, плечистый парень со смятой грудной клеткой. – У нас такие планы были… Ребенка вот ждали. А наша девочка так и не появилась…

– Мне одно только обидно – с братом не успел повидаться… – словно оправдываясь, вздохнул пожилой мужчина в плаще. – Мы с ним сироты, росли в разных детдомах. Всю жизнь искали друг друга. А тут – звонит он мне, мол, через полчаса буду. Ну, я бегом в магазин, а на тот момент ты по улице летел, как будто гнались за тобой… «Тойоту» подрезал, а она по мне проехала. Так с братом мы и не повидались.

Говорили и другие, выходя из темноты и рассказывая о том, как много они не успели сделать, как много не успели увидеть, как много из-за него не успели додышать, досмеяться, долюбить…

Обгоревшего мужчину с проломленным виском Шпыль узнал сразу. Глядя на него пустыми глазницами лопнувших от жара глаз, тот всего лишь спросил:

– Меня-то за что загубили? Нужна была машина? Так ключи ж в замке торчали. Ну? Могли бы ведь просто сесть и уехать. Эх, вы-ы… А ты знаешь, как потом моя семья убивалась? Сколько им было горя…

Появившийся из небытия старик в изорванной рубахе, с животом, обгоревшим до обугливания от раскаленного утюга, недоуменно покрутил головой из стороны в сторону:

– Ой, Боря Шпыль, наломал ты в этой жизни дров… Не свят я, нет, не свят. Но на мне – ни одной загубленной души. А на тебе – сам погляди-ка!..

Старик поднял руку, указывая куда-то влево, и Шпульник-Капылин разом увидел всех тех, чей жизненный путь завершился раньше положенного при его непосредственном участии. Это зрелище было столь непереносимо, что его от макушки до пяток тут же пронзила немыслимая боль, словно через него прошел громадный, раскаленный докрасна железный прут. Взвыв раненым шакалом, с перекошенным от ужаса лицом Шпыль вытянулся и застыл, теперь уже навсегда.