Глава 27
«Mein Kampf» Льва Горыныча
«Зэк спит, время идет» – перефразировал я в самом начале отсидки известную солдатскую мудрость.
С наступлением зимы, морозца и ранних сумерек я ложился в свою полупродавленную койку еще до 10-часовой проверки.
Свет выключался в 11, поэтому целый час я читал или летал «во сне и наяву».
Иногда из-за непрекращающегося шума в камере или особенно интересной книженции «уколоться и забыться» не получалось. Тогда чтение затягивалось на несколько часов. Отца русской демократии спасала подслеповатая лампочка о двух батарейках за $3,95 из тюремного ларька.
Крики постепенно умолкали, полиция нас не беспокоила, а храп с выхлопными газами, как правило, появлялся после полуночи.
В полутора метрах от меня на соседних нарах с очередным детективом возлежал Алик Робингудский. Желтые фонарики горели только у нас – еврейских представителей самой читающей страны в мире.
По ночам в моей двенадцатиместной камере начинался перезвон тюремных курантов.
Каторжане не снимали пятидесятидолларовые пластиковые часы «Timex-Ironman», продававшиеся в местной лавке. Каждый час они противно, но привычно пищали сигналы ночного времени: «пи-пи». Днем на пиканье я внимания не обращал. Зато ночью из всех углов и с интервалом в несколько секунд оглушительные позывные били по голове.
Мои соседи спали тревожно и нервно, громко поскрипывая кроватями и разговаривая во сне.
Сказывались пенитенциарная депрессуха, многолетняя безысходность и пресс дневных проблем. Хотя бы раз за ночь кто-нибудь обязательно кричал или издавал страшные звериные звуки.
Спокойному отдыху не способствовали дружеский храп и четыре ночные проверки личного состава. Дежурные дуболомы не церемонились: звенели ключами, светили фонариками и хлопали дверью.
…В Форте-Фикс я изобрел свой собственный способ засыпания.
Из-за дневного перевозбуждения мне приходилось мучиться по нескольку часов. Любимое на свободе снотворное «Ambien» в тюрьме считалось сильным «наркотиком» и было запрещено. Поэтому требовалось надежное и доступное «ноу-хау».
Вместо тупого подсчета никому не нужных коров, бормотания йоговских мантр и научного расслабления членов я вспоминал.
Вспоминалось в основном «детство, отрочество, юность».
В зрелость с ее проблемами и переживаниями меня ничуть не тянуло.
Чаще всего я попадал в пионерлагерь «Восток» или на базу отдыха «Факел» на берегах подворонежской речки Усманки. Иногда – дачу, студенческие «вылазки» на природу, первые нелепые дискотеки и даже в стройотряд филфака ВГУ «Каравелла».
За строительство коровников в деревне Старая Чигла я получил бешеные по тем временам деньги – 700 рублей, а также бидон меда и Почетную грамоту от колхоза им. XIX съезда партии.
Секрет виртуального снотворного заключался в восстановлении в памяти мельчайших подробностей.
Я переносился в приятное прошлое – «За детство счастливое наше спасибо, родная страна». Через 15 минут я засыпал с улыбкой на лице…
Перед сном, кроме всего прочего, я просил боженьку, чтобы меня перевели на другую работу.
Столовка мне опротивела. До тошноты. Тем более что мирного сосуществования с моими коллегами – чернокожими мусульманами из «Нации ислама» у меня не получилось.
Конфликт обострялся не по дням, а по часам.
Эскалация мини-войны началась с выходом на волю моего кухонного ментора и благодетеля Мойше Рубина. Его многолетняя отсидка подходила к логическому финалу.
– Русский, ну что, пойдешь на мое место в кошерный цех? Лучше работу не придумаешь! – спросил меня как-то жулик-цветовод.
За кулисами кухни освобождалась сверхблатная работа «специалиста» по кошерному питанию. Я на нее метил с первого дня своего заточения в злополучный «фуд-сервис».
До конца шестимесячного распределения в столовку у меня оставалась еще куча времени.
Я мечтал о собственном закутке, где мог бы спокойно читать и писать. Пищевой цех три на три метра для евро-арабо-диабетчиков для этих целей подходил превосходно.
Мойше приходил на работу с черно-золотой Торой – Пятикнижием Моисеевым. Я планировал приносить приятную уму и сердцу беллетристику, а также блокнот и ручку.
На «Тюремный роман» времени по-прежнему катастрофически не хватало.
– Ребе, – с энтузиазмом улыбнулся я, одновременно пожимая ему руку, – готов приступить к работе в твоем многоуважаемом департаменте прямо с этой минуты!
– Гут, шейне пунем, – ответил на понятном даже мне идише ребе Рубин, похлопывая меня по плечу.
– Прощай, салатный бар, let my people go! – торжественно пропел я последнюю строчку известной песенки.
Дело оставалось за «малым»: согласовать и утвердить наше принципиальное решение у мисс Фрост и у Главного Кухонного Супервайзера, появлявшегося в столовке пару раз в неделю.
Мойше пообещал все утрясти и принять удар на себя.
Однако ни он, ни я недооценили Ахмеда, чернокожего подмастерья Рубина – у того был собственный взгляд на вещи.
Обычно молчаливый балтиморец, несколько лет назад примкнувший к «Нации ислама», совершенно неожиданно подал голос. Предварительные договоренности между ним и Мойше были забыты в одночасье. Пакт о ненападении на деле оказался «пшиком».
– No, no, no, Russia, – достаточно безапелляционно заявил черный и блестящий, как донбасский антрацит Ахмед. При этом он снял с вытянутой микроцефальной головки белую шапчонку и сложил руки на груди. Коричневые глаза горели огнем классового врага. – No, no, no, Rubin!
– В чем проблема, brother? – по-отечески спросил Мойше, стараясь разрешить конфликт дипломатическими методами. – Не волнуйся, Русский будет делать всю мою работу, а ты сможешь расслабляться, как и раньше. Ведь правда, Раша?
Поскольку я уже знал, что работа у Мойши занимала максимум час в день, я поспешил кивнуть.
На моем лице появилось какое-то подобие дружелюбия. Я понял, что Ахмед разволновался не на шутку, подозревая, что я буду претендовать на часть сворованного у кошерников товара.
При Мойше ему доставалась почти вся выручка от распродажи «диетических» продуктов питания. Ребе Рубин у своих не воровал принципиально.
– Слушай меня, Рубин, – начал чернокожий мусульманин. – Ты уходишь, вот и уходи себе спокойно. Никого за собой не тяни. Твой русский друг останется в салатном баре. Никаких перестановок! Теперь здесь будет работать «Нация ислама». Короче, к мисс Фрост не ходить и ни за кого не просить! Поняли?
Мойше и я молчали и смотрели друг на друга. В глубине души мы прекрасно понимали, что нормальных отношений между белыми иудеями и черными мусульманскими фундаменталистами быть не могло. Особенно в тюрьме.
«Мирное» сосуществование на деле оказалось весьма призрачным – любое неосторожное движение немедленно запускало план «Барбаросса».
Закончив неожиданную для нас тираду, Ахмед удалился медленной развязной походкой гангстера-супермена.
Не прошло и пяти минут, как дверь в подсобку снова открылась. Вместо орангутанга Ахмеда в проеме возникло несколько столовских осамов бен ладенов в белых униформах:
– Слушай, Рубин! Listen up! И ты, Раша, тоже. Если не хотите проблем на свои белые задницы, то вы сделаете так, как вам сказал наш брат. Кухня – это наше место, и хозяева здесь мы. Не копы, не испанцы, не вы… Вам все ясно?
Не дождавшись ответа, они демонстративно и театрально развернулись и вышли из злополучного цеха.
Из-за территориальных притязаний начинались многие войны. Нота была вручена, дипломатические отношения разорваны: «Вставай, страна огромная!»
– Русский, не переживай, я все устрою, – попытался успокоить меня Мойше. – Я знаю, что делать: мы вместе с тобой сходим к Кариму, главному в «Нации ислама», и все обсудим. Мы с ним два месяца просидели в карцере в одной камере. Он, бог даст, не откажет.
– Хорошо, спасибо, понял, – автоматически ответил я. – А почему мы должны слушаться каких-то козлов? Почему они, а не мы? Давай наплюем на них и сейчас же поговорим с мисс Фрост о моем переходе.
– Эээ, молодой человек… Сразу видно, что ты в тюрьме недавно… Во-первых, тебе с этим «козлом», может, придется работать – из-за одного этого ссориться не рекомендуется. Во-вторых, взвесь их и наши силы. Сколько белых и сколько черных, сколько иудеев и сколько мусульман. Сколько джентльменов и сколько озлобленных на весь мир «шварцев». Если идти на них в открытом бою, то поражение обеспечено! Ты что, драться с этим «поцем» будешь? В госпитале или в «дырке» давно не был?
В карцер мне совсем не хотелось.
В случае любого конфликта, драки или «потенциальной угрозы насилия» в Special Housing Unit забирали всех – и правых, и виноватых. Затем, после пары недель отсидки в каменном мешке, когда горячие головы достаточно остужались, офицеры из спецотдела начинали расследование. «Следствие» зачастую тянулось по нескольку месяцев и заменяло само наказание. Позже я все это испытал на собственной шкуре и по полной программе. Причем несколько раз. За все тот же «Тюремный роман»…
– Ладно, Мойше… Может, ты и прав… Знаешь, я тоже кое с кем поговорю по своим каналам. Попробуем развести ситуацию, – сказал я немного успокоившись и прикинув в голове соотношение сил.
Кандидатов для разговора было трое: Лук-Франсуа Дювернье, Игорь Лив и Мухаммед, один из лидеров местного мусульманского «коммюнити».
В тот же вечер я разыскал моего бородатого приятеля – вечно улыбающегося сирийца с двойней в животе. Пришлось поплакаться в арабскую жилетку и рассказать о нарушенных договоренностях. Мухаммед слушал внимательно, одновременно перебирая зеленые четки из какого-то заморского малахита.
Потом он долго говорил, периодически вставляя фразу «На все воля Аллаха».
К сожалению, никакого реального влияния на шайтана Ахмеда сириец не имел. «Нация ислама» с местными мусульманами-сунитами особенно не дружила, несмотря на совместные пятничные молитвы.
Лук-Франсуа принялся рассматривать ситуацию с разных сторон, ставя себя на место каждого из нашей троицы.
Мой безотказный друг предложил поговорить с Ахмедом по душам, tete-a-tete. Мужской разговор представителей одной расы, но абсолютно разных полюсов – «добра» и «зла».
Я тут же согласился.
Игорь Лив посмотрел на «дело» по-своему:
– Лева, тут можно пойти тремя путями. Выбор за тобой – как у богатыря на распутье… Первый: положить на твоего Ахмеда с прибором, несмотря на их гнойные выступления. Им с высокой горы наплевать на ваши договоры. Но учти, если ты так поступишь – это открытый конфликт… Второй вариант: попытаться их убедить – и сказать, что, мол, ребята, вы не правы. Ну и, наконец, третий. Посчитай, сколько тебе осталось работать в фуд-сервисе. Месяца полтора? Ты же все равно оттуда свалишь. Стоит ли в таком случае гнать волну и поднимать кипиш?
…Тем временем обстановка в столовке накалялась.
Чернокожие мусульмане из внутренней кухни перестали здороваться не только с Рубиным и со мной, но и с моим верным оруженосцем Максимкой. Проходя рядом с салат-баром, где я по-прежнему трудился в поте лица, они строили устрашающие рожи и подолгу многозначительно смотрели в мою сторону.
Во всяком случае, именно так мне казалось.
…Через несколько дней после стычки с Ахмедом я, как всегда, перед началом смены, запасался большими металлическими бадейками с нарезанными овощами. З/к номер 24972-050 летал между кухней и своей «рабочей станцией», как трудолюбивая пчелка Майя.
Я уже подходил к салатному бару, зажав в руках очередной тяжелый поднос с провиантом, как в меня влетел один из дружков Ахмеда. Агрессор прекрасно меня видел и, как истребитель-перехватчик, шел навстречу своей цели.
От резкого удара «лоб в лоб» мои пальцы разжались. С жутким грохотом поддон с овощами полетел на серый бетонный пол. Около ног медленно расползалась серо-оранжевая куча капустно-морковного салата «коулеслоу».
Майонезные брызги расплескались во все стороны как минимум метров на пять. Я растерянно замер в центре фонтана и стоял как «статуя в лучах заката». Чернокожий обидчик явно торжествовал! Сложив руки на гедонистическом животе, он не только не извинился и не произнес положенного «my bad», но и сделал вид, что не имеет к случившемуся никакого отношения.
Огромная двухметровая горилла с гладко выбритой головой и кучерявой бородой вокруг противной прыщавой физиономии похлопала меня по плечу:
– Давай, Раша, вызывай подмогу! Да не забудь постирать штаны – майонез плохо отстирывается! – Он заржал и медленной «гангстерской» походкой потопал за кулисы кухни.
Во мне все кипело, как в «Интернационале». Больше всего мне хотелось дать обидчику крепкий пинок под раскормленную задницу!
…Еще полгода назад я бы сам удивился своему тюремному «бесстрашию» и агрессивным мыслям. Несмотря на то, что в моих бумагах везде стояло безжалостное прокурорское клеймо «арестованный Трахтенберг – greater severity public safety factor», я был абсолютно мирным человеком.
За всю жизнь, в дофортфиксовские времена, мне приходилось драться от силы пару-тройку раз. В большинстве же случаев я был соглашателем-конформистом и всегда старался идти на компромиссы ради мира и спокойствия. Бармалейская характеристика, выданная прокурорско-фэбээровской командой, «веселила» и меня самого, и всех, кто хотя бы хоть раз со мной пересекался. Абсурд, нонсенс, гротеск и абсолютный оксюморон!
Львом Горынычем я стал с подачи нескольких «жертв» моих преступлений – танцовщиц из родного Центрального Черноземья…
…Как-то раз театрально-концертному импресарио Льву Трахтенбергу, привозившему на гастроли в Америку достаточно известных российских артистов, «доброжелатели» насоветовали новое направление в бизнесе.
Вместе с академическим театрами и звездами эстрады за два преступных года через мою беспринципную фирму в США въехали два десятка длинноногих россиянок. Как говорилось перед судьей в заключительном слове – «я принял неверное решение». То есть был последним мудаком и идиотом в переводе на человеческий язык.
Абсолютным и стопроцентным.
Абсолютным и стопроцентным!
Абсолютным и стопроцентным!!!
Восемьдесят процентов из «моих» танцовщиц мечтали остаться в стране на ПМЖ. Некоторые из них настолько полюбили свою работу в дорогих нью-джерсийских клубах, что возобновляли свой «рабский» контракт и приезжали к «современному рабовладельцу» по 2–3 раза!
Пара месяцев ударной работы в «Delilah’s Den» и «Frank’s’s Chicken House» (с заработками, иногда доходившими до $2,000 за смену), обеспечивали им несколько лет жизни в далекой России. По истечении контракта виртуозы стриптиза покупали квартиры, делали евроремонты, облачались в меха, увеличивали бюсты – короче, наслаждались жизнью по полной программе.
В отличие от Турции-Шмурции, Эмиратов и Тайландов ни о какой нелегальщине (не дай бог, проституции!) речь в Америке не шла. Воронежские девчата – мастерицы экзотического танца живота, демонстрировали на подиуме и на блестящем шесте эротические половецкие пляски. Сексуально озабоченные американцы не могли устоять перед статными чаровницами Центрально-Черноземного розлива. Они только и делали, что открывали свои пухленькие кошельки, чтобы продлить волшебный танец еще на несколько минут.
Герлз знали свое дело на твердую «пятерку» – «Western Union» не успевал отправлять переводы в какой-нибудь неведомый доселе «Voronej».
В роли генерального директора русского народного ансамбля эротической песни и пляски я выступал впервые. Из-за незнания специфики жанра руководство коллектива не учло особенностей загадочной души российских стриптизерш.
Я напрочь забыл про старинную максиму: «сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит». На русско-американские праздники и дни рождения «рабынь» я устраивал корпоративные «именины сердца» – походы в лучшие русские рестораны Брайтон-Бич, экскурсии по Нью-Йорку и окрестностям, покупки шмоток и ювелирно-золотых побрякушек.
Про шампанское, шоколадки «Godiva» и разноцветных плюшевых животных и говорить не приходилось – они сыпались на россиянок как из рога изобилия.
На «человеческий фактор» я возлагал особые капиталистические надежды!
Некоторые «рабыни Трахтенберга» понимали, что к чему, и ценили подобные отношения. Другие (через месяц с момента высадки десанта) чувствовали вкус быстрых денег и, заполучив несколько постоянных клиентов, превращались в столбовых дворянок и владычиц морских. Третьи – просто исчезали с горизонта, не пожелав расплатиться за визы и авиабилеты в Америку. Настоящим плевком в мою рабовладельческую душу стало то, что многие дамы напрочь забывали, откуда растут ноги в программе «доллары в обмен на танцы», и как они высаживались в аэропорту JFK без цента в кармане. Барышням начинало казаться, что их, молодых и незамужних, впустили бы в США и дали въездные визы без спонсорства моей продюсерской компании, просто за красивые глаза.
Как говорится: «свежо предание, да верится с трудом…»
Через три года я получил дополнительный срок именно за некошерные визы. По такой же статье проходили супруги Розенберги, передававшие американские атомные секреты советской разведке в пятидесятых годах. Официально и наше, и их преступление звучало угрожающе: «Обман правительства Соединенных Штатов Америки»!
Рано или поздно перед воронежскими девчатами вставала задачка не из самых сложных. Или всеми правдами и неправдами оставаться в США, или спускаться на грешную землю в родное Центральное Черноземье.
Как правило, Америка побеждала – начиналась взрослая и самостоятельная жизнь в Соединенных Штатах. Оставшиеся в стране девушки переходили на полный хозрасчет и самоокупаемость. Легализация и получение официального «вида на жительство» становилась задачей номер один. Вожделенная грин-карта манила сильнее Вифлеемской звезды! Самым простым способом зацепиться за Америку был старый и добрый фиктивный брак с гражданином США. Это стоило $25–30,000 и занимало три года. Некоторые танцовщицы с радостью бросались в объятия новых американских мужей, нежданно-негаданно получивших от юных россиянок и хлеба, и зрелищ.
Другие нанимали дорогостоящих и не всегда честных иммиграционных адвокатов. Начиналась многолетняя канитель со Службой иммиграции и натурализации за почетный статус «политической беженки» по еврейской, религиозной или лесбийской легенде. Третья группа поступала на бумаге в полулевые колледжи и получала на время учебы студенческие визы. Четвертые находили брайтонских работодателей, открывавших за солидную мзду рабочие контракты по какой-то выдуманной специальности. Самые жадные оставались в нелегалках, ежедневно рискуя быть отправленными на родину. Как выяснилось позже, именно они и получили от властей США «Гран-при За Сообразительность».
Все варианты по легализации (за исключением последнего бесплатно-призового) требовали валюты, причем в больших количествах. Несмотря на имеющиеся сбережения, расставаться с долларами бывшим служащим танцевального агентства не хотелось.
Впрочем, как и всему прогрессивному человечеству.
Именно в этот момент срабатывали механизмы, заложенные семьей и школой. Жизнь в экстремальных условиях быстро расставляла все по местам и четко показывала «who is who»… В 2001 году, за месяц до ухода из Белого дома, беспринципный эротоман Билл Клинтон подписал «Акт о защите жертв торговли людьми» – «Victims in Human Trafficking Protection Act». Из суровых положений нового закона вытекала весьма незамысловатая истина. Если какого-нибудь человека привозили в США для трудовой «эксплуатации и рабства», то он мог претендовать на защиту властей и получение статуса «беженца». Более того, в случае помощи прокуратуре и ФБР по разоблачению рабовладельцев и работорговцев, жертвы преступлений легко, быстро, а главное – БЕСПЛАТНО получали вожделенную грин-карту и гражданство самой свободной страны в мире. Не только для себя, но и для оставшихся в России и мечтавших об Америке домочадцев!
Не воспользоваться законом, так и плывшим к ним в руки, некоторые особо «честные» стриптизерки просто не могли! Подобное было бы выше их сил!
Четыре россиянки, сидючи за рюмкой холодного «Абсолюта» в их любимой бруклинской таверне «Red Crab», на досуге придумали коварный план…
В тот вечер в «Красном крабе» правил бал Сатана, хотя по сравнению с воронежскими девчатами Мефистофель, наверное, был безусым пацаном!
Вместо скупых слез благодарности за возможность заработать, (а также себя показать и на других посмотреть) моя бывшая жена и я получили 50-страничные обвинительные заключения. Нас обвиняли во всех смертных грехах. Современное рабовладение, преступный сговор, нелегальное пересечение границ, подделка документов, насильственный и подневольный труд, вымогательство и, самое главное, – создание «угрозы жизни и благополучию» четырем трепетным ланям и членам их семей в далекой России.
Я узнал много нового и интересного о своей жизни.
Коварный и жестокий русский мафиози сотоварищи заставляли сопротивляющихся барышень дрыгать ногами «помимо их воли». Оказалось, что бедные овечки приезжали в США, чтобы трудиться училками-сиделками и официантками-полотерками. Именно так они и писали в своих показаниях.
Нежданно-негаданно с ними приключилась напасть. Американский Карабас Барабас угрозами и психологическими пытками вынудил бедных мальвин трудиться в «грязных стриптиз-клубах помимо их желания». О том, что все без исключения работницы шеста и подиума проходили на родине несколько коллективных тренингов-коллоквиумов и даже посещали уроки английского языка с углубленным изучением стриптиз-вокабуляра, почему-то забывалось.
Все переворачивалось с ног на голову по принципу «чем страшнее, тем лучше».
Для ФБР и иммиграционного дела, конечно.
Даже говорящий сам за себя факт – приезд на работу в Америку по нескольку раз – истолковывался против меня. Оказалось, что «жертвы работорговли» очень боялись, что в случае отказа от очередной поездки с ними в России случилась бы серьезные неприятности.
У мафии – руки длинные! А «жадный, нехороший, гадкий» Трахтенберг обладал обширными преступными связями и в США, и в России. Вооруженные бандиты по приказу из Америки угрожали не только четырем femme fatale, но и их воронежским родственникам: горели дома, взрывались машины, вызывались «Скорые». Я только и делал, что размахивал бейсбольной битой и рассказывал девицам страшные истории о выброшенных в Атлантический океан и какие-то «канализационные канавы» трупах несговорчивых артисток…
Чем нелепее выглядели обвинения, чем горче и горячее струились крокодиловы слезы из глаз «жертв траффикинга», тем сильнее затягивалась веревка на моей в общем-то совершенно не злобливой и мирной шее.
Эх, какого черта я занялся этим бизнесом?..
Ох, не с тем контингентом связался!..
Ах, захотел побольше денег!..
В общем, «поделом тебе, акула, поделом»!
…И тут началась трехлетняя «Mein Kampf» Льва Трахтенберга. После трехмесячного пребывания в двух СИЗО меня выпустили под домашний арест. Я сидел дома и одновременно вел боевые действия. Выяснилось, что бороться с коллективным (и индивидуальным) оговором в Америке крайне тяжело. А иногда – бесполезно. К сожалению.
Этим вовсю пользовались сутяжные народные массы США, засаживая в кутузку (на несколько дней или надолго) партнеров, соседей, супругов, недоброжелателей, конкурентов. В 95 % случаев для ареста требовался один-единственный звонок или приход в компетентные органы. Обвиняемый в преступлении попадал в полицейский участок, потом – в городскую тюрьму – «накопитель», затем – пред ясные очи дежурного судьи. По решению последнего – либо назад, в «крытку», либо – домой, под залог и подписку о невыезде.
Все летело в тартарары. Нанимались отнюдь не дешевые адвокаты, обещавшие молочные реки и кисельные берега. Начиналось хождение по мукам…
Что-то похожее произошло и со мной.
Несмотря на показания вернувшихся в Россию шести танцовщиц, дело против нас раскручивалось по полной программе. Мы активно сопротивлялись, соглашаясь только с визовыми нарушениями и доказывая свою невиновность во всем остальном. В это же самое время находящиеся на гособеспечении «рабыни Трахтенберга» продолжали свои «плачи ярославны». Под давлением прокуроров и под мощное хныканье «униженных и оскорбленных» дядечка-судья сделал принципиальное заявление: «обвиняемые могли обижать одних своих работниц (т. е. четырех жертв преступления) и хорошо относиться ко всем остальным». Уголовное дело номер 02-538-Cr. «Соединенные Штаты Америки против Льва Трахтенберга и др.» превращалось в знаковое и образцово-показательное!
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…
Тем временем власти давили не только на меня и мою бывшую жену, но и на другого соучастника – Сергея Пальчикова, не имевшего американского гражданства и продолжавшего сидеть в тюрьме графства Эссаик. Как это часто случалось, мой бывший товарищ «перевернулся», то есть начал сотрудничать с прокуратурой и ФБР. В результате он прикрыл свою задницу, получил «соглашение о сотрудничестве» и меньший срок, а я – второе уголовное дело с аналогичными обвинениями.
С того исторического момента за меня взялись прокуратуры, ФБР и федеральные суды двух округов – Ньюаркского в Нью-Джерси и Манхэттенского в Нью-Йорке.
…В жаркий августовский день, ровно через два года после первоначального ареста, мне позвонил Ларри Бронсон, мой четвертый по счету адвокат. В то время я пребывал в легком маниакально-депрессивном состоянии, вызванным затянувшимся домашним арестом и ментовским прессингом.
– Лев, – сказал Ларри расстроенным и не боевым голосом, – я только что получил второе обвинительное заключение… Не из Нью-Джерси, где у тебя четыре фигурантки… На тебя открыли еще одно дело… Завтра утром ты должен предстать перед судьей в Нью-Йорке, а потом сдаться приставам из маршальской службы… Надеюсь, тебе разрешат остаться дома под залог от первого дела, но возможно всякое… Против тебя начал давать показания твой друг Сергей… Крепись!
Я не выдержал и первый раз заплакал – во время телефонного разговора с мамой…
В тандеме с Сережей Пальчиковым неожиданно подала голос еще одна беспринципная лиса Алиса. Рыжеволосую Анжелу я не видел несколько лет, с момента приезда самой первой группы воронежских девчат… Узнав из газет об аресте «работорговцев», бедняжка решила подзаработать и получить халявную грин-карту. Анжела стала пятой жертвой кровожадного Льва Горыныча. На этот раз, помимо традиционных угроз, взрывов, поджогов и прочей гангстерской хренотени, я услышал нечто совершенно новое. Оказалось, что бедная девица настолько боялась меня и «русской мафии», что в течение трех с половиной лет заметала следы, переезжая из одного курортного города в другой. На проживание в отелях, аренду квартир и склада вещей, транспортные расходы, врачей и психотерапевтов Анжела потратила 140 тысяч американских долларов!
Кипящая гневом молодуха требовала у суда не только наказания своего бывшего «хозяина», но и возмещения всех расходов, включая стоимость сгоревших у родителей в деревне под Воронежем старых «Жигулей» – ВАЗ-2111.
Я не мог поверить своим собственным ушам…
Теперь мне приходилось вести оборону на двух фронтах.
Для обслуживания выросшего «дела» теперь уже рецидивиста Трахтенберга, был приглашен еще один адвокат, умница и бородач Дейвид Льюис. Четыре недели совместной работы с короткими перерывами на сон, сабвей и прием пищи привели к появлению на свет 260-страничного меморандума. Документ с приложениями являл собой удивительный и впечатляющий сборник доказательств моей невиновности. Я категорически отказывался от мифических угроз, не говоря уж о конкретных бармалейских действиях. В очередной раз я признавал за собой только нарушения, связанные с получением виз.
Мой стоумовый защитник разложил по полочкам события последних лет, включая истории жизни и «творчества» пяти воронежских танцовщиц. Более того, мы перешли в наступление!
С помощью многочисленных свидетельств, справок и логических выводов мы объясняли уже двум американским судьям причины, по которым российским девушкам было выгодно стать «жертвами работорговли».
К документам прилагалось пятьдесят заявлений от хорошо знавших меня людей: в жестокость и насилие с моей стороны не верил никто!
На закуску, практически одновременно с основным документом, прокуроры получили сверх важные показания из России. Адвокат номер семь, воронежец Роман Курчатов, разыскал и сумел разговорить вернувшуюся на родину одну из «свидетельниц» моего преступления.
Заявление Ольги Почковой было заверено у нотариуса и записано на видео. В «бомбе» говорилось о методах работы американских специалистов из ФБР.
До всех воронежских девушек власти довели простую, но неприятную мысль: в случае отказа от сотрудничества прокуратура грозилась обвинить их в нелегальном пересечении границы, обмане властей, незаконной трудовой деятельности и «распространении проституции».
Если же «жертвы работорговли» включат свои мозги и, самое главное, начнут коллективно дудеть в одну дуду, их по-царски отблагодарят социальными пособиями, бесплатным жильем и, самое главное, – заветными «грин-картами»!
Беспринципный стриптиз-контингент в одночасье забыл библейскую заповедь номер девять «не лжесвидетельствуй». И пошло-поехало, один ужас страшнее другого!
С ними и предстояло побороться моему последнему американскому защитнику…
Меморандум адвоката Льюиса и заявление Почковой окончательно вывели из себя прокуроршу Кац. Уже на следующий день моего защитника вызвали на срочное рандеву в Федеральный комплекс на Честнат-стрит в Ньюарке. Защита Трахтенберга получила красную карточку – ультиматум. Если в течение двух недель я не признаю себя виновным по обоим делам – в Нью-Джерси и Нью-Йорке, то против меня примут «спецмеры».
Последние заключались в отзыве предложений прокуратуры о сроках моего тюремного заключения.
Теперь мне грозило двадцать пять лет тюрьмы!
…Чтобы не доводить дело до дорогостоящего суда присяжных, американские менты предлагали всем без исключения подследственным досудебную сделку – «Договор о признании вины».
Как правило, из обвинения исключалось несколько пунктов и мизерабли отправлялись за решетку на значительно меньший срок, чем могли бы после возможного проигрыша в суде присяжных.
Взаимовыгодным «перемирием» заканчивалось 90 процентов всех криминальных «кейсов». Большинство обвиняемых боялось испытывать судьбу – на соперничество с государственной машиной отваживались единицы…
«Тройка» из двух федеральных окружных и одного специального прокурора из Вашингтона на этот раз не шутила. Либо я незамедлительно подписываю бумаги (пять лет по первому делу и три с половиной по второму, с возможным поглощением одно другим), либо…
…Либо против меня и моих близких будут приняты новые карательные санкции – дополнительные обвинения, лишение гражданства, увеличение штрафов и прочая, и прочая, и прочая.
– Мы не позволим русскому криминалитету издеваться над американскими властями и правосудием! ФБР никогда не занимается подтасовкой фактов или нечестной игрой! – пролаяла, теряя терпение, разъяренная чиновница.
Обвинения в процессуальных нарушениях не любил ни один прокурор, ни в одной стране мира.
Я оказался загнанным в угол.
Конечно, можно было продолжать войну и со смелостью трехсот спартанцев идти на суд присяжных. С другой стороны, я уже хорошо понял, что слезы «жертв» и свидетельниц обвинения будут литься не в три, а в тридцать три ручья. Идущим по трупам девицам будет абсолютно наплевать, на чем клясться перед дачей показаний: на Библии, «Русских народных сказках», учебнике английского языка Илоны Давыдовой, анекдотах о новых русских, стихах Агнии Барто или романе Даниэллы Стилл.
Статистика выигранных у государства федеральных дел была неутешительной: 5 % против 95 %.
Против какого-то там зачуханного рабовладельца выступала целая страна – обложка моего уголовного дела открывалась устрашающей фразой: «Соединенные Штаты Америки против Льва Трахтенберга и др.»
В случае проигрыша я мог легко получить четвертак и плюс (чтобы жизнь медом не казалась) исполнение последних прокурорских угроз в отношении моей семьи. С другой стороны, мне очень не хотелось подписывать совершенно нелепые договоры о признании вины и соглашаться со всеми небылицами.
Правила игры в американской юриспруденции оказались до банальности просты.
Либо ты во всем «признаешься» и на все без исключения вопросы отвечаешь судье: «да, делал», «да, совершал», «да, участвовал», «да, да, да, да»… и получаешь меньший срок на основании досудебной «сделки». Либо тебя ждет суд присяжных, седые волосы, многотысячные затраты и неизвестность, граничащая с безумием.
«Система» упрямо подталкивала обвиняемых к первому варианту. И не только «система», но и мой собственный, полностью опустошенный кошелек.
Позже, в благословенном Форте-Фикс з/к номер 24972-050 бил поклоны и молился всем богам, что в тот критический момент нашел в себе силы, мозги и рассудок вовремя остановиться. Подавляющее большинство моих соседей по нарам поступили так же. Мы «признались» в своих злодеяниях и получили меньшие сроки. Неразумные и наивные понадеялись на американское правосудие, адвокатские байки, собственные силы и пошли на суд.
«Безумству храбрых поем мы песню!» – проигрыш оборачивался, в лучшем случае, пятнадцати – двадцатилетней отсидкой…
Поэтому набравшись у буревестника храбрости и после нескольких бессонных ночей в самом прямом смысле этого слова, я дал ЦУ своему адвокату Льюису звонить прокурорше.
В тот момент я чувствовал себя фельдмаршалом Кутузовым, сдававшим Москву французам в 1812 году. Решение было принято: я признавал себя виновным и согласился подписать все бумаги.
С моих плеч, наконец-то, свалилась многотонная тяжесть!
В тот исторический весенний вечер промокший до нитки будущий зэк медленно спускался по пустому Бродвею и громко пел. Вернее – орал во все горло. Это была знаменитая песенка Джина Келли: «Singing in the rain… Yes, singing in the rain… What a wonderful feeling, I am happy again!»
Я на глазах превращался в графа Айзенштайна из «Летучей мыши». Острог стал неотвратим, надежды на спасение и правосудие растаяли окончательно. «It is… what it is!» – как говорили в подобных случаях философствующие заключенные моей тюрьмы.
Со следующего дня я начал играть по правилам прокурорско-фэбээровско-судебной команды. Компрометирующие власти и свидетелей документы были отозваны. С покорностью овечки из басни Крылова я согласился с ролью злодея-рабовладельца в обоих открытых против меня делах… Присутствовавшие на окончательном слушании друзья терли глаза… Замаскированные в очки и косынки «жертвы» тупо смотрели перед собой… В такт моим песнопениям судьи по взрослому кивали головами… Прокуроры и агенты ФБР злобно усмехались… Судебные стенографистки и секретари были профессионально невозмутимы… Журналисты вертели головами… Громилы-приставы из маршальской службы готовились надеть на меня наручники и отправить в КПЗ…
«По большевикам прошли рыдания».
В тюрьме Форт-Фикс я старался не вспоминать трехлетнее противостояние с властями и предательство «рабынь Трахтенберга». Многовековая и многокультурная народная мудрость учила тому же: «Благословенны препятствия, ибо ими мы растем». На доступный русский она переводилась брутально-маргинально: «Нас е…т, а мы крепчаем…»
К тому же я полностью отпустил ситуацию.
«Что было, то было, и нет ничего». Как в той песне Людмилы Зыкиной…
Тем не менее совершенно забыть о своих страшных преступлениях у меня не получалось. Каждый раз при общении с тюремным канцлером, ведущим или начальником отряда рядом с моим именем у них в компьютерах «выскакивал» красный флажок. Из-за этого опасного клейма я не мог рассчитывать на перевод из Форта-Фикс в лагерь, на сокращение срока и прочие пенитенциарные поблажки.
По внутренней классификации меня формально приравняли к серийным убийцам и лучшим представителям американского гангстеризма…
…Чернокожие работники столовой Форта-Фикс о существовании у меня в деле красного флажка еще не знали. Поэтому и вели себя соответственно. Не давая должного крутому парню «респекта».
…Прошло еще несколько дней.
В ближайшую пятницу Мойше Рубин освобождался, я должен был что-то решить. Либо биться за кошерную кормушку до конца, либо принимать альтернативное решение.
Я до бесконечности перебирал в уме варианты развития кухонных событий. Главным авторитетом выступал мой тюремный ментор Лук Франсуа Дювернье.
– Лио, если вкратце, то все очень просто: давай не будем тратить время. Ахмед хочет место Рубина. И если честно, я его понимаю! Он два года у твоего Мойше в подмастерьях проходил… Видно, когда вы там обо всем договаривались, вы не дослушали друг друга. Или не захотели услышать… Лио, короче – я бы на твоем месте уступил ему кошерный цех… Ты в столовке все равно не останешься, а ему еще семь лет сидеть… С чернокожими из кухни тебе не сработаться – теперь они могут тебя подставить в любой момент. Тебе это не нужно, поверь мне, друг!
Я мысленно приготовился к сдаче кошерных редутов неграм из «Нации ислама».
Описывая свои контакты с огнеопасным тюремным контингентом, Лук-Франсуа часто использовал прилагательное «vicious». Почему-то в дотюремное время слово «злобный» в мой словарный запас не входило. В Форте-Фикс оно употреблялось каждые пять минут.
После разговора с гаитянским гуру я окончательно понял, что входить в активную конфронтацию с башибузуками не стоит. В то же время проявить себя слабаком я тоже не имел права. Требовалась золотая середина, махатмы ганди в тюрьме не канали…
– Лук, слушай, если я откажусь от работы, то Ахмед должен хоть как-то извиниться. Иначе у него все чересчур гладко и просто получается. Ты согласен?
– Лио, Лио, Лио… Ты думаешь, что твой друг совершенно безмозглый? А может, ты считаешь, что я с ним не пообщался по душам? Ты бы слышал, как я с ним разговаривал! Мне он ничего ответить не мог – Ахмед прекрасно понимает, с кем имеет дело! Теперь – дело за ним, пара деньков, кажется, у нас еще есть. Но учти, Лио, на джентельменское «sorry» можешь не рассчитывать.
На следующий день, сразу после обеда, в самое запарочно-уборочное время у моего салат-бара появился глядящий в пол Ахмед. За его спиной слегка виднелся улыбающийся Мойше Рубин, который строил мне непонятные рожи а ля Луи де Фюнес и безмолвно шептал «yes», «yes», «yes».
– What’s up, Russia, – как ни в чем не бывало приветствовал меня нарушитель конвенции.
– How are you doing, – ответил я, стараясь не смотреть Ахмеду в прыгающие туда-сюда карие глаза и по-учительски поджимая обиженные губки.
– Понимаешь, тут такое дело, – начал он какую-то непонятную и бессмысленную словесную шелупень, – я, вот тут, того, что-то, тебя, короче, ну, ты понимаешь, в общем, работа, и вообще… my bad!
Из бессвязного набора междометий и сленга я смог разобрать два ключевых слова – «работа» и «извини, пацан» – «my bad».
В соответствии с гангстерскими лингвистическими стандартами выражения «excuse me» или «sorry» в тюрьме не употреблялись.
На самом деле в тот момент мне было абсолютно все равно – что и в какой форме произнесет мой обидчик. Главное – чтобы прозвучало соответствующая моменту интонация, позволяющая сохранить лицо обеим сторонам.
Я молчал, чувствуя, что пауза затягивается. Что ответить коварному инсургенту, я абсолютно не знал, несмотря на предупреждения и миролюбивые инициативы Лука Франсуа.
Ситуация разрешались самым неожиданным для меня образом.
Увидев, что вместо «Раши» Ахмед имел дело с айсбергом, он поднял фартук и полез в засаленный карман. Мощная майклтайсоновская пятерня начала извлекать на свет божий завернутые в целлофан «ножки Буша».
Прижав зажаренную курицу к животу, Ахмед поправил свои белые одежды и активизировался.
– Russia, эта курица – тебе! Слушай, ты же все равно через месяц перейдешь в свою гребаную библиотеку. Мне же сидеть тут до хрена… Понимаешь, Раша, денег с воли я не получаю, кухня – мой единственный доход. Know what I’m talking ‘bout?
В ответ на такое негангстерское признание, дружеское обращение и, самое главное, королевский куриный жест, я моментально растаял.
– Вас в порядке, brother, – дружески ответил я, употребив одно из самых популярных тюремных обращений. – Спасибо, это здорово, друг!
Стараниями переговорщиков конфликт был вовремя предотвращен. Мы заговорили на отвлеченные форт-фиксовские темы. Возле нас в безумном хасидском танце кружил улыбающийся и болтающий без остановки рыжий миротворец. Время от времени он останавливался, качал головой и по-тюремному задумчиво, но радостно произносил отнюдь не еврейское восклицание: «shit».
Зэки почти всегда находили выход из самых дерьмовых ситуаций…
