Глава 26
С лёгким паром, или в бане с ку-клукс-кланом
Каждую субботу, сразу же после шестичасового завтрака, тюремные виннету и чингачгуки собирались у обнесенной высоким забором резервации.
На фоне остальной части зоны индейские земли выглядели волшебным ботаническим садом.
Разнообразием флоры тюрьма Форт-Фикс похвастаться не могла. Особенно моя, Южная, часть, куда проверяющие комиссии обычно не доходили.
Как только доблестная американская армия покинула эти благословленные богом места, новые хозяева – коменданты тюремного ведомства пошли в активное наступление на природу. Огромные площади обносились заборами, сетками и колючкой. Уничтожались ненужные здания и возводились новые, сугубо специфические.
В результате зачистки и повальной асфальтизации с бетонизацией армейское парковое хозяйство было разрушено до основания.
Бастилия пала.
С тех благодатных времен до наших времен дошло немногое: укрепленные решетками казармы, еле-еле функционирующая столовая, разбитый спортзал и… военные позывные.
С окружавших мою тюрьму военных территорий ровно в 7 утра и в 5 вечера разносились усиленные громкоговорителями звуки армейского рожка: «Ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту-ру-ту-ту-уууууууууууууу». Вслед за ними раздавался пушечный выстрел, от которого всегда дрожали наши зарешеченные стекла.
Труба мне напоминала фильмы-вестерны, а пушка – Питер.
Эта история мне нравилась.
«Traditions, traditions», – как пелось в знаменитой песне из «Скрипача на крыше».
Также традиционно, каждый вновь приходящий комендант тюрьмы считал своим долгом напомнить, где мы находились. Помимо усиления режима, первыми шагами любого директора становилась уничтожение растительности.
Деревья вырубались, а газоны ужимались.
Вместо садово-парковых радостей кое-где у входа в бараки притулились недоразвитые посадки из оранжевых бархатцев.
Но даже их я мог рассматривать часами – махровые темно-красные и бордово-желтые соцветия напоминали мне мою далекую дачу в деревне Шуберка под Воронежем… Небольшой домик, купленный на первые «кооперативные» деньги и расположенный на краю соснового леса, на семь лет превратился в место беззаботного отдыха моей семьи и друзей.
Рабочие выкрасили дачу, надворные постройки и забор в диковинный в то время «буржуазный» бежевый цвет. Новая беседка покрылась разноцветной подсветкой. Вздыбились альпийские горки.
На смех окружавших «фазенду» поселян и поселянок бывший огород был засеян газонной травой. В силу отсутствия технического инвентаря и газонокосилок на покос приглашались соседский пьяница Витюня и две коровы от местной молочницы тети Кати.
По совету закаленных Советами родителей я скрывал свою настоящую фамилию от соседей. Поначалу колхозники знали только, что «этот городской работает следователем в милиции».
Нелепая дезуха, сочиненная и распространенная моим заботливым папой, меня самого крайне веселила. Особенно с учетом многочисленных и громких праздников непослушания.
Как только вскрылось, что я – «кооператор» и еврей, на постоянную работу был принят сторож-истопник.
Несмотря на высокую зарплату, импортные лекарства для старушки-матери, завалы турецкой косметики для злобливой жены и еженедельную алкогольную пайку для него самого, сорокалетний Витюня, как оказалось, особой преданностью не отличался.
Вскрытие показало, что самый большой набег на «барскую усадьбу» совершил мой собственный работничек в компании таких же местных проспиртованных «робин гудов».
Не делай добра – не получишь зла. Истина, которую я никак не хотел принять и усвоить.
Даже в условиях американской федеральной тюрьмы.
… Итак, на фоне всеобщего ботанического упадка резервация индейцев показалась мне бесконечным оазисом с курившимся фимиамом и райскими птицами на высоких деревьях.
Уходить из тюремного Эдема не хотелось.
На самом деле форт-фиксовским язычникам выделили всего каких-то несчастных 100 квадратных метров казенной земли, окруженной колючкой и сеткой.
Стараниями верховного шамана Джимми пустыня превратилась во что-то отличное от всего остального. Там он проводил все свое время.
Слева от калитки расположился квадратный «священный круг», образованный из четырех самопальных скамеек. Именно там и проводились еженедельные слеты тюремных оцеол и курилась трубка мира.
Посредине пятачка стоял «жертвенник» – небольшая раковина для сушеных благовоний.
За «кругом» был устроен небольшой хоздвор, где в двух пластиковых бочках хранился всякий полезный культовый специнвентарь.
Еще дальше, вдоль забора из рабицы, совсем как на реалистичных картинах передвижников, притулилась поленница самых настоящих деревенских дров. Мирные запасы меня приятно удивили, и я сразу же вспомнил о «дровяном ступоре», нашедшем на меня в первую американскую неделю 1992 года…
В свободное от посещения иммигрантских собесов время начинающий иммигрант исследовал достопримечательности города, расположенные поблизости от манхэттенского отеля «Летхам».
В нескольких цветочных лавках я натолкнулся на аккуратные вязанки дров. Десять небольших брусочков были аккуратно запаяны в целлофан с удобной ручкой сверху. Упаковка для городских каминов стоила долларов двенадцать – огромные по моим понятиям деньги!
Воспаленный постсоветской инфляцией и абсолютным российским дефицитом, мой мозг прокрутил уравнение без неизвестных.
Получалась, что проданная месяцем ранее «Нива» стоила 200 вязанок американских дров!
Такого подарка от капитализма я не ожидал никак!
В ту же секунду у меня родился, наверное, традиционный для вновь прибывших иммигрантов бизнес-план о сухогрузах с копеечными российскими дровами в одну сторону и выброшенными на тротуар американскими телевизорами и мебелью – в другую.
К сожалению, дровяного или мусорного магната из меня не вышло. Вместо этого я превратился в знатного американского Жана Вальжана…
В середине резервации «отверженные» краснокожие оборудовали выложенное кирпичами и булыжниками священное кострище. Небольшая мощеная тропинка соединяла между собой два главных индейских объекта.
Костер и святая святых – вигвам.
Индейский домик выглядел для меня непривычно. Вместо знакомого с детства конуса – какая-то непонятная полусфера. Как юрта или чум.
Как мне позже объяснили знатоки, в вигвамах индейцы жили, а молились они в «ниппи», в специальной постройке для «потения», общих собраний и обращений к Деду.
У входа в религиозную парилку чьи-то заботливые руки насыпали небольшой курганчик. Сверху, вместо каменной бабы или изваяния Перуна, красовалось аналогичное индейское божество. А именно – потрепанный нью-джерсийской непогодой огромный череп бизона!
Каждая индейская служба начиналась с торжественного курения полыни вокруг этого палеонтолического дива дивного. А заканчивалась – продуктовым подношением идолу.
Новоявленный индеец Лева Трахтенберг от коллектива не отрывался и обязался почитать безобразную бизонью черепушку.
Однако без фанатизма.
… Плотно спрессованная резервация резко отличалась от всей остальной зоны. Каждый квадратный дюйм цвел, зеленел или колосился. Вдоль дорожки и по периметру пестрели простенькие, но разнообразные цветы. Кое-где разбились мини-клумбочки и высадились кусты. Все три низкорослых дерева радовали глаз разноцветными индейскими тряпицами. За ниппи и около хоздвора шевелилось какое-то подобие ковыля.
Дальняя часть загона отводилась под нелегальный огород. Мне до конца не было понятно, почему менты его не трогали. Я тихо радовался и по-мичурински умилялся виду неспелых огурчиков, помидорчиков и даже арбузиков.
Секрет раскрыл вашингтонец Брайан, один из бледнолицых краснокожих:
– Лев, полиция лишний раз сюда не заходит. Как и в другие помещения церкви. Чуть что – оскорбление религиозных чувств верующих, скандал! Жалобы, разборки, проверки… Ты же знаешь – те, кто сидит по десять – двадцать лет, их хлебом не корми, только дай к чему-нибудь придраться. Поэтому охранники стараются не вмешиваться в дела капелланов. В общем, тут они нас особенно не трогают. Но на всякий случай у индейцев всегда готов ответ – это жертвенные плоды для Бизона и Деда…
Брайановские аргументы показались мне железными.
Я был рад знакомству с этим 28-летним парнем, который резко отличался от большинства других зэков.
Как и мои чернокожие друзья и партнеры по физзарядке Лук-Франсуа и Майкл, Брайан Вудз был образован, доброжелателен, космополитичен и смешлив. Мы нашли общий язык буквально за несколько минут и, как мне казалось, испытывали взаимную симпатию.
Во время одного из вечерних променадов по сумеречной тюрьме я наконец узнал историю моего нового товарища.
Сказать, что она поразила, – значит ничего не сказать!
Байки про разнообразные наркотики, их добычу, транспортировку, продажу и связанные с этим погони и перестрелки мне порядком поднадоели. Девять из десяти фортфиксовцев сидели за всевозможные «drugs». Поэтому каждый необычный рассказ, который отличался от других историй «преступлений и наказаний», я с трепетом и нежностью заносил в свою коллекцию.
А уж такой, как у Брайана, – особенно.
…В то лето Брайану Вудзу исполнилось двадцать лет. Позади – престижная школа и поступление в недорогой, но «качественный» колледж.
Почти каждый вечер он проводил в компании друзей детства – белых тинейджеров: школьников, студентов и работающей молодежи. Их папаши и мамаши причислялись к костяку американского общества – среднему классу, живущему в городских пригородах в собственных одноэтажных домах с обязательным ковриком у входа «Home, sweet home».
Мечта многих…
В молодых жилах Брайана и его друзей текла горячая кровь, требующая своей порции развлечений. Поэтому в поисках острых ощущений Брайан со товарищи наматывали мили по тихим пригородным дорогам, тусовались во временно свободных от родителей домах, но чаще всего – на «блатхате», заброшенной ферме на берегу Потомака.
Там младое племя выпивало, покуривало травку и училось любить.
…В тот злополучный вечер на «малину» прикатил один из Брайановских дружбанов.
Случилось ЧП!
В единственной на весь городок школе, с которой, так или иначе, были связаны все члены гоп-компании, произошло невероятное событие! Чернокожий двенадцатиклассник назвал одну из белых одноклассниц нехорошим и обидным словом «бл. дь», при этом ударив ее по гормональной девичьей попке.
Класс и вся школа моментально возбудилась и разделилась по расовому признаку. Приехала полиция. Если бы не вовремя увезенные на школьных автобусах чернокожие, их ждало бы небольшое, но качественное линчевание…
В начале восьмидесятых годов министерство образования США приняло судьбоносное постановление. В хорошие школы, расположенные в благополучных «белых» кварталах, решили привозить шаловливую ребятню из «черных» районов. Кто-то посчитал, что таким демократичным образом все детишки получат равные возможности и равное образование. На практике вышла заминка. В хороших школах упала успеваемость и повысилась преступность, а в плохих школах – ничего не изменилось.
Вместо дополнительного финансирования школьных программ и учителей в городских гетто, строительства новых учебных корпусов, уменьшения учеников в классах и прочих прогрессивных мер чиновники понадеялись на автобусы. «Busing» по-английски.
Хотели как лучше, а получили как всегда – в результате насильственных мер негритята умнее не стали, а межрасовые проблемы только обострились…
…Как только вашингтонские тимуровцы узнали о проделке чернокожего квакинца, ими было принято решение о вендетте.
Брайан и два его друга договорились: физическую силу не применять. Им хотелось придумать что-то особенное.
В ближайший вечер они заехали на какую-то отдаленную лесопилку и стащили оттуда несколько длинных досок. Позже за кражу частной собственности им добавили еще по два года.
Водрузив пиломатериалы на пикап, заговорщики тайно подъехали к школьному двору. Юные куклуксклановцы дружно взялись за исполнение своего коварного плана.
Через полчаса около школы красовалось пять новеньких крестов. Еще через полчаса они горели ярким пламенем в самом прямом смысле этого слова.
Но безумных подростков около них уже не было. Как, впрочем, и массовых скоплений зрителей – безумный шабаш прошел практически незамеченным! Только пара калек, которые и вызвали пожарную команду.
Целых полгода поселковые пинкертоны не спеша расследовали «причины возгорания». Ни о какой уголовке речь и не шла, пока в дело не вмешалась политика…
Окружная прокурорша, баллотировавшаяся в местную легислатуру, решила под шумок и на халяву завоевать голоса чернокожих. Пойти с козырной «расовой карты», столь любимой американскими политиками-популистами.
Брайан Вудз и его товарищи по оружию были объявлены опасными государственными преступниками. О причинах «акции протеста» уже никто не вспоминал – электорату вбивали в голову «расистские» последствия, к тому же весьма приукрашенные.
Прокуроры и их пиарщики свое дело знали. Чтобы придать вес разросшемуся расовому скандалу, власти ловко перевели дело из юрисдикции штата Мэриленд в разряд федеральных.
Юридическая система США для меня оставалась на редкость удивительным механизмом: за одно и то же преступление в разных штатах полагалось разное наказание. Единый государственный закон, как таковой, отсутствовал – судьи основывали свои приговоры на «прецедентном праве».
Несоответствие между федеральными и штатными наказаниями за аналогичные преступления было и того хуже. Иногда разница в приговорах составляла десятки лет.
С федеральных преступников спрашивали куда строже.
Белые дьяволята установили зловещие кресты в паре метров от школьной территории. Это была земля штата Мэриленд, со всех сторон окружавшего столицу США. Прогорев, они упали и коснулись школьного забора, а школы – учреждения государственные, т. е. федеральные.
Расследование получило вторую жизнь, теперь им занялись важные следователи и спецагенты из ФБР…
При большом желании властям почти всегда удавалось перевести дело в разряд федеральных. Умелые прокуроры могли притянуть за уши любую ситуацию.
Еще один мой приятель сидел за финансовое мошенничество. Он и его «жертва» жили в соседних городках одного и того же штата. По логике дело подпадало под юрисдикцию местной полиции и, соответственно, – штата.
Тем не менее его передали федералам только из-за того, что общение между участниками событий велось через Интернет.
Сервер компании, предоставляющей соединение, находился в другом штате. Этого было вполне достаточно для перевода дела в более серьезную категорию.
Пересечение границ 50-ти штатов и округа Колумбия любым способом: виртуальным, по воздуху, земле, воде или в почтовой посылке обслуживалось и каралось федеральным законом.
Я лично такую юридическую разношерстность не понимал и не принимал. По моему разумению, закон для всех один независимо от всяческих дурацких юрисдикций.
Американские законники почему-то так не считали…
На защиту Брайана Вудза поднялось все белое население городка. Занятия в школе на время прекратили. Жители писали письма поддержки и подписывали петиции в суд в пользу неразумных народовольцев. Автобусы телевизионщиков не покидали злополучный район.
Вместо изначального «диагноза» (разведение костра в неположенном месте) на свет появилось федеральное обвинительное заключение. Моего нового друга обвинили в преступлении ненависти, сговоре с целью поджога и воровстве дров для крестов. После года борьбы и размышлений Брайан решил на суд присяжных не идти.
Как и большинство федеральных обвиняемых, он согласился подписать договор признания вины. За это с него сняли часть обвинения, оставив лишь одно – crime of hate.
За неразумное мальчишество и попытку защитить честь подруги столь идиотским способом Брайан Вудз получил 10 лет!!!
Мне его было жалко, хотя я относился к его «преступлению» неоднозначно. Все-таки плохо заниматься расовым шовинизмом, плохо…
Во мне говорили еврейская историческая память, неисправимый либерализм и приобретенный космополитизм.
В общем, в рассуждениях на тему «расист – не расист», «хорошо – не хорошо» я запутался окончательно.
Тем не менее, мы с Брайаном подружились и тесно общались и за пределами индейского круга. Но в резервации – особенно.
…Каждое субботнее утро, как домой, я спешил к себе в вигвам.
В руках или на плечах краснокожих висели замызганные сетки для стирки белья. В тюрьме их использовали в качестве универсальных рюкзаков или барсеток.
В индейские дни в них лежали полуфабрикаты для священного кулеша и незамысловатые предметы гигиены для посещения священной парилки.
Входящие в оазис зэки приветствовали друг друга особыми индейскими объятиями, что в условиях 100 % мужского коллектива выглядело весьма «подозрительно».
Затем мы курили трубку мира и, как пасечники, окутывали себя белым полынным дымом. После этой процедуры, как и после еврейской миквы, индейцы считались чистыми и могли общаться с Дедом.
В момент, когда все общество было в сборе, идолопоклонники гуськом шли в соседнее здание «религиозного департамента» за культовыми декорациями и хозинвентарем. Груженые объемными тюками с армейскими одеялами, мы, как послушные ослики с греческого острова Санторини, возвращались к себе в загон.
Начиналась подготовка индейской парилки: молитвы к Деду лучше всего доходили из спецсауны.
Невысокая ниппи строилась из настоящих ивовых прутьев, специально завозившихся в Форт-Фикс раз в два года. Максимальная высота в центре полусферы едва достигала полутора метров. Сидеть или передвигаться в индейской церкви можно было только на корточках или коленях.
Джимми-«Солнечный Свет» дал отмашку своим соплеменникам. Невысокие мексикосы и смуглые колумбийцы с приплюснутыми затылками засуетились. Из безразмерных тюков на свет появились шерстяные, невиданные зэками Форта-Фикс одеяла с большими белыми буквами US Army.
Одеяла выполняли роль бизоньих шкур – мы в несколько слоев бережно укутали ими наш вигвамчик-ниппи. В результате получилось на редкость теплоустойчивое сооружение.
Я тоже не остался в стороне от строительства языческого объекта.
Учитывая рост и длину конечностей, меня пристроили вместо подъемного крана. Совсем как в любимой мною поэме Сергея Михалкова: «Не опишешь, что тут было – дядя Степа руки вниз; перегнувшись за перила, как над пропастью повис».
Пока мы трудились над строительством бани имени Гойко Митича, другая краснокожая группировка готовила стряпню, опустошая консервные упаковки и нарезая овощи.
Остальные суетились около костровища или стучали в барабаны. Бездельников среди индейцев не было!
…По четвергам к резервации подъезжал один из ментовских электромобилей.
Зольдатен патрулировали зону и передвигались между соседними корпусами в основном на тележках для гольфа. Из-за этого большинство охранников страдало одышкой, ожирением и повышенным потоотделением. В Америке нормы ГТО охрана не сдавала.
К ментовозу цеплялась мусорная тележка, доверху наполненная дровами и чурочками для огнепоклонников. В дело шел местный строительный мусор, деревянные поддоны с продуктового склада и распиленные на части деревья, планомерно уничтожаемые герр комендантен.
Вертухаи матерились всевозможными «факами», но все равно обслуживали краснокожих зэков.
На поддержание Святого Огня и разогрев банных камней заранее избирались «костровой» и его помощник. Они укладывали дровишки особым образом: слой дров – слой камней, слой дров – слой камней. В конструкции оставляли «коридоры» для воздухозабора и католической тюремной газеты «Inside Journal».
– Братья, давайте начнем наш великий поход к Деду по Красному Пути, – объявил ровно в полдень Главный Шаман. К этому времени все было готово: камни раскалились докрасна, супец закипал, а «трубка мира» была забита «спецтабаком».
Мы разделись до серых тюремных шорт и выстроились друг за другом у входа в вигвам. Настоящие индейцы на воле обнажались до «ню». Мальчики и девочки парились отдельно.
Я ждал своей очереди.
Язычники один за другим становились на коленки около зловещей бизоньей черепушки, били ей поклоны и подползали к дырке в ниппи. При входе кланялись еще раз и громко, с чувством – толком – расстановкой, произносили священную мантру «Митакиясен».
Индейские игрища меня забавляли все больше и больше!
…В течение нескольких минут все пространство молитвенного вигвама заполнилось шевелящимися и сидящими друг у друга на головах арестантами.
Небольшое углубление в середине чума оставалось пустым и ждало камней. Мы в два круга расселись вокруг него: задница на земле, колени у подбородка. В таких позах первобытные люди обычно хоронили своих сородичей – приходилось мириться с тяготами индейской тюремной жизни.
Последним, рядом с входным лазом, уселся шаман Джимми.
Дежурные костровые с трепетом передали ему языческий специнвентарь: мешочек с табаком – священным растением коренных американцев, а также целую коллекцию бубнов, барабанов, трещоток, погремушек. Сделанных из чего придется.
Мне тоже попал в руки индейский музыкальный инструмент – погремушка из пустых тыквочек.
Наступила торжественная минута.
Дежурные начали доставать из костра раскаленные оранжево-красные обломки породы и на ржавой лопате проталкивать их в ниппи.
Как только в ямке оказалось ровно 16 больших камней (по четыре на каждую сторону света), Джимми плотно закрыл входное отверстие.
Вокруг меня стояла полнейшая темнота со зловещей бордовой подсветкой из углубления посередине.
Рядом дышали и упирались в меня коленками и плечами соплеменники…
Мне захотелось срочно покинуть жаркое пространство.
Но я не успел…
– Братья, наступил день большой молитвы нашему великому Деду! Поблагодарите его за прошедшую неделю своими песнями и музыкой! Настройтесь на искренний разговор с Дедом! Бейте в барабаны – пусть он нас поскорее услышит! Митакиясен!» – начал банную церемонию бледнолицый предводитель.
На камни посыпался табачок из заветного кисета. Он по-новогоднему вспыхивал и на секунду оживал. Джимми от восхищения цокал языком.
Время от времени шаман поливал камни водой – она шипела и превращалась в раскаленный влажный пар, бешено обжигавший мое тело.
Для начинающего индейца такая экстремальная парная в условиях абсолютной темноты стала серьезным испытанием. В русской бане или финской сауне все было значительно комфортнее.
Выходить из ниппи во время беспощадного праздника Святого Йоргена категорически не рекомендовалось! В противном случае Джимми и его камарады считали тебя слабаком, не достойным гордого звания «Индейского Воина».
«Погибать, так с музыкой», – подумал я и затряс погремушками, присоединяясь к страшному оркестру.
От нестерпимого жара мои потные соседи не только музицировали, но и, как положено по ритуалу, издавали жуткие горловые звуки: они лаяли, блеяли и кукарекали, уподобляясь разным животным.
Этот форт-фиксовский экзорсизм каждый раз производил на меня неизгладимое впечатление. В такие моменты мне хотелось побыстрее вылезти на свет божий. Некоторые новички именно так и поступали – с этого момента дорога в резервацию для них закрывалась навсегда.
После пятиминутной увертюры начиналось слаженное хоровое пение, сопровождаемое обильным потоотделением, ритмическими ударами в барабаны, сопением в дуделки и жалейки.
Со временем я полюбил простенькое народное произведение про медведя, пробиравшегося сквозь кусты, и отважного воина Сиу, следящего за ним. Аиде Ведищевой с ее «Песенкой о медведях» до индейского шедевра было далеко…
Первый банный раунд занял минут двадцать.
Все это время я просидел скрючившись, как твердый знак, время от времени открывая рот и постукивая тыковками по раскаленным коленкам. Соседский пот смешивался с моим собственным, дышать становилось все труднее, шум от оркестра и кукареканья усиливался.
Что ощущали настоящие индейцы на «воле», накурившись перед баней марихуаны или наевшись грибов, даже не хотелось представлять.
Попросить Джимми закончить издевательства я не мог. Громкость издаваемых звуков слегка намекала начальнику, что «раунд» надо прекращать. Заранее зная об этом, я начал что-то выкрикивать тоже, подозрительно напоминающее русское слово «бл. дь».
Через секунду пытка неожиданно прекратилась. Джимми дал команду, и двадцать пять глоток громко выкрикнули спасительное заклинание «Митакиясен». Костровые были начеку и быстренько откинули десятислойную шерстяную дверь.
Наступила божья благодать!
Между каждым из четырех раундов (в честь четырех «святых элементов»: земли, воздуха, огня и воды) устраивалась пятнадцатиминутная передышка. Из открытой двери валил пар, и мы хотя бы чуть-чуть охлаждались.
Параллельно с релаксацией индейцы устало посасывали «трубку мира».
Как и накануне вечером, перекур сопровождался краткими индивидуальными молитвами и воззваниями к Деду. Через четверть часа неугомонный Солнечный Свет давал команду на погружение.
Я опять попал в Королевство Клаустрофобии.
Во втором «раунде» дело пошло чуть веселее.
Жуткой жути Джимми уже не устраивал, и я наконец смог расслабиться и получить кайф.
Под хоровое пение заунывных индейских шлягеров я уносился далеко-далеко. При этом я не забывал время от времени прихлопывать в ладошки и постукивать в колотушки… Еще через двадцать минут наступил второй антракт, и Джимми голосом инспектора манежа громко объявил перерыв…
…В детстве я сначала мечтал стать машинистом электровоза, затем следователем и продавцом газированной воды, но особенно мне хотелось работать в цирке. Шпрехшталмейстером.
Элегантные дядечки в черных фраках с блестками на атласном воротнике всегда говорили низким красивым баритоном, были остроумны в спорах с бедными клоунами и совершенно необыкновенным образом произносили слово «антракт».
У индейцев оно заменялось словосочетанием «все связано» – «Митакиясен».
На этот раз помощники подали нам охлажденную «лекарственную воду» – настой из все той же полыни, чая и кое-какой доступной мелочовки с собственного огорода.
Мы отдавали дань еще одной традиции допенициллиновых времен, когда краснокожие лечили травами все свои кочевые болячки и недооскальпированные головушки.
Третий акт опять был раскаленным.
Кочегары и Джимми чуть не довели меня до состояния «пошли эти гребаные индейцы куда подальше – все, хватит, не могу больше, выхожу на фиг!»
Бледнолицый вождь не унимался, хотя и чувствовал страдания соплеменников: «Братья, покажите Деду, как вы его любите! Проявите себя настоящими воинами, – заводил он провокационную песню. – Попросите меня добавить жару! Братья, возлюбите Деда!»
К этому моменту я лично Деда и Джимми уже ненавидел, как, впрочем, и их верноподданных мазохистов.
На этот раз вместо песен индейцы опять начали молиться.
По рукам, как переходящее красное знамя, пошла особо большая погремушка. Краснокожие о чем-то просили вслух своего всемогущего бога, но о чем именно – я не соображал абсолютно. Мои мозги расплавились окончательно. Индейская парная «вставила» меня значительно мощнее, чем любой известный доселе стимулятор.
Перед четвертым, заключительным актом нам опять наливали теплые травяные чаи. Честно говоря, облегчения от них не наступало.
Я с ужасом думал о предстоящей финальной сцене.
Чтобы порадовать соплеменников, Джимми-Солнечный Свет начал с песенок и умеренного пара.
Но не прошло и пяти минут, как жара резко усилилась – новые камни поливали водой без остановки.
Я, как страус, старался спрятать голову между ног и вообще мечтал раствориться.
Под парок вождь краснокожих заключенных завел какую-то древнюю индейскую легенду про Деда, животных и, конечно, смелых воинов. Я опять ничего не понимал – жар проникал внутрь через уши, горло, нос, и голова работала только на самосохранение.
Сразу после байки мы опять запели. Я с остервенением выкрикивал незнакомые слова, вставляя между ними родные русские ругательства.
Мне часто говорили, что я ругаюсь «не пошло». И даже изысканно. В банном вигваме со мной произошла трансформация – под действием обжигающего пара, ора соседей и абсолютной темноты я превратился в грязного и черноротого сапожника.
После исполнения пары заключительных песенок в ниппи опять начался зверинец.
Джими наяривал, мы дружно завывали и крякали. На апофеозе все прекратилось – главный жрец дал команду, и нас наконец «освободили».
Снаружи команду спасшихся встречали двое костровых.
Как только в лазе появлялась чья-то очередная голова, услужливые руки бережно принимали обгоревшее тельце и ставили его на ноги.
Как и космонавтам, самостоятельно подняться на затекшие конечности не удавалось почти никому. Некоторых волокли отлеживаться на заботливо расстеленные армейские одеяла.
На горе-краснокожих было жалко смотреть: мокрые шорты облепили красные и ослабевшие человеческие тушки. Колени подгибались, как у Христа после распятия.
Как правило, посмотреть на эту патетическую сцену стекались зрители.
Не понимающие жизни каторжане окружали резервацию и подбадривали индейцев разнообразными выкриками.
Я на это внимания не обращал, ибо меня ждали водные процедуры, торжественный обед у костра и послеобеденный сон в законный выходной.
На индейском хоздворе стояли две пластиковые бочки, оставшиеся от каких-то лакокрасок-ядохимикатов.
Пока мы умирали в волшебной юрте, дежурные по отряду наполняли их чистой холодной водой.
Любители прекрасного (а зимой – острых ощущений) по очереди прыгали в их освежающую прохладу, хотя два с половиной настоящих индейца считали эти водные процедуры излишеством.
Я лично их обожал! Процедуры то есть.
Несмотря на небольшие размеры бочек, мы умело группировались так, что над водой торчала только голова. Кто-нибудь из идолопоклонников направлял на купающегося шланг и тот окончательно «отлетал».
Только ради этого момента стоило попасть в федеральную тюрьму Форт-Фикс!
…А на остатках священного костра уже томился кулеш, сработанный нашим отрядным шеф-поваром и его помощниками.
На фоне столовской хавки фантазийный обед из «дай вам боже, что нам не гоже», зато с настоящим «дымком» казался мне изысканнейшим произведением кулинарного искусства.
Я смаковал каждую ложку пахучей тюремной амброзии и мечтал о добавке.
И так – каждую неделю в течение шести месяцев…
Тем не менее идиллией мою жизнь с туземцами назвать было нельзя.
За полгода «индейства» меня несколько раз вызывал на ковер верховный вождь Джимми – Солнечный Свет. Он высказывал недовольство поступками начинающего краснокожего – моими походами в синагогу и к протестантам.
Строгого и принципиального дядечку интересовало одно – когда наконец я официально изменю свое вероисповедание в тюремной компьютерной системе.
Я обещал подумать, сославшись на трудность выбора: фамилия – Трахтенберг, вероисповедание – индеец/коренной американец. Этот постулат, безусловно, впечатлял и меня, и моих друзей на свободе, но отдавал каким-то не совсем здоровым компромиссом. Притворяться я не хотел, меня вполне устраивала роль простого «кандидата в члены» племени сиу.
Но так думали не все.
Венгерский еврей Иштван, сорокалетний неисправимый жулик из предместья Будапешта, легко перешел из иудаизма в «индейство» ради субботней сауны.
Поначалу он даже пытался учить меня жизни. От дремучего невежи Иштвана исходила отрицательная энергия, находиться в более чем тесном кругу с такими людьми мне не хотелось совершенно.
Масла в огонь добавило и зимнее происшествие, когда я пошел ва-банк, чувствуя закипание разума и приближающуюся «финита ля комедия».
…С наступлением холодов у индейцев ничего не изменилось.
Особенно теплолюбивые арестанты ходить в парилку перестали. Оставшиеся энтузиасты, так же как и летом, обнажались на морозе и, прыгая с ноги на ногу, подползали к бизону и ниппи.
В самом вигваме было по-прежнему жарко до невозможности. Холодным оставался лишь только пол индейской молельни.
Помня родительские заветы, советы многоуважаемого нью-йоркского доктора Джозефа Клейнермана и автора статей в умных мужских журналах, я старался не сидеть на холодном. Ибо это грозило весьма неприятными последствиями.
Оздоравливающаяся особь мужского пола этого не могла допустить!
По выходу из тюрьмы я планировал продолжить жить долгие годы и с повышенным КПД. Как в том самом олимпийском девизе – Citius, Altius, Fortius!
Два часа в позе зародыша, «голой жопой на ледяной земле», являлись наипреступнейшим преступным преступлением против собственного здоровья и мужского светлого будущего.
Поэтому на ближайшем совете стаи, сразу же после отчетов и «трубки мира», я вынес мучавший меня вопрос на обсуждение «братьев» – индейцев. Мне хотелось получить благословление на поджопное одеяло от принципиального и строгого шамана – вождя тюремных краснокожих.
К великому ужасу медицинского популяризатора Трахтенберга, собравшиеся в тот вечер идолопоклонники проявили себя на редкость необразованными и не желающими образовываться личностями. Тон ответов задал сам Джимми, который видел во мне ненужного племенного карбонария и угрозу своему авторитету.
Несмотря на десятиминутную презентацию о вреде холода для мочеполовой и репродуктивной системы, невежественные индейцы подняли меня на смех. К сожалению, ни Брайана, ни парочки «моих» людей в тот вечер на «кругу» не было.
– Лио, ты изнеженный белый! Настоящие индейцы такого не боятся, – с дрожью в голосе возмущался мексиканский ацтек.
– Я никогда про такое не читал и не слышал, – вторил ему старухошапокляпистый Иштван, как всегда подлизываясь к индейскому предводителю.
– Мы должны себя во всем ограничивать, чтобы превратиться в настоящих воинов! – провозгласил, поставив точку в споре, «Верховный Жрец».
Сначала я что-то отвечал, рассказывая, что зимой индейцы сидели на бизоньих шкурах, а не на земле. Этот факт я заранее почерпнул из библиотечной «Энциклопедии коренных американцев».
Увидев продолжающееся сопротивление, мне все стало неинтересно и противно.
Какие-то непонятные полуграмотные люди, которых я почему-то должен называть «братьями», к тому же сосать одну трубку, до сумасшествия жариться и бить в барабаны…
Why???
Я понял, что в тот вечер у меня благополучно закрылся индейский «гештальт», открытый в шесть лет на другом конце Земли.
Все-таки древние были правы: Suum cuique – «Каждому свое», включая и круг общения: индейцу – индейский, а Трахтенбергу – трахтенберговский…
…С тех пор я никогда больше не заходил в тюремную резервацию, хотя и здоровался с бывшими «единоверцами».
В краснокожих я наигрался на всю оставшуюся жизнь.
Лично из меня Оцеоллы так и не получилось.
Ну и хрен с ним. Митакиясен!
