Глава 21
Право на труд
В один прекрасный вечерок я обнаружил свою фамилию в «Списке изменений» – «Change List».
В конце трудового дня пять дней в неделю дежурный мент вывешивал на пустующей доске объявлений два списка – побольше и поменьше.
Священной обязанностью каждого форт-фиксовского зэка было ежевечерне проверять свое имя в обоих списках. Несоблюдение этой славной тюремной традиции каралось дополнительной работой или попаданием на недельку в карцер. Несмотря на природную рассеянность я, как ни странно, не забывал ознакомиться с содержанием списков. Наверняка срабатывала угроза наказания.
На всякий случай мои новые друзья-товарищи и я подстраховывали друг друга, высматривая на доске знакомые фамилии. При встрече в вечернее время мы не говорили «Привет» или What's up, а задавали вопрос: «Ты видел себя в списке на завтра?»
Я был одним из тюремных чемпионов по попаданию в «Call Out List». Обычно он состоял из 150–200 имен в день, пяти – десяти процентов от общего населения Южной стороны Форта-Фикс.
…Через полгода пребывания на зоне мою долговязую личность, постепенно превращающуюся из опарыша в Муху-Цокотуху, знало большинство местных дуболомов.
Меня это нисколько не удивляло, поскольку с детства я был «фигурой заметной».
Хорошо это или плохо, я не знал, хотя мой последний адвокат категорически рекомендовал на время отсидки «забыть про амбиции, не пытаться открывать тюремную театральную студию и слиться с окружающими».
Кажется, заветам бородатого Дэвида Льюиса я не следовал…
Аналогичная картина наблюдалась с моим космополитичным дедушкой-профессором, филателистом, поэтом и полиглотом; бизнесвумен мамой – университетским преподавателем английского, одной из первых в Воронеже севшей за руль «Москвича»-412 и надевшей настоящие штатовские джинсы еще в начале 70-х; со мной самим и, наконец, с подрастающей дочерью Соней, в тот год окончившей экстерном нью-йоркскую школу и помимо колледжа подрабатывающей моделью в одном из агентств.
В общем, внимание окружающих для моей семьи было делом привычным. Тем не менее прозябать или даже «вонять», как часто говорил о нашей жизни один из русских психически неуравновешенных арестантов, я не собирался. Его фразочка: «Ну что ж, еще поживем, еще повоняем…» вызывала у меня рвотный рефлекс…
Несмотря на искренние советы доброжелателей, «быть, как все» я не любил и просто не мог. Свою позицию я никогда не скрывал, хотя и не выпячивал. Даже в американской тюрьме.
Как говорили американцы: «Why should I settle for less?»
Подобные умные рассуждения пришли к з/к Трахтенбергу с опытом, с годами и многочисленными боями местного значения в России и США.
Плюс – сказывалось положительное влияние «эффекта Золушки» – кропотливого занятия по отделению злаковых культур от плевел. Именно этим я самозабвенно и занимался последние три с лишним года домашнего ареста.
За месяц до ухода в тюрьму на свой день рождения я позвал человек десять. Пятилеткой ранее список гостей зашкаливал за сотню.
Тем не менее и несмотря ни на что, людей я любил. Особенно добрых и умных. Иногда – откровенно шизанутых или маргинальных. Происхождение, образование или социальный статус моих друзей-товарищей меня не волновали никогда. Тем более деньги, которые по большому счету портили и развращали слабого человека. Но больше всего меня отталкивали предательство и ханжество, с которыми я периодически встречался.
Слава богу, что хороших людей вокруг меня все равно насчитывалось на порядок больше. В тюрьме подобным я похвастаться не мог…
…Если в «списке вызовов» я появлялся как минимум раз в неделю, то в «список изменений» попал впервые.
Тюремная компьютерная система, носящая гордое название Century, позволяла любому менту вызвать к себе на рандеву какого угодно зэка.
Прием у фельдшера или медбрата, приглашение в тюремный кружок или познавательную секцию, аудиенция у ведущего или канцлера, занятия в группе аэробики или ОФП, сессия в обществе анонимных алкоголиков или наркоманов, участие в католическом празднике или иудейском посте, интервью на работу, возврат просроченной книги в библиотеку, посещение школы или допрос в «лейтенантском офисе» – всему этому предшествовало появление имени зэка накануне вечером в «списке вызовов».
Манкировать запланированную «исправительным офицером» встречу или мероприятие не рекомендовалось. Мы были обязаны быть в назначенном месте в назначенное время – нарушителя, как всегда, ожидали «казни египетские».
Если кто-то опаздывал, его начинали разыскивать по громкой связи. К тому же в любое время дня и ночи начальник тюрьмы или дежурный лейтенант мог начать «Census Count» – всеобщую проверку.
В таком случае железные входные двери всех тюремных помещений одновременно запирались по радиокоманде из ЦУПа.
Нас начинали пересчитывать и сверять с компьютерными распечатками. Зэки должны были находиться в отряде, на работе или любом другом месте, утвержденном «командованием».
В том самом «списке вызовов».
Все прогульщики и нарушители режима немедленно вычислялись ответственными за проверку зольдатен. Через пару часов бедные родственники толпились у центрального офиса для получения «Документов о происшествии» и наказания.
Рецидивистов немедленно отправляли в ШИЗО на месячишко-другой, а попавшихся впервые – на чистку очередных Авгиевых конюшен…
На этот раз я попал во второй список – в «Change List», в котором, среди прочего, фиксировались переходы заключенных с одной работы на другую. Около моей фамилии, лишенной последних двух букв RG, красовалось весьма трагическое назначение: food service – общепит.
Последний раз я испытывал похожие чувства после неудачного распределения по окончании своей любимой alma mater – романо-германского филологического факультета ВГУ. Несмотря на предварительные договоренности, отличные отметки и запрос из управления культуры Воронежского облисполкома, я был распределен в сельскую школу деревни Синие Липяги Верхнехавского района означенной области. Исправить ситуацию мне помогли мамины связи, французские духи «Клима» и подарочное издание «Мастера и Маргариты» из магазина «Березка» при сочинской гостинице «Жемчужина». Легкая взятка была элегантно вручена грудастой и дебелой замдеканше – я остался в городе, где вскоре и началась «моя жизнь в искусстве…»
…На этот раз ситуация выглядела намного сложнее: чем и как ублажить канцлера Робсона, ответственного за трудоустройство, я не знал. Логические объяснения, принципиальные рассуждения о «пользе дела», суровые медицинские справки с воли, отработанные и многократно проверенные шутки-прибаутки и жалостливое выражение лица с ним не проходили. В ответ на мой тихий ропот, что меня готовы взять на другую работу, ветеран тюремного ведомства по-бульдожьи брызнул слюной и категорически покачал головой: «Кухня и еще раз кухня!»
Я по-прежнему сопротивлялся и отчаянно совал ему под нос подписанное заявление о приеме на работу тюремным дворником в вечернюю смену.
Робсон не поленился и залез в один из ящиков своего металлического шкафа-сейфа. На свет божий был извлечен один из томиков «Правил внутреннего поведения».
Начальник шустро открыл нужную страницу тюремной Библии и ткнул жирной культяпкой в верхнюю строчку устава: «Заключенный, получивший распределение на работу в одно из подразделений Федерального исправительного заведения, обязан отработать в нем не менее шести месяцев».
Спорить с упрямым канцлером было совершенно бесполезно.
Труд считался почетной обязанностью каждого раба Федерального бюро по тюрьмам.
От этой повинности освобождались только стопроцентные калеки или зэки за семьдесят. Всем остальным арестантам легко находилась какая-нибудь тюремная работенка: по силам и не очень.
Буквально с первого дня на зоне меня начали учить уму-разуму местные кураторы и воспитатели: Дима Обман, Игорь Лив, Саша Храповицкий и примкнувший к ним Максимка Шлепентох. Они предупреждали и наставляли буквально в один голос: «Лева, выстраивай ежедневную рутину и имей хорошую работу!»
Эта фраза, как и брайтонское «имей хороший день», являлось прямой калькой с английского. Разговаривать русско-американским новоязом и вставлять английские слова многим из нас оказывалось проще и удобнее.
Несмотря на многолетнее пребывание на колоритном, противоречивом и любимом мною «острове Крым», я изо всех сил сопротивлялся влиянию American English и вызывающему улыбку арго русскоязычного района Нью-Йорка.
Хотя периодически я тоже испытывал временные проблемы с переводом и порядком слов в предложении, невольно выстраивая их на английский лад. Но при этом надеялся, что мне все-таки далеко до тех, кто через полгода по приезде в США специально начинал говорить по-русски с акцентом, работая в абсолютно «русском» заведении.
Ханжой я не был: «парковался», просил взвесить в магазине «полпаунда» сыра и звонил в «кар-сервис». Однако тотального смешения «французского с нижегородским» у меня не наблюдалось, что и было «передадено» любимой дщери. Акцент и русско-американский суржик выжигался каленым железом: «Соня, сейчас получишь по жопе, если не перестанешь так разговаривать».
И это срабатывало…
В Форте-Фикс о сохранности русского языка я не думал, поскольку передо мной стояли другие задачи. Среди прочих – получение хорошей работы, позволявшей совмещать все задуманное.
Предел мечтаний – стать уборщиком территории, как бывший авторитет Зюня.
Великодушный бригадир Зиновий Малий трудился в многочисленном отряде тюремных дворников. Официально это подразделение называлось «трудовой группой». Члены этого коллектива явно не перетруждались, особенно те, кто работал в вечерние часы – с 18 до 21.
Зону прибирали в четыре смены с продолжительностью рабочего дня всего в три-четыре часа.
На воле, в окружавшем нас Нью-Джерси, государство обязывало работодателей выплачивать минимальные $8.25 в час.
На зоне подметальщики-убиральщики получали $10 в месяц.
Поэтому, рассказывая друзьям и знакомым о тюремных заработках, я все время подчеркивал: «в месяц, а не в час».
Соответственно оплате арестанты и трудились – рабовладельческий строй никогда ни к чему хорошему не приводил.
Тюремные дворники, одетые в ненавистную форму цвета хаки, еле-еле передвигались по закрепленным за ними территориям. Особенно трудолюбивые время от времени медленно склонялись к земле и подбирали арестантский мусор. Его в изобилии производили не привыкшие к чистоте парнокопытные зэки – бывшие обитатели городских гетто Северной и Южной Америки.
В одной руке уборщик держал пластиковый мешок и небольшой веничек на палочке, в другой – прикрепленный к длинной ручке совок.
Почему-то это шарнирно-санитарное устройство зэки гордо называли «Кадиллаком» – так же, как и известное авто от «Дженерал моторс». Ответить на этимологический вопрос о происхождении слова мне не мог никто…
На долю утренней и дневной смен приходилась основная часть работы – как правило, начальство и высшие офицеры покидали тюрьму после 5 вечера. Из-за их присутствия арестантам, как при развитом социализме, приходилось изображать активную трудовую деятельность.
Собранный в целлофановые пакеты мусор демонстрировался ответственному менту – в списке ставилась «галочка», и зэка отпускали.
Вечерняя смена, куда волшебным образом устраивались русские дворники, считалась самой блатной.
С шести до девяти о работе речь не шла: из положенных трех часов рабочей смены десять минут уходило на стояние в очереди в конце дня. Два пятьдесят занимало личное время. Поэтому в эту трудовую синекуру стремились попасть самые ленивые или занятые своими делами зэки.
Я был в их числе.
– Левчик, не ссы, сейчас все устроим, – успокоил меня Зина Малий. – Ни в какой «фуд сервис» ты не попадешь!
Я начал приходить в себя – перспектива работы в вонючем и раскаленном на солнце ангаре меня отнюдь не радовала.
– Зиновий, делай, что хочешь, все в твоих руках! Помоги! – сдался я на милость многоопытного зэка, знавшего в Форте-Фикс все ходы-выходы.
– Короче, дело к ночи! Слушай сюда: сейчас пойдем побазарим с одним черным хреном. Он, кстати, из твоего «юнита», со второго этажа. Да ты его, наверное, видел: мордастый такой, лет пятидесяти, с пузом – беременный гвоздь, короче. Не помню, как зовут… Кажется, Шорти.
– Хорошо, хорошо, – заранее согласился я с Зининым планом.
– Он там главный, в ихнем отряде уборщиков. Шорти сидит в будке с ментом и отмечает всех по списку… У него все схвачено, вась-вась, в натуре. Я уже сам как два года дворником гребаным работаю, через него устроился. Он до хрена народа туда пропихнул, – продолжил благодетель.
– Сколько будет стоить похоронить? – спросил я, заранее готовый дать взятку могущественному чернокожему.
По опыту пройденных мною тюрем я успел хорошо понять, что бесплатно за решеткой не делается ничего. Даже один из «земляков» не брезговал зарабатывать на своих русских ребятах. Лысый Ленчик и шагу без этого не ступал – хоть 50 центов, но урывал пренепременнейше.
– Долларов семьдесят, а может, и в сотенную обойдется. Я не знаю его последних расценок. Инфляция, бляха-муха, – улыбнулся мне кровожадный рэкетир, отправляясь вместе со мной на поиски Шорти.
Нашли мы его быстро. В дневное время Главный-По-Дворникам отдыхал от трудов праведных и возлежал на своей койке в привилегированной двухместной камере.
Чернокожий заступник и «отец родной» принял челобитную и согласился поспособствовать моему зачислению в службу тюремных уборщиков.
До этого момента я и в самом страшном сне не мог себе представить, что когда-то буду мечтать о подобной карьере.
– All right, Russia, – подытожил наш разговор Шорти.
По дурацким правилам тюремной фонетики это популярное междометие прозвучало без «л» и без «р»: «оайт». – Завтра принесешь мне заявление, что хочешь работать в этом отряде. У тебя бланк есть?
– Ноу проблем, – ответил за меня Зина Малий. По-английски он «спикал» едва-едва, но благодаря таким фразам, все окружающие думали, что он говорит по полной программе.
– Thank you, thank you, – поблагодарил я всемогущего Шорти. На ибониксе, черно-тюремном жаргоне, подобное проговаривалось дважды. – Слушай, brother, а сколько это будет мне стоить?
Алчный пузан не задумываясь назвал свою цену.
– Для тебя, как для друга Big Russia, все обойдется в сотенную. Когда все срастется, то я дам тебе список для покупки в магазине. ОК?
Я понимал, что Шорти меня нещадно грабил, пользуясь бедственным положением и страстным нежеланием идти на работу в столовую. Других вариантов, однако, у меня не было – почти все новички проходили через злополучный тюремный общепит. «Сэкономлю на чем-то другом. Здоровье и моральный дух важнее денег, – размышлял я, – ведь сам Шорти гарантировал трудоустройство в беззаботную вечернюю смену».
«Целый день будет свободным… Займусь спортом, самообразованием и писаниной… Вечером буду делать вид, что работаю… Не то что в food service пахать целый день… Чего ради, спрашивается в задачке?»
…На следующий день я держал в руках подписанное лейтенантом заявление, удачно плывя по течению в русле советов, полученных от тюремных долгожителей.
С волшебной бумагой я заявился в офис Робсона.
Однако моим дерзким дворницким мечтам сбыться не удалось.
Канцлер Робсон проявил себя с самой худшей стороны: «Меня не волнует подпись лейтенанта! Неизвестно еще, как ты его уговорил… Это я распределяю тюремные работы! У уборщиков свободных мест нет! Я это знаю лучше, чем кто-либо – все в моем компьютере! Тоже мне, решил прыгнуть через голову – ничего у тебя, Трахтенберг, не получится! В общем, даю тебе еще полтора дня… Если не найдешь настоящей работы – с понедельника выходишь на кухню! Все, иди!»
У Шорти сорвался солидный куш и приработок. Я тоже был расстроен, чувствуя к себе особые «симпатии» солдафона Робсона. Все советчики находились в полной растерянности, особенно Зина-бригадир.
– Ни хрена не понимаю. – Он качал головой во время внеочередного срочного «совета в Филях». – Давай ты подойдешь в спортзал… Там народу работает до хрена, должно и тебе местечко найтись!
В разговор включился бывший финансовый махинатор, а ныне «техник по уборке отряда» Давид Давыдов и спец по спортзалу рабовладелец Рома Занавески.
Последний состоял на работе при «спортивно-развлекательном департаменте». Он выносил и вывозил мусор из тюремной «качалки».
– Лева, – сказал Роман с сильным эстонским акцентом и, как всегда, путая мужской и женский род, – я могу говорить о тебе с офицер из спортзалы. Но ты понимай, пожалуйста, что там нужно находиться весь рабочий время. Два смены: с восьми утра до трех дня, или с часу дня до восьми вечера. Работа – бей лежачую!»
Мой новый товарищ, как всегда, смешно переврал известную русскую поговорку.
По его словам выходило, что побитый спортивный зал, заржавевшие тренажеры, баскетбольная площадка и вытоптанные поля для бейсбола и американского футбола обслуживало человек двести.
Однако первое место по количеству тюремных трудящихся занимали мастерские – самая настоящая «тюрьма в тюрьме». Они находились в двух бесконечно длинных одноэтажных бараках, построенных из стандартного красного кирпича.
Прилегающая к ним захламленная территория была затянута трехметровым забором из сетки «рабица» и колючей проволоки. Это и создавало впечатление дополнительной внутренней тюрьмы. Ворота в мастерские открывались три раза в день: в 7.30 утра, чтобы принять темнокожий пролетариат, с 11 до 11.30, чтобы пустить его на кормежку, и в 3.30 дня, чтобы выплюнуть его по отрядам для «всеобщей четырехчасовой проверки личного состава заключенных США».
В 4 дня по вашингтонскому времени по всей стране проводился самый тщательный пересчет контингента. Ежедневные результаты зэковской проверки были доступны каждому желающему на сайте «Bureau of Prisons» – www.BOP gov.
На портале тюремного ведомства присутствовал еще один любопытный виртуальный прибамбас: набрав в поисковике фамилию любого федерального заключенного США, можно было получить информацию о его месте заточения и дате выхода на свободу.
До моего ухода в Форт-Фикс игрушка показывала, что я нахожусь «в дотюремном транзите», поскольку трехлетний домашний арест как часть срока не засчитывался.
Я вовсю развлекался, вводя имена Марты Стюарт, Вячеслава Иванькова и прочих крутых американских зэков в качестве познавательного и наглядного примера…
…Время от времени в течение дня дежурный зольдатен открывал шлюзовую камеру мастерских и выпускал очередную техническую команду на диверсионное спецзадание.
Мы располагали целым созвездием «мастеров-ломастеров», как бы отвечавших за починку электропроводки или сантехнического инвентаря, за столярные или слесарные работы и прочие побелки, покраски, шпаклевки.
Через какое-то весьма короткое время все опять ломалось и выходило из строя – диверсанты знали свое дело.
Never ending process…
В мастерских не было практически ни одного белого работника.
Исключение составлял неугомонный розовощекий 65-летний Профессор.
В первой половине дня он инженерствовал: читал чертежи и объяснял недорослям «откуда берется ток в проводах». С 6 до 9 вечера Ричард безвылазно просиживал в юридической библиотеке, работая одним из «домашних адвокатов». Так называли бывших американских стряпчих и доморощенных умельцев, готовивших за мзду апелляции другим заключенным. Многостраничный документ стоил от нескольких сотен до пары тысяч зеленых – на порядок дешевле, чем у «уличных» законников.
Ричард был явно не от мира сего. Седовласый «божий одуванчик» обладал энциклопедическими познаниями в точных и естественных науках, был дважды доктором наук, а за тринадцать лет отсидки досконально изучил криминальную юриспруденцию. Он любил говорить латинскими изречениями и рассказывать исторические байки, поэтому вокруг бескорыстного Профессора всегда толпился любопытствующий народ и приживалки. Он практически никому не отказывал в помощи, работая за «просто так».
В Форте-Фикс ему оставалось сидеть еще двенадцать лет – небывалая плата за научное «открытие» в области неорганической химии.
Благодаря профессорскому «рационализаторскому предложению» от таблеток «экстази» как-то особенно хорошо вставляло и плющило танцующую молодежь Восточного побережья США.
Ричард проиграл суд присяжных, которые не поверили, что за изобретение он не получил ни цента.
Я в это верил на все сто процентов – мимо его носа в тюрьме проплывали великие тыщи от отправленных в суды документов о пересмотре срока.
Ученого подставил его бывший сосед, ставший драгдилером и попросивший Профессора провести пару опытов. Чтобы сократить свой собственный срок, «друг» дал показания на Ричарда, и тот с песнями отхватил свой четвертак.
Попасть в мастерские, где трудился Профессор, я не хотел не из-за «голубой крови», а из-за сознания напрасно прожитого дня.
Хотя местный гегемон (за исключением Ричарда) не перетруждался, а большее время возлежал на лавках и верстаках, это занятие было явно не по мне. Читать или писать в мастерских строго воспрещалось, поэтому время там тянулось в десять раз медленнее.
К моему большому удивлению, многим зэкам там «трудиться» нравилось, как, впрочем, и в заранее ненавистной мне столовке.
В первом случае умельцы выполняли спецзаказы состоятельных арестантов, производя «сувенирку» и популярные на зоне запрещенные электрокипятильники. Во втором – нещадно тащили с кухни провиант для оголодавших тюремных буржуинов и «аппер миддл класса».
…У Давидки Давыдова наличествовало свое видение мира: «Левик, братишка, тебе надо идти уборщиком в свой корпус! Тебе это точно подойдет – отвечаю за базар… Заодно через годик двухместный апартмент получишь! Смотри на меня – живу, как принц, ни хрена не делаю! И ты ничего делать не будешь, найдем какого-нибудь мекса, так он за тебя лизать ихние коридоры и сортиры будет!.. Надумаешь – так я подведу тебя к старшему нарядчику по отрядным уборщикам Торресу. Дашь ему на лапу, он все устроит сам, тебе даже с канцлером говорить не придется… Этот Торрес напрямую подчиняется твоему хренову Робсону. Увидишь – все будет зашибись… Все, пошли к нему – Торрес меня сильно уважает, я попрошу за своего пацана!»
В предложении биржевого авторитета явно что-то было. Об этой же работе мне рассказывали и Лук Франсуа, и Саша – «Моряк», и двадцатилетний Джованни – мой полумафиозный итальянский сосед. В должности корпусного уборщика и вправду имелись определенные преимущества.
Самое главное – льготная очередь на двухместную жилплощадь повышенной комфортности и обилие свободного времени.
Тюремные коридоры и места общего пользования время от времени подвергались нашествию бесшеих уборщиков с мексиканского Юкатана. За несколько веков пирамидостроения гордые ацтеки полностью извели «на нет» свои шеи – их головы росли прямо из плеч.
На воле, в Нью-Йорке, носатые и небреющиеся мексиканцы оккупировали ресторанные подсобки, овощные склады и автомойки. В Форте-Фикс им предназначалось новое амплуа – «unit orderly».
Несмотря на то что корпус подметали, мыли и надраивали в шесть смен, эта работа являлась самым настоящим сизифовым трудом.
Все было старым, разбитым и не подвергавшимся капитальному ремонту уже несколько десятилетий. Как исправить остатки линолеума, разбитый кафель, колченогую мебель и потрескавшиеся стены я совершенно не представлял. Легкий косметический «пилинг» и чистка были бесполезны, грим и помада не приставали к потрескавшейся коже Форта-Фикс. Федеральной тюрьме, достигшей своего бальзаковского возраста, требовалось серьезное хирургическое вмешательство…
О том, чтобы я намывал кишащие микробами «дальняки», души и коридоры, речь не шла. Мне предназначалось лишь числиться на ответственной службе и вовремя оплачивать труд своего двойника из племени майя…
…На безграничных просторах Союза ССР в будках холодных сапожников и чистильщиков обуви зачастую сидели черноокие и колоритные ассирийцы.
С раннего детства я чувствовал какую-то особую симпатию к представителям этого древнейшего народа. На углу Комиссаржевской и проспекта Революции напротив друг друга размахивали щетками дружившие с мальчиком Левой золотозубые тетя Ахтамар и дядя Артур.
Аналогичную профессиональную монополию в тюрьме Форта-Фикс получили местные итальянцы. Солидные и мафиозные «доны», не державшие на воле ничего тяжелее столового серебра и пистолета, всем преступным землячеством «трудились» отрядными уборщиками.
Правда жизни: ассириец = сапожник, курносый = шнырь.
Благодаря продажному Торресу двадцать пять тюремных «крестных» или «полукрестных» отцов числились на работе по уборке жилых помещений. За это удовольствие полагалась одноразовая взятка в сто долларов и по пятьдесят зеленых в месяц. Из них 40 шло трудолюбивому мексиканскому безлошаднику, а десятка – прикрывавшему схему Торресу. Подобный симбиоз более чем устраивал все высокие договаривающиеся стороны.
С замиранием сердца я навострил свои криминальные лыжи к своему новому возможному благодетелю.
– Слушай, Раша, что ты там такое сделал этому Робсону? Почему он тебя так не любит? У вас были проблемы? Когда только ты успел? – забросал меня вопросами сорокалетний лысоватый доминиканец Торрес.
Я не знал, что ему сказать. Взаимная астральная неприязнь с первого взгляда – понятие достаточно тонкое и в общем-то субъективное. Поймет ли его практик-реалист и бывший наркодилер Торрес? Я глубоко и искренне сомневался.
– Да так, какая-то непонятка у нас с ним вышла… Наехал ни за что, ни про что… Не подписал мое первое заявление, когда я хотел в дворники попасть, маза факер, – ответил я, настраиваясь на худшее.
– И у меня тоже ни черта не вышло! Первый раз за год! Он даже начал на меня кричать… Странно, к итальянцам у него вопросов не возникает, все проходит без проблем. Ты уж прости, брат, тебе нужно искать другую работу…
Поблагодарив Торреса за хлопоты, я по-настоящему пригорюнился.
Времени у меня оставалось мало – нужно было срочно что-то предпринимать.
Побитый неудачами и обложенный со всех сторон сволочью Робсоном, я поплелся в медвежий угол Форта-Фикс.
Там, вдалеке, в отряде 3603 квартировал Игорь Лив. Он работал в «Юникоре» – государственной корпорации-мультимиллионере, входившей в список самых успешных компаний Америки – «Топ 500». Как и могущественный многорукий Шива, она доставала почти до всех тюрем США – везде имелись ее заводы, фабрики, цеха и подразделения.
Хотя зэкам в «Юникоре» платили на порядок больше, чем на любой другой тюремной работе, все равно, по сравнению с вольными зарплатами, это были сущие капиталистические слезы. В среднем арестант получал $70 в месяц – наверное, больше, чем в Северной Корее, но меньше, чем в Зимбабве. Государство нещадно наживалось на рабском труде своих заключенных…
В Форте-Фикс трудились в четырех «юникоровских» филиалах: в первом шили форму для армии и тюрем. Во втором клепали почтовые ящики и металлические коляски для почты США – US Postal Service. В третьем разбирались на составные части старые армейские и государственные компьютеры и электроника.
В четвертом, самом интеллектуальном, почти как в гулаговских шарашках, в общенациональную базу данных вносились описания патентов и изобретений. Для работы в нем требовались «диплом школы, знания компьютера и офисные навыки…»
Биться за заказы «Юникору» не приходилось – тюремный гигант без проблем получал многомиллионные контракты от правительства страны и без дела не простаивал.
– Лев, все зависит от тебя самого: от того, какие цели ты себе ставишь на время отсидки, – рассуждал вместе со мной бывший гроза Ташкента и Нью-Йорка. – Я тут разных людей повидал, насмотрелся… Работа обязательно должна гармонировать с твоими собственными планами. Понимаешь, о чем говорю?
– В принципе да! – согласился я, еще раз прокручивая в голове свои, пока что неудачные поиски работы.
– Так вот, возьмем, к примеру, меня. Ты думаешь, меня спасут эти несчастные восемьдесят долларов в месяц? К тому же ровно половину забирает хренов дядя Сэм… Штрафы и компенсация жертвам… Остается сорок. Ты уже сам понял, что на это здесь без поддержки не проживешь. Получается, что я добровольно сдал себя в рабство, вкалываю с «овертаймами», как папа Карло, вместо того чтобы хрен валять, наслаждаться жизнью и фуфловой работой.
– Получается так, – ответил я, давая высказаться Игорю и уже понимая, к чему он клонит.
Он явно не был дураком. Я это понял в первую же неделю пребывания – Лив поделился со мной книгами из своего запаса.
Кафкой и Набоковым.
– Мне сидеть еще долго, поэтому ни хрена не делать и пялиться, как некоторые, в ящик – не по мне. Я создал вокруг себя и для себя почти что настоящую рабочую обстановку… Как в «корпоративной Америке»… На несколько часов в день меня в тюрьме нет! Это, во-первых. А во-вторых, большую часть времени я занимаюсь самообразованием. – При этом он достал из шкафа-локера учебники по программированию. – Свободное время есть, с шефом отношения хорошие, компьютер передо мной, кондиционер только посвистывает… Лучше я узнаю что-то новое и полезное, чем просто буду транжирить время. Так что, включай мозги и делай выводы».
Позиция Игоря сводилась к простому: использовать тюрьму себе на благо. Каждый возможный момент. Не опускаться, как большинство зэков. Не лениться, не психовать, делать невозможное «вопреки».
Так поступал мой чернокожий гаитянский друг и гуру Лук Франсуа Дюверне, предававшийся любимому делу и сочинению музыки в «мьюзик рум»; Рома Занавески, занимавшийся спортом и учивший испанский язык; умничка Майк, нигериец по кличке «Миша», писавший на печатной машинке популярные на воле детективы. Каждый их них являлся исключением из правил. Целеустремленной и сильной личностью, не похожей на тюремных картежников, телезрителей и прочих прожигателей жизни…
Поговорив с Игорем Ливом, я еще раз убедился в правильности своих собственных дотюремных установок.
Оздоровление, самообразование, литературное творчество входило в планы Льва «Штольца». Офисная работа, как и всякая другая, занимавшая много времени, – не входила. Я нуждался в свободном времени больше, чем в семьдесят долларах юникоровской подачки.
Поэтому я решил действовать самостоятельно и нетрадиционно, отбросив проторенные русскими зэками пути-дорожки. Тем более путь индивидуалиста-авантюриста мне всегда удавался лучше всего.
«Недостающую интеллектуальную обстановку, ее подобие или имитацию я получу в библиотеке или тюремной школе», – подумал я.
Написав несколько одинаковых заявлений, соискатель уверенно зашагал в сторону трехэтажного корпуса Отдела образования – «Education Department». По пути я заглянул в «ларек» – одноэтажный барак складского типа с окошечками, как у советских вокзальных касс. На тюремном языке магазин назывался «коммиссарией», а трудящиеся в нем десять грузчиков – подавальщиков считались счастливчиками, имевшими доступ к товару и кондиционерам.
Я постучал в дверь и чудом, буквально через пару минут, получил аудиенцию у худосочной бледной спирохеты с небритым лицом в серой дуболомовской униформе.
Обрадовавшись нежданной удаче, я живенько рассказал о своей первой американской работе. В 1992 году, через три месяца после приезда в США, я устроился менеджером в отдел дамских сумок в нью-йоркский дизайнерский универмаг Century 21, столь любимый русскими иммигрантами и гастролерами «второго эшелона». Следующий 1993 год я проработал замдиректора огромного магазина игрушек Toys'R'Us.
Именно с торговли будущий преступник и рабовладелец Трахтенберг начинал свою американскую эпопею…
…Как и на воле, «нет» мне не сказали, а достаточно вежливо и с непонятной улыбкой попросили оставить заявление. Я понял, что перестарался, рассказывая деревенскому зольдатену о своем бесценном опыте управляющего в нью-йоркской рознице и о количестве подчиненных мне продавцов.
В тюремной «комиссарии» требовались подносильщики и подавальщики: «уууууупс, вышло недоразумение – буду умнее».
Расстраиваться было некогда, да и непродуктивно.
Через полчаса я оказался на приеме у тюремного капеллана имама Сабира, чем-то напоминавшего театрального Мефистофеля с нарисованными бровями из оперы Гуно.
Опыта работы в учреждениях культа у меня не было никакого. Разговаривать с мусульманским священником, к тому же наполовину полицейским, мне доводилось, скажем прямо, нечасто. Я был скромен, благочинен и даже в чем-то набожен, что и требовалось будущему церковному работнику.
Спрашивать «почем опиум для народа» и вспоминать Ходжу Насреддина я в этот раз не стал.
Мефистофель был приветлив, что-то проверил в компьютере и пообещал поставить меня «на очередь»: «Где-то через полгода загляните отметиться! Сейчас вакансии нет!» – расстроил меня капеллан в конце разговора.
Еще через полчаса я зашел в «Отдел образования».
На его первом этаже расположились две тюремные библиотеки – обычная и юридическая. Там же притулились читальные зальчики с подшивками газет, комнаты для машинописи и две учебные мастерские. Второй этаж занимали кабинеты учителей и обшарпанные классы. На третьем этаже хозяйничал «Отдел по досугу и отдыху».
В лучших традициях дворцов и домов культуры там работали кружки изобразительного искусства, каллиграфии, кожгалантереи, бисерный, истории кино, хоровой и даже танцевальный. Для полного счастья не хватало традиционных секций мягкой игрушки, фотостудии и какого-нибудь клуба «Солнышко».
Заведовала трехэтажным очагом культуры пятидесятилетняя Сарра Блейк – ветеран тюремной реабилитации и «Главный супервайзер отдела образования и досуга».
Я ткнулся носом в закрытую дверь ее офиса, где на уровне глаз висела выполненная лобзиком табличка с именем и должностью, а ниже прилепленная тейпом неприятное для меня объявление, что миссис Блейк в настоящий момент находилась в отпуске.
Ее замещал Роберт Гринвуд.
Я бросился вниз к кабинету мистера Гринвуда – «специалиста по образованию и суперинтенданта библиотеки».
Соискатель работы совершенно взмок из-за этой поисковой беготни – синтетическая защитная рубашка прилипала к спине и животу.
Моя нервная система взбунтовалась.
Учитывая свои предыдущие ошибки, на этот раз я был скромен, конкретен и заранее трудолюбив. Разговор-интервью с завбиблиотекой, незлобивым усатым сорокапятилетним толстяком с чувством юмора занял целых пятнадцать минут!
Роберт Гринвуд мне понравился – он резко отличался от других тюремных работников: в нем ощущались определенный интеллект и запрещенная надзирателю доброжелательность.
– Ну что ж, есть у меня местечко для тебя! Ты – счастливчик! – улыбнулся в гусарские усы офицер. – Давай заявление, я подпишу. Подождешь недельку приезда миссис Блейк, она его завизирует, а потом отдашь канцлеру Робсону. Проблем не будет! Поздравляю!
– А нельзя без утверждения? – взмолился я, увидев, что такая замечательная работа готова сорваться с крючка из-за отсутствия тетеньки-шефа.
– Нет, порядок есть порядок, – по-армейски ответил Блейк. Лет двадцать он отдал службе американской родине: сначала морским пехотинцем, потом тюремным педагогом и библиотекарем. – Хотя, давай сделаем так… Я сейчас пошлю «и-мейл» твоему канцлеру, что ты ждешь формального утверждения. В крайнем случае поработаешь временно в каком-нибудь другом месте, а потом переведешься в библиотеку. Don't worry, Трахтенберг!
Переживай – не переживай, но я заранее чувствовал одним местом, что Стэнли Робсон зашлет меня куда-нибудь подальше и погаже.
Хотя в запасе уже имелось местечко библиотекаря, я совершенно не знал, как мне поступить дальше. Ноги опять понесли меня наверх – я собирался поискать счастья на учительском поприще.
Восемьсот форт-фиксовских зэков регулярно и в две смены посещали двуязычную тюремную школу. Получение школьного диплома для зэков – граждан Америки было делом обязательным. В случае отказа от учебы арестанты лишались 15 % условно-досрочного освобождения, поэтому они «учились, учились и учились».
Я часто проходил мимо здания школы. На переменках зэки выходили покурить и размять конечности. Черные, мексы и белые почти никогда не смешивались – все стояли своими тесными кучками: 95 % «цветных», 5 % белых. 95 % – ученики, 5 % – учителя и помощники учителей… Мне срочно захотелось попасть в заветную «процентную норму».
Сразу же вспомнилось, что на четвертом курсе университета студент Трахтерберг писал научную работу на кафедре педагогики и психологии у интеллигентнейшего профессора Симона Моисеевича Годника.
Во мне все горело, я чувствовал, что наступила пора применить теорию на практике. Пестолоцци, Ушинский, Ян Амос Каменски, Трахтенберг… Я неплохо смотрелся в списке великих педагогов-новаторов.
На преподавательской работе в вузах служили мои дедушка и мама, бабушка была директором школы. К тому же во имя городского распределения я год проработал воспитателем группы продленного дня и даже военруком в одной из воронежских школ…
…Я сунулся в первый попавшийся кабинет. За столом сидела тридцатилетняя чернокожая красавица мисс Макдуггел.
Русско-еврейский Макаренко вежливейшим образом представился и напросился на работу в тюремные учителя. Я чувствовал в себе силы вести Social Sciences – общественные науки – смесь из американской и мировой истории, экономики, географии, социологии и демографии. По большому счету я мог бы справиться и с точными предметами и даже с ESL. Работая первые полтора американских года в торговле, по вечерам я преподавал английский в одном из второсортных нью-йоркских колледжей.
«В тюремной школе планка требований должна быть еще чуть-чуть пониже», – думал я…
«Наоми Кэмпбелл» широко улыбнулась.
Взращенный российской высшей школой и коммунистической педагогикой «молодой специалист» ее явно устраивал. Она изящно подписала мое очередное заявление.
– Когда вы хотите, чтобы я начал? – спросил я, мысленно прощаясь с уютным библиотекарем Гринвудом.
– В любое время, – обрадовала меня непонятно что делавшая в тюрьме модель. – Единственное, надо подождать недельку, пока из отпуска не вернется моя начальница миссис Блейк. Она официально утверждает любого нового учителя.
– Oh, no! – сорвалось у меня. – Пока она вернется, я попаду на какую-нибудь другую работу и застряну там на полгода! Пожалуйста, я вас очень прошу, мисс Макдуггел, позвоните моему канцлеру Робсону, объясните ситуацию, попросите сделать исключение! Увидите, я буду очень хорошим работником, – не стесняясь, врал я.
Ставка делалась на возможные дамские чары красавицы и ее потенциальное влияние на всемогущего Робсона.
К сожалению, телефон канцлера не отвечал.
Макдуггел оставила весьма вежливый и политически корректный мессидж о заключенном Трахтенберге и его желании работать при тюремном гороно. Мы тепло распрощались и оба вышли в коридор…
…На следующий день я проверял вывешенные на доску объявлений списки «Вызовов» и «Изменений». Напротив моей фамилии стояла дата ближайшего понедельника и место первой тюремной работы – «Food Service».
Визит к самодуру и садисту Робсону ни к чему не привел.
Несмотря на послания от Гринвуда и Наоми Кэмпбелл, мой канцлер был неуязвим – подпись главной супервайзерши отсутствовала. На «коммиссарию» я не рассчитывал, «опиум для народа» инициативу не проявил, в дворники и уборщики меня не приняли…
«Предчувствия его не обманули!» – я попал туда, куда мне меньше всего хотелось.
Сам того не зная, з/к Трахтенберг повторял путь многих. С кухни начинали его будущие тюремные знакомцы: бывший мэр Провиденса, вице-президент Энрона, радиоведущий NBC, владелец нью-джерсийского стадиона…
Ничего не бывает просто так, – в очередной раз настраивал себя Миклухо-Маклай, – значит, так нужно!
Для чего именно – в тот момент я не знал.
…Ночью мне снились ведра с пищевыми отходами, защита курсовой работы у профессора Годника и Владимир Конкин в роли Павки Корчагина.
