Глава 15
Собаки, убийцы и ниггеры из 315-й…
«Мне хорошо, я сирота!»
Примерно так начинается роман «Мальчик Мотл» гениального рассказчика Шолом-Алейхема.
Я радуюсь тоже:
– Мне хорошо, я в тюрьме! – И добавляю: – У меня новые впечатления и новые друзья!
Причем среди друзей все больше «dogs, killers and niggers» – «собак, убийц и ниггеров». Именно этими словами называли себя и своих приближенных мои новые сокамерники по 315-й.
Велик и могуч «ибоникс» – язык американских городских цветных гетто и субсидируемых властями многоэтажек.
Я начал изучать этот любопытнейший жаргон с первого же дня своего переезда на ПМЖ на Южную сторону. Ибо, как говорили классики марксизма-ленинизма, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя».
Как Доцент из «Джентльменов удачи», я заучивал новые слова из американской фени: девушка – чувиха, ограбление – гоп-стоп, столовая – chow-hall, спасибо – good looking, извините – my bad, вагина – pink eye, иметь секс – to punish the bitch.
Моим первым Учителем и Гуру в тюремной лингвистике стал балагур по кличке Джуниор – тюремный Эдди Мерфи. После него у меня было много инструкторов по «ибониксу», но олимпийское золото принадлежало только ему.
Языковые выкрутасы интересовали меня профессионально – где-то в недрах прокуратуры и ФБР завалялся мой синий университетский диплом.
Пять лет я изучал романо-германскую филологию, но только сейчас, в федеральной тюрьме Форт-Фикс, у меня появилась уникальная возможность стать лингвистом-исследователем.
За неимением специальных карточек, на которые я должен был заносить примеры из американского блатного жаргона и черного «ибоникса», новые слова и выражения записывались в общую тетрадь и распределялись по категориям.
Была еще одна причина, по которой я решил заняться прикладной тюремной филологией.
Как правило, людям нравилось рассказывать о себе и давать советы. Следуя заветам мудрого Дейла Карнеги и вспоминая этнографа Шурика из «Кавказской пленницы», который на радость другим записывал тосты, я стал прилежным учеником и студентом – ибониксоведом.
И раскрыл уши.
Как-то раз еще на той стороне, стоя в очереди в тюремную лавку, я разговорился с одним чернокожим. Когда я слышал незнакомые слова, то переспрашивал своего болтливого собеседника. Причем по многу раз.
Выяснилось, что Шон «выдает перлы» на городском негритянском сленге – том самом ибониксе.
Когда же я повторил что-то простенькое из его репертуара, то нам обоим стало необычайно смешно. Веселились и он, и я, и все окружавшие нас черно-испанские зэки.
Аналогично потешались русские иммигранты в Нью-Йорке, научив своих американских коллег по работе говорить по-русски слова «жопа» или «пидарас».
Я нарочно утрировал свои реплики, произнося их с сильным русским акцентом, но, к моему большому удивлению, этого балагана почти никто не замечал.
Через полгода усиленных тренировок ситуация достигла своего абсурдного апогея: большая часть моих чернокожих товарищей по Форту-Фикс называла меня только так: «Gangsta L.», то есть «Гангстер Л.»
Самое забавное и невероятное – я начал отзываться на это имя!
В моем новом лексиконе – «золотом фонде зэка» – появились самые настоящие перлы. Например, два простеньких приветствия.
На стандартный вопрос: «What's up, what's up?», то есть «Как дела?» – отвечать следовало только так: «Same shit, different toilet» («То же самое дерьмо, только другой унитаз»).
Любимая фраза моего гуру Джуниора звучала следующим образом: «What's the story?» – «Как поживаешь, какие истории»? Ответ был трагичен и прост: «Ain't no glory in my story!» («История моей жизни бесславна»).
Высшим шиком в ибониксе считалось умение сочинять новые слова и фразы, которые потом были бы подхвачены народом.
Сленг Филадельфии, Чикаго или Нью-Йорка мог различаться, хотя основной костяк вокабуляра был понятен всем. От Вашингтона до самых до окраин.
Рэп-певцы приложили свою руку к делу популяризации общеамериканского цветного жаргона. Так, одна фраза кочевала из песни в песню, была любима всеми и использовалась зэками направо и налево. Мне она нравилась необычайно, поскольку была настоящим бриллиантом в короне афроамериканского инглиша.
Писалась и произносилась она одинаково ярко и необычно: «Fa shizzle, ma nizzle!», означала: «For sure my nigga!» и переводилась: «Конечно, мой ниггер!»
В значении – «друг».
Лингвист Трахтенберг подумал и сделал пометку в своем кондуите: «Ebonics – это особая языковая форма, употребляемая афроамериканцами и заключенными американских тюрем, со своим уникальным синтаксисом, фразеологией, грамматикой, фонетикой, ритмом и семантической системой, отличающейся от логического и общеупотребительного английского языка, служащая замаскированной формой протеста против стигматических и расистских установок в современном обществе, а также для передачи закодированной информации между членами одной социально-возрастной или этнической группы».
Я остался доволен собственным научным выводом. Оказалось, что уроки из Воронежского универа даром не прошли.
Апофеозом наших с Джуниором занятий ибониксом и негритянско-тюремной субкультурой было совместное исполнение рэп-песен.
По вечерам от своих соседей мне волей-неволей приходилось слышать очередную «горячую десятку» хип-хопа, рэпа и «Ар энд Би».
Иногда, как заправский исследователь Миклухо-Маклай, я просил исполнителей написать или медленно проговорить слова того или иного шедевра.
Через несколько месяцев я уже мог поддержать светский разговор – «table talk» о композиторах и поэтах-песенниках, популярных в моей 315-й: Фифти Сенте, Джей Зи, Бигги Смолзе и прочая, и прочая, и прочая.
Джуниор явно гордился своим студентом.
Когда мы с ним прогуливались по зоне, он любил останавливать каких-то своих черных друзей и просил их узнать у меня «как дела»?
Подыгрывая своему 25-летнему профессору, я как собака Павлова, натренированно выдавал один из отскакивающих от зубов ответов про «унитаз» или «глорию мунди».
Успех шоу был гарантирован!
При этом все стороны (каждая на свой лад) получали удовольствие от этих добрых и незлобивых лингвоэтнографических игрищ.
Безусловно, гвоздем программы для сокамерников и особо близких товарищей было мое сольное исполнение популярной рэп-песни Бигги Смолза «Who the fuck is this / Calling me at 5.46 in the morning? / I am yawning!»
Иногда по просьбе американских трудящихся я повторял эту композицию о трудной жизни чернокожего наркоторговца на «бис».
Хохот переходил в стон, народ отчаянно бил себя по коленкам или подвернувшимся нарам, а мы с Джуниором снисходительно кланялись «многоуважаемой публике».
При этом мой эксцентричный наставник картинно протягивал мне свою темно-коричневую руку, а я ему – свою.
Как на открытке или политплакате советских времен о дружбе народов, мы застывали в межрасовом рукопожатии и экстазе интернационализма.
При этом мы громко, серьезно и с выражением произносили политически корректную американскую белиберду: «Плавильный котел», «Расовое разнообразие», «Отсутствие предубеждений», «Межэтническая дружба» и тому подобное.
Нами могли бы гордиться доктор-мечтатель Мартин Лютер Кинг-младший, Нельсон Манделла или моя классная руководительница Ольга Николаевна Гранова, навсегда вбившая в меня основы марксизма-ленинизма.
При всем при том и несмотря на показное братание, никаких особых иллюзий о коварстве большинства моих чернокожих соседей-каторжан я не имел.
Для «белого брата» у них зачастую находился увесистый камень за пазухой, хотя в глубине души я надеялся, что и Лук, и Джуниор – исключение из правил.
К тому же Джуниор был моим верхним «банки» – то есть сокоечником и сонарником, а это ко многому обязывало. Более чем близкое соседство.
Джозеф Чарльз Джефферсон – он же Слим, он же Джуниор, бывший студент-правовед, сумел поразить мое почти что девственное тюремное воображение.
Это был не просто 25-летний высокий негритос, напоминающий страуса «эму» из-за оттопыренной пятой точки, а ходячий фонтан красноречия, эксцентрики и остроумия.
Наверное, благодаря этому «фонтану» я выбрал именно его своим учителем зэковского жаргона и ибоникса.
Мой новый тюремный дружбан одевался в соответствии с «черной» тюремной модой – его штаны были максимально приспущены и держались на честном слове.
Вернее, на его солидных размеров мужском достоинстве.
Чернокожая молодежь и копирующие ее пуэрториканцы с доминиканцами любили приспустить свои штанцы и за пределами тюрьмы. Взору окружающих открывались либо подштанники-кальсоны, либо трусы-боксерс, либо полуголые темные задницы.
На самом деле история со спадающими безразмерными штанами, захватившими Америку и Европу, весьма любопытна.
Как часто случалось в последние десятилетия, все началось в черных городских кварталах Нью-Йорка. Почти в каждой семье, проживавшей в запущенных городских многоэтажках, кто-то либо сидел, либо ожидал скорой посадки.
Южный Бронкс, Гарлем, Бедфорд-Стайвесант, Ист Нью-Йорк, Краун-Хайтс, Флатбуш, Фар-Раквей, Джамейка – адреса моих новых приятелей и замкнутого круга, из которого выбраться очень и очень трудно: наркотики, безграмотность, многолетняя привычка жить на социальные пособия.
Об институте семьи в этих «нейборхудах» вообще никто не вспоминал.
Почти ни у кого из моих чернокожих товарищей по Форту-Фикс не было жен – их место занимали герлфрендши или «baby mamas». С первыми тусовались и развлекались, вторые (после тусовок и развлечений) растили будущих бандитов и бандиток.
Многодетная мамаша получала городскую квартиру и социальное пособие – «велфэр» на себя и всех своих разномастных детей – безотцовщина ее нисколько не пугала. Так жили все ее соседи, друзья, родственники и знакомые из поколения в поколение.
Время от времени между отсидками появлялись ветреные папаши и подбрасывали деньжат от торговли крэком на соседнем углу.
Иногда чернокожие «мурки» выходили на дело сами: они шли куртизанить на те же самые углы или воровать шмотье в универмагах.
Попадая в городскую тюрьму или СИЗО, цветные жители гетто лишались шнурков на ботинках, ремней на поясе и в некоторых случаях пуговиц на ширинке.
Через какое-то время в зинданах ввели обязательную форму и заключенных начали переодевать в колючие тюремные рубища.
В моих первых тюрьмах, принадлежащих нью-джерсийским графствам Эссаик и Хадзон, я тоже был расшнурован, а мои штаны были на восемь размеров больше положенного 34-го размера.
При ходьбе я придерживал свои зеленые застиранные панталоны руками, в то время как «черные» себя этим не утруждали. Забыв о приличиях, они шлялись по камерам, тюремным коридорам и прогулочной площадке со спадающими форменными-фирменными брючатами.
Оказавшись на воле, бывшие зэки хоть каким-то образом пытались подчеркнуть свою крутизну и принадлежность к касте «brothers», прошедших через тюремные огонь и воду.
Самым простым и естественным «ноу-хау» стали спадающие при ходьбе безразмерные штаны.
Как и в случае с рэпом, финансово поддержанным музыкальными ротшильдами, запах сверхприбылей почувствовали модные дизайнеры одежды.
Изысканные итальянские дома мод срочно создавали современные урбанистические линии, рассчитанные на молодых гангстеров и их безмозглых апологетов.
Подростки-недоумки всех цветов кожи по всему миру облачились в стилизованные одежды американских заключенных.
Некоторые из моих новых соседей умудрялись следовать моде и в Форте-Фикс.
Заключенным, как при коммунизме, раз в полгода выдавали новый боевой комплект: две рубашки, две пары штанов, два полотенца, носки, трусы, пояс и даже мини-тряпочку, годившуюся для использования в качестве мочалки или махрового носового платка.
Зэки сами заказывали необходимый им размер одежды на тюремном складе-прачечной.
Поэтому мои чернокожие друзья-товарищи и примкнувшие к ним латиноамериканцы ходили по зоне, как и на воле, – в безразмерных штанах.
Я догадывался, что немногие из них знали, что спущенные на заднице штаны вернулись туда, откуда пришли лет двадцать пять назад – в «старую и добрую» американскую тюрьму.
Во всяком случае, Джуниор эту историю не знал и был страшно удивлен, узнав о происхождении своего прикида от бледнолицего ученика.
В отличие от 95 % черных зэков, агрессивно настроенных и закомплексованных по отношению к белым, Джуниор время от времени пытался вырваться из заколдованного круга и «держал свои уши открытыми».
Я всегда отдавал должное его любознательности, желанию узнавать новое и серьезно учиться. Подтверждением тому служила стипендия для оплаты частной школы в Верхнем Манхэттене и двух курсов Университета штата Нью-Йорк в Олбани.
На третий год учебы дыхания у Джуниора – Джозефа Джефферсона – не хватило: в нем заговорили Южный Бронкс и попадания по малолетке в детскую комнату полиции.
Как-то раз мой сосед по верхним нарам рассказал мне свою историю, отличающуюся от банальных в тюрьме наркотических крайностей.
Преступная группа, возглавляемая им и его подругой, состояла из студентов своего же университета, расположенного в пяти часах езды на север от Нью-Йорка. В криминальные студенческие сети, раскинутые Джуниором в забытых богом городках, попали несколько доселе невинных поселян и поселянок. Все они работали в деревенских банках, окружавших далекую столицу имперского штата.
Джуниор сотоварищи был пойман через полтора года после первой аферы и осужден на три года за «обман банков и почтового ведомства», что являлось серьезным федеральным проступком.
Молодые заговорщики и юные робин гуды крали из почтовых ящиков богатых «колхозников» письма с банковскими распечатками и чеками.
По мере пополнения коллекции мой «банкир» передавал добычу двум студентам – компьютерным дизайнерам, и скоро студенческое научное общество заработало на полную катушку.
Из лазерного принтера, как горячие пирожки, выскакивали липовые чеки, которые тут же «раскешивались» через дружественных и продажных банковских клерков.
Ленивые корпорации и ротозеи из среднего класса месяцами не замечали появление, поддельных чеков и снятых с их счетов тугриков.
Как и многие преступные сообщества, моего тюремного приятеля погубила жадность, вернее даже, наглость.
Молодой фальшивомонетчик полюбил расчетный банковский счет местного отделения Bank of America, с которого еженедельно улетали кругленькие суммы.
Когда же наконец ФБР и полиция «взяла» кассира-соучастника, тот, недолго думая, в течение получаса раскрыл всю подпольную сеть, возглавляемую Джуниором – талантливым чернокожим студентом-юристом.
Студентом-юристом!
Агенты его арестовали в комнате студенческого общежития. Наверное, детективов развеселило место проведения операции по захвату главаря шайки – кампус юридического факультета известного вуза…
С тех пор карьера стряпчего или правоведа, а также все работы на американское правительство, его под– и субподрядчиков закрылись для Джуниора навсегда.
Впрочем, не только для него: у нас, фортфиксовцев и всех двух с лишним миллионов американских зэков – рабов Федерального бюро по тюрьмам, компьютерный «номер заключенного» не вытравливался до конца жизни.
Меня этот факт по большому счету не напрягал, ибо работать на государственной службе я никогда и не собирался.
В отличие от космополита Трахтенберга мой другой тюремный товарищ и сосед по 315-й, горячо любил свою родину.
Что для русского водка, то для колумбийца – кокаин: и то и другое являлось национальной гордостью и валютной ценностью обеих стран.
Поэтому Рубен Ривьера начал трудиться на благо страны и себя в 13 лет, сбежав со своим двоюродным братом от родителей и подавшись в колумбийские джунгли. Перед побегом Рубен посчитался с ненавистным ему насильником-отцом и напоследок прострелил ему ногу.
Юный Ривьера провел свой переходно-отроческий период на подпольных плантациях коки – в нескольких забытых богом лабораториях, на горных тропах, засекреченных аэродромах и тайных морских причалах.
В перерывах между сбором урожая и работой на кокаиновом току Рубен подавался то в отряды партизан марксистов-маоистов, то в бригады Пабло Эскобара – главного наркобарона Колумбии из Медельинского картеля.
Истории Рубена я слушал широко открыв рот.
Наверное, из-за необычности и экзотичности пленэра вспоминались романы Жюль Верна, Майн Рида, Фенимора Купера, Конан Дойля – вся двадцатитомная «Библиотека приключений».
Я не мог забыть ощущение торжественного праздника, когда мой дедушка открывал книжный шкаф и доставал с верхней полки один из разноцветных томов. Даже через много лет, в тюрьме Форт-Фикс, я прекрасно помнил, что «Шерлок Холмс» и «Копи царя Соломона» имели ярко-желтую обложку.
С таким же удовольствием и интересом я узнавал о жизни, полной опасности и необычайных приключениях Рубена в джунглях Колумбии.
К тому же мой рассказчик обладал редким искусством перевоплощения – он удивительно хорошо показывал забитых полуграмотных сборщиков волшебных листьев, солдат-эскобаровцев или буржуазию Боготы.
Рубену недавно исполнилось 44 года, семь из которых он провел в «системе» – заведениях Федерального бюро по тюрьмам. Перед ним маячил еще пятерик, но, как и Лук Дюверне, мой новый приятель из Колумбии источал жизненный оптимизм. Он не переставая улыбался.
В такие моменты его щеки превращались в смешные подушечки, подпирающие прищуренные карие глаза. За это он, не смущаясь, носил кличку «Кочетон», означающую на испанском языке слово «щечки».
Несмотря на фривольность и игривость своего тюремного прозвища, Рубен на все 300 % был гетеросексуален и дважды женат.
К девятнадцати годам молодой, полный сил и денег Кочетон окончательно встал на ноги и поехал искать счастья в далекий американский Детройт, где в замужестве проживала его старшая сестра Анна. Он окончил колледж, получил грин-карту и необходимые лицензии и вложил плоды трудов неправедных в строительное оборудование и землю.
Но дело развивалось слабенько, поэтому прежние успехи на кокаиновом поприще подтолкнули Кочетона взяться за старое – сон разума породил очередное чудовище.
В Америку и далекую Румынию потекли кокаиновые ручейки, направляемые мастером шпионско-контрабандного дела Рубеном Ривьерой.
Грузопоток измерялся килограммами или, как говорили специалисты-наркоторговцы по всему миру – «КИ».
Шесть «ки», двадцать «ки», триста «ки» и так далее по восходящей…
Наконец недалеко от побережья Флориды нанятый им фрегат задержала Береговая охрана США. Несмотря на богатый «экспириенс» американских таможенников, в лодке ничего не смогли найти.
Мой сосед-оптимист уже вовсю готовился испытать многочисленные оргазмы от невероятной удачи и явного «лопухизма» сыщиков, как обстановка резко усложнилась.
Рассказывая эту историю сначала мне, а потом и другому вновь поступающему контингенту, Рубен заводился не на шутку.
Бывший наркокурьер почему-то называл меня русским именем Владимир, причем ударение по-американски падало на последний слог.
Как и многое другое на «Острове неведения», меня это только забавляло и в чем-то даже веселило:
– Владимѝр, ты только представь! Пошла вторая неделя после моего ареста, а они ни черта найти не могут! Ни команда, ни кто-либо другой крысятничать не стал – все делали вид, что мы просто занимались парусным спортом в этом гребаном Мексиканском заливе…. У копов на меня не было ничего – ни свидетелей, ни телефонных прослушек, ни видео уж тем более – ну, ничего совершенно! Я уже готовился выходить из той дыры, но полицейские ищейки все-таки нашли мой тайник! Гребаная агентша заметила свежий лак около одного из шурупов, крепившего внутреннюю панель на моем «Летучем голландце». Она полезла вглубь и, конечно, нашла весь груз – двадцать КИ «белого». На какой-то ерунде попался, вот что обидно! Так запечатал, что собаки не почувствовали, а эта сука все дело испортила. Карамба!
Мне очень нравилось экзотическое восклицание «карамба».
Последний раз до Форта-Фикс я слышал это слово в историях о пиратах и, кажется, бармалее, и всегда был уверен, что этого полусказочного словечка не существует в реальной жизни. Оказалось, что «карамбой» ругаются во всех латиноамериканских странах.
На суд присяжных Кочетон не пошел, и еще до суда заключил стандартное соглашение о признании вины.
За это и за публичное раскаяние судья дал ему всего 15 лет – почти по году за каждые полтора килограмма кокаина. Поэтому к стране с «мощенными золотом тротуарами» Рубен относился весьма и весьма сдержанно.
Как и мой гаитянский друг Лук, Кочетон мечтал о своей родной Колумбии, где «люди живут, а не существуют, и где с утра до ночи не заканчивается народное гуляние». Он постоянно вспоминал свою боевую партизанскую юность и на досуге обдумывал, как получше переквалифицироваться в колумбийские управдомы, поскольку американского графа Монте-Кристо из него не вышло.
В США он разлюбил «все и вся» – начиная с огромных машин и уютных пригородов, заканчивая McDonald's и белокурыми красавицами с Мидвеста.
Его понимали почти все заключенные тюрьмы Форт-Фикс, прошедшие через судебную и пенитенциарные системы самой свободной страны мира.
Несмотря на мою жуткую обиду на беспринципные прокуратуру и ФБР, на суд, закрывавший глаза на многие прозрачные факты, на продажных свидетелей, желающих получить американские грин-карты, – все равно категорических выводов об Америке я никогда не делал.
Ибо кто-то весьма мудро сказал: «Там хорошо, где нас нет».
Поэтому я перестал спорить на тему «где лучше» – в Америке или в России – ровно через полгода после своего приземления в нью-йоркском аэропорту JFK 14 мая 1992 года.
