Дом номер восемь, Авеню

– Вы с женой поссорились?

Констебль полиции Грин доехал за шесть минут и тридцать две секунды. Джон точно это знал, потому что не сводил глаз с каминных часов. Он заранее подготовился к встрече: составил список вопросов, которые они наверняка будут задавать, и положил на самое видное место. Но все пошло не так, как он ожидал.

– Мистер Кризи?..

– Нет, мы не ссорились.

Он собирался добавить, что вообще никогда не ссорились. Он хотел сказать, что за шесть лет совместной жизни у них с Маргарет ни разу не возникло разногласий. Но затем решил, что полицейский может счесть это странным, ведь сам может принадлежать к тому разряду людей, которые считают споры и ссоры с супругом чем-то вполне естественным. А потому не стал продолжать и просто уставился на минутную стрелку каминных часов.

– Мистер Кризи?..

– Простите, я не расслышал вопроса.

Полицейский Грин примостился на самом краешке дивана, словно не собирался задерживаться здесь надолго. Словно чем меньше частей его тела будут находиться в сидячем положении, тем меньше времени он здесь проведет. На плече у него красовалась нашивка с номером: 1279.

– Я спрашивал, может, у вашей жены были разногласия с кем-то еще?

Двенадцать месяцев в году, семь дней в неделе. А вот что означает цифра девять? Он никак не мог сообразить.

– Маргарет со всеми ладила, – сообщил он. – Была в дружеских отношениях со всеми соседями. Даже слишком дружеских.

Полицейский прекратил писать и уставился на него.

– Слишком дружеских? – переспросил он.

Джон принялся выщипывать нитки из обивки на валике кресла. Как же это его достало! Полицейские – ну прямо как врачи. У них заранее заготовлено на все свое мнение, и они выколупывают из тебя слова, как изюминки из кекса, в подтверждение своей правоты.

– Я хотел сказать, она много помогала людям. Пыталась помочь им разобраться со своими проблемами.

Полицейский снова уставился в блокнот.

– Понимаю, – протянул он. – Добрососедские отношения.

Девять минут час берегут. Что ж, может, и подойдет, хотя противоречит фактам. Джон наблюдал за тем, как сотрудник полиции записывает его слова. И подивился тому, как можно в такую жару носить форму из толстого материала. Нет, определенно, управление должно снабдить их летней формой. А может, уже и снабдило. Может, это как раз и есть летняя форма, а зимняя пошита из еще более теплого материала.

– А почему вы не записываете мои показания на диктофон?

Полицейский вскинул руки, словно хотел тем самым что-то доказать.

– Вы же не под арестом, мистер Кризи. Я просто пришел задать вам несколько вопросов.

– Но на прошлой неделе я уже отвечал на все эти вопросы вашему коллеге. Констеблю полиции по фамилии Хэй. Номерной знак 7523. Так, семь дней в неделе, пятьдесят две недели в году, плюс Святая Троица.

Констебль полиции Грин перестал писать и уставился на Джона Кризи.

– Вы знакомы с констеблем Хэйем?

Полицейский молча кивнул, не сводя с него глаз.

– Тогда должны были бы знать, что я уже отвечал на все эти вопросы. В несколько другом порядке, разумеется, но я ответил на все, причем очень подробно и тщательно.

– Я ценю это, мистер Кризи. – Полицейскому, судя по всему, страшно не хотелось опускать глаза, но он все же сделал над собой усилие и перелистал несколько страничек в своем блокноте. – Недавно к нам поступил телефонный звонок, несколько телефонных звонков от… – тут он запнулся, – от «озабоченного» соседа, и сержант распорядился проверить все еще раз.

– От озабоченного соседа?

– Я не имею права называть вам его имя, мистер Кризи.

– Я вас об этом и не прошу, констебль Грин. Не хочу, чтобы вы нарушали правила.

В комнате было душно, не хватало воздуха. Джон чувствовал, как в груди его все сжалось, каждый вдох давался с трудом. Мышцы были напряжены до предела, не давали ему возможности вдохнуть полной грудью, а кончики пальцев стало покалывать. Он понимал, что происходит, но предотвратить это был просто не в силах.

– Вы говорили констеблю Хэйю, что у вашей жены не было семьи?

– Говорил.

Ему хотелось открыть окно, но он боялся повернуться к Грину спиной.

– Что вы жили в Тамворте после того, как поженились, а затем переехали в этот дом, когда ваша мать умерла?

– Все верно.

Он сомневался, что ноги выдержат его вес. Они казались ватными и какими-то чужеродными, точно кто-то отделил их от тела.

– С вами все в порядке, мистер Кризи? Вы сильно побледнели.

Он скрестил ноги, чтобы проверить, на месте они или нет.

– Просто очень жарко, – ответил он. – Воздуха не хватает.

– Позвольте мне открыть окно.

Полицейский поднялся и начал обходить мебель. Похоже, ему страшно мешала форма. Он двигался как-то неуверенно, робко и неуклюже, даже зацепил полой мундира стопку газет на подоконнике. Газеты посыпались на ковер. Интересно, подумал Джон, как эти полицейские умудряются преследовать преступников, раз они толком не способны даже поговорить с человеком в его гостиной?

Констебль полиции Грин снова уселся. На этот раз – еще ближе к краешку дивана, чем раньше.

– Так лучше? – спросил он.

Джон кивнул, хотя на самом деле никакой разницы не наблюдалось. Жара превратилась в какого-то вратаря. Ее задачей было ничего не пропустить в ворота, выстоять против всего остального мира. Запечатать всех в этом безвоздушном пространстве.

– Что-то еще, констебль Грин? – Он запустил пальцы в волосы, нащупал тонкую пленку пота на коже.

Полицейский перелистывал странички. Джон слышал, как он рассуждает о больницах, о том, что надо сохранять надежду и позитивный подход, о железнодорожных станциях и автобусных терминалах. О том, как у вполне взрослых и разумных людей порой возникает желание сменить обстановку, но затем они, как правило, возвращаются домой по своей собственной воле. И о жаре, он произнес множество слов о жаре. Джон слышал все эти уверения столько раз, что начал повторять их мысленно и сейчас, желая избавить собеседника и себя от лишних хлопот.

– Мистер Кризи?

Констебль полиции Грин снова смотрел на него. И мистер Кризи не отводил от него глаз в надежде понять, в чем состоял вопрос.

– Дом одиннадцать, мистер Кризи. Ваша жена когда-нибудь разговаривала с Уолтером Бишопом?

Джон Кризи слышал звук собственного дыхания. Интересно, слышал ли его полицейский. Джон попытался открыть рот, но стало только хуже. Жаркий воздух бился о небо, не давал словам выйти из гортани.

– Мистер Кризи?

– Сильно сомневаюсь, констебль Грин. – Джон слышал свой голос, но не понимал, как это ему удалось обрести его. – А почему вы спрашиваете?

– Да потому, что это единственный ваш сосед, кого нам до сих пор не удалось опросить. – Когда полицейский хмурился, белки его глаз скрывал прищур век. – Впрочем, беспокоиться тут не о чем, – добавил он. Но выглядел озабоченным.

– Она ушла без туфель. Вам это известно, констебль Грин?

Полицейский отрицательно помотал головой. И не переставал хмуриться.

– Это очень опасно – расхаживать по улицам в домашних тапочках. – Джон снова принялся за обивку кресла. Он слышал, как ноготь подцепляет нитки. – Очень опасно.

– Есть у вас кто-нибудь, кто мог бы побыть с вами, мистер Кризи? Ну, родственник или друг?

Джон Кризи покачал головой.

– Уверены?

– Конечно, констебль Грин. Ни в чем еще никогда не был так уверен.

Полицейский закрыл блокнот и поднялся с дивана. Опустил ручку в верхний кармашек мундира.

– Что ж, мы свяжется с вами, если что-то узнаем. А теперь я, пожалуй, пойду, ладно?

До входной двери было пятнадцать шагов. Много чего может случиться за эти пятнадцать шагов.

Джон тоже поднялся и привалился спиной к креслу.

– Пойду с вами, если не возражаете, – предложил он. – Мало ли что, предосторожность никогда не помешает.

Дом не слишком изменился с тех пор, как он сюда вернулся. Маргарет говорила, что не мешало бы построить в саду небольшую беседку, в ответ на что он возражал: это привлечет мух и, может, даже мышей, если он и жена будут пить там чай. Тогда Маргарет улыбнулась, похлопала мужа по руке и сказала, что можно обойтись без беседки.

Ему так не хватало ее уверенности. Ее умения успокоить, отогнать все его тревоги. Ее беззаботности, которая помогала продержаться весь день. Она никогда не отмахивалась от его тревог, она распутывала все узлы, сглаживала острые края, разравнивая их до тех пор, пока они не становились тонкими, еле заметными и малозначащими. Он тосковал по разговорам с ней, по болтовне за завтраком или обедом, по бряканью столовых приборов о тарелки. Он пытался разогнать гнетущую тишину с помощью телевизора и радио, звуками своего собственного голоса, но от этого шума тишина лишь росла и усугублялась, – она преследовала его из комнаты в комнату, точно звук воды, хлещущей из крана.

Со времени исчезновения жены он стал замечать, что тишина окружает его повсюду. На улице соседи время от времени оборачивались, когда думали, что он их не видит; иногда целые группы людей оборачивались одновременно, и никто ни разу с ним не заговорил. Они избегали общения с ним в магазинах. Предпочитали рассматривать полки с консервированными фруктами или товары домашнего обихода вместо того, чтобы встать следом за ним в очередь к кассе. Принимались притворно искать что-то в сумочках или же читать объявления о распродажах или приемах на вечерние курсы вместо того, чтобы пройти мимо него по улице. Он слышал, как соседи перешептываются. То были предварительные заявления и свидетельства экспертов, риторические восклицания и вердикты, почти каждый стремился высказать свое мнение. А затем они отшатывались от него, словно исчезновение человека было заразной болезнью. Словно стоило кому-то подойти слишком близко, то и он бы тоже исчез бесследно. Маргарет всегда говорила, что Джон слишком часто обращает внимание на поведение других людей, но избежать подобных ситуаций было крайне сложно – уж больно они старались остаться для него незамеченными.

И вот теперь, оставшись один в гостиной, он чувствовал себя крайне неуютно. Джон видел вмятину на краешке дивана, в том месте, где сидел полицейский, видел нетронутый стакан с водой на журнальном столике. В полной тишине он все еще слышал вопрос, словно повисший в воздухе.

Джон принялся грызть ногти. Затем ощутил неукротимое желание убраться из этой комнаты.

Двенадцать ступенек. Вообще-то тринадцать, если считать ту, на которую можно было подняться, добравшись до площадки на втором этаже, но то было просто небольшое возвышение. Несколько недель назад Маргарет поставила туда растение под названием паучник, но потом стала опасаться, что за его плети можно зацепиться, и перенесла паучник в гостевую спальню. Вот ирония судьбы, подумал он, потому как на всех ступеньках лежали какие-то предметы. Книги и письма, картонные коробки, наполненные разными бумагами и фотографиями. И ему пришлось перешагивать через счета по оплате газа и страховые полисы, через записи Маргарет, ее бухгалтерские расчеты. Через инструкции, справочники и учебники, через газетные вырезки – все это следовало разобрать и проверить должным образом. Все необходимо самым тщательным образом просмотреть. Если Маргарет вдруг сбежала по своей собственной воле, то она, должно быть, обнаружила нечто такое, что заставило ее исчезнуть. Если никто ничего ей не говорил, то она, наверное, наткнулась на это сама. В доме точно что-то есть. Нечто такое, что могло поведать ей о его тайнах. А потому он должен был это найти.

Поднимаясь по лестнице, Джон пробирался через весь этот мусор. За последние две недели он обследовал все пространство под лестницей и в гараже. В кухне провозился жутко долго, поднимал каждую крышку, смотрел под каждой тарелкой. Ничего не следовало упускать из вида. Ведь в доме так много осталось еще от матери. Последние годы жизни она собирала и хранила буквально все: рецепты и купоны, старые автобусные билеты. Он находил бумажки в самых странных местах – под хлебницей, между страничек библиотечной книги, которую она забыла сдать. Может, то была какая-то газетная вырезка? Или упоминание в письме? Может, Маргарет наткнулась на улику случайно? Может, что-то из прошлого попало ей в руки и вовсе по ошибке?

Он открыл дверь в ее спальню. В комнате пахло гарью и статическим электричеством. Точно слои жары давили на воспоминания, душили их. Первые несколько дней он пытался спать в этой комнате, но не смог. Постель была слишком легкой, почти невесомой. Ему казалось, что, лежа на ней, он вот-вот уплывет куда-то и жены не будет рядом. А когда начинал задремывать, то через несколько минут просыпался и снова терял ее.

И тогда вместо сна он принялся гулять. Он ходил, когда весь остальной городок засыпал, по улицам и перекресткам, пробирался мимо людских скопищ, впавших в сонное забвение, и тишина служила ему наркотиком, успокаивала встревоженную душу, помогала мыслям выбраться из лабиринта. Он шел в парк, где Маргарет любила сидеть перед эстрадой для оркестра и смотреть, как играют дети. Затем он шел к скамье, что стояла у пруда, и смотрел на высокие прямые стебли камышей, на уток, теснившихся у берега и сонно ковырявшихся в оперении. Он выбирал те же маршруты, которыми она ходила по магазинам, повторял ее путь по Хай-стрит. Он проходил мимо манекенов в витринах, залитых золотистой подсветкой, мимо прохладных серебряных подносов торговцев рыбой, на которых сейчас ничего не было, кроме фальшивых стебельков петрушки. Он прислушивался к собственным шагам на безлюдных улицах, доходил до библиотеки, поворачивал назад, шел мимо рынка и дальше – к каналу. Он знал, что Маргарет любила сидеть неподалеку от прогулочной тропы, что тянулась вдоль берега, и съедать там ленч. Днем там то и дело мелькали люди – занимались пробежками, выгуливали собак, ездили на велосипедах. Были прохожие, нагруженные сумками, они запасались продуктами в городе и каждый вечер поедали эти продукты за ужином, и Маргарет смеялась и рассказывала ему о них разные смешные истории. Но в темноте все выглядело иначе. Ясени склоняли ветви к воде, пытаясь разглядеть свое отражение, вода в канале тянулась широкой чернильной лентой, и полоса эта казалась бесконечной. Ночь изменяла пейзаж, он становился неопределенным и неузнаваемым, как чужая страна.

Проходя ее маршрутами по городским улицам, он разговаривал, точно жена шла рядом с ним. Перед тем, как Маргарет исчезла, он ни разу не сказал ей «люблю тебя». Почему-то эти словно неуверенные в себе слова робели и отказывались выходить из гортани. Вместо того, чтобы произнести «люблю тебя», он говорил: «Ты смотри там, поосторожнее» или: «Когда вернешься?» Вместо того, чтобы сказать «люблю тебя», он клал ее зонтик у подножья лестницы, чтоб она не забыла его захватить, а зимой выкладывал перчатки на стул у двери – тоже для того, чтоб она не забыла надеть их перед уходом. Вплоть до ее исчезновения то были единственные известные ему способы объяснения в любви, но после он вдруг обнаружил, что запас этих слов поистине неисчерпаем. Они срывались у него с языка в полной тишине, уверенно и естественно. Они эхом отдавались под мостом через канал и проносились по прогулочной дорожке. Они вальсировали вокруг эстрады для оркестра и гнались следом за ним по тротуарам. И Джону казалось, что, если произносить эти слова достаточно часто, она непременно услышит их, и если он продолжит идти дальше, они непременно встретятся. Согласно статистике, надо было пройти великое множество шагов, прежде чем вновь найти кого-то.

Он распахнул дверцы гардероба, и сразу нахлынула волна воспоминаний. Ее вещи казались такими знакомыми, пронизанными такой интимностью, что он тут же был пленен их созерцанием и не мог отвернуться. Он не раз предлагал Маргарет развесить их в определенном порядке. Ну, по цвету, например, или по типу одежды. Тогда каждый отдельный предмет туалета будет гораздо легче найти, говорил он ей. В ответ Маргарет лишь смеялась и целовала его в макушку. И говорила, что он относится ко всему слишком серьезно. Так ее наряды и остались в беспорядке и теперь взирали на него с вешалок – целый зрительный зал, наблюдающий за его несчастьем. Он глубоко втянул ноздрями воздух в надежде уловить за дверцами ее запах, но жаркое лето отобрало его. От одежды лишь уныло пахло тканью, теплом, собравшимся в ее складках, к этому примешивался острый запах химикатов после сухой чистки. Несмотря на хаос, об одежде хорошо заботились. Все кромки были тщательно подметаны, на туфлях набойки, все дырочки заштопаны. Маргарет вообще нравилось чинить и штопать. Она радовалась при виде починенных вещей, а Джон, наблюдая, как жена занимается штопкой, чувствовал умиротворение. Теперь же она исчезла, и он живо представил, как все эти ниточки разойдутся, края начнут некрасиво топорщиться, а из дырочек образуется огромная дыра, куда провалится вся его жизнь.

Он испытывал неловкость, шаря в ее одежде, но руки тщательно обследовали карманы жакетов и пальто, высматривая доступ к потайной жизни. Он обнаружил, что порой карманы вовсе не являлись карманами, просто кусочками материала, притороченными спереди, – обманка! – а в остальных, настоящих, он не находил ничего, кроме разве что бумажных платочков да ментоловых леденцов. И в сумочках тоже ничего особенного. Смятые листочки бумаги со списком покупок и полустертыми надписями карандашом, запасные очки, которые следовало отнести в магазин оптики, просроченные рецепты. Фрагменты обычной будничной жизни. Жизни, из которой она решила исчезнуть.

Он отошел от гардероба. Результатом досмотра стал мусор, оказавшийся теперь на ковре. Джон поглядывал на него и пытался утешиться мыслью, что ничего страшного обнаружить пока не удалось. Но все впереди. Он переступил с ноги на ногу и почувствовал, как заныли спина и затылок. Вскоре мусор заполнит собой весь дом, хаос наводнит каждую комнату, не останется ни единого уголка, где он мог бы существовать. Перед уходом Маргарет он всегда находил себе какое-то занятие – что-то сложить, убрать или починить. И все шло организованно и по плану. Теперь же он был сбит с толку, плавал и путался в собственных мыслях, окруженный со всех сторон выдвижными ящиками, буфетами и шкафами с разверстыми дверцами, которые выблевывали свое содержимое на пол, а хозяин все продолжал искать ответ на вопрос, которого, возможно, даже не существовало. Он потирал пальцами затылок, пытаясь зацепиться хоть за какую-то сколько-нибудь основательную мысль, потом прижимал ладони к ушам – заглушить стук пульса. Он пытался дышать размеренно, как учила его Маргарет. Считал вдохи и выдохи, ждал. Все пройдет, просто надо отвлечься, начать контролировать себя. Он потянулся к одному из листков, взял в руки, развернул.

Датировано 20 июня, днем накануне ее исчезновения. Теперь он знал, как она провела последнюю неделю, с ее собственных слов: «Мясник (заказать мясо), библиотечные книги, оптика, лотерейные билеты для «Легиона», договориться с маникюршей». Он представил себе путь в тот день, людей, с которыми она останавливалась поболтать. Каждый любил поболтать с Маргарет. Она прошла по Хай-стрит от одного конца до другого, переходила от одного разговора к другому. Пыталась найти в каждом хоть что-то.

Он задумался: можно ли извлечь хоть какую-то пользу из этого списка. Осмотрел ковер в поисках очков и увидел, что они затаились между пакетиком с мятными леденцами «Поло» и щеткой для волос. Крохотный винтик выпал из крепления, и одна дужка безвольно свисала вниз. Он затаил дыхание. Возможно, винтик остался в сумочке, но если нет… И он полез посмотреть, но с опаской, не дай бог, все там перевернул и теперь винтик уже никогда не найдется. Нужно было хотя бы приблизительно понять, что он ищет, и Джон повернул очки другой стороной одним осторожным движением запястья. И только тут обратил внимание на линзы. Толстые, тяжелые, они сильно выступали из темной оправы. Он поднес их к глазам – комната поплыла и перекосилась. Нет, это не очки Маргарет и уж определенно не его очки. И все же они почему-то казались знакомыми.

Догадка пронзила его через несколько секунд. Он встал, точно громом пораженный. Очки. Мятные леденцы «Поло». Щетка для волос. Все разбросано по ковру.

«Дом номер одиннадцать, мистер Кризи. Ваша жена когда-нибудь говорила с Уолтером Бишопом?»

Он бросился открывать окно, охваченный тревогой. Дыхание короткими рывками выходило из груди. Над крышами вилась стайка скворцов, птицы кружили и поворачивали, выстраивая гармоничные фигуры на фоне выбеленного жарой неба, а он пытался отыскать глазами что-то знакомое, надежное и утешительное. Но в этой жаре звуки словно скребли по поверхности и искажали картину. Шорох щетинок метлы Дороти Форбс по асфальту, поскрипывание шезлонга, в котором сидела Шейла Дейкин, улыбки и хихиканье Грейс и Тилли, пока девочки проходили по тропинке к дому Мэй Рупер. Солнечные очки на Грейс были ей явно велики, и он наблюдал за тем, как она то и дело поправляет их, чтобы не сползали на кончик носа. Мэй Рупер болтала без умолку, размахивала руками, вертела головой, губы ее изгибались, выплевывая слова. Он видел, как Грейс полезла в карман и, что-то оттуда достав, протянула миссис Рупер. Он слышал, как Шейла поволокла свой шезлонг по траве, и его деревянная рама глухо стукнулась о край бордюра. Он наблюдал за тем, как Гарольд Форбс кричит что-то Дороти из окна гостиной. Он слышал звуки, на которые прежде не обращал внимания. Авеню ожила, словно в мультфильме, превратилась в картинку. Жара сделала свое дело, увеличила громкость звука, контрастность и яркость изображения, и теперь звуки впивались прямо ему в мозг.

От дыхания изображение замутилось, и Джон принялся протирать стекла рукавом рубашки. А когда протер, посмотрел на дом, стоявший напротив. Дом номер одиннадцать.

Ему показалось, что там, в окнах, мелькнуло его отражение, трудно было сказать наверняка, солнце слепило. И еще показалось, будто он слышал стук защелки, а затем в окне напротив возникла тень Уолтера Бишопа, который украдкой наблюдал за ним.

После чая он почувствовал себя немного лучше. Наверняка дело было не в самом чае, скорее – в процессе его приготовления. В этом ритуале – наполнить чайник водой, ополоснуть заварочный кипятком, чтобы нагрелся, затем размешать листья, добиться нужной крепости. «Постарайся отвлечься» – вот что всегда говорила ему Маргарет. Когда тебя одолевает тревога, найди себе занятие, переключи мысли. Джон стал настоящим экспертом по части «отвлечения». Он так часто старался отвлечься, что уже начал утопать в этих отвлечениях, и тогда мелкие детали окружающего мира сливались воедино в голове и создавали новую проблему, над которой стоило поразмыслить.

Маргарет считала, что муж должен найти себе хобби. Он пытался, но поиски приносили лишь новые проблемы. Для рыбалки требовалось слишком много времени и знаний, крикет казался чересчур хитроумной и сложной игрой, к тому же только Господу ведомо, сколько вредных бактерий живет в земле. И вместо того чтоб заняться хобби, он всегда делал одно и то же. Ходил в бар «Британский легион». Теперь проблема заключалась лишь в одном: именно в «Британском легионе» все это и началось. Ирония судьбы заключалась в том, что как раз тем вечером он уже собирался идти домой. Было начало декабря, заметно подморозило, поземка выписывала на тротуарах причудливые узоры. Джон подумывал заскочить туда пораньше, пока температура не опустилась еще ниже и идти домой не стало бы еще опаснее. Возможно, если бы он так и поступил, ничего бы не произошло. Хотя по опыту Джон знал, что уж если должно с человеком случиться что-то плохое, то непременно случится, как ни старайся этого избежать. Неприятности всегда тебя найдут. Обязательно изыщут способ подобраться. Как ни старайся их игнорировать, прятаться, избегать и удирать от них, рано или поздно настигнут.

Всего лишь вопрос времени.

Снова говорит Гарольд. Джон слышит его сквозь шум других голосов.

– Хотите знать, что я думаю по этому поводу?

Никто не отвечает, но Гарольда это не останавливает и никогда не мешает ему высказаться, донести свое мнение до окружающих.

– Лично я считаю, если полиция не станет его переселять, мы должны взять это дело в свои руки. Вот что я думаю.

В ответ кивки, возгласы поддержки. Джон видит, как Мэй Рупер пнула Брайана под столом по ноге.

Гарольд стучит пальцем с обручальным кольцом по краю бокала, и Дороти моргает при каждом стуке. Дерек Беннет одним махом выпивает свою пинту, и вся компания вновь погружается в молчание.

Джону хочется уйти. С того места, где он стоит, видна дверь. Всего несколько шагов – и он уже на улице, уходит, оставляет их всех, но с другой стороны, здесь собралась вся улица. Все, кроме его матери, которая согласилась посидеть с малышкой Грейс и заодно полюбоваться, как Фред Астер дотанцует до счастливого конца фильма. Нет, это будет слишком вызывающе, если он уйдет. Все сразу поймут, что он слабак, трус и вообще никчемный человек. Придется остаться. Раз в кои-то веки он должен себя проявить. Должен обрести голос как бы в компенсацию за все эти годы молчания.

– Мы пытались наблюдать за его домом, – говорит Дерек. – И толку ноль. Даже еще больше все осложнилось. Теперь он и носа на улицу не высунет. По крайней мере, раньше мы еще могли узнать, что он там затевает.

– Такому типу нельзя позволить жить на одной улице с нами, – говорит Мэй Рупер.

Джон видит, как она под столом снова забарабанила по ноге Брайана.

– Мама права, – тут же на автомате говорит Брайан.

– Говорят, будто бы он имеет право жить там, где хочет. – Дороти все еще моргает, хотя Гарольд перестал постукивать обручальным кольцом по бокалу.

– Весь мир просто с ума сошел, – вступает Шейла. – Больно уж много прав стало сегодня у людей.

Все кивают. Даже Дороти Форбс, которая умудряется делать это, не переставая мигать.

– Кем надо быть, чтоб посметь обидеть ребенка? Сколько в таком человеке зла? – спрашивает Дерек.

Шейла Дейкин тянется за своим персиковым коктейлем, но промахивается, и напиток выливается на стол.

– Ради бога, простите.

Зовут Клайва, тот появляется с полотенцем, все приподнимают свои бокалы, пока он вытирает стол.

– Он всегда говорит, что это ошибка. – Сильвия обхватывает себя руками. – Недоразумение.

– Слишком уж много получается недоразумений. – Эрик Лэмб пьет «Гиннесс» и вытирает губы тыльной стороной ладони. – Фотографии, то, что случилось с Лайзой. Я-то думал, что захват ребенка история единичная, но и ослу понятно, что нет.

– Подобным людям нельзя разрешать иметь фотоаппарат, – высказывается Мэй Рупер.

– Мама права. – Брайан умудряется выпалить это до того, как получит пинок под столом.

Руки у Сильвии все еще скрещены на груди. Она заказала себе апельсиновый сок «Бритвик», но бокал так и стоит на столе нетронутый. – В полиции говорят, что фотография его хобби, а потому запретить ему они ничего не могут.

– Такому типу нельзя разрешать иметь всякие там хобби, – считает Мэй. – Бог его знает, какие еще фотографии он там делает.

Все опускают глаза и отпивают по глотку. Молчание разворачивается над столом как скатерть, и никто, похоже, не осмеливается нарушить его. Появляется Клайв, собирает пустую посуду. Обменивается взглядом с Гарольдом, но оба молчат. Джон провожает глазами Клайва, пока тот идет к стойке бара. Несет так много бокалов, что пальцев не хватает.

Сильвия первой нарушает молчание, хотя голос ее тих, еле слышен, Джон почти не различает слов.

– Единственный способ убрать его с нашей улицы, – предлагает она, – это лишить дома, в котором он живет.

– То-то будет здорово, если он вернется после Рождества и увидит, что дома-то его и нет, – говорит Шейла.

Джон хмуро смотрит на нее.

– Он всегда уезжает на рождественские каникулы, Джон. Мишура и жареная индейка в компании с мамочкой. Уезжает туда, где его никто не знает, никто даже не подозревает, что этот тип способен вытворять.

Шейла была права. Уолтер Бишоп покидал свой дом только на Рождество. Он никуда не ездил даже летом. Так и торчал в доме под номером одиннадцать, парился в четырех стенах до самого сентября.

– Вот бы он вернулся к Новому году и обнаружил, что дом сровняли с землей бульдозером, – говорит Дерек. – Чертов извращенец!

Гарольд откидывается на спину стула, скрещивает руки на груди.

– Заметьте, – говорит он, – совсем не обязательно нужен бульдозер, чтобы избавиться от дома.

Эрик отрывает взгляд от бокала с пивом. В глазах Дерека искрится улыбка, под столом Мэй Рупер снова принялась пинать сына.

– Вы о чем? – недоумевает Брайан.

– Да о том, парень, что порой в такие вещи может вмешаться сама судьба. Замыкание в проводке, искорка от огня в камине. Это еще вовсе не означает, что кто-то должен пострадать.

Эрик ставит свою пинту на стол. Как-то особенно осторожно.

– Надеюсь, ты понимаешь, что предлагаешь, Гарольд.

– Лично я ничего не предлагаю. Просто хотел сказать… такое порой случается.

– Или этому помогают случиться, – добавляет Шейла.

– Господи Иисусе! – Эрик закрывает лицо руками.

– Оставь Иисуса в покое. Иисус Христос не живет в соседнем с ним доме. Кстати, и ты тоже.

Эрик не отвечает. Просто удрученно качает головой, но этого достаточно, чтоб Гарольд снова завелся.

– Знаешь, Эрик, лично я сыт по горло! Сыт по горло тем, что приходится жить рядом с этим поганым извращенцем. И если мы ничего не предпримем вместе, тогда, да помоги мне Господь, я за свои действия не отвечаю. Вы должны подумать о детях. На нашей улице полно ребятишек.

Джон и прежде видел, как сердится Гарольд. Да Гарольд всю свою жизнь только и знал, что возмущаться и спорить. Но тут совсем другое дело. Его гнев был более страшен и брутален, и Джону казалось – он знает, чем это продиктовано. Возможно, все они здесь гневались, и каждый по-своему, потому как лица у людей за столом изменились. Они явно мучились, каждый искал свой подход. Он угадывал это по лицам, по тому, как соседи опускали глаза, стараясь скрыть свое истинное мнение.

Лишь Дороти смотрит прямо перед собой. И глаза ее так ярко сияют.

– Мы все чувствуем то же самое, Гарольд. Так что не принимай близко к сердцу.

Джон слышит это – призыв к умиротворению, произнесенный слегка дрожащим голосом человека с опытом.

От вспышки все они вздрагивают. Слишком уж она внезапна и неожиданна, и все одновременно поднимают головы и обнаруживают, что смотрят прямо в объектив.

В баре двое мужчин. Один с камерой, в руках у второго блокнот, а на лице выражение крайнего любопытства.

– Энди Килнер, местная газета, – представляется Блокнот. – Для сезонной колонки. Немного местного колорита. Рождественское настроение, любовь к своему ближнему, ну и все такое прочее.

– Понимаю… – тянет Гарольд.

– Желаете что-то сказать? – спрашивает Блокнот.

– Не думаю. – Гарольд тянется к бокалу с пивом. – Мы уже сказали здесь все, что надо.