Когда Мари и Маттиас подошли к дому причта, то вновь застали Эрика и Мартина в разгар ссоры. Ничего необычного в этом не было. Скорее, так бывало почти каждый раз.

– Какое счастье, что я съезжаю! – кричал Эрик.

– Я тебя не задерживаю. Мне тут фанатики не нужны. Как только можно предполагать…

– Что Бог творит чудеса?

– Бог не творит чудес! Стоит только задуматься, и не сможешь ответить на вопрос, почему в большинстве случаев никаких чудес не случается. Если он спас тебя, то почему не спас остальных? Ты что, важнее?

– Возможно.

– Ты шутишь, да? Ты что, и правда полагаешь, что Господь ниспослал финансовый кризис, чтобы избавить тебя от твоих проблем? Ты не просто так говоришь, ты на самом деле так считаешь?

– Ну а почему нет? Почему кризис не мог представлять собой мое спасение, где основания?

– Потому что ты не настолько важен!

– А вот, по всей видимости, настолько! Иначе бы ради меня…

– Все понятно, круг замкнулся.

– Вы же сами все время твердите: пути Господни неисповедимы. Вы сами нам постоянно внушаете, что невозможно предсказать, как он повернет судьбу человека.

– А как же Ивейн? Получается, он исчез, чтобы ты мог забрать его полотна и оплатить ими свои долги по процентам?

– Как ты можешь так говорить?!

– Это не я, это ты так говоришь.

– Я никогда такого не говорил!

– Это непосредственно следует из того, что ты…

– Мы были близнецами. Тебе этого не понять. Я – не только я, а он… Был не только собой. В каком-то смысле мы всегда были одним человеком. Это сложно объяснить.

– И вот так каждый день! – обратился Мартин к Мари. Министрант подал ему белую рубашку, в рукава которой он, отдуваясь, продевал руки. – Каждый день он повторяет мне, что Господь хранит весь мир и его в особенности. Каждый!

– Он отказывался крестить меня! – воскликнул Эрик. – Мне пришлось обратиться в другую общину! Мой собственный брат не желал меня крестить!

– Каждый день он предстает передо мной в этой своей клетчатой рубашке и повторяет, что Господь послал кризис, чтобы его спасти.

– Да оставь ты меня в покое! Иди вон, играй в свой кубик.

– Кубик – это не игрушка.

– Конечно! Это серьезный, утомительный вид спорта!

– Можешь оставить свои комментарии при себе! Я снова на двадцать втором месте!

– На двадцать втором месте чего? – спросила Мари. Она знала ответ, но также знала, как Мартин любит это повторять.

– Национального рейтинга!

Министрант возложил ему на плечи столу. Это был неприметный юноша, с которым на той неделе они успели немного пообщаться. Завязать разговор было не так-то просто, поначалу он очень стеснялся, но стоило ей пару раз ему улыбнуться, как он позвал ее на свидание. Она попыталась отказать так мягко, как только могла, но его это все равно задело, и с тех пор он старался ее избегать. Мартин познакомился с ним на встречах Союза католической молодежи. Дырка в правой ноздре говорила о том, что еще недавно там было кольцо. Если она правильно помнила, звали его Рон.

Мари приобняла Маттиаса за шею и почувствовала, как тот вздрогнул. Ему было не очень приятно, когда она касалась его в присутствии отца. Маттиас боялся Эрика, и упрекать его в этом не приходилось.

Встречаться с кем-то было не слишком простым занятием. Иногда ей в голову закрадывалась мысль, что она-то могла бы и подождать еще немного, но у Лены уже был парень, у Мириам тоже, да и Георг был не против завести подружку. Как-то, впав в отчаяние, он даже предложил встречаться Мари, но та только рассмеялась – настолько абсурдным было это предложение. Маттиас был на год старше нее, ему исполнилось шестнадцать, они встречались около месяца, и за это время она уже трижды с ним переспала. В первый раз она чувствовала себя странно, и все показалось ей несколько утомительным; во второй раз процесс показался ей просто нелепым; но вот в третий, у него дома, когда его родители были в отъезде, а выставленная из комнаты собака жалобно скреблась в дверь, ей вдруг стало понятно, почему люди так помешаны на сексе.

Министрант отступил в сторону. Мартин теперь был в полном облачении. Он тут же стал казаться стройнее и величественнее.

– Лаура придет? – спросил Эрик.

– Она на съемках, – ответила Мари. – В новом сезоне ее героине отвели более значимую роль.

– И как сериал, хороший? – поинтересовался Мартин.

– О да, очень, – подал голос Маттиас. – Весьма интересный.

Мари пнула его локтем в бок, и оба расхохотались.

Год назад она начала рисовать. Об этом никто не знал – слишком неумелые у нее пока что получались штрихи, формы не складывались в композицию, но она не отчаивалась и верила, что умение придет. И хотела, когда вырастет, стать по второму образованию художником-графиком. А по первому – врачом. И выучить иностранный язык, а может, даже три или четыре, но не больше – ведь еще должно оставаться время читать книги и путешествовать по далеким континентам. Она непременно хотела увидеть Патагонию и побережье Северной Африки. И в Китае тоже хотела побывать.

– Итак, покончим с этим, – произнес Мартин и распахнул дверь. Снаружи медленно кружили огромные хлопья снега.

До церкви было всего несколько шагов. Мартин шел впереди, за ним следовал служка, потом шел Эрик, замыкали шествие Маттиас и Мари. Мари высунула язык, ловя снежинки. Холодное белое одеяло приглушало всякий шум. Она взяла Маттиаса под руку.

– Пойдем потом ко мне? – шепнул он ей на ухо.

Может, это была не такая уж плохая идея. Родители снова уехали, дом был полностью в их распоряжении. Но все-таки она сомневалась. Маттиас ей нравился, она не хотела причинять ему боль, но, возможно, ей следовало найти себе более подходящую пару. Склонив голову набок, так, что кончики ее волос касались его щеки, она пробормотала:

– Возможно.

Эрик обернулся и бросил на них подозрительный взгляд. Мари была еще слишком юна, чтобы разгуливать под ручку с мальчиками, да еще с такими невзрачными, как этот паренек. Еще не время. Если так будет продолжаться, они, того и гляди, и целоваться начнут. Как бы этому помешать?

Нужно больше молиться. Молитва всегда помогает. Если бы он молился чаще, то ни за что не угодил бы в такие неприятности. Все его опасения подтвердились: за ним постоянно следили, как и за всеми остальными; мироздание представляло собой систему знаков, выстроенную так, чтобы их можно было прочесть, ночь была полна бесов, а в каждом углу таилось зло. Но, вверив себя Господу, ничего этого можно было не бояться. Это была простая истина, и он никак не мог понять, почему его брат так злился, стоит ему об этом заговорить. Ивейна он всегда понимал без труда, но при общении с толстяком все сразу становилось так сложно. Беседовать на такие темы с новообретенным другом Адрианом Шлютером было куда проще. Шлютер и обратил его внимание на то, что Господь обязан простить всякого, кто ходит к исповеди, ведь Он и сам причастен к этому таинству.

Поэтому Эрик исповедовался каждый день. Он уже исследовал все церкви в городе, знал, где приходится долго стоять, а где очередь подходит быстро; где со священником можно побеседовать, где задают слишком много вопросов, а где святой отец не узнает тебя и с десятого раза; знал, какие храмы лучше обходить стороной, поскольку с их фасадов смотрят вниз изваяния дьявольских химер, шипя, извергающих проклятия и не желающих пускать его внутрь. Чтобы исповедоваться каждый день, требовалась определенная дисциплина. Бывало, что за день он не успевал ничего натворить, и приходилось придумывать себе какие-то грехи, но усилия того стоили: после этого можно было идти по жизни легко, аки новорожденный, быть свободным от всякого греха и не страшиться никакого суда.

Он поднял голову. На фоне серого неба, мерцая, носились снежинки. Снег пошел вчера вечером, и воцарилась такая тишина, что он даже не мог заснуть, лежа на своем продавленном диване. И всю ночь мечтал о том, что скоро у него снова появятся письменный стол, визитки, телефон, компьютер и служебный автомобиль.

Прошло всего два месяца с тех пор, как он случайно встретил на улице Лотара Ремлинга. Они громко приветствовали друг друга, хлопали по плечу, снова заговорили о футболе. «Просто невероятно! – вскричал Эрик, тыча пальцем в небо. – Этот недавний матч, а!» Да, ответил Ремлинг, в голове не укладывается, как эти болваны могли так продуть – и поведал, что для фирмы «ремлинг. Консалт» наступили золотые времена, что правительства так накачали систему деньгами, что непонятно, куда их девать: кто бы мог такое предположить даже год назад! Поинтересовался, как дела у Эрика, как жизнь, и тот уже хотел ответить, что у него столько разных проектов, что работать приходится до упаду, как вдруг, к своему удивлению, объявил, что не делает ничего.

Как это – ничего?

Да вот так. Ничего. Совсем ничего, и так целыми днями. Он удалился от мира, живет в доме причта. У того своего брата, который священник.

– С ума сойти, – только и сказал Ремлинг. – Что, правда, что ли?

Ему вдруг стало ясно, что так дальше продолжаться не может, пояснил Эрик. Нужно позволить себе сделать перерыв. Поразмыслить о том о сем. Он читает Бхагавадгиту. Медитирует. Ходит на исповедь. Проводит время с дочерью. Управляет наследием погибшего брата. Он наверняка вернется в профессию, но пока не спешит. Так легко упустить из виду самое важное.

– Самое важное, – повторил Ремлинг. – Да, верно, в том-то и суть.

И попросил у Эрика номер его телефона, но тот ответил, что мобильного у него больше нет; тем не менее с ним всегда можно поговорить, позвонив в дом причта.

И действительно, три дня спустя Ремлинг позвонил, они встретились, пообедали. Прошло еще два дня, они снова повидались. Потом еще разок на следующей неделе, и вот уже все было шито-крыто. Эрик заявил, что в услугах приходящего юрисконсульта не нуждается, поскольку его судьба в руках Господа. «Просто неслыханно!» – воскликнул Ремлинг.

Никаких сомнений в том, что в составе «ремлинг. Консалт» его дела быстро пойдут в гору, у Эрика не было. Он знал свое дело, знал все тонкости; в конце концов, он с нуля создал одну из крупнейших консалтинговых компаний в стране. И в том, что его постиг крах, его вины не было: никто не мог предвидеть, что грянет кризис, не мог предположить, что их ждет, и все его сотрудники тут были с ним солидарны. Дважды в неделю они с Фельзнером и Марией Гудшмид встречались за чашкой чая и повторяли друг другу: «Никто не мог такого предвидеть!» Поэтому вкладчикам и пришлось смириться с потерями, поэтому сын Клюссера и не стал подавать на них в суд. Только бывший шофер Эрика обратился к гособвинению, но претензии, изложенные им в письме, были настолько несуразны, что никто не стал браться за расследование. Продажа почти сотни картин и тысячи набросков, обнаружившихся дома у Ивейна и в мастерской Ойленбёка, вкупе с тиражированием его хуторов на карандашах, волчках, пижамах и чашках, принесли такой доход, что он сумел с их помощью покрыть процентные ставки по промежуточным кредитам. Жаль только, что местонахождение множества картин неизвестно: существует примерно три десятка работ, детально описанных братом в его каталогах, но от них не осталось и следа – никто их не видел, никто о них ничего не знал, такое впечатление, что их никогда и не существовало. Увы, нынче ажиотаж вокруг Ойленбёка улегся, цены упали, выручка от продажи прав тоже пошла на убыль, но самое трудное позади. В тюрьму его уже не посадят, Господь миловал. Кроме того, его чувства обострились, и мыслил он яснее, чем когда бы то ни было: расходы на лекарства удалось снизить, что пришлось как нельзя кстати; теперь он принимал только самые необходимые таблетки, без которых ему не удалось бы достойно прожить очередной день.

То же самое он сказал Сибилле. Они не виделись четыре года; та исхудала и казалась изможденной. Эрик повторил ей то, что говорил Ремлингу: про Бхагавадгиту и исповедь, про то, что отказался от сотового, что взял тайм-аут, что его судьба в руках Господа. О кризисе, которого никто не мог предвидеть. Рассказал о разводе и о том, что живет теперь в доме причта. О том, что никогда уже не сможет ощущать себя полноценным человеком после того, как погиб его брат-близнец. Сибилла поинтересовалась, выздоровела ли Лаура – о да, ответил он, слава Богу, да! Теперь он был бы готов переехать к ней. Его доходы сокращены до уровня прожиточного минимума, так что позволить себе квартиру он не может, но ему надо во что бы то ни стало убираться из того места, в котором живет, – набожному человеку под кровлей дома причта не место.

Эрик наклонился и зачерпнул пригоршню снега. Он был еще таким рыхлым, что слепить комок представлялось практически невозможным. Хотел было запустить рассыпающийся снежок во что-нибудь, но подходящей цели на примете не было. Мари вдруг показалась слишком взрослой, чтобы в нее кидаться, в ее страшненького дружка ему целиться не хотелось – если он вдруг угодит по такой роже, вероятно, возникнет неловкая ситуация. Бросать снежками в Мартина, когда он в облачении, тоже было нельзя. Поэтому он примерился к министранту.

Комок угодил тому прямо в затылок, обдав снежной пылью и образовав вокруг его головы что-то вроде нимба. Молодой человек обернулся; на долю секунды он стал похож на зверя, готового к прыжку, – но затем черты его лица смягчились, и он изобразил вымученную улыбку.

Что-то в его поведении было странным. Когда Эрик впервые явился в дом причта, тот при виде него стал истерически смеяться, и до сих пор едва мог заговорить с ним, не побледнев и не начав запинаться. Эрик полагал, что кто-то поручил парню за ним следить, но это его больше не волновало. Господь хранил его.

Они вошли в церковь. Органист брал за аккордом аккорд, паствы собралось больше обычного: те же пятеро старух, что всегда, те же двое толстяков, дружелюбный и не очень, печальная молодая девушка и Адриан Шлютер. Но в этот раз пришли и несколько старых друзей Ивейна, среди которых был некий бельгийский художник с острой бородкой и шелковым шарфом, кузина, с которой все они не виделись уже много лет, бывшая секретарша Эрика Кати, перешедшая на работу в Фонд Ойленбёка заниматься продажей прав. Была и мать Мартина, а рядом с ней, высокий и прямой, – прелат Финкенштейн. В первом ряду, прикрывшись солнечными очками – то ли в печали, то ли ввиду своей известности, – сидела мать близнецов.

Ивейн числился пропавшим без вести вот уже более четырех лет. На той неделе его официально объявили погибшим. Эрик настоял на поминальной мессе – спорил, умолял, наконец, угрожал подать жалобу епископу. Мартин отказывался, как мог. Ивейн не был крещен, к тому же службы о поминовении души он вообще считал глупостью – с чего бы всеведущему Господу менять свое мнение о душе почившего только из-за того, что оставшиеся в живых родственники собрались совместно исполнить пару гимнов? Или, точнее, так: службы о поминовении души представляли бы собой глупость, если бы всеведущий Господь существовал, а вся теология имела бы смысл. Поэтому в конце концов он согласился.

Пришедшие встали.

– Господь с вами, – обратился к ним Мартин. С тех пор как он осознал, что вера не придет, он чувствовал себя свободным. Ничего сделать было нельзя: похудеть он в этой жизни уже не похудеет, и от здравого смысла своего тоже никуда не денется.

– И со духом твоим, – негромко ответствовала община.

Мартин произнес несколько слов о брате. Он делал это уже не в первый раз, и слова лились сами собой, и думать ему не требовалось: Ивейн Фридлянд прожил жизнь, он писал, исследовал, многое видел, поскольку видеть вещи было его истинной страстью. Ивейн ни к кому не проявил злобы, подчинил себя и дела свои служению таланту другого человека, более великого, которого почитал более прочих. Он мог бы еще многого достигнуть, но его безвременно настиг злой рок, о природе которого ведомо лишь одному Господу. Ивейн никогда к нам не вернется.

Мартин сложил руки. Министрант тяжело дышал, тер лицо, покашливал и обременительно пыхтел. Парень старался как мог, но он просто не годился для таких обязанностей; надо бы, наверное, подыскать ему что-то другое. Может, Эрик поможет его пристроить, связи у него остались.

Слушая свой голос, он закрыл глаза, представляя, как кружат за окном снежинки. Если прогнозы не врут, то снегопад продлится еще не один день; на улицах будут грохотать очистители, стремясь разгрести заносы, под ногами будут разбрызганы химикаты, но снег так и будет падать, ложиться на тротуар, на припаркованные машины, сады, деревья, крыши и антенны. На пару дней мир окутает покров необыкновенной красоты. Тут он понял, что опять проголодался.

– Символ веры, – возгласил он.