После суда я был обязан отмечаться раз в неделю в комиссариате полиции. Каждый вторник я отправлялся пешком по бульвару, куда в этот день приезжает, как здесь говорят, «бродячий» рынок. На самом деле это хорошо организованная передвижная торговля: десятки частных продавцов, каждый со своим товаром, несколько огородников или фермеров, торгующих продуктами своего производства.

Я люблю рынки. Рынок — это душа страны. Французские рынки можно сравнить только со среднеазиатскими — по богатству, по краскам, обилию покупателей. Я иду медленным шагом, гляжу по сторонам. Утром во вторник я откладываю все дела и выбрасываю из головы все заботы. Перед фруктовыми прилавками глаза разбегаются. Я вижу невероятные, казалось бы, по весне арбузы из Марокко, которые смотрят на меня влажным взрезанным кровавым нутром с блестящими черными камушками зерен, южно-африканский виноград без косточек, который в России называют «дамскими пальчиками», — в Южной Африке сейчас поздняя осень, да и вообще, пусть слово «Африка» вас не обманет: природа там похожа на северную Францию, только сезоны перевернуты, как перевернуты полушария, там даже растет черника, которую везут в Париж в разгар зимы. Словно оранжевые неловкие медвежата лежат грудой «агли», что, говорят, по-английски значит «отвратительный», — огромные, мягкие на ощупь, с толстой, мохнатой изнутри шкурой, легко рвущейся под пальцем, сочные кисло-сладкие ямайские плоды, помесь мандарина и грейпфрута.

— А вот картофель! Молодой! Покупайте картофель! — кричит мужик в белоснежном фартуке, который он ухитряется не испачкать даже своим простым овощным товаром. У него на прилавке (я пробовал сосчитать) четырнадцать или пятнадцать сортов картофеля. От мытой розовой или стерильно чистой желтой молодой картошки и выпачканного в земле, с кожицей в сеточку картофеля для пюре до мелкой, размером с клубнику, бретонской картошки, запекаемой в духовке в мундире (недавно я узнал, что ее выращивают на острове Нуармутье в Атлантическом океане, на смеси песчаной почвы и водорослей, откуда у нее такой особый йодистый вкус). Тут же давно забытые в России маленькие винтовые клубни чабреца, по вкусу нечто среднее между картофелем и турецким горохом, что грузины кладут в суп пити.

В это время рынок ломится от малины, от клубники трех-четырех сортов — темно-красной или вишневой испанской, пахучей итальянской или нежно-оранжевой французской, по вкусу близкой к землянике.

Но особенно привлекает меня рыбный развал. Тут и огромная меч-рыба, отрубленная голова которой с метровой острой шпагой на носу стоймя поставлена в углу прилавка, и барабулька, мелкая красноватая рыбешка из Средиземного моря, ценой дороже ее экзотической сестры. Поражают количеством разных сортов продукты моря: букеты розовых лангустин с нежнейшими шейками, темно-коричневые, отливающие в синеву омары, угрожающе шевелящие челюстями, перевязанными резинками, из которых мы в школе делали рогатки на пальцах, серые креветки размером в полмизинца, живая груда которых шевелится как муравейник… Рядами стоят квадратные корзины с устрицами, от маленьких, соленых, с зеленоватой пленкой тельца внутри, до огромных «специальных», наполненных до краев нежнейшей плотью с ореховым привкусом. А вот «фиолетовые» моллюски, или «морской картофель», которые, как мне сказали, называются по-русски «янтины» (только разве я их видел в России?), действительно зеленовато-фиолетовые, мягкие, как вареный картофель, разрезав которые вы найдете выложенное белейшим перламутром без единого изъяна гнездо, где вас ждет оранжевый ломтик икры, весь пропитанный йодом, а от этой икры, говорят, учащается пульс у влюбленных, начинает сильнее биться много пережившее сердце и молодостью загорается взгляд у переваливших за полвека.

С сожалением покидал я рынок и направлялся к своему комиссариату, где меня всегда встречали вежливо и приветливо и где я не задерживался больше десяти минут.

Однажды дежурный, как всегда, дал мне книгу для подписи, а потом, не торопясь ее закрыть, сказал:

— Господин Билунов, вы не зайдете в кабинет к нашему комиссару? Он хотел с вами поговорить.

— Aves plaisir,  — ответил я. За это время я стал многое понимать по-французски. Однако для настоящего разговора без переводчика я был, конечно же, не готов.

Я постучал.

В кабинете, кроме комиссара, сидели двое незнакомых мне людей, по виду чиновники.

— Comment allez-vous?  — вставая мне навстречу и пожимая руку, спросил комиссар полиции.

— Са va, et vous?  — ответил я.

— Мы можем говорить по-русски, — предложил, тоже вставая, один из незнакомцев, худощавый человек с явно военной выправкой. — Меня зовут Анри, а это мой коллега Франсуа.

— Ну что ж, — согласился я. — Будем по-русски. Мне, конечно, легче. А господин комиссар? Он же по-русски не говорит?

Словно поняв меня, комиссар попросил прощения за свою занятость, собрал со стола бумаги и распрощался, оставив нас наедине.

— Вы знаете, что такое ДСТ? — начал худой. Голос у него был низкий, почти бас. Я редко встречал такие голоса во Франции.

— Да уж конечно, — кивнул я.

ДСТ — это «охрана национальной территории», то есть, если хотите, служба государственной безопасности, контрразведка — словом, можно назвать ее как хотите. Аналоги в каждой стране имеют разные названия.

— Не беспокойтесь, господин Билунов, — неожиданно включился второй, до сих пор не проронивший ни слова, — лично у нас нет к вам никаких претензий.

Он был моложе, но в отличие от своего худощавого товарища одет официально, в хороший костюм с галстуком. Бас, назвавшийся Анри, как большинство не старых еще французов, был одет полуспортивно, на нем был свитер и не слишком тщательно выглаженные брюки с кроссовками.

— Никаких претензий у вас и быть не может! — отрезал я. — Суд уже назначил мне наказание за все, в чем я виновен. Кстати, я как раз поэтому и оказался здесь сегодня.

— Вот именно! Хорошо сказано! — закивал второй. Франсуа, вспомнил я. Что ж, будем считать, что он действительно Франсуа, мне все равно. Обычно эти люди своих настоящих имен не называют. По-русски он говорил значительно хуже первого, с трудом и с явным акцентом. Впрочем, понимал он, как я увидел, вполне хорошо.

Оба машинально вынули сигареты, но закурить не решились.

— Можно ли закурить? — спросил после паузы второй. — Мы знаем, что вы не переносите запаха дыма…

Это уже начинало быть интересным.

— Я вижу, вы хорошо осведомлены! — засмеялся я. — Что же делать? Прошу вас, курите!

— Господин Билунов, мы знаем, с кем имеем дело, — заговорил Анри.

— Ну и с кем же? — усмехнулся я.

— Давайте не будем шутить, — ответил тот. — Это потеря времени. Известно, что вы пользуетесь авторитетом в определенных кругах в России, что у вас в этой стране самые широкие связи. Мы стоим перед очень серьезной проблемой… Скажите, вы хотели бы помочь Франции?

— С удовольствием, — ответил я, усаживаясь поудобней. — Если это, конечно, в моих силах.

— Мы думаем, что да, — сказал Франсуа.

И они изложили мне ситуацию.

Второго августа 1997 года неизвестные лица похитили в Махачкале четырех работников французской гуманитарной ассоциации «Экилибр», работавших в Дагестане по оказанию помощи чеченским беженцам. Мне показали видеокассету, переданную на Запад похитителями. Я не забуду этих людей, лица которых прошли передо мной, их мольбы о помощи, обращенные к родным и близким, к правительству их страны, которые переводил мне худощавый бас из ДСТ.

Анди Шевалье, 31 год.

Паскаль Поршерон, 42 года.

Лоран Моль, совсем молодой, 28 лет.

Режис Грев-Виалон, возраст не указан.

Лица с глазами, лишенными надежды, со следами плохого обращения, недоедания, возможных болезней. К сожалению, мне слишком хорошо знакомы такие лица. Они бывали у моих друзей, проведших недели в холодном изоляторе, на урезанном до минимума пайке. Похитители требовали миллионы долларов за их освобождение. Было ясно, что эти требования совершенно нереальны. Мне известно, что многие нагрели руки на несчастной человеческой войне, и заложники — одна из самых доходных статей бизнеса.

— Не могли бы вы помочь? — осторожно спросил Франсуа. — Франция хочет всеми силами освободить своих заложников.

— Вы знаете, что выкуп иногда не решает дела, — добавил Анри. — Эти люди часто сами не могут повлиять на ход событий. Порой даже дело не в деньгах.

Я задумался. Дело было сложным, а возможно, и вообще невыполнимым.

— Ничего не могу гарантировать. Но попытаюсь. Что вы предлагаете мне в случае успеха?

— Возможность жить во Франции, — сразу же ответил Франсуа. Вероятно, он все же был старшим по званию. — А кроме того, мы же с вами христиане, хотя и разных направлений. Мы знаем, что вы верующий человек, и не только на словах. Спасение людей, рисковавших жизнью, чтобы помочь другим… Если я правильно понял, и первое, и второе совпадают с вашим желанием?

— Согласен, — ответил я ему. — Я прошу две недели. Пишите похитителям, сообщайте по своим каналам, что вы просите двухнедельный мораторий.

— Чтобы собрать средства, — кивнул Анри.

Он дал мне карточку с телефонами, и мы распрощались.

Весь оставшийся день и всю ночь я обдумывал план действий. В такой операции, как и в моих любимых шахматах, нельзя горячиться, нужно предварительно просчитать все возможности в уме.

…Я хорошо помню тот львовский лагерь. В 1972 году я в который раз попал в штрафной изолятор. Мало сказать, что в изоляторе трудно. Это очень жестокий режим, а для новичка почти невыносимый. Первое время мы сидели там вдвоем с грузином Сосо. И хотя отношения в изоляторе обострены до предела, мы с ним как-то ладили.

Однажды после обеда к нам в камеру привели третьего. Это был чеченец Саид. Я видел, как растет его агрессивность, как она ищет выхода. Два кавказца быстро нашли общий язык. Я оказался в одиночестве.

Ссора в изоляторе может вспыхнуть по любому поводу, а то и без повода. Злоба против посадивших тебя в холодную камеру с цементным полом, без теплой одежды и практически без еды, переполняет тебя и выливается, прежде всего, на ментов, время от времени проходящих по коридору изолятора с проверкой.

— Мусор! Пидарас! Эй ты, пидар!  — начал кричать Саид в кормушку. На наше счастье, мент уже прошел и запер за собой коридорную дверь.

— Ну что ты делаешь? — сказал я спокойно. — Зачем? Чему это поможет?

В подобном случае дежурный надзиратель вызывает наряд, тот врывается в камеру и дубинками избивает всех троих, даже если кричал только один. А потом добавляет всем срок изолятора.

— Послушай! Тебя спрашивают? — обернулся ко мне чеченец. — Имею с ним счеты!

— Меня это тоже касается. Ты ждешь, чтоб он вызвал наряд? — спросил я. — Если хочешь, найди его потом, один на один. На узенькой дорожке…

Этого было достаточно, чтобы оба кавказца бросились на меня. Завязалась серьезная драка.

Мы дрались молча, стараясь не создавать лишнего шума. В подобном случае речь идет о жизни. У них оказались заточенные напильники. Я был без оружия, один против двоих. В драке меня порезали, но и им досталось. Кажется, я выбил грузину глаз, сломал Саиду руку.

Прибежавшие менты ворвались в камеру и вытащили нас по одному в коридор. Мы были в крови, грузин почти без сознания. На нас надели наручники и отправили в лагерную больницу. Меня перевязали, а грузина пришлось оперировать.

Этой ночью мои друзья пробрались в больницу, связали охрану и открыли замок нашей палаты. Я был не новичок в таких ситуациях, ведь кавказцы вдвоем напали на меня с ножами в изоляторе, и теперь они прекрасно понимали, что у меня гораздо больше возможностей решить это дело.

Грузин упал на колени и стал просить прощения. Один глаз у него был закрыт повязкой, из другого текли слезы. Он протягивал ко мне руки, словно плохой актер в театральной пьесе. Саид посмотрел на него с нескрываемым презрением и, отвернувшись к стене, стал спокойно ждать своей участи.

— Не надо, ребята, — остановил я своих. — Оставьте их.

Так я подружился с чеченским абреком Саидом. Мы провели с ним еще целый год в этом лагере. И я знал: где бы он ни был, он всегда меня поддержит.

У Саида совершенно особое положение в Чечне, мало у кого там есть такие связи. Однажды с ним произошел печальный случай. Его соотечественник в споре вынул нож и бросился на Саида. Саид вывернул ему руку и попытался заставить бросить нож. Тот упрямо сжимал рукоятку и сопротивлялся как бешеный. В результате нож вошел ему под ребро и достал до предсердия. Такой случай в Чечне — происшествие огромной важности. Смерть чеченца требует отмщения, кровной мести. Тейп, то есть род убитого, будет мстить тейпу убийцы, а потом наоборот. И прервать эту бесконечность может только совет старейшин.

Главные люди страны — Масхадов и Басаев — приехали в тейп убитого и собрали старейшин.

— Это печальный случай, — сказали они на совете. — Саид не хотел убивать, он защищался. Но сегодня мы не просим пожалеть его. Мы просим пожалеть ваш собственный тейп, ибо, если вы убьете Саида, ваш тейп просто перестанет существовать. Мы призываем старейшин подумать и принять разумное решение.

Старейшины долго совещались и решили простить Саида. Таков был его авторитет в Чечне.

Прежде всего я созвонился с друзьями в разных концах России. Предстояло узнать, где теперь живет Саид. Я поднял все старые связи на всех уровнях, и скоро мне стало известно, что он находился в лагере особо строгого режима в Сибири. Я тут же дал команду собрать всю возможную информацию о лагере, его администрации, начальнике и, если можно, обо всех, кто там сидит. Я всегда привык работать с точной информацией. Знание — уже половина успеха для того, кто умеет им пользоваться.

Начальник лагеря полковник Юрий Прокофьев даже у заключенных имел репутацию честного и справедливого человека, что крайне редко. Я стал наводить о нем дальнейшие справки и скоро узнал, что у полковника Прокофьева в семье горе. Его пятилетний сын Генка неизлечимо болен лейкемией. Прокофьев безуспешно испробовал все имевшиеся у него возможности лечения — надежды не было. Друзья-офицеры собрали по подписке деньги, кто сколько мог, и отправили полковника с женой и сыном в Москву. Белокаменная столица встретила провинциального полковника холодно. Медицинские светила, к которым ему удалось пробиться, смотрели на больного пустыми глазами, оживавшими только при виде купюр, лучше всего баксов. Он сунулся в свою ведомственную поликлинику МВД, еще недавно престижную и могущественную, но там тоскливо махнули рукой. Болезнь неизлечима. Но я-то знал, что на Западе белокровие лечат, нужно только найти донора, чтобы взять у него микроскопическую частицу костного мозга, лишь бы совпали те сотни параметров, которые необходимы для трансплантации. Разумеется, у начальника лагеря, даже в чине полковника МВД, не было никакой возможности вывезти мальчика за границу, найти донора и организовать операцию.

Мне сообщили, что Юрий Прокофьев без ума любит своего сына. Я его вполне понимал. Еще совсем недавно состояние моей маленькой Лизы врачи считали безнадежным. Счастье, что я нашел во Франции врача, который взялся вылечить ее — и действительно вылечил. Я немедленно принял решение.

Назавтра мои друзья приехали в поселок Строителей, где находился лагерь. Они добились встречи с начальником лагеря, сказавшись представителями Красного Креста. Полковник действительно писал в Красный Крест и сразу же принял их у себя дома.

— Господин полковник! — сказали они ему. — Мы приехали, чтобы попытаться спасти вашего сына. Мы навели справки и, зная, что вы человек чести, не будем вам лгать. Вы должны помнить только одно: для вашего Генки мы сделаем все, что только может сделать для него мировая медицина. Вы понимаете, что это потребует огромных средств и немалого труда. В качестве компенсации мы просим освободить одного из заключенных. Конечно, вы потеряете работу, звание, не исключено, что сами попадете в тюрьму, но спасете сына. Обдумайте наше предложение! У вас есть целый день на размышление. Но не больше.

Они просили освободить из лагеря Саида, которому оставалось сидеть еще двенадцать лет. Выйдя из очередного заключения года три назад, Саид вернулся в свой родной Грозный и попал как раз в разгар войны между чеченцами и федеральными войсками. Естественно, он встал на сторону своих соплеменников. В одном из боев Саида жестоко контузило, он потерял сознание, а очнулся уже в тюремной больнице в России. Учитывая прошлое, ему дали пятнадцать лет особо строгого режима. Надо ли говорить, что он снискал этим славу национального героя.

Единственным способом начисто освободить Саида было объявить его погибшим.

Я целые дни проводил на телефоне.

Если бы полковник Прокофьев отказался (а это был, повторяю, честный человек, за двадцать лет работы в органах не замешанный ни в какой коррупции), ни за какие деньги мы не смогли бы вытащить Саида из тюрьмы. Мы понимали, что материальные блага не соблазнят начальника лагеря. И только смертельно больной сын давал нам возможность вести диалог.

Не надеясь на положительный результат, мы подготовили несколько других планов освобождения Саида, даже подыскали вольнонаемного рабочего, внешне похожего на Саида. Вольнонаемные ежедневно возвращаются в поселок; немного грима — и в один из вечеров в поселок возвратится не рабочий, а Саид. Связанного рабочего назавтра освободят надзиратели, тем дело для него и кончится. Однако этот вариант тоже требовал времени и мог оказаться вообще невозможным в случае решительного отказа полковника Прокофьева.

Полковник оказался умным, смелым и решительным человеком, который согласился на наше предложение, чтобы спасти умирающего мальчика.

Оставался начальник медчасти. Еще до поездки в поселок Строителей мы все о нем узнали. Начальником медчасти была женщина, майор Грачева, жена заместителя начальника лагеря по режиму подполковника Грачева. Оказалось, что у четы Грачевых рыльце в пушку. Дилер Жора из Свердловска поставлял Грачеву наркотики, а жена в своем медпункте передавала их лагерным дилерам. Зарабатывали они на этом по-царски. В лагере поговорили с двумя их клиентами и объяснили, что надо делать. При очередной поставке они сказали майору Грачевой так:

— Начальник! На нас тут наехали, поэтому предупреждаем: если нас спросят, кто нам дает лекарство, мы молчать не будем. А то, начальник, нас хлопнут, как комаров, никто даже не заметит.

Начальник медчасти побледнела: она знала, чем это пахнет: разжалование, суд, десять лет лагерей… Ее муж связался с Жорой. Тот сказал то же самое. С этого момента оба стали податливы и сговорчивы. Через несколько дней в лагере произошла драка с поножовщиной. Дежурным по лагерю был в тот день подполковник Грачев. Как сообщалось в его рапорте, в драке участвовал Саид, который был смертельно ранен и умер, не приходя в сознание. Его убийца уже имел смертный приговор, который ему заменили на двадцатилетнее тюремное заключение, а, следовательно, лагерное убийство ничего не могло изменить в его судьбе. Разумеется, ему пришлось отсидеть в изоляторе.

Когда происходит такое чрезвычайное происшествие, смерть заключенного должны засвидетельствовать три человека: начальник лагеря, начальник медчасти и районный прокурор. Прокурору ближайшего райцентра оставалось несколько месяцев до пенсии, и ему до смерти надоели злые сибирские морозы, для измерения которых не хватает никаких градусов, лето с тучами комаров, пикирующих на жертву с беспощадным звуком немецких «мессершмиттов», вечная мерзлота и плохо очищенная водка в мерзкой зеленой бутылке с дефектами стекла, быстро убывающая на столе в одинокие зимние вечера. Сын прокурора жил в Москве, и больная ревматизмом жена то и дело норовила провести месяц-два в столице или полежать в теплых краях в санатории. С толковым человеком можно договориться, и мы помогли ему принять нужное решение. Таким образом, акт был подписан, и Саид похоронен на лагерном кладбище.

А из ворот зоны выехала полуторка с мусором, из кузова которой километров через пятьдесят незаметно спрыгнул человек, тут же пересевший в поджидавший его автомобиль.

Забегая вперед, скажу, что полковник Юрий Прокофьев, подполковник Грачев и майор Грачева были уволены из органов МВД без следствия и офицерского суда, лишены званий и пенсии. Саид был не из тех, кто мог исчезнуть бесследно, и как только слухи о его новых делах дошли до Москвы, была создана следственная комиссия. Комиссия работала год, но не смогла предъявить администрации лагеря никаких конкретных обвинений. Чувствуя, что дело тут не вполне чистое, она приняла решение просто уволить администрацию. Но я уверен, что полковник об этом не жалеет. А что касается других — это на их совести. Гену Прокофьева через неделю доставили в Париж, в Американский госпиталь. Прошел еще месяц, пока нашли донора, а затем его срочно оперировали, имплантировали каплю чужого костного мозга, который спас мальчишку. Я слышал, что полковник Прокофьев до сегодняшнего дня живет в достатке и ни в чем не нуждается, а сын растет здоровым. Думаю, что до конца своих дней он будет благодарить Бога за то, что Саид оказался у него в лагере.

Очутившись на свободе, Саид через час позвонил мне. Он был, конечно же, доволен своим освобождением и страшно обрадовался, когда узнал, что это сделал я. Он был счастлив найти меня снова.

— У меня есть интерес в твоем регионе, — сказал я ему по телефону. — Могу ли я говорить по этому номеру?

— Нет, — ответил он, поняв с полуслова. — Я позвоню тебе с другого.

Он позвонил через час, и я все ему рассказал. Мне даже не понадобилось говорить, насколько это важно для меня.

— Через пару дней тебе позвонят, — обещал он мне. — Надеюсь, что они живые. Но даже если эти четыре человека уже мертвы, то я постараюсь найти живую воду, чтобы их оживить!

Времени до срока оставалось немного, меньше недели.

Французских заложников искала вся Чечня.

Уже через два дня после разговора с Саидом они позвонили мне сами из бункера, где их держали. Трубку взяла моя жена Галя и, услышав французскую речь, после всех разговоров, свидетелем которых она была в эти последние дни, решила, что это угроза в наш адрес.

— S'il n'y f pas d'argent, dans quatre jours nous sommes tous morts, — сказала трубка и отключилась. Галя повернулась ко мне и сказала:

— Кажется, нам угрожают. Требуют денег.

— Если еще раз позвонят, спроси, сколько и куда доставить, — немедленно отреагировал я. — Я им сам принесу.

И только позже, после звонка Саида, я понял, что это были заложники. Я нашел визитную карточку, которую оставили мои собеседники, и связался с ними. Через час нашу квартиру заполнили люди, в лифте везли и расставляли на полу какую-то невиданную электронную аппаратуру. Думаю, что внимание всех разведок мира было приковано к нашему дому, десятки локаторов ощупывали окна нашей квартиры.

Заложники вновь позвонили к вечеру, как мы договорились с Саидом. Разговор длился ровно пятьдесят секунд — меньше той роковой минуты, которая требовалась российским пеленгаторам (американского производства), чтобы засечь расположение телефона. Разговор шел по-французски, но перевод меня не интересовал. Я и так был уверен в успехе.

Однако вскоре до нас дошел слух, будто одного из заложников убили. Французы начали готовить план силового освобождения оставшихся в живых. Мы должны были отправиться самолетом в Турцию, а оттуда на боевом французском вертолете вылететь в Чечню. Мне уже подбирали бронежилет и другую экипировку, стряпали фальшивые документы для полета через Турцию, восемь отборных «коммандос» готовились к операции, когда позвонил Саид и опроверг слухи. Заложники были живы, и наш полет отменился. Что не помешало газетам несколько лет подряд писать о моей поездке в Чечню для освобождения заложников.

Скоро вся Франция встречала своих сограждан. Меня тоже звали в аэропорт, но я не поехал. Я радовался издалека — за них четверых, за Генку, который был уже в Париже, за Саида. И, конечно же, за себя. Из газет мне стало известно, что Жак Ширак при личной встрече с Ельциным просил его об освобождении этих заложников. Я узнал, что Борис Березовский тоже пытался организовать их выкуп, но при всей своей дружбе с Басаевым ничего поделать не смог. Газета «Совершенно секретно» писала, что многие политические деятели и бизнесмены делали попытки вызволить из Чечни французских заложников, но это удалось только одному человеку в мире — автору этой книги.

Для любителей фактов и дат могу добавить, что все события я изложил точно так, как они происходили. Пусть меня только простят за то, что я изменил имена и географические названия, чтобы никто из участников этой операции не пострадал.

Из ДСТ позвонили мне сразу. Я услышал бас Анри, на этот раз необычайно теплый.

— Господин Билунов, вы могли бы меня принять? Я хочу поговорить в неофициальной обстановке.

Он пришел ко мне после работы и за бутылкой старого бордо Шато Петрюс, лучшего вина в мире, которое я берегу для хороших друзей и для знатоков, рассказал мне всю историю с письмом президенту. Только тогда мне стало ясно, какой я, оказывается, страшный террорист!

— Думаю, что это самое главное, чем я могу вам выразить наше доверие и нашу благодарность, — закончил он.

Впрочем, закончил он словами о вине. Настоящий француз не мог не оценить его по достоинству.