Прошел почти год, как мы расстались с Харитоном, но после этого ни разу не показывались ему на глаза. Правда, однажды, когда у него родился сын Сережа, мы заехали с Лимпусом в златоглавую, но только лишь для того, чтобы тайком увидеться с его женой Леночкой и дать ей немного денег на содержание новорожденного. Мы знали, что Харитон пока не у дел, но клятву, данную мне, держит. Больше мне не нужно было ничего.

Помню, где-то в начале февраля, разговаривая с женой по телефону из номера гостиницы «Даугава» в Клайпеде, я неожиданно узнал, что моя мама находится в больнице и ей в скором времени предстоит операция. Кроме этого, были и еще некоторые немаловажные для меня проблемы, которые прямой дорогой вели меня в тюрьму. Видно, фортуне, столь долгое время поощрявшей мои дерзкие выходки, в конце концов наскучили мои постоянные безрассудства.

С той минуты, как я узнал об этой печальной новости, не только меня, но и любого нормального человека на земле, оказавшегося в моем положении, больше абсолютно ничего не интересовало, кроме мыслей о том, как там моя мать. И в тот же день, когда я говорил с женой по телефону, вечером мы с Лимпусом вылетели в Махачкалу.

Я успел как раз вовремя: назавтра маме предстояла, по ее словам, не очень сложная операция. Сидели мы с ней в палате Железнодорожной больницы Махачкалы, и вместо того чтобы я успокаивал ее, мама сама меня утешала, прижав к груди и постоянно целуя и лаская.

Когда в разлуке много думаешь о любимых людях, но отвыкаешь ежечасно видеть их, при встрече ощущаешь некоторую отчужденность до тех пор, пока не скрепятся вновь узы совместной жизни.

Вообще, моя мать была удивительной женщиной, сильной и непреклонной перед любыми жизненными невзгодами. У нее был гайморит – ничего страшного, как она утверждала, тем более что ее положил к себе в отделение отоларингологии ее старый институтский друг, заведующий этим самым отделением, доктор Ройтман. В общем, мама меня, можно сказать, успокоила, но на сердце все равно было как-то тягостно; какое-то дурное предчувствие не давало мне покоя с того самого момента, как я увидел ее.

Приехав домой с женой и детьми, которые ждали меня, попрощавшись с бабушкой в вестибюле больницы, мы вместе стали ждать завтрашнего дня. В эту ночь я так и не сомкнул глаз, многое переосмыслив и, конечно, пожалев о многом.

Я понял в какой-то мере, что мы лишь короткое время способны противиться тому, что является вечным законом природы или нашей судьбой.

Бывает, что море, не желая повиноваться законам тяготения, взвивается смерчем, вздымаясь вверх горой, но и оно вскоре возвращается в прежнее состояние. Как было бы хорошо, если бы все события завершались тем, что все нити сходились бы воедино! Но такое случается крайне редко. Люди живут и умирают лишь в назначенное им время. То же можно сказать и о главных действующих лицах этого повествования.

Ну а теперь, с позволения читателя, мне бы хотелось перевернуть одну из самых печальных и грустных страниц моей жизни, и видит Бог, с какой тяжестью на сердце я это делаю. Но останавливаться мне уже поздно. Хотя, если быть до конца откровенным, я сам хочу до дна испить ту горькую чашу воспоминаний о печали и страданиях, которые Всевышний уготовил на моем жизненном пути. И мне бы очень хотелось, чтобы молодое поколение взяло для себя хотя бы самую малую частицу полезного из всего того, о чем поведано в этой книге, ведь она написана именно и исключительно для него. Я сам все это видел, вынес и пережил.

Высшая добродетель, гласит священная заповедь, состоит в том, чтобы воздать матери своей за все, что она сделала для тебя, дабы не воздела она руки, обращаясь к Богу, и не услышал бы Он ее жалобы.

К сожалению, худшие наши предположения сбылись. Не зря у меня с самого приезда домой болело сердце. У матери, абсолютно неожиданно для самих хирургов, был обнаружен рак. Но она догадывалась об этом, просто не была уверена в точности своего диагноза. Она была врачом и слишком хорошо знала цену догадкам или самовнушениям. Через несколько дней после операции мы забрали ее домой из больницы.

С этого самого момента мне, пожалуй, и стоит отсчитывать то время, которое принесло с собой на долгие годы все самое мрачное и печальное, что может сопровождать большого грешника в его земной жизни. Муки и страдания, лишения и невзгоды, измена и смерть дорогих и близких мне людей – все эти наказания Всевышнего мне предстояло еще испытать в дальнейшем.

Привыкший к бродяжьему образу жизни, к воровству и разного рода развлечениям, теперь я даже не мог себе позволить лишний раз выйти из дому, боясь не столько за себя, сколько за то, что, арестовав, менты лишат меня последней возможности увидеть мать живой. Еще несколько месяцев – срок, который врачи определили ей после операции.

Время шло своим чередом, но в состоянии матери негативных перемен мы не замечали, просто теперь она чаще обычного ложилась отдыхать. Но, как я позже догадался, она просто старалась не показывать нам своего настоящего состояния, которое было далеко не таким, как хотелось бы, прекрасно сознавая, как мы переживаем за нее и следим за каждым ее шагом.

Верно говорят: пришла беда – открывай ворота. Глядя на жену, тут и отец мой занемог: его уже давно мучили боли в желудке, и он слег следом за матерью, как только ей стало хуже, а она уже почти не могла подниматься с постели. Как будто он только и ждал того, чтобы вместе со своей половиной отправиться в мир иной…

Положение становилось катастрофическим. Что касалось матери, то, как бы цинично ни звучали мои слова, здесь было все предельно ясно; нам оставалось только ждать, с отцом же все было по-другому.

Еще недавно здоровый и крепкий мужчина, он буквально на глазах следом за матерью сдал, и складывалось такое впечатление, что отец уже не встанет с постели. До такой степени плохим казалось нам его состояние.

Временами, глядя на родителей с грустью и состраданием, я поневоле вспоминал их частые споры между собой о том, кто быстрей умрет или кто кого должен вперед похоронить и на каком кладбище. В то время я смеялся над их дурашливыми притязаниями, глядя на то, как они – абсолютно здоровые и полные жизненных сил люди – готовятся к смерти, ворча друг на друга, но сейчас мне, конечно, было не до смеха. Как неумолимо летит время, подумал я. Ведь все это, казалось, было еще совсем недавно.

Но на этом беды, почти внезапно упавшие на мою голову, еще не заканчивались. Не знаю почему, но мои родители, насколько я всегда знал, никогда не копили денег на черный день. И вот когда после нескольких месяцев болезни сначала матери, а следом и отца в доме почти совсем не осталось средств к существованию, жена моя решила занять немного и поехать в Самарканд за дефицитными вещами, чтобы, вернувшись, выручить таким образом за них некоторую сумму.

Она уже давно поднаторела в этом деле, пока навещала меня в Москве, да и сам я, по правде говоря, как-то растерялся в тот момент от возникшей и абсолютно непривычной мне житейской проблемы, и другого выхода из создавшейся ситуации не видел. Мы действительно были на мели, и это было более чем очевидно.

К сожалению, я не мог тогда даже предположить, что вновь увижу свою жену лишь несколько лет спустя в одной из азиатских республик, да еще и при весьма странных обстоятельствах.

Но в тот момент в мою голову не могли прийти не только какие-либо идеи и предложения на этот счет, но даже самые простые мысли путались в ней, как в паутине путается жертва, раскинутая самым искусным ловчим, имя которому – судьба.

Да к тому же, помимо моих больных родителей, я думал еще и о двоих наших маленьких детях, которых тоже надо было чем-то кормить. К сожалению, события последнего времени стали развиваться так быстро, болезнь матери прогрессировала так стремительно, что в конце концов мне одному, можно сказать, и пришлось ухаживать за больными матерью и отцом, которые практически не поднимались с постели, да еще и смотреть за детьми, которым было – младшей три и старшей одиннадцать лет. На мой взгляд, за эти несколько месяцев моя старшая дочь Сабина повзрослела на годы. В этот, такой тяжелый и еще совсем детский период ее жизни, для своей младшей сестры она была и сестрой и матерью в одном лице, а для бабушки, которую она всегда называла мамой, маленькой и любящей сестрой милосердия.

И что характерно, настырная от природы и даже в чем-то дикая Хадижка слушала свою старшую сестру беспрекословно. По-видимому, горе родственных душ даже в таком нежном возрасте не могло оставить в их детских сердцах места для каких-либо разногласий.

С каждым днем маме становилось все хуже и хуже. По-видимому, сильные боли не давали ей покоя, но она почему-то упорно не желала ехать в онкологическую больницу. Не я один уговаривал ее, чтобы она туда поехала. Дело было в том, что только после сдачи анализов и определения врачами-онкологами диагноза – рак, а в данном случае его простого подтверждения – врач-онколог мог выписать болеутоляющие наркотики.

Но так как мама почему-то упорно не желала туда ехать, то ни о каких болеутоляющих средствах не могло быть и речи. Я в то время плотно сидел на игле, и «ханка» у меня дома была постоянно.

Я предлагал матери, когда видел, что боли почти не давали ей покоя и были, по всей вероятности, невыносимы, делать уколы хотя бы внутримышечно, если она не хочет ехать в онкологическую больницу. Она категорически от этого отказывалась, даже взяв с меня слово, что я ни в коем случае не подсыплю ей в чай или еще куда черняшку. К еде она почти не притрагивалась и худела прямо на глазах.

Со стороны, наверное, могло сложиться такое впечатление, что она умышленно обрекает себя на такие страшные муки и страдания, как бы пытаясь тем самым искупить перед Всевышним чьи-то грехи, забрав их с собой в могилу. Спустя годы я, иногда вспоминая обо всем этом, пытаюсь найти окончательный ответ, но до сих пор так его и не нашел и, по всей вероятности, уже никогда не найду.

А разве можно вообще понять кому бы то ни было материнское сердце, предугадать его благородные порывы, устремления, желания? Я думаю, что только Всевышнему это под силу и только Он один может в этот момент самопожертвования быть рядом и помочь женщине, имя которой – мать. И это не сиюминутная идея большого грешника, отнюдь, это результат переживаний и размышлений долгих лет, проведенных в неволе.

В то время, кроме Лимпуса да жены Заики Людмилы, которая была и остается до сих пор для меня ближе родной сестры, я почти ни с кем не общался.

Если только кто и заглядывал проведать мать с отцом, то это были их сослуживцы, и от них, кроме банального: всего хорошего, выздоравливайте поскорее, – ничего нельзя было услышать. Да они почти никогда и не задерживались у нас. Видно, атмосфера, царившая в нашем доме, была навеяна близостью смерти и большого горя, а такой климат подходит не всякому, кроме очень близких людей, конечно. А мне так необходимы были тогда житейские советы умудренных опытом людей!

Где-то в конце марта пропал Лимпус. Я не знал тогда, что и думать, но сердцем чувствовал: случилось что-то скверное. Абдул снабжал меня черняшкой, и если бы не его заботы, то я даже не представляю, что бы и делал в состоянии кумара у изголовья умирающих родителей. Так что его отсутствие могло быть сопряжено с чем-то очень серьезным, иначе, хорошо зная создавшуюся ситуацию, он хоть и без ничего, но все же показался бы мне на глаза.

К сожалению, худшее из моих предположений подтвердилось полностью – его арестовали легавые, но за какие грехи? Это в дальнейшем мне еще предстояло узнать, а строить какие-либо предположения у меня не было тогда ни возможности, ни сил. Я постоянно пребывал как в кошмарном сне, где козни черта сменялись происками дьявола.

Сейчас, спустя 16 лет после описываемых событий, вспоминая этот жуткий период моей жизни, а по-другому я затрудняюсь его назвать, мне даже не верится, что все это происходило именно со мной, и от этого на душе становится как-то особенно не по себе.

И надо же было такому случиться, чтобы именно в эту ночь, на 5 апреля 1986 года, я вышел из дому, чтобы найти, где уколоться. Иначе я даже не был уверен, что сам доживу до следующего дня, хотя слово «вышел», слишком громко сказано. Тогда, согнувшись в три погибели, я пробирался по темным махачкалинским тупикам, чтобы незамеченным добраться до дома одного барыги. Лучше бы я тогда подох где-нибудь в подворотне!

Безо всяких проблем мне удалось уколоться и тем самым раскумариться, как будто специально для этого меня там и ждали. Я знал, что мне необходимо было немного развеяться, поэтому задержался на этой хазе некоторое время, пообщался с людьми, узнал последние новости, которые были мне нужны, и ближе к утру попросил, чтобы меня подвезли домой.

Даже не знаю, почему я попросил ребят, чтобы те не заезжали во двор моего дома, а остановились недалеко от него. На дворе стоял апрель, но по ночам было еще холодно. Застегнув куртку на все пуговицы и подняв воротник, я простился с ребятами, вышел из машины, закурил сигарету и не спеша направился к дому, размышляя о чем-то своем.

Когда я подошел к подъезду и поднял глаза вверх, то по моему телу пробежала частая дрожь. Все занавеси на окнах нашей квартиры были открыты настежь, во всех комнатах ярко горел свет.

Это означало только одно – в доме покойник. Даже не переводя дух, я стремглав бросился вверх по лестнице и мгновенно, чуть ли не в два прыжка, оказался на третьем этаже, напротив открытой двери в свою квартиру. Тут я и замер как вкопанный. Ноги отказывались идти дальше, меня трясло как при лихорадке, но я все же пересилил себя и переступил порог.

Не успел я еще сделать и нескольких шагов по коридору, как в тот же момент увидел отца, выходившего из зала и державшего на руках мою спящую младшую дочь Хадижку. Мы остановились как по команде, и на какое-то мгновение наши взгляды встретились как будто для того, чтобы запечатлеть в душах самые тяжкие минуты нашей жизни. Я даже не удивился тому, каким образом отец, еще буквально несколько часов назад не поднимавшийся с постели, теперь стоял на ногах, да еще и с внучкой на руках. В глазах у него блестели слезы, но взгляд его, как обычно, был суров и мрачен. Он, видно, молчал лишь только потому, что не хотел показывать своей слабости, своего истинного состояния, не догадываясь о том, что оно было написано у него в глазах.

Когда ему стало трудно сдерживать себя, он прошел мимо меня на кухню, опустив голову на спящую внучку и уступая мне дорогу. Я вошел в зал.

Зеркало и телевизор были закрыты белой материей, а справа от входа, под белыми простынями, лежала моя покойная мать. Я сел возле нее на диван, еще как-то умудряясь держать себя в руках, снял с ее закрытого лица простыню и, уже не в силах больше сдерживать себя, залился слезами.

Я не представлял себе жизни без нее, я всегда думал, что она будет жить вечно. Этот дорогой образ, самый родной, знакомый с той минуты, как впервые открываешь глаза, любимый с той минуты, как впервые раскрываешь объятия, это великое прибежище любви, самое близкое существо в мире, дороже для души, чем все остальные, – мать, и вдруг ее нет… Я целовал ее лицо, нежно лаская, и прижимался к нему, как будто от моих ласк оно могло воскреснуть.

Я проклинал себя за то, что не застал ее последний вздох, не мог услышать ее предсмертное слово. А виной всему были наркотики. Как горько сожалел я тогда о том, что так низко пал! Как я корил себя за это! До самого момента омывания покойной я находился в шоке, не обращая никакого внимания на то, что делалось вокруг. Когда же обряд омывания был завершен и меня позвали проститься с ней, я вдруг почему-то заартачился и даже не сдвинулся с места, оставшись стоять внизу, так больше и не увидев никогда самый дорогой мне образ.

Порой в жизни человека бывают такие минуты горя и отчаяния, что он не то что не может контролировать свои поступки, но даже не в силах объяснить некоторые из них. Вот что-то похожее, видно, и было тогда и со мной. Я был как бы придавлен огромной, неподъемной глыбой.

Огромное количество людей собралось для того, чтобы отдать последний долг памяти моей покойной матери. Очень многим из них в свое время она спасла жизнь в буквальном смысле этого слова, многих вылечила от разных болезней и недугов. Она могла лечить даже души людей, и это признавали все те, кто обращался к ней с подобными просьбами. Она вообще была прекрасным и удивительным человеком. Люди до сих пор вспоминают ее добрым словом.

Даже после самой продолжительной ночи всегда наступает рассвет, но только лишь для того, чтобы на землю вновь пала мгла. Прошло ровно десять дней после кончины матери. В этот день, 15 апреля 1986 года, мы с приятелями собирались с утра поехать на кладбище заказать камень и немного привести в порядок могилу. После похорон я не был на кладбище ни разу и даже не помнил, где именно была погребена мама. Состояние мое в тот день было таково, что впору было самому ложиться в могилу. Поэтому помимо всех дел, которые мы должны были произвести там, я должен был еще и запомнить месторасположение могилы матери, как это обычно делается в таких случаях. Мне как будто сердце подсказывало тогда, что надо торопиться, но, к сожалению, этому не суждено было случиться.

В тот момент, когда в комнату тихо и почти незаметно – так, как это могут делать только легавые и воры, – зашел незнакомый мне мужчина, я сидел на диване и пил крепко заваренный чай, а старшая дочь, сидя рядом, причесывала свою маленькую сестренку. Поздоровавшись, он виновато, как гиена, попробовал мне улыбнуться, оскалив свои кривые зубы хищника, но ему это не удалось. Я смотрел на него в упор, уже давно вычислив, что это мусор.

– Чего надо, начальник? – спросил я у него, игнорируя его приветствия. – Видишь, у меня горе, не до тебя сейчас.

– Да нет, что вы, Заур, мы все прекрасно понимаем, поэтому и не вызывали вас к себе, зная, какое у вас горе. Просто у начальника моего есть к вам несколько вопросов, только и всего, и, чтобы не беспокоить вас вызовами в милицию, он сам приехал и просит вас спуститься к нему. Он сейчас сидит в машине, ждет. Если вам нетрудно, Заур, спустись, пожалуйста, вниз.

Пребывая в состоянии глубокого траура, я, наверное, потерял некоторый контроль над собой и не смог почувствовать подвоха в словах этого шакала. Хотя в то время я уже знал, как могут быть жестоки и коварны мусора в любых обстоятельствах, но чтобы до такой степени, говоря откровенно, не ожидал.

Возможно, в другой момент я и принял бы какие-нибудь меры предосторожности, разыграв, наверное, этих четверых псов, которые приехали за мной, или выкинул бы им какой-нибудь капкан, но я знал, что был чист перед законом, за исключением административного надзора. Но за него пока еще меня никак не могли посадить в тюрьму: к тому времени у меня было всего одно нарушение, а для ареста нужно было три.

Да и не думал я тогда, что у нас в Дагестане найдутся люди даже из числа милиции, которые смогут в такой момент горя и скорби вообще предпринимать какие-либо меры в отношении меня. Ведь меня в милиции никогда не считали человеком, который может совершить какое-либо серьезное преступление. Я никогда, кроме воровства, ничем иным не занимался, это знали все без исключения. Подобные мысли, видно, пронеслись в моем мозгу со скоростью молнии, потому что через какое-то время я уже спускался с легавым вниз по лестнице. Возле дома стояла «шестерка» желтого цвета. Сзади сидели двое и спереди за рулем один человек. И лишь только этот дьявол в образе мусора открыл переднюю дверь и пригласил меня сесть, я почувствовал что-то неладное – и, к сожалению, не ошибся.

Как только я сел в машину, один из пассажиров, который сидел сзади, тут же нажал на кнопку – блокиратор двери. Тот, кто был за рулем, с проворством, которое и отличает легавых от другой категории людей, буквально лег мне на колени, будто сгорая от желания немедленно исполнить мне минет. Он защелкнул одну часть наручника на запястье моей правой руки, а другую часть прикрепил к ручке дверцы машины.

В этот момент, повернувшись к ним, я хотел, наверное, обругать всех, сидящих в этой машине, когда вдруг услышал стук по стеклу и плачущий голос своей старшей дочери Сабины: «Отпустите моего папу, он ничего плохого вам не сделал! Папа!.. Папа!..» – повторяла она.

Сабина, оказывается, шла за мной, стояла и видела, как я садился в машину и как мне там надевали наручники.

В тот момент, когда плачущая малышка неистово забарабанила по стеклу, пытаясь, наверно, сломать преграду, разделяющую нас, машина резко рванула с места с пробуксовкой и свистом, чуть не сбив мою дочь, увозя меня на долгое время в неведомые дали.

Уже даже не стараясь повернуться, возмущенный таким диким поведением мусоров, в результате которого моя дочь чуть не оказалась под колесами машины, я так саданул кого-то из троицы свободной от наручников левой рукой, что выбил несколько пальцев. На меня тут же посыпался град таких ударов по голове и шее, что из носа тут же пошла кровь, и я потерял сознание, но было ясно, что удар мой был что надо и пришелся в цель.

Но без сознания я пробыл недолго. Когда голова моя повисла и стала биться о стекло, кто-то из мусоров взял ее обеими руками со словами: «Вот так взял бы и оторвал ее на… так он всех уже з….л, сволочь!»

Как я узнал чуть позже, эти слова принадлежали Расиму, одному из троицы, которая находилась в машине. Ну а возглавлял ее Алиев Рашид, занимавший в то время пост начальника отдела уголовного розыска по убийствам и бандитизму ДАССР. Перс Расим был его подчиненным, рядом с ними сидел следователь прокуратуры республики Борис Доля, ну а за рулем – конченая мразь и ничтожество, тоже следователь по имени Бониамин. Его еще кликали Боней. Это была такая осклизлая мразь, которую стоило еще поискать даже среди легавых.

Почему именно его я наделил столь звонким эпитетом, читатель поймет чуть позже, а пока, выехав на трассу Ростов-Баку, водитель дал машине полный газ, и, успокоившись, мусора завязали оживленную беседу. На меня они как будто не обращали никакого внимания, но так только казалось.

Я видел боковым зрением, как их начальник Рашид, сидя у левой дверцы машины, сзади, старался как можно лучше разглядеть меня, не отводя своего умного и проницательного взгляда. То, что он был главным среди этой своры легавых, я понял сразу. По-другому, видно, и не могло быть, ибо его умное и в какой-то степени интеллигентное лицо говорило о том, что это как раз представитель того типа легавых, на которых и держатся целые мусорские отделы.

Что касалось остальных, то в сравнении со своим начальником они были обычной сворой легавых псов. Боня был здоровый, под 140–150 килограммов, и жирный, как боров, мусор. С глазами стылыми, как булыжники на мостовой в декабре, но с явной уверенностью в собственном превосходстве над остальными. Его высокомерие было видно за версту. Видно, те, кто с ним общался, уже давно привыкли к этой особенности и не обращали на нее внимания. Но мне она сразу же бросилась в глаза.

Что касалось его коллеги по следственной работе Бориса Доли, то он, наоборот, был худощавым, только что вышедшим из запоя брюнетом, с редкой растительностью на голове – что-то вроде нескольких тростинок в оазисе среди пустыни. Он был конченым пессимистом. Правда, я сделал это заключение чуть позже, на допросах, где он пытался водить дирижерской палочкой, постоянно путая ее то с бокалом пива, то с бутылкой водки.

Последним представителем этой сводной следственно-криминалистической бригады мусоров был Расим. Типичный азербайджанец, вот только лишь с одной удивительной особенностью: насколько я заметил впоследствии, он не просто не любил, а буквально ненавидел своих соплеменников.

Когда человек, кто бы он ни был, одержим комплексами, которые чужды даже животному миру, ждать от такого типа можно чего угодно, и, конечно, желательно таких уродов избегать. Но, к сожалению, в заключении нет выбора и терпеть иногда приходится весьма оригинальный вид фауны в образе легавых.

Вот в какой букет «незабудок» вплела меня судьба-злодейка. Но я тогда даже не догадывался, что мои горе-приключения еще только начинаются. Хоть мое состояние и было сродни глушеному карпу, в буквальном и переносном смысле, но все же, как известно, тем, кто сам частенько попадает в замысловатые и коварные лабиринты судьбы, природа никогда не позволяет надолго уходить в область отчуждения, впадать надолго в меланхолию, опускать руки. В данном случае третьего не дано: либо ты погибаешь от горя и переживаний, либо, стряхнув с себя тяжесть, продолжаешь идти по жизненному пути.

Но иногда бывает и так, что человеку помогает случай в мусорском облике. В народе об этом говорят, что «не было бы счастья, да несчастье помогло». Вот ко мне это высказывание как раз и подходило тогда.

Говоря конкретней, стряхнуть с плеч своих ту тяжелую ношу переживаний, связанных с кончиной самого дорогого мне человека, помогли мне тогда сами мусора. Да и помимо душевных мук были еще и физические, ведь я здорово кумарил, но старался держаться в рамках.

Но об этом они даже и не догадывались, иначе бы все было наоборот. Я по-прежнему сидел на переднем сиденье машины, окольцованный, как перелетная птица, откинувшись назад, и исподлобья наблюдал за происходящим вокруг. Машина мчалась не останавливаясь.

В салоне между мусорами шел оживленный спор на какие-то легавые темы. Я не обращал на них никакого внимания и даже не прислушивался к ним, – все внимание мое было устремлено на дорогу. Я слишком хорошо знал эти места. Мог запросто с закрытыми глазами проехать путь по трассе Ростов-Баку, от Махачкалы до Золотого моста, то есть того места, где проходила граница между Дагестаном и Азербайджаном. В те времена Советский Союз был един и неделим, и там не было никаких преград, для того чтобы пересечь эту часть пути, даже не останавливаясь. И вот когда мы проскочили Золотой мост, опять-таки без всяких остановок, я впервые за все время пути серьезно призадумался о главном.

Меня фактически украли из дому, да еще в такой момент, когда я был в трауре. Для этого у мусоров должны были быть очень веские причины. И повезли меня не в райотдел милиции и даже не в другой город, а безо всяких разъяснений, санкции прокурора, если я был арестован, и прочих формальностей меня везли в соседнюю республику, да такой рысью, но зачем? К чему была такая спешка? Кто эти люди, которые сопровождали меня? Что за преступление хотят на меня повесить?

Все эти и множество других вопросов тут же обрушились на меня, едва только машина сделала первые километры по земле Азербайджана, как вдруг я впервые услышал голос старшего из этой своры:

– Видать, жизнь тебя многому научила, Заур, я смотрю, выдержки тебе не занимать. Что, не интересует, куда тебя везут и для чего?

Я смотрел в окно и молчал, как будто меня это действительно не интересовало. В машине стояла тишина, нарушаемая лишь монотонной, жесткой сцепкой резины колес об асфальт. Пауза слишком затянулась, но я упорно молчал, будто немой, всем своим видом давая понять, что мне все безразлично.

Я решил сыграть в отгадайку с этим мусором, но ошибся – он был далеко не подарком. Это открытие меня озадачило еще больше. По манере вести себя, по тому, как он умело вел нить разговора, как бы непринужденно сплетая ее в маленький клубок загадок, и еще по некоторым другим наблюдениям было видно, что человек, пытавшийся разговорить меня, – умный и опытный легавый.

Я знал, что птицы такого полета, как правило, в уголовном розыске ворами не занимаются. За что же меня взяли, пытался понять я тогда.

Но для разрешения этой загадки оставалось уже совсем немного времени. Как раз в тот момент, когда я раздумывал над рядом вопросов: зачем, за что и куда, – на дорожном столбике промелькнула надпись: «Станция Насосная».

Немного проехав вперед, Рашид приказал водителю остановиться и всем выйти из машины. Мы остались вдвоем, и он продолжил свой монолог, недавно прерванный моим молчанием:

– Я почти уверен в том, что через несколько минут тебя ждет продолжение твоих страданий, но хочу также, чтобы ты знал: никогда не сталкиваясь с тобой и даже не понимая почему, я все же тебе симпатизирую. Но мои личные чувства и амбиции ни в коей мере не относятся к моему служебному долгу. Как ты уже, наверное, догадался, я здесь главный. И смогу прекратить пытки, которые тебя ожидают в самом скором времени, только в том случае, если ты дашь признательные показания.

Он закончил говорить так же, как и начал, театрально и в менторском стиле, будто только что окончил чтение монолога из шекспировского «Гамлета». В салоне машины вновь повисла тягучая пауза, но теперь уже я прервал молчание вопросом, который мучил меня всю эту дорогу больше всего, но задать его я постарался с некоторой долей иронии:

– Так в чем же меня хоть обвиняют, если не секрет?

– Советую тебе, Заур, чисто по-человечески, с этим вопросом особо не спешить, ибо уже совсем скоро ты узнаешь ответ на него, – сказал мне Рашид, но речь его в этот момент была проникнута сарказмом. Однако мне тогда было не до того, чтобы обращать внимание на иронию мусора, ибо я уже потихоньку начал понимать, что ждет меня в действительности. Но мог ли я тогда представить, до какой степени ошибался?

Еще некоторое время мы молча сидели в машине, каждый думал о своем, затем Рашид позвал остальных, все вновь заняли свои места, и теперь уже безо всяких остановок машина, заехав в поселок, остановилась у какого-то саманного типа белого, видно, только недавно выкрашенного, одноэтажного здания. Вокруг него со всех сторон росли маленькие, аккуратно посаженные кустарники и очень много деревьев. Это был красивый и ухоженный парк со множеством зелени.

Первым из машины вышел Расим, открыл переднюю дверцу, где сидел я, отстегнул наручник с ручки двери и, пристегнув его на свое запястье, потянул меня молча вперед так, как тянет, наверное, за веревку корову мясник, когда пытается затащить ее под нож. Вот таким несколько странным образом мы и вошли в помещение, которое функционировало как «Штаб дружины».

В коридоре было две двери: одна находилась прямо перед нами, другая – при входе на левой стороне этого небольшого коридора. Мы свернули налево и, открыв вторую дверь, вошли в комнату.

Если называть вещи своими именами, то это была скорее камера пыток, чем просто комната. Сам интерьер этого прибежища сатаны был расположен таким образом, чтобы при входе в него на психику человека могли воздействовать орудия пыток, которые лежали на столе возле стены напротив входящего, и чтобы сразу бросались ему в глаза.

Здесь были настоящие испанские щипцы, как будто специально взятые для пыток напрокат у инквизиторов. Теперь ими просто зажимали голову жертве и могли ее расколоть как грецкий орех. Все зависело от стараний палача и степени его ответственности.

Рядом со щипцами лежали длинные и тонкие сапожные иглы, воткнутые в черный воск так, чтобы их было хорошо видно входящему. Помимо своего прямого назначения их еще можно было загонять под ногти тому, кто имел несчастье находиться в этой комнате.

На столе также лежала бечевка в виде удавки, по крайней мере, мне так показалось. Ну а два толстых резиновых шланга свисали из полного ведра с водой, которое стояло с левой стороны стола.

А вот и смирительная рубашка на стуле, который стоял рядом со столом, у самой стены, с его правой стороны, и имел, как бы это выразиться поточнее, варварское применение, что ли, – это сравнение, наверное, будет самым подходящим.

Посередине этого стула было вырезано отверстие, а внизу находилось специальное приспособление, в которое вставлялась бутылка из-под шампанского (именно и непременно из-под шампанского!), иначе эффект пытки утрачивал свою оригинальность.

При необходимости палач приводил механизм в действие, и бутылка потихоньку поднималась вверх, пока не заходила бедолаге в заднепроходное отверстие и не проникала настолько глубоко в организм, поражая слизистую и разрывая кишечник, насколько палач получал на этот счет приказ.

Сам горемыка при этом был, конечно, намертво прикреплен специальными приспособлениями, которые не давали ему возможности даже пошевелить бедрами.

Этот способ пытки с применением бутылки был исключительной прерогативой азербайджанских стражей порядка. Нигде больше в Советском Союзе, насколько я знаю, подобного рода экзекуции в органах не применялись.

Надо сказать, что сама демонстрация возможностей этого зловещего заведения произвела на меня должное впечатление. А как же иначе?

Думаю, что человеку, далекому от жестоких тюремных экзекуций, проводимых в милицейских застенках, после просмотра всего этого могло бы показаться, что он попал в четырнадцатый век, в гости к соратникам Игнатия Лойолы.

Что же касалось меня, хоть я и видел впервые некоторые из представленных здесь экспонатов, а если быть более точным – инструментов, которые находились на вооружении у местных мусоров, но слышать о пытках с их применением мне, конечно, доводилось, и не раз.

Посреди этой зловещей комнаты стоял палач в буквальном смысле этого слова. Много зловещих лиц довелось мне видеть в жизни, но ни одно из них не дышало такой злобой и такой ненавистью, как лицо этого садиста. Я даже затрудняюсь подобрать этой образине подходящий эпитет. Пусть читатель сам представит себе Средние века и обычного палача инквизиции с крючковатым носом, выглядывающим из-под капюшона, со стеклянными, холодными глазами и с, казалось бы, безучастным видом дьявола взирающего на свою очередную жертву. Это и будет почти точный портрет этого ничтожества, правда, моему недоставало капюшона.

Мантию палача ему заменяла милицейская рубашка, рукава которой были засучены по локоть и которая была расстегнута до самого живота, огромного и круглого, как у беременной женщины, но, в отличие от нее, безобразного до неприличия. На здоровых и жилистых руках растительности было больше, чем у гориллы, хотя сходство с этим представителем рода приматов было более чем очевидным, оно резко бросалось в глаза.

В такие минуты жизненных испытаний мозг начинает работать с утроенной энергией, ища выход из создавшегося положения. В данной ситуации, как я понял чуть ли не сразу, было несколько более или менее приемлемых для меня вариантов.

Первым в случае абсолютной безысходности была смерть.

Что касалось второго, то это должна была быть игра, но слишком тонкая игра, такая, глядя на которую, позавидовали бы любые драматические актеры.

Но я еще не знал, что это был всего лишь первый акт того спектакля, который значился в репертуаре этого театра. Мне в нем отводилась пока всего лишь эпизодическая роль, возможно, даже роль статиста, в которой особого мастерства от актера не требуется.

Главные же действующие лица, оказывается, были рядом, но я их еще не видел и, как ни странно, до конца спектакля длиною в год так и не увидел, исключая, конечно, очную ставку и суд.

Читатель, наверное, справедливо задаст вопрос, зачем же нужна была такая радикальная мера, как смерть? А все дело было в том, что у мусоров этого зловещего региона, в отличие от других частей страны, существовало такое правило: если ни один из вышеописанных мною инструментов пыток не смог разговорить пытаемого, что бывало крайне редко, к нему применяли крайний метод, которым и являлась бутылка. Но применялся этот извращенный метод пыток в духе «утонченной изысканности востока» в основном к людям, придерживающимся воровской идеи или непосредственно к ворам в законе.

Например, в то время в бакинском горотделе, где мне в подвале его КПЗ впоследствии пришлось просидеть несколько месяцев, один из урок, пытаясь избежать позора быть посаженным на бутылку, выбросился из окна третьего этажа. К несчастью, внизу варили битум, и он угодил прямо в бурлящий котел. Было это весной 1986 года.

Если же начать описывать пытки, которые применялись во всех закоулках мусорского Азербайджана, да еще и чуть ли не каждый день над людьми, которые не были так популярны в среде преступного мира, как воры в законе, но были стойкими борцами за идею, если позволительно будет так выразиться, то думаю, что здесь целой книги не хватит.

Таким образом, человек, подвергшийся подобной пытке, с точки зрения ментов, конечно, уже не мог считать себя тем, кем был прежде. То есть, говоря языком легавых, для них он был уже обезврежен и обезоружен. И, говоря откровенно, в какой-то степени менты добивались того результата, который был им нужен.

Что же касалось того, как на это обстоятельство посмотрят люди, с кем непосредственно придется общаться человеку, прошедшему через подобное испытание, то здесь мнение складывалось всегда однозначное. Если человек выдерживал все козни легавых, то никто даже и заикнуться не смел о том, что он не заслуживает места под воровским солнцем.

Но все же осадок от этой экзекуции у того, кто прошел через нее, оставался, конечно, мутный и на всю жизнь, да и психика его была уже надломлена и он мог выкинуть любой фортель.

Поэтому бродяги, которые ожидали чего-то подобного для себя, старались избегать этого любыми способами. Слишком многое ставилось на карту.

Все это я, конечно, знал и всегда был готов к любому повороту событий в жизни, который мог быть связан с мусорскими происками.

Судьба почти постоянно как бы готовила меня в процессе жизненного пути к подобным испытаниям, будто я был рожден матерью своей на свет именно для этих целей: терпеть и переносить страдания и муки.

Постояв немного со мной у дверей этой обители дьявола, видно давая мне тем самым возможность получше прочувствовать, что меня в дальнейшем ожидает, Расим молча вышел, оставив меня наедине с этим стервятником. По всему было видно, что у них уже давно все было оговорено и запланировано.

Какое-то время этот питекантроп рассматривал меня молча, оценивающим взглядом профессионала. Я, набравшись наглости, сам подошел к нему поближе, как бы для того, чтобы получше разглядеть эту падаль. Мне не стоило этого делать, потому что не успел я еще перевести дыхание после этой дерзкой выходки, как молниеносным ударом в лоб он уложил меня на пол. Думаю, что такому удару мог бы позавидовать не один боксер. Я был в нокауте и не успел еще даже прийти в себя, как пинки ногами посыпались на меня.

Пока все действия этого мусора были давно знакомы мне, поэтому я еще мог, как-то ухитрявшись, избегать прямых ударов по почкам и печени. Но вот когда, видно, уже устав бить меня ногами, он завязал мне руки сзади толстой бечевкой и подвесил, подняв как пушинку, на крюк, который торчал в стене рядом с ведром воды, я уже не смог увернуться от своей печальной участи.

Когда эта мразь вытащила из ведра с водой один из двух толстых резиновых шлангов и стала окучивать им меня, я, не выдержав боли, стал орать до тех пор, пока мой крик не превратился в шипение и свист.

Не знаю, сколько времени я провисел в таком положении – минуту или десять: в такой момент человеку трудно ориентироваться во времени, но хорошо помню, что, когда он снял меня с того крюка, так же как и повесил, легко, как пушинку, я тут же потерял сознание от прикосновения связанных сзади рук с полом.

Очнулся я весь мокрый, в луже воды, по-прежнему со связанными руками. Видно, пока я был без сознания, меня обливали водой, чтобы я быстрее пришел в себя.

Первое, что я увидел, открыв глаза, были два ботинка, скорее всего, последнего размера. Трудно было их не узнать. Я чуть приподнял голову.

Невероятно, но факт – этот тип спокойно пил чай, и даже не преминул улыбнуться мне, когда увидел, что я пошевелил головой. Он сидел за столом с таким видом и вкушал горячий напиток с таким наслаждением, будто только что вышел из парилки.

Оттого что он сидел на стуле, его безобразный живот выпирал еще больше, фартуком закрывая его колени. Пот ручьями катился с его противной хари, милицейская рубашка была насквозь пропитана влагой, а на животе, из-за расстегнутой рубашки, проступало что-то сродни болоту: вода и растительность.

Для меня ирреальность этой сцены заключалась в том, что после подобного рода экзекуций я привык видеть ее исполнителя возбужденным, с повышенным содержанием адреналина в крови, жаждущим человеческой боли садистом. Им мог быть кто угодно из ментов, либо блядь какая лагерная, либо сука того же замеса, которые были на тот момент рядом.

Жалости, конечно, от таких извергов ждать не приходилось, но иногда была и она, было порой и какое-то понимание вопроса, из-за которого и возникал конфликт между людьми с разными понятиями и жизненными критериями.

А здесь я впервые в жизни столкнулся с тем, что это подобие человека было на работе, так же как и любой из нормальных людей, например, стоял у станка или у операционного стола. Но профессия этого «работяги» была – палач!

Ноль эмоций, жалости, сострадания. «Что поделать, работа такая!» – наверное, ответил бы он, если бы у него спросили, как он может быть таким бесчеловечным? Но он будет далеко не последним подобного рода субъектом, который встретится мне еще в самом ближайшем будущем.

– Ну что, уже очнулся? – спросил он, когда увидел, что я пошевелил головой. – Хорошо, молодец, сейчас начальник позову, он с тобой говорить будет. Будешь хороший, больше боль делать не буду, будешь плохой, еще хуже, очень больно будет!

Я молча взирал на этого дегенерата и чуть было вновь не потерял сознание от злости и беспомощности. Полагаю, что, обладай он хоть геркулесовой силой, но если бы в этот момент у меня были развязаны руки, я бы, без сомнений, перегрыз ему глотку, именно бы перегрыз, и никак иначе.

Но все было еще впереди, подумал я. Мысль о таком способе мести мне уже доставила некоторое удовольствие.

Я по-прежнему лежал со связанными руками на полу, в луже воды, молча ожидая того, что произойдет дальше. Допив свой чай, палач (будем называть вещи своими именами) встал и не спеша вышел из помещения, оставив меня без присмотра на полу, но уже в следующую минуту вернулся, и не один. С ним вместе зашел следователь Доля.

Увидев меня в таком виде, он нисколько не удивился, что говорило о его компетенции в следственной работе, попросил палача посадить меня на стул, что тот и сделал, подняв меня с пола, как будто я был поломанной игрушкой.

– Руки развязать? – спросил палач у следователя.

– Не стоит пока, – поймав яростный блеск в моих глазах, без колебаний ответил тот.

– Ну хорошо, вы говорите, а я пойду, один человек видеть надо, хороший будет взбучка делать, если он говорить не будет.

Промычав какой-то бред, эта мразь вышел из кабинета. Но приблизительно через час я понял, что речь его, к сожалению, бредом не была. Просто он не мог хорошо по-русски выражать свои дикие мысли.

– В чем меня обвиняют? – спросил я у следователя, как только дверь закрылась за палачом.

– Я не уполномочен отвечать на какие-либо ваши вопросы, Зугумов, да к тому же вопросы здесь буду задавать я, а не вы, – ответил он, не отрываясь от протокола допроса, который начал заполнять, еще только войдя в кабинет, и даже не поднимая головы.

Ну что ж, позиция мусора, да и его нутро, были мне уже относительно ясны, я понял их по его ответу. Напротив меня сидел следователь-служака, человек по натуре беспринципный и, как только что стало видно, несколько трусоватый, для которого формуляры и протоколы были намного ценнее и выше человеческой жизни. О чем с ним было говорить далее?

Такой сорт следователей мне доводилось встречать в жизни, поэтому я решил, как частенько бывало в таких случаях, ждать, ждать и надеяться.

Молча ожидая, когда он закончит свою писанину, я несколько неожиданно для себя призадумался, а зачем мне вообще нужно сейчас бороться за жизнь, зачем она мне?

Перед глазами, будто на экране, проплыли похороны матери, заплаканные лица моих маленьких дочерей и особенно последний, неожиданный момент разлуки со старшей дочерью Сабиной.

Но этот миг, когда я почти опустил руки, был всего лишь мгновением, уже в следующую минуту, встрепенувшись, я готов был к схватке вновь, даже не зная ее действительной подоплеки.

Наконец он оторвался от протокола допроса и спросил меня без обиняков, будто обухом ударив по голове:

– Где машина, Зугумов? Где вы закопали труп?

Если до этого я был в нокауте, лежа на полу, то теперь я находился в состоянии легкого нокдауна, сидя на стуле.

– Какая машина? Какой труп? – соскочив со стула, начал я орать на него, не выдержав такой наглости. Тут я мгновенно понял, какое дело мне собираются шить мусора. – Вы что, с ума все посходили? Везете меня за тридевять земель из дома, где я нахожусь в глубоком трауре, чтобы пытать, как фашисты, а потом еще и задаете такие идиотские вопросы?

– Это не идиотские вопросы, Зугумов, это вопросы, на которые я советую вам отвечать, иначе вас ждут не то что большие неприятности, вас ждет нечто большее, – ответил мне следователь Доля безо всяких эмоций, спокойно и деловито.

Этот тон меня немного охладил.

– Ну хорошо, – продолжил я уже спокойней, – как я могу отвечать на вопросы, значения которых не знаю и не понимаю?

– Послушайте, Зугумов, меня абсолютно не интересует ваша позиция в этом вопросе. Я знаю, что вы бывалый уголовник и законы уголовного кодекса знаете не понаслышке. Я следователь, и меня в данный момент интересуют только факты и конкретика – «да» и «нет». Думаю, вы меня поняли?

– Куда понятней, – ответил я ему, – я вас уже давно понял и мой ответ: нет, нет и еще раз нет!

– В таком случае мне жаль вас, Зугумов, – вы даже не понимаете, куда попали и что вас ожидает впереди. Ведь это не Дагестан, и в скором времени нас, работников прокуратуры и уголовного розыска республики, здесь не будет, а разницу в методах допросов и дознания вы почувствуете уже в самое ближайшее время, если еще не почувствовали.

В этот момент взгляд его прошелся по «инструментам дознания», которые так и лежали на столе, а затем вновь вернулся ко мне, но уже с некоторой долей жалостливой ухмылки. Мне даже показалось, что его передернуло несколько раз.

– Поверьте мне, Зугумов, – продолжал он после небольшой паузы, – я некоторое время работал здесь.

Как бы парадоксально это ни звучало, но он говорил правду, а смысл его слов я понял немного позже. Дописав наконец последнюю строчку протокола допроса, он спросил у меня, скорей для формальности, чем для самого протокола, буду ли я расписываться и, не дождавшись ответа, хоть его и не последовало вообще, написал: «От подписи отказался», затем, еще раз взглянув на меня и ничего больше не сказав, молча вышел, оставив дверь открытой.

Не прошло и минуты, как в кабинет вновь вошел палач с улыбкой дьявола на лице и с ведром воды. Тут я понял, хоть ведро и было полным до краев, что сейчас, скорее всего, и начнутся сбываться слова следователя. К сожалению, я вновь не ошибся. Обладай я еще некоторое время подобного рода проницательностью, и мне в пору было бы заказывать себе деревянный макинтош или, на худой конец, колпак звездочета.

Я по-прежнему сидел на стуле со связанными сзади руками, безмолвно взирая на действия этого садиста. И когда он подошел ко мне, я уже, как бы по инерции, сжался в комок, но все равно не успел увернуться от резкого удара шлангом по голове, который он с удивительной ловкостью выхватил из ведра.

Так продолжилось то, что началось совсем недавно. Привыкший большую часть жизни терпеть интриги мусоров, я молча переносил пинки ногами вперемежку с ударами шланга, только лишь после каждого того или иного удара кряхтел, будто из меня выходил дух. Так люди кряхтят либо от удовольствия в парной, от березового веничка, либо после подобного рода массажа, который, я думал, уже не кончится никогда.

В перерывах, когда он уставал и садился пить чай, я лежал на полу и мы оба имели некоторое время на передышку. Каждый из нас молча наблюдал друг за другом и оценивал противника. Затем, после того как он выпивал маленький стакан чая, скорее, наверное, по инерции или в виде ритуала при подобного рода процедурах, чем из-за желания, он поднимался, так же молча брал шланг в руки – и все опять продолжалось.

Один раз он даже умудрился, видно от излишнего усердия, садануть шлангом себе по коленной чашечке. Я корчился на полу от боли, но все же следил за этой мразью. Ему было действительно больно, но он терпеливо снес эту боль, даже не выместив на мне злость.

И это для меня было ново. Палач, орудуя раскаленным железом, обжигается сам, но не обращает на это внимания. Вы ничего не чувствуете, так как другой страдает больше. Видя, как мучается тот, кого пытают, вы не ощущаете собственной боли. Что-то похожее с данной теорией, вероятно, происходило в тот момент и с этим шакалом.

Не знаю, сколько еще длилось бы это планомерное избиение, я уже давно не ориентировался во времени, когда в какой-то момент дверь в кабинет неожиданно отворилась и на пороге появился молодой ментенок с еще более дегенеративным лицом, чем у моего палача, и, не обращая на меня никакого внимания, сказал ему по-азербайджански:

– Все готово, они ждут, вытаскивай его отсюда.

– Ты приготовил все так, как я говорил? – спросил его мой садист.

– Да, мелим, не беспокойся, его не убьют, но ему, ада, будет немножко больно, ах, ха-ха-ха-ха, – залилась звонким щенячьим хохотом эта молодая гиена.

Они, конечно, не догадывались, что я понимаю их язык, но уверен, что, если бы и знали это, говорили бы так же открыто. Плевать они хотели на любые условности. Мне отвязали руки, и в этот момент я чуть не потерял сознание от удовольствия, так мне стало хорошо. Да-да, друзья мои, не следует удивляться, бывает, что и от такой «мелочи» можно поймать настоящий кайф. Все зависит от обстоятельств и от того, в какой плоскости вы воспринимаете подобного рода жизненные блага. Думаю, я выразился понятно.

Я, конечно, догадывался, что эти ничтожества приготовили мне какой-то «приятный сюрприз», но дорожил секундами раскрепощенности, прекрасно зная из опыта прошлых лет, что такие мгновения передышек порой бывают не так часты, как хотелось бы, и вновь не ошибся. Не успел я даже слегка размять руки и плечи, как пинок молодого мусоренка напомнил мне о том, чтобы я поднимался.

– Тур, гиждыллах, – с брезгливостью и пренебрежением проскулил он.

Так, наверное, путник, увидев перед собой на дороге что-то интересное, пытается разглядеть эту вещь, перевернув ее концом ботинка, а убедившись в том, что она всего лишь грязный дорожный камень, пинает его куда подальше. Я потихоньку и не торопясь, опять же кряхтя, охая и ахая, но так, чтобы вновь не заработать удар чем-нибудь и при этом выиграть немного времени для еще большей передышки, поднялся на ноги.

С того самого момента, когда меня ввели в этот кабинет, я еще самостоятельно не стоял на ногах, и сейчас, встав на них, мне показалось, что эти ноги вовсе не мои. Будто кости в них заменили ватой. Пока молодой легавый занимался моей персоной, старый вышел из кабинета, и, когда я уже стоял несколько минут на ногах, он вошел и гаркнул молодому, чтобы тот меня выводил. Мы потихоньку вышли из кабинета, прошли по коридору и, свернув резко направо, вышли на улицу.

Первое, что я заметил: было уже темно. Возле крыльца этого здания, точнее, где-то на его крыше, горел большой прожектор, освещая все вокруг.

На улице стояла толпа народу, человек 20–30, молча глядя на то, как я не торопясь спускаюсь по ступенькам широкой лестницы крыльца. Меня уже сопровождали четверо легавых – двое из свиты дагестанских мусоров, неизвестно откуда появившихся, и молодой мусоренок с моим палачом. Я думал, что толпа – это люди из числа простых любопытных сельских зевак, пришедших поглазеть, но не успел еще наш эскорт поравняться с ними, как они с диким, нечеловеческим ревом и причитаниями бросились на меня гуртом, словно стая изголодавших шакалов.

В воровской среде этот метод наказания преступников называется «самосуд», я был, конечно, с ним знаком не понаслышке и, когда попадал под него, всегда знал – за что, но в тот момент, когда эта толпа буквально рвала меня на части, мне было абсолютно не понять, за что же меня эти люди терзают и бьют, как лютого врага. Что мог я им сделать, впервые в жизни оказавшись на этой злосчастной станции? С кем они меня путают?

Когда мусора буквально вырвали меня из лап этой разъяренной своры сельского мужичья, женщин, стариков и даже детей, я лежал окровавленный, в лохмотьях на земле и только теперь понял, насколько мог работать тогда мой ум, всю сложность обстоятельств, в которых я ненароком оказался.

Я был в сознании, но не мог даже пошевелиться, тело мое было сплошным кровавым месивом. И это еще при том, что я в процессе экзекуции успел сжаться в клубок, защитив при этом важные органы тела от ударов. Да что и говорить, досталось мне тогда по полной программе. Мусора буквально внесли меня в какую-то легковую машину и повезли в неизвестном направлении. Уже в машине я впал в какое-то забытье и даже не помню, как мы добрались до КПЗ.

Здесь нас уже, видно, ждали, потому что меня безо всяких шмонов (хотя шмонать-то было уже нечего – на мне остались одни лохмотья) водворили в камеру-одиночку. Как положили меня легавые на нары, так я и провалился куда-то в небытие.

Я точно помню, что мне тогда снилась мать, я запомнил даже ее слова: «Крепись, родной, я всегда буду с тобой и Бог не оставит тебя!»

Сколько времени я провел в забытьи, не знаю, но, очнувшись, весь мокрый от пота, лежа на нарах и глядя в грязный потолок той одиночной камеры, я пытался во всех деталях вспомнить то ли сон, то ли видение, в котором я слышал слова своей матери. Даже с того света мать пришла ко мне, чтобы поддержать в тяжелую минуту жизни! Как она любила меня при жизни, так продолжала любить и после смерти… И слова эти не бред старого грешника, нет, смею уверить в этом любого скептика. Теперь я уже точно знал, поняв это каким-то внутренним чутьем, что эти и дальнейшие муки, которые мне придется пережить, Всевышний посылает мне в искупление грехов моих за все то зло, что я причинил когда-то людям. Но я уже был готов к чему угодно, передо мной стояла мать, и я слышал ее слова, а этого было более чем достаточно.

В этой связи мне хотелось бы особо подчеркнуть одну немаловажную особенность человеческой натуры, которая порой мешает людям сделать правильный выбор в жизни. Будто дьявол не хочет расстаться со своими трофеями.

Дело в том, что иногда, в определенные моменты человеческой жизни, Всевышний, относящийся всегда с особой любовью именно к тем грешникам, которые раскаялись в своих прежних злодеяниях, посылает людям всякого рода знамения, для того чтобы человек очистился от скверны прошлого своего бытия и начал по-новому осмысливать суть самой жизни. Но в большинстве своем люди, к большому сожалению, замечают эту благодать Божью лишь тогда, когда им это выгодно, то есть когда им плохо и они ждут помощи, которую, кроме как от Всевышнего, ждать уже неоткуда, напрочь забывая об этом потом, когда беда минует их, но надолго ли?

Сейчас трудно вспомнить, сколько времени я находился в таком состоянии душевного покоя, скорее всего, недолго. Потому что меня, ко всему прочему, еще и очень сильно кумарило, а в таком состоянии человек не может находиться в забытьи даже час. От силы минут двадцать, не более. Но когда я вышел из этого состояния и пришел в себя, то по-прежнему лежал на спине, боясь даже пошевелиться.

Мне казалось, что каждая клетка моего организма – это сплошная боль, но побывав на северных командировках, я частенько знавал подобное состояние после хорошей мусорской прожарки, так что мне было к этому не привыкать.

Какой-никакой, а опыт выживания у меня был немалый. Да и у реальности, надо сказать, свои условности, она всегда категорична, а значит, порой бывает жестока. В такой момент жизненных испытаний она диктует свои правила: либо ты борешься и живешь, либо, опустив руки, умираешь. Третьего не дано. Так что, хорошо зная, что бывает с человеком, когда он поддается капризам дьявола, я попробовал приподняться, и, как ни странно, мне это удалось, правда не без некоторых трудностей. Я потихоньку, рывками придвинулся к стенке и, прислонившись к ней, перевел дух и осмотрелся.

Камера была такой же, как и тысячи ей подобных, со всем необходимым, положенным в таких помещениях. Почти из-под самого потолка, сквозь узкое отверстие в растрескавшейся от времени стене, в камеру пробивался единственный луч света, видно шедший из коридора, который будто говорил узнику: «Не отчаивайся, на тебя смотрит Господь!»

Поймав себя на этой мысли, я попытался было осмыслить то, что со мной произошло за этот в высшей степени черный день в моей жизни, но меня опять сбили с метки легавые.

Дверь в камеру отворилась, и, не говоря ни слова, два бугая-надзирателя, взяв меня под мышки, буквально потащили волоком по коридору и втащили в какую-то комнату. Яркий свет от неоновой лампы тут же ослепил меня, и я заслонил глаза рукой. Когда же через некоторое время я опустил руку, то в сидящем напротив меня за столом человеке я узнал Рашида. Но кто сидел сзади него, я понял не сразу, а когда понял, то был, откровенно говоря, поражен, ибо этим человеком оказался я сам.

Я не буду описывать то, что увидел в тот момент в зеркале, ибо именно в нем я увидел свое отражение, – вид был еще тот, скажу лишь, что он был более чем плачевный – он был жалкий.

Позади Рашида висело большое и старое, со множественными дефектами зеркало времен реформации царского Азербайджана. И посадил он меня напротив него, конечно, не случайно. Мой внешний облик несчастного и истерзанного псами горемыки, с точки зрения легавого, мог толкнуть на сучьи размышления того, кто не был стоек духом и кому дорога была жизнь, независимо от того, каким образом и кем, она будет ему подарена.

Надо сказать, что этот бестия Рашид был неплохим психологом, но, к счастью, практики работы с босотой и общения с российской шпаной у него не было вообще. А без знания всего этого разве мог человек претендовать на высшую ступень в мусорской иерархии? Нет, конечно!

Это обстоятельство, разумеется, не могло не броситься мне сразу в глаза, как только он заговорил со мной еще в машине по дороге сюда, но окончательно я в этом убедился лишь позже, уже будучи в одной из бакинских тюрем, под названием «Шуваляны». Ну а здесь пока шло знакомство в некотором роде. Он как бы пробивал меня на вшивость, умничая, с некоторой долей высокомерия. Было видно даже невооруженным глазом, что и сам он прекрасно понимал, что этот метод или прием его поведения не делает ему чести.

Скорее наоборот – человек тонкого ума и расчета, который мог бы подвергнуться его допросу, сразу бы выявил отсутствие у него надлежащего уровня интеллекта и профессионализма, но внедренные в подсознание стереотипы допросов обычных уголовников брали верх над здравым смыслом этого человека.

Видно, он был болен мусорской проказой. Иначе как можно было понять умного и образованного человека, опускающегося иногда до уровня дегенерата?

Но, говоря откровенно, хоть это и был враг, но враг умный и воспитанный, в отличие от прочих скотов, которые издевались надо мной и днем и ночью. К слову сказать, хоть я и попортил им немало крови и мой арест не принес его группе желаемого результата, все же Рашид ни разу не дотронулся до меня и пальцем. Кстати, еще один человек заслуживает нескольких лестных слов в этой связи в свой адрес – это следователь Доля. Все же остальные ничуть не брезговали подобного рода занятиями. Когда им представлялась такая возможность, из-за своей тупости и служебной некомпетентности они вымещали все свое зло на нас. Такая уж это порода людей, они совсем не редкость и сейчас в правоохранительных органах страны.

Рашид не обращал на меня никакого внимания, как бы давая понять своим поведением, что мне предоставляется возможность немного прийти в себя и поразмыслить над превратностями судьбы, тогда как сам при этом сидел с абсолютно отрешенным видом. Он листал какой-то журнал с видом пациента, ожидающего приема личного массажиста. При моем появлении он как бы нехотя приподнял голову, поздоровался довольно-таки учтиво и вновь уткнулся в литературу.

Я, когда меня ввели в этот кабинет, первое время боковым зрением еще наблюдал за ним, но, когда догадался о причине его молчания, решил заняться собой и привести свои мысли и внешний вид, насколько это было возможно, в порядок. Но не успел я подумать о том, что пауза вроде уж слишком затянулась, как неожиданно начатый и так же неожиданно прерванный монолог этого бесспорно образованного легавого застал меня буквально врасплох.

– Знаешь, Заур, – начал он, – был такой гелиопольский жрец, большой знаток истории, так вот он говорил, безусловно рассуждая цинично, а в те времена это считалось нормальным, что «если человека долго бить, он сделает все, что покажется немыслимым его потомкам».

Я молчал, прекрасно понимая, куда он клонит, ожидая, что он скажет что-нибудь еще, но он по-прежнему весь ушел в чтение журнала, как бы вообще меня не замечая. Глядя на него без стеснения в упор, так чтобы он почувствовал на себе мой пристальный взгляд, я прикидывал, насколько глубоко он изучил мое личное дело, а что он в нем копался, у меня уже не вызывало никаких сомнений.

Так в молчании прошло некоторое время, пока в кабинет не заглянул вертухай местного КПЗ.

– Что-нибудь нужно, уважаемый? – спросил он у Рашида.

– Да, – на секунду оторвавшись от чтения, будто он сверял по таблице номер своего лотерейного билета, надеясь на выигрыш, подняв голову, ответил он, – уведите, пожалуйста, арестованного.

Через несколько минут, сухо попрощавшись с Рашидом, я был вновь водворен в ту же камеру, откуда меня вывели час назад на допрос. Выходя из кабинета, я окончательно понял, какую тактику выбрал этот мусор. Ну что ж, подумал я, поживем – увидим, у кого нервы крепче да и фантазии побольше.

В лице подобного рода легавых, как Рашид, я привык всегда видеть если не джентльменов, то, на худой конец, людей воспитанных, с которыми можно было играть в порядочные игры, зная, что они всегда играют по правилам.

Хотя наши органы правосудия такими людьми особо похвастаться никогда не могли и не могут, но, к сожалению, будущее показало, что я ошибся в своей оценке. Что же касалось тех легавых, которые встретились в течение этого дня и ночи на моем пути, то ничего нового в их методах допроса и поведении я не увидел.

В какие только истории в своей бурной молодости я не попадал, в каких только жизненных передрягах мне не довелось побывать, каких только умудренных опытом оперов я не встречал за это время, так что меня трудно было уже чем-то удивить или тем более застать врасплох. Я уже, наверное, пожизненно привык быть постоянно на стреме, никогда не расслабляясь.

Но мне не давало покоя слово «труп». Было ясно, что на меня вешают убийство, но к чему тогда весь этот маскарад? Я знал, что наши мусора далеки от школы актерского мастерства Петровки или Крещатика, зачем же им понадобилось без надлежащего опыта вести подобную игру со мной, человеком, который, и они хорошо это знали, окончил академию воровских искусств, причем не в Дагестане? Здесь было что-то не то, что-то серьезное, но что?

Всю эту ночь я почти не сомкнул глаз. Этот вопрос неотступно возникал передо мной, когда я хотел на время отключиться. Да и кумар в полной мере давал знать о себе. Я, конечно, старался не подавать виду, зная, как мусора могут сыграть на этом, но у меня это получалось с трудом.

Так в думках да в ломках и просидел я до следующего утра, забившись в угол камеры, впервые в жизни не имея даже понятия, в КПЗ какого города нахожусь в данный момент. Это было что-то новое в моей жизни и вносило в нее некоторую оригинальность бытия.

В коридоре послышались движение и суета, обычные в утренние часы в заведениях, подобных этому. Я даже представлял, что там сейчас происходит, но к моей камере никто не подходил и даже около нее не останавливался. Вывод напрашивался сам собой: меня должны скоро выдернуть, на меня в этом заведении разнарядки нет.

И я вновь не ошибся. Как только прошел завтрак, а мне было слышно, как баландер собирал миски, за мной пришли те же два моих ночных провожатых земляка. При свете дня я успел разглядеть их получше. Это был очень популярный на Кавказе вид ослов; их внешность и характерные данные слишком хорошо известны любому, поэтому, думаю, не стоит обременять читателя их описанием.

На улице нас ждала целая свита из легавых и почему-то две машины. Вторая, подумал я, привезла кого-то. Знал бы я тогда, кого она привезла, не поверил бы своим глазам! Меня затолкали на заднее сиденье одной из машин, защелкнули на запястьях наручники, и я вновь оказался в компании этих дегенератов. Всю дорогу они смеялись и шутили со мной, употребляя исключительно черный юмор. Я молча наблюдал за тем, какое удовольствие доставляло этим идиотам издеваться над людьми в подобных обстоятельствах, и в который уже раз представлял, как я перерезаю им глотки, а они корчатся в смертельной агонии.

В общем, шел обычный обмен любезностями, только с моей стороны он был как бы немым, но не менее любезным. Я сидел между двумя мусорами и, как только мы тронулись в путь, помимо того, что прислушивался ко всему, еще и внимательно следил за дорогой, зная, что рано или поздно должен будет появиться знак – конец населенного пункта. Ведь должен же я был знать, где нахожусь! Хотя бы в каком городе? Я не ошибся, такой знак вскоре появился – оказывается, мы выезжали из города Сумгаит.

Еще в юные годы, частенько наведываясь в Баку к друзьям в гости или просто поворовать, мы отправлялись в дорогу поездом, так что этот маршрут мне был немного знаком. Я быстренько прикинул в уме, каково расстояние от станции Насосная до Сумгаита, и у меня получилось что-то около 15 километров. Я ненамного ошибся, ибо расстояние составляло всего 10 километров. Но вы меня извините, пытать человека на какой-то почти никому не известной станции, а потом еще и везти его за десяток километров в КПЗ, в другой город!.. Не лучше ли было, рассуждая здраво, с точки зрения мусоров конечно, проделывать все это в Сумгаите, как говорится, не отходя от кассы? К чему были все эти непонятные перемещения?

На этот и другие вопросы я найду ответ уже в самое ближайшее время, а пока, теряясь в догадках, я увидел, что автомобиль, замедляя ход, разворачивался возле хорошо знакомого мне белого здания штаба дружины. Я огляделся по сторонам, но толпы нигде не было видно.

Как и вчера, меня вновь ввели в тот мрачный кабинет, но вместо одного палача теперь их было уже двое – вторым был вчерашний молодой, но прыткий ментенок, этакое юное исчадие ада, по-другому и не определишь эту падаль.

Продолжать описывать в подробностях то, что вытворяли в последующие пять дней, но уже дуэтом эти два палача – молодой и старый, мягко выражаясь, мне не доставляет удовольствия. Поэтому, с позволения читателя, я опишу их в двух словах. С утра, как только я попадал к ним в руки, на мне не спеша испытывали весь имеющийся у них в наличии арсенал инструментов для пыток. За исключением одного, бутылки, – ее они оставили, чтобы, как они выразились сами, «позабавиться напоследок упрямцем из Махачкалы».

Но тут они немного просчитались, точнее говоря, перестарались в своем усердии. Обычно до самого обеда с особым старанием они трудились по очереди не покладая рук, честно зарабатывая свой хлеб. Меня особенно удивляло, откуда у еще совсем юного человека, каким по возрасту был молодой палач, было столько злости и ненависти к людям? В моменты, когда старый боров садился на меня, со связанными сзади руками, а этот молодой садист загонял мне иглы под ногти, я отчетливо видел каждый раз широкую улыбку на его лице. А по временам он даже открыто радовался, бурно выражая свои эмоции, когда ему удавалось сделать мне слишком больно и я корчился на полу.

Да, видит Бог, что в те моменты невыносимой боли их безопасность была в моих наручниках. Если сначала я думал, что смог бы разорвать глотку одному палачу, то теперь я был абсолютно уверен, что они оба не ушли бы от этой участи, окажись мои руки свободными.

В обеденный перерыв меня выводили в парк, подводили к специально подобранному для этой процедуры дереву и заставляли его обнять, что я и делал. Далее мне на запястья надевали наручники, с таким расчетом, чтобы, вплотную прижавшись щекой к дереву, я не мог даже пошевелить головой.

После этого они садились за столиком чайханы, которая стояла тут же неподалеку, пили чай и наблюдали за тем, как молодежь резвилась надо мной, забрасывая меня камнями, бутылками и окурками. Тот, кому было не лень, мог запросто подойти ко мне и ударить под зад ногой или дать увесистый подзатыльник. Думаю, нет надобности описывать то, что я испытывал после подобных процедур.

Много лет спустя мне на глаза попалась одна книга, откуда я запомнил, а потом и записал, чтобы не забыть, следующее: «…даже в обычае ирокезов было уважать жертву в том, что, по их мнению, было самым святым. Они не привязывали к столбу пыток своих врагов с намерением унизить и оскорбить их. Напротив, эта традиция ирокезов умерщвлять в самых жестоких пытках тех, с которыми они сражались, была признаком чести, от которой не должен отказываться мужественный противник».

Вот я и подумал тогда, а может быть, я зря столько лет питал в груди лютую ненависть и жажду мести на этих ничтожеств и не оказывали ли мне честь эти туземцы со станции Насосная?

После экзекуций меня обычно увозили в Сумгаит, в КПЗ. А здесь уже эстафету принимали надзиратели этого заведения. За все время пребывания там я постоянно находился в одиночной камере, но уже не в той, в которую был водворен первоначально, а в камере, которая была недавно побелена и, судя по внутреннему виду, находилась еще в ремонте. Нары были покрыты толстым слоем извести и грязи, но тряпку, чтобы вытереть все это, мне не давали. За шесть дней я не выкурил ни одной сигареты, не съел и крошки хлеба – мне его просто забывали приносить, о большем, думаю, нет надобности и говорить.

На седьмой день, когда в обеденный перерыв я вновь был привязан к дереву пыток, как мысленно я назвал его, один лихой деревенский молодец решил, видно, испытать на мне, окольцованном наручниками и еле стоящем на ногах, какой-то недавно выученный удар локтем, и он у него получился, без сомнения.

Через какое-то мгновение, после того как я почувствовал сильнейший удар под лопатку, изо рта у меня хлынул фонтан крови. Я чуть было не захлебнулся, но вовремя подбежавшие мои палачи, мирно почивавшие до этого за одним из столиков чайханы, успели меня отстегнуть от дерева, и я тут же рухнул на землю как подкошенный. Мне необходимо было несколько минут, чтобы отхаркаться и прийти в себя.

Когда я поднял голову после этих процедур, то понял, что они здорово испугались. По их поганым рожам было отчетливо видно, что они перестарались – приказа убивать у них не было. Я попросил, чтобы мне принесли соль и кружку с холодной водой. Просьба моя была тут же удовлетворена, и уже в следующее мгновение, размешав соль в воде, я выпил эту жидкость и остановил кровотечение старым лагерным способом.

Мусора меня теперь не трогали, я облокотился о дерево, с которым еще совсем недавно был обручен, и впал в чахоточное забытье. Через какое-то время за мной приехала машина, меня посадили на переднее сиденье, предварительно раздвинув его, и машина тронулась в путь. Говоря откровенно, мне уже было безразлично, куда мы едем и что будет дальше, потому что я чувствовал, что умираю.

Но, говоря «мы», я сильно преувеличивал. В машине, кроме меня и водителя, больше никого не было. Да и водителя этого я видел вроде впервые. Тем не менее на этот раз мне не стали надевать наручники и прикоцевать их к двери. Но легавые не были бы сами собой, если бы все же не подстраховались.

Следом за нами шла еще одна машина, в которой сидела вся основная свора мусоров. Рядом со мной стояла баночка, куда я плевал и отхаркивался кровью.

Водитель при каждом приступе кашля воротил рожу так, что мы несколько раз чуть не съехали в кювет и не перевернулись. Это была безусловно мусорская «торпеда». Хотя по возрасту он был не особо молод, значит, видно, был дурак. Кому вот так, запросто охота подцепить чахотку? А среди служивых приказ надо выполнять. Вот, видать, и приказали везти меня. Как мы добрались до Дербента, один Бог знает, потому что по дороге у меня опять фонтаном пошла кровь.

В Дербенте меня тут же отвезли в больницу, под присмотром легавых поместили в процедурку и поставили капельницу.

Всю ночь я то приходил в себя, то проваливался куда-то. И хоть дежурный врач и пытался убедить моих провожатых в том, что я нетранспортабелен и они могут меня не довезти живого, его никто не слушал.

Утром меня вновь посадили в ту же машину и в том же положении, что и вчера, повезли уже в Махачкалу. Никто со мной ни о чем не разговаривал, ничего не объяснял потому что теперь все они боялись даже подойти ко мне и заразиться туберкулезом. Но также видно было по их гнусным рожам, что они боятся все же, как бы я не умер без приказа.

Путь до Махачкалы был недолог, где-то через пару часов мы уже были дома и меня доставили не куда-нибудь, а в КПЗ. Помню тогдашнего начальника этого заведения Махача, как он ругался с ними и как протестовал, зная наперед, каким может оказаться финал, но звонок его руководства поставил все точки над «и».

Меня определили в одну из камер этого бывшего застенка чекистов, где в свое время расстреливали тех, кто не был с красными в одной своре.

Через какое-то время приехала «скорая», мне привезли «аминокопронку» и сделали в вену укол хлористого кальция, чтобы остановить кровохарканье.

– Этого пока хватит, – сказал врач «скорой помощи», – но за ним нужно постоянное наблюдение!

– За это не беспокойтесь, – не без иронии ответил ему один из мусоров, он будет под самым что ни на есть пристальным наблюдением.

Глядя на этого мусора с некоторой долей удивления и брезгливости, врач попытался было объяснить ему, что в этих чудовищных условиях, с его болезнью не выжить.

– Ничего, ничего, доктор, вы еще не знаете его, – раздался в ответ противный и писклявый голос мусора. – Даже змея, его укусив, сама умрет. Не беспокойтесь за него, он живучий…

К сожалению, я не видел, кому принадлежали эти слова, потому что за мной уже закрылась дверь камеры.

С 25 апреля по 13 мая 1986 года я находился в камере махачкалинского КПЗ, пока меня не этапировали в тюрьму. За это время я немного пришел в себя. Ко мне каждый день приезжала «скорая помощь». Мне делали уколы, даже умудрялись ставить капельницу в камере. В еде также не было отказа, хоть я почти к ней и не прикасался. В общем, по всему было видно, что я еще немного протяну, так, по крайней мере, характеризовал мое состояние один из вызванных мусорами врачей из числа постоянного персонала их госпиталя.

Только после этого объяснения доктора меня и решили направить в тюрьму. Прошел ровно месяц с того момента, как меня, можно сказать, мусора украли из дома.

С тех пор у меня не было общения ни с одним человеком из числа преступного мира. Поэтому моя радость была неподдельной, когда после стольких издевательств в Азербайджане я вдруг оказался в родной махачкалинской тюрьме, в камере-сборке. Человеку, не посвященному в перипетии преступного мира, связанные с местами заключения, это трудно будет понять. После карантина, буквально на следующий день, я уже был водворен в камеру, на этот раз это была тубхата.

Ровно 25 лет назад я переступил порог этой тюрьмы, и вот до сих пор, спустя столько лет, она не отпускала меня из своих жилистых и когтистых объятий.

Осознавать это было, конечно, прискорбно, но что поделать, такова была, очевидно, моя судьба. Вероятно, через все это я должен был пройти, хотя еще и не догадывался, что все только начинается.