Сразу после утренней поверки дверь в нашей камере открылась и на пороге появился ДПНК.

– Зугумов, на выход! – скомандовал он.

Я потихоньку поднялся и пошел вслед за ним. За время голодовки к какому только начальству нас не дергали, поэтому мы как бы уже смирились с частыми вызовами, но на этот раз меня почему-то провели мимо кабинетов, предназначенных для подобного рода процедур, затем мы прошли мимо кабинета врача, и, открыв впереди меня внешнюю дверь ПКТ, ДПНК вывел меня в зону.

Яркий дневной свет и блеск солнца тут же ослепил меня, и я остановился. Зажмурив глаза и скрипнув зубами, я стоял и не мог сдвинуться с места. У меня кружилась голова, и я был зол от бессилия.

Всем известно, что поскольку голод не связан с какими-либо приятными или возвышенными ощущениями, ему обычно сопутствует крайнее раздражение и угнетенность. ДПНК почему-то, как обычно, не торопил меня, он стоял поодаль, взирая со стороны на эту картину, и странно улыбался. Возможно, его смешил мой вид, подумал я, поскольку весил я тогда 48 килограммов, а изоляторская роба висела на мне как тряпье на огородном пугале. В общем, картина была впечатляющей, но для мусоров обычной и привычной. Почему же он на меня так смотрит, все никак не мог я понять.

– Ну что, Зугумов, перевел дух? – спросил он меня после некоторой паузы.

– Да, – ответил я, – вроде оклемался чуток.

– Ну добро, давай-ка пойдем потихоньку до кабинета хозяина, а там, я уверен, ты воспрянешь духом.

Он говорил загадками, но я по привычке уже давно не ждал от подобных людей ничего хорошего. Почти любое их слово нужно было воспринимать как антоним. Поэтому я молча продолжил свой путь, не задавая никаких вопросов, точно зная, что в любом случае ничего хорошего со стороны ментов меня ожидать не может.

Но на этот раз я здорово ошибся. Хотя кто его знает, ведь то хорошее, что меня ожидало, было не мусорским подарком на новоселье.

Войдя в дверь кабинета хозяина, я замер на месте как вкопанный. Когда человек изумлен, он сперва оглядывается кругом, чтобы удостовериться, что все по-прежнему стоит на своих местах, затем ощупывает самого себя, чтобы убедиться в собственном существовании.

Если бы рядом со мной разорвалась бомба, эффекта от этого было бы не больше, чем от того, что я увидел. Прямо напротив меня, под портретом непременного железного Феликса сидел хозяин. Справа от него, положив руки на дорогой кожаный портфель, который лежал на столе, покрытом казенным зеленым сукном, сидел мужчина приятной наружности в черном костюме отменного покроя. Слева от хозяина сидела шикарно одетая молодая особа. Когда она встала и выпрямилась, надменная и гордая, как львица, и повернулась ко мне лицом, я чуть не задохнулся от нахлынувших на меня чувств: передо мною стояла Валерия во всей своей женской красе. Золотой обруч сдерживал ее густые черные волосы. Высокий лоб был благородно очерчен. Ласковый, но холодный и, пожалуй, испытующий взгляд больших и умных зеленых глаз смягчила в тот момент тихая, неопределенная улыбка, придававшая ее спокойному лицу теплоту и приветливость. Тонко очерченные брови взлетели над двумя изумрудами, которые увлажнились слезами, губы ее дрожали. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь представлял такое сходство с Мадонной, которую чтут католики.

– Здравствуй, дорогой, – сказала она сквозь хлынувшие из ее глаз, как из двух ручьев, слезы и, не выдержав напряжения, бросилась ко мне как молодая пантера, сжав меня в своих нежных объятиях.

Я стоял молча, нежно обняв ее, и боялся испачкать шикарный туалет карцерной пылью. Закрыв глаза, я не смел даже вздохнуть, еще не совсем веря во все происходящее.

Мы смотрим на звезду по двум причинам: потому что она излучает свет и потому что она непостижима. Но возле нас есть еще более нежное сияние и еще более великая тайна – Женщина! Больше всего я боялся расчувствоваться в присутствии легавых, когда после первой волны, захлестнувшей нас, Валерия, отпустив меня, повернулась в сторону хозяина и нежно позвала:

– Заурчик, иди сюда, поздоровайся с папой!

Тут только, из-за ее плеча, я увидел свою точную копию, только намного более нежную и красивую.

Он сидел на стуле возле стены, справа от меня, ни на кого не обращая никакого внимания, и по-детски непринужденно листал какую-то книжку с картинками. Сомнений быть не могло, – это был наш с Валерией сын!

Видит Бог, много горя я хапнул за последние годы заключения и от самих мусоров, и от лагерной нечисти, но ни разу, ни будучи избитым до полусмерти, ни валяясь на полу с переломанными костями, я не проявил какой-либо слабости. Здесь же, в этот трогательный момент моей жизни, у меня на глаза навернулись слезы. Но только лишь навернулись, ибо даже сам не знаю, каким усилием воли я умудрился их сдержать.

Этот день знакомства со своим сыном я, конечно, запомнил на всю оставшуюся жизнь. И не просто запомнил. Много лет во сне приходил он ко мне в разные камеры и скрашивал мою тюремную жизнь своим присутствием. Что же произошло? За что? Каким образом я смог заслужить такую милость?

Все это Валерия объяснила мне вечером в комнате свиданий, где мы провели втроем незабываемые трое суток. Когда она прибыла на зону в Пермскую область, она уже знала, что беременна. Оставалось только сообщить об этом домой, что она и сделала. Родители наняли классного адвоката, который написал прошение о помиловании в Верховный Совет СССР. Кое-кому, естественно, отстегнули немалый куш и, исходя из отсиженного и «многих смягчающих вину обстоятельств», прямо перед рождением нашего сына она была освобождена из заключения, а точнее, помилована.

Ребенка она родила уже дома, в Москве. Роды были очень тяжелыми, ей делали кесарево сечение, и по каким-то там женским причинам она уже больше не могла иметь детей. Никто ее не осуждал за этот решительный поступок, а тем более родители, но ей все же пришлось переехать с маленьким сыном с Кутузовского, где она жила с родителями, в Отрадное, к тете. Время все-таки в стране было шебутное, а бытие у людей по-прежнему определяло сознание.

Через полгода после родов в отпуск из Германии приехал ее бывший жених. У них состоялся обстоятельный разговор, где она поведала ему обо всех своих тюремных перипетиях. Он понял ее и ни в коем случае не осуждал. Как я упоминал ранее, это был порядочный человек, а главное – он любил Валерию.

Нужно было некоторое время, чтобы она могла официально выйти за него замуж и переехать с ним в Берлин, где он тогда работал. Ребенка он усыновил, а для большинства, кто не был посвящен во всю историю, он был его родным сыном.

Обо всем этом они договорились заранее, и он уехал назад к месту службы. Шло время, и Валерия, многое передумав, решила, что будет верхом несправедливости уехать и не известить меня о том, что у меня родился сын. Но как это сделать? Тут-то и пригодилась наша зубрежка адресов в «столыпине», в том далеком северном этапе.

Валерия написала письмо моей матери и получила ответ. Как мать сказала мне позже, она прекрасно поняла эту женщину. Завязалась интенсивная переписка, из которой Валерия где узнавала, а где и догадывалась о моих тюремных передрягах.

Когда маленькому Зауру исполнился год, моя мама взяла с собой свою четырехлетнюю внучку Сабину и приехала в Москву, чтобы познакомить брата с сестрой, которых еще ни разу не видел их родной отец-каторжанин.

Обе женщины с нетерпением ждали этой встречи, и она оправдала все их ожидания. Мама прожила в Москве больше трех месяцев. За это время дети очень сдружились, да и мама с Валерией стали родными и близкими людьми. Обо всем, о чем им нужно было договориться, они договорились, и мама уехала назад, в Махачкалу.

Перед отъездом они условились: как только от меня придет известие о том, что я в каком-то лагере задержусь хоть ненадолго, мама тут же сообщит Валерии. Но о том, что они вообще как-то общаются, а тем более о том, что у меня есть сын, Валерия просила маму мне не сообщать, рассчитывая в дальнейшем преподнести мне сюрприз. Как читатель мог убедиться сам, ей это удалось, мама сдержала данное слово.

Как я упоминал ранее, Валерия была глубоко образованна, хорошо воспитана, а главное – она была из очень состоятельной семьи. Наняв адвоката на некоторое время, она прилетела с ним прямо из Москвы ко мне в лагерь, не став дожидаться, когда я выйду из БУРа, тем самым избежав всякого риска не увидеть меня.

По законам того времени, если женщина приезжала в лагерь к арестанту заключать законный брак, то, где бы он ни находился, в каком бы лагерном каземате ни сидел, администрация была обязана предоставить все необходимые условия для этого. То есть пригласить представителей из ЗАГСа для оформления свидетельства и дать личное свидание на трое суток, независимо ни от каких предыдущих взысканий.

Все это адвокат и объяснил хозяину, который и так знал этот закон не хуже его. Как магически действовали юристы, прибывавшие из Москвы, на северных провинциалов ГУЛАГа, думаю, объяснять нет надобности. Ну а наличие маленького ребенка ставило вообще все точки над «и». Так что ни Юзик, ни кто бы то ни было другой, кроме Всевышнего, конечно, не смогли бы помешать мне вновь встретиться со своей подругой.

Мне кажется, что наша встреча была уже давно предопределена на небесах. А пока, после процедур ЗАГСа, где меня впервые в жизни с чем-то поздравляли лагерные мусора, нас троих отвели в комнату свиданий.

Как для путника, изнывающего в пустыне от жары и палящих лучей солнца, и вдруг увидевшего вдали не мираж, а зеленый оазис, так и для меня эти три дня, проведенные вместе с родными мне людьми, стали оазисом среди долгих семи лет мучительных скитаний по пустыне, именуемой ГУЛАГом.

Либо исходя из условий, в которых я находился, либо потому, что я вообще мало чему верил на свете, но тогда я был не в состоянии понять эту женщину. Но то, что я боготворил ее в душе, было, по-моему, очевидным для нас обоих. Мы отдались во власть любви, нежности и ласки, но эта страсть была не только плотской, ведь с нами был наш сын. И когда он просыпался, я почти не выпускал его из рук.

Я тогда вообще еле соображал, что у меня на руках мой сын, моя кровь и плоть! Дочь свою к тому времени я еще, к сожалению, не видел.

О, какие это были счастливые для меня минуты! В жизни человека бывают два или три таких мгновения, когда он вполне счастлив; и как ни коротки эти молнии, а от них уже довольно света, чтобы заново полюбить жизнь.

Нас с Валерией откровенно обрадовало и удивило то, что сын сразу признал меня, назвав папой, как будто с рождения я был с ним рядом. Валерию сначала это даже немного обидело. «Вот так я выращу его, а ты когда-нибудь придешь, и он забудет обо всем и уйдет с тобой», – с грустью глядя на нас обоих, говорила она.

Валерия была откровенно поражена моим видом, и, пока она от души не выплакалась, я не мог с ней разговаривать вообще. Когда же настало время поговорить обо всем серьезно, она объяснила мне, что в Москве ей без проблем оформят развод. Через месяц должен приехать ее жених, а в августе у них должна будет состояться свадьба, после которой они, получив визы на нее и ребенка, вылетят в Берлин.

Слушать все это было грустно. Но тем не менее я был от души рад, что у нее начинает склеиваться когда-то оборванная нить, что мой сын будет жить вдали от этой сумасбродной и беспредельной страны, где его могут запросто спрятать за решетку только лишь за то, что он мой сын!

Я был искренне благодарен ей за все, что она для меня сделала. Разве можно было найти критерий, по которому я смог бы оценить ее благородство, доброту и порядочность? Великая любовь не требует воздаяния и вознаграждений: в море великой любви тонет всякое воздаяние. Валерия на всякий случай оставила мне адрес своей самой близкой школьной подруги, через которую я мог бы иметь некоторую информацию о своем сыне в будущем.

– Когда он вырастет, – обещала она мне, – я обязательно расскажу ему о том, что у него есть красивая сестренка. И будь уверен, Заур, он ее найдет. Я тебе это обещаю, да ты и сам должен о многом догадываться, ведь это твой сын!

Я понял тогда (и, к сожалению, мои познания на этот счет ограничиваются лишь одной этой женщиной), что высшее счастье в жизни – это уверенность в том, что вас любят, любят ради вас самих, вернее сказать – любят даже иногда вопреки вам.

Последние часы пребывания в этом лагерном эдеме были грустными, а часы ожидания мучительными для нас обоих, но и сын, чувствуя приближающуюся разлуку с только что обретенным отцом, начинал проявлять признаки детской истерики. Было такое ощущение, что мы как будто бы прощались навсегда. И никто из нас троих не мог даже и предположить тогда, что ровно через 15 лет мы встретимся вновь после стольких лет, проведенных в разлуке, но уже не в комнате свиданий северного острога Коми АССР, а в свободной Германии, в картинной галерее города Дрездена.

Но эти 15 лет всем нам нужно было еще прожить…

Прошел ровно год с тех пор, как я был на свидании и виделся с сыном и Валерией. За это время еще дважды меня водворяли в БУР, почти не давая возможности находиться на зоне. Из писем Харитона я уже знал, что Валерия, миновав все препоны, которые неминуемо возникали в идеологической и бюрократической системе СССР, если они были связаны с таким щекотливым мероприятием, как выезд за границу, вскоре после свадьбы вылетела с маленьким Зауром в Германию. Мама тоже сообщала о новостях, связанных с детьми, а больше, кроме, конечно, здоровья ее и отца, меня ничего не интересовало.

Знал я уже и то, где находились мои друзья. Артура вывезли в Архангельскую область, а Слепой был на Синдоре – это Коми АССР. Что же касалось Женьки, то он был на особом режиме на Чиньяворике, и эта зона тоже была в Коми. Приходили иногда известия и от Француза, у него тоже было все относительно нормально, не считая тех же водворений в БУР.

До свободы мне оставалось около двух месяцев, и поэтому меня выпустили на биржу: как беглец я уже не представлял для администрации лагеря никакой опасности. Я уже давно соскучился по «вольным просторам», а тюремную биржу, безо всякого преувеличения, можно было считать таковой. Здесь было где развернуться.

Я уже упоминал, что на многие километры ни запретной зоны, ни заборов, ни колючей проволоки между зонами здесь не было, зато было где тусануться. В какой-то степени это обстоятельство во многом сопутствовало восстановлению нервной системы тех, кому годами приходилось в буквальном смысле гнить в камерах и казематах ГУЛАГа.

Нужды у меня, можно сказать, почти ни в чем не было, но тем не менее я играл в карты почти круглые сутки, посменно, в одно и то же время, когда выходила на биржу моя девятнадцатая бригада ширпотреба.

В одном голенище сапог у меня лежали завернутые в марочку пленочные стиры, в другом в начке – наличные. Карты были моим оружием против всех врагов, которые меня окружали, – скуки, напрасных воспоминаний, думок о свободе и о многом другом.

Однажды, примерно за месяц до моего освобождения, ко мне на бирже подошел один хорошо знакомый мне арестант, звали его Ароном, и он был, естественно, евреем. С ним приключилась неприятная история, даже можно сказать – беда, последствия которой, с точки зрения порядочного человека, могли бы быть непредсказуемыми.

В принципе подобного рода истории на северных командировках были в то время, к сожалению, не такой уж и редкостью, но чтобы они происходили с евреями, я не слышал ни разу…

Арон был достаточно преуспевающим лагерным спекулянтом. У него всегда находились предметы первой лагерной необходимости, кроме, конечно, наркотиков – ими заведовали лагерные барыги.

Весь бизнес в лагере среди людей подобного рода всегда был распределен, но не ими самими, конечно, а ворами. Другой вопрос – кому что претило, а кому что нравилось продавать – оставался за самими спекулянтами. Здесь никто никого и ни в чем не неволил.

Думаю, что любой человек, живущий в нашей стране и достигший определенного возраста, знает: как в преступном мире, так и в мире бизнеса (что в некоторых аспектах в какой-то степени можно смело отожествить) есть люди, которые преуспевающего в делах человека стараются при возможности либо обобрать до нитки, либо, если он играет, обыграть до копейки. Главный вопрос для таких комбинаторов всегда один: как осуществить задуманное? Тем более если потенциальная жертва – еврей? Но в лагерях того времени содержались порой такие крученые типы, которые умудрялись идти на такие изощренные методы, что я уверен, встань Карл Маркс из могилы, они бы и его укатали написать вместо «Капитала» что-нибудь наподобие «Архипелага ГУЛАГ».

В общем, в чай, которым «от души» угостили Арона, эти негодяи подсыпали какого-то порошка, изготовленного на заказ лагерным алхимиком. Бывала и такая гадость, после которой он уже не мог бы управлять собой, ну а тут его ждала всего лишь «курочка ряба» – маленький общачок в «очко» из трех человек, куда затянуть его было делом нескольких минут.

После этих процедур как бы между прочим один из бригады этих сволочей пригласил нескольких «некрасовских» мужиков, обычно далеких от игры и с незапятнанной лагерной репутацией, чтобы они впоследствии подтвердили правдивость слов этих мразей, когда те будут предъявлять счет ничего не помнящей жертве их подлых происков.

Сами же мужики, конечно, ни о каком подвохе и не подозревали, такие люди были обычно слишком далеки от подобных мыслей.

Через несколько часов, после того как Арон сел играть, он уже спал мертвым сном здесь же, на шконке, на которой шла баталия, а эти нечисти делили между собой кругленькую сумму, которую сумели выудить у незадачливого игрока.

Последним днем расплаты было назначено 1 октября, а 4-го Арон освобождался, то есть освобождался он со мной в один день. Вот это обстоятельство и натолкнуло его на мысль обратиться за помощью именно ко мне.

На свободе, как он утверждал, а мне приходилось ему верить на слово, у него были некоторые сбережения, но не было верного человека для их доставки, да и времени на эту доставку почти не оставалось, – Арон был из Питера, а путь туда и обратно был неблизок.

Те, кто обыграл Арона, были людьми, чрезвычайно далекими от воровской среды как в лагере, так и на воле, ибо человек порядочный никогда бы не позволил себе того, что проделали эти мерзавцы по отношению к Арону, но это обстоятельство дела не меняло.

Карточный долг был очень серьезным элементом лагерной жизни, поэтому лагерный закон чести конкретизировал его и гласил: с кем бы ты ни сел играть, даже если ты и не знал загодя партнера, но раз уж сел да еще и проиграл ему, ты обязан сначала уплатить долг и лишь потом разбираться по всем правилам лагерной жизни.

Так что у Арона был долг и его надо было выплатить, все остальное было в тот момент неважно. Расчет у «обыгравших» его и здесь был точен. Вздумай Арон поднять кипиш по этому поводу, у него для этого не будет времени, ибо со дня расплаты до дня освобождения останется всего несколько дней, а такие мрази могут эти дни провести и в изоляторе за какое-нибудь мелкое нарушение режима. Например, нечаянно выронить из рукава бушлата перед кем-нибудь из администрации стиры или еще какой-нибудь номер выкинуть, да мало ли что? Такова, к сожалению, была лагерная действительность, и некуда было от нее деться, разве что выйти на свободу.

Вариантов уплаты долга, приемлемых для порядочного человека, всегда было два. Уплатить этот самый долг не мудрствуя лукаво либо отыграть проигранное. Была и еще одна немаловажная загвоздка. По окончании игры, когда Арон уже спал, его «проигрыш» эти дельцы поделили между собой, то есть долг его был в разных руках, а это во многом усложняло задачу тому, кто попытался бы отыграть этот долг.

Все это, не считая, конечно, моих соображений, Арон и рассказал мне у нас в кацебурке в присутствии моих корешей. А нас на тот момент в зоне оставалось трое: Мишаня Коржик, Игорь Скворец и я. Гусик к тому времени уже освободился.

Посоветовавшись, мы решили помочь Арону. Вообще-то, я и так ему симпатизировал. Он был добрым малым и всегда понимал чужое горе и боль, а это было в тех тяжелых условиях не так уж и мало, учитывая, впрочем, и то, что сам этот человек, можно сказать, ни в чем не нуждался. К тому же, как и большинство представителей его древней нации, Арон был смекалист и умен.

Достаточно вспомнить один случай. Однажды, а было это еще в то время, когда меня не выпускали на биржу и я целыми днями только и делал, что играл в карты, шел затяжной процесс – играли в «рамса», и довольно-таки долго, что-то около месяца. Вся «курочка» разместилась в бараке, где жил Арон, мало того, для нее были задействованы два прохода, в одном из которых он спал. Периодически, по ходу процесса, шнырь заваривал нам чифирь, мы откладывали стиры в сторону, чифирбак пускался по кругу, а утолив необходимость в этом допинге, мы продолжали игру.

Как-то сосед Арона, который тоже принимал участие в игре, решил чуть подсластиться, открыл тумбочку, а там у него конфет не оказалось. Зато прямо на виду лежал большой пакет с конфетами, но они были не его, а Арона. С общего согласия сосед Арона взял несколько штук, раздал каждому по одной, а потом завязал пакет, и мы продолжили игру. В этом поступке не было ничего предосудительного.

Когда бригада, в которой числился Арон, пришла с работы, мы, увлекшись игрой, забыли сказать ему, что взяли у него несколько конфет. Хоть это и был всего лишь элементарный долг вежливости, но все же порядочные люди должны были его соблюсти.

Умывшись и приведя себя в порядок, Арон хотел было взять что-то из тумбочки, когда не преминул заметить, что в его пакет лазили какие-то крысятники.

– Да ты чего, сдурел, – сказал ему его сосед, – это же мы ныряли!

– А, ну не обессудьте, бродяги, – ответил Арон, – я уж подумал, крыса какая в бараке объявилась.

– Ладно уж, с крысятниками, – продолжал его сосед диалог, – как ты понял, что кто-то в твоем пакете рылся, ведь я взял всего пять конфет и завязал его точно так же, как и было.

– А мне без разницы, – отвечал Арон, – если в мой пакет кто нырнет, то я буду об этом знать наверняка.

Сказав это, он взял что хотел из тумбочки и ушел куда-то.

На следующий день мы вспомнили о словах Арона и решили проверить их правдивость. Мы развязали кулек, ничего оттуда не взяли и, завязав, вновь оставили все так, как и было.

Придя с работы, Арон сказал, что опять кто-то залезал в его пакет. Мы еще несколько дней проделывали разные вариации с развязыванием пакета, и каждый раз Арон угадывал, что тот был развязан.

Когда же в последний день мы его даже не тронули, опять увлекшись игрой, он, придя с работы, не преминул это отметить.

Каждый из нас в разной мере был удивлен такой изобретательностью, но было не до нее: шла серьезная игра, и только я один не забыл о способностях Арона.

Я вообще всегда симпатизировал евреям. Я вырос с ними на улице, одни из лучших моих друзей в жизни были евреи. Арон знал об этом, я ему иногда рассказывал о наших дагестанских евреях – татах. Поэтому, когда я спросил у него, как он угадывал, развязывали или нет кулек, он ответил:

– Просто я ловил и бросал в пакет живую муху.

Вот каким он был когда-то юмористом-затейником, таким и остался на долгие годы, когда мы виделись с ним, если я иногда наезжал по делам в Питер.

Как читатель, наверное, уже догадался, мы отмазали Арона от его неприятностей, не взяв с него за это никакой мзды, благо нам это не составило особого труда, ибо оба моих друга были такими же игровыми, как и я, так что его честь и репутация не пострадали. И он спокойно освободился в один день со мной.

Встречать меня приехал Харитон со своей подругой, вместе и доехали до Москвы безо всяких приключений. Здесь мы проводили Арона до Ленинградского вокзала. При расставании он даже прослезился.

Евреи вообще сентиментальный народ. Их так мало благодарят в жизни, когда они заслуживают это по праву, в основном завидуя им, что они на малейший благородный жест человека отвечают ему во сто крат большим добром, потому что они – евреи. Когда я уже садился назад в такси, он сказал мне: «Заур, бродяга, ни тебя, ни твоих друзей я, конечно, никогда не забуду. В любое время я буду рад встретить вас у себя дома. Хочу, чтобы ты был уверен в том, что Арон добро не забывает никогда!» На этом мы и расстались.

Забегая немного вперед, мне хотелось бы отметить, что Арон сдержал свое слово. Чуть позже, через пару месяцев, он приехал в лагерь и взгрел Коржика со Скворцом чисто по-жигански, не забыв отстегнуть и на общак.

Что же касалось его возможностей и положения в обществе, к которому он принадлежал, то достаточно вспомнить один случай, чтобы все стало ясно и понятно. Однажды после очередного вояжа по странам Балтики мы с подельником и корешем моим Лимпусом возвращались домой, в Махачкалу, но по дороге решили заехать в Питер, повидать старых друзей, да и босоту. Накануне дня отъезда Лимпус как бы невзначай напомнил мне о «бедном еврее», о котором я ему не раз рассказывал, и мы решили заехать к Арону.

Тогда еще не догадываясь зачем, вижу, Лимпус взял с собой золотую цепь в мизинец толщиной и в метр восемьдесят длиной, которую мы отработали у одного финна буквально неделю назад. Так вот, приехали мы к Арону, сидим в шикарной гостиной, коктейль потягиваем, нас обслуживают две длинноногие фурии, все уже слегка подшофе.

Лимпус и выдает Арону вроде как бы между прочим, спонтанно, даже не посоветовавшись со мной:

– А что, Арон, не мог бы ты вот эту цепурашку спихнуть? – и выволакивает из кармана полукилограммовую золотую цепь.

– Эх, Абдул, бродяга, – отвечает ему Арон, – видать, мало тебе твой кореш Золоторучка обо мне рассказывал, раз ты так меня обижаешь. Ты видел, наверное, в порту крейсер «Аврора» на приколе стоит?

– Да, конечно, – отвечает Лимпус, – кто ж его не видел?

– Так вот, бродяга, если бы на него покупатель нашелся, я бы и его продал.

Я не могу даже словами передать, как я смеялся до слез над их диалогом. И потом еще долго тараканил Лимпуса, но в тот день он, конечно, на Арона не обиделся, да и молод он был еще, хотя уже многое начинал понимать в жизни.

Но все это было позже, а пока, простившись с Ароном на Ленинградском вокзале, мы сели в такси и, рассекая жидкую уличную грязь, понеслись по златоглавой, которая в этот час была залита морем неоновых огней и проливным дождем. Он барабанил по капоту и крыше машины так, что «дворники» не успевали сбивать его стремительные струи. Из-за запотевших стекол почти ничего не было видно. Я молча наблюдал незатейливые узоры на лобовом стекле, которые струи воды оставляли после очередного взмаха щетки. На заднем сиденье Харитон вполголоса разговаривал со своей подругой, но я догадывался, о чем они говорят.

– Харитоша, – попросил я его, – давай сначала домой к деду заедем, пусть он меня увидит, фотографии оставлю, а там можно будет и сбрызнуть событие.

– Добро, Заур, давай так и сделаем, – согласился Харитон, и мы свернули с Бульварного кольца на Новый Арбат и через 15–20 минут оказались у подъезда дома, где жил мой дед. Я знал, что от матери он получил строгий наказ: как только я появлюсь, тут же сообщить ей по телефону, поэтому я и показался ему в первую очередь. Оставив фотографии и пообещав старику, что скоро вернусь, я, как обычно, укатил в ночь с корешами.

Отмечали мы мое освобождение втроем по-уютному тихо – в «Арагви». Как много могли рассказать стены этого кабака о наших корешах и достойных подругах, которых не было теперь с нами по разным причинам: кто-то гнил в заключении, а кто-то помер уже… Думать о грустном не хотелось, но за тех, кого с нами нет, мы выпили дважды, как и положено у босоты.

Просидели мы в «Арагви» до самого закрытия, а затем разъехались по домам. Ночью я разговаривал с матерью по телефону и дал ей слово, что через сутки уже буду в пути.

На следующий день я заехал к Ларисе, подруге Валерии, узнал все, что касалось моего сына, повидался с некоторыми босяками, к которым у меня были поручения и послания из лагерей. Остаток вечера мы провели с Харитоном вдвоем, а на следующий день он вновь проводил меня в дорогу, но теперь уже домой, в Дагестан.

Через несколько дней поезд Москва-Махачкала безо всяких происшествий прибыл на назначенный путь. С некоторой долей волнения я медленно спускался по лесенке вагона на перрон, где уже издали увидел бегущую мне навстречу старушку мать с распростертыми руками, а через несколько минут я был в ее объятиях.

Мама долго не отпускала меня от себя, как бы боясь, что я могу исчезнуть. И пока не исцеловала все мое лицо, не ощупала меня всего, не успокоилась. Я давно отвык от бурных проявлений радостных чувств, но матери было всегда позволено все, ведь это была мать. Почти последними мы поднимались с перрона по длинной лестнице на привокзальную площадь. Внучку мама оставила дома, наказав ей ждать своего отца и быть умницей.

Махачкала, так же как и Москва, встретила меня противным осенним дождем, но он никак не мог испортить наше настроение. Меньше чем через полчаса мы уже были дома. Трудно забыть, а еще труднее передать ту встречу с моей шестилетней дочерью! Точно помню, как я здорово переживал, не забыв, конечно, и о предыдущей встрече с сыном.

Но в тот раз все для меня было абсолютно неожиданным, и мне некогда было даже почувствовать какую бы то ни было неловкость, тогда как сейчас меня ждала уже относительно взрослая дочь, которая знала наверняка, что у нее где-то есть отец и он скоро должен к ней приехать.

Хотя она еще и не могла представить себе до конца, что же он из себя представляет, какой он, но мать тут же пришла нам обоим на выручку, и все сразу стало на свои места, да так, что мне показалось, будто я и вовсе не покидал отчего дома.

Дочь моя была воплощением самой детской невозмутимости. Когда мы с мамой уже вошли в квартиру, я успел заметить, как дверь в спальню за кем-то быстро закрылась. Нетрудно было догадаться, за кем. Чтобы дойти до этих самых дверей, мне потребовалось несколько шагов, но чтобы открыть их – несколько минут. Когда же я все-таки решился и открыл двери, то предо мною предстал ангел в виде ребенка – это была моя маленькая Сабина. Два огромных и синих, как небо, банта украшали ее хорошенькую головку, в ушах матово светились жемчужные бусинки. На ней было изумительной красоты бальное платьице фиолетового цвета, а на ногах лакированные, под цвет платья, туфельки.

Несколько секунд длилась пауза, пока мы смотрели друг на друга, причем она с детской непосредственностью буквально изучала меня, не забыв сначала заглянуть мне в глаза, а затем оглядев с головы до ног. Я замер в ожидании, заметно волнуясь. В какой-то момент неожиданно она бросилась ко мне и молча прижалась к моим ногам. Волнение мое тут же улеглось, я понял, что прошел испытание и сердце ребенка приняло меня. Проглотив комок, подступивший к горлу, я опустился на одно колено, нежно прижал ее к себе и сказал, стараясь, чтобы слова мои звучали обыденно и просто:

– Ну, здравствуй, дочка, здравствуй, красавица моя!

– Папочка, родной, здравствуй, как я долго тебя ждала! Почему ты не приезжал ко мне все это время?

Она обняла меня за шею и крепко-крепко поцеловала в уже успевшую зарасти за несколько дней щеку.

– Ой, какой ты колючий, папа! – рассмеялась она, да так звонко и заразительно, что и я не смог удержаться. Как сказала мне позже мать: «Глядя на вас со стороны, складывалось впечатление, будто вы расстались совсем недавно и вот встретились вновь».

Такой непосредственный, живой климат, мне кажется, могут создать только дети. Через несколько минут Сабина откинула голову назад, как-то по-взрослому серьезно заглянула мне даже не в глаза, а прямо в душу, и спросила:

– Скажи, папа, а ты уже больше никогда не уедешь от нас?

– Никогда, – ответил я не задумываясь. Тогда она вновь обняла меня за шею, прижалась ко мне, и мы еще долго сидели молча в спальне на полуна ковре, а в стороне стояла моя мать и вытирала слезы, но, слава Богу, это были слезы радости, а не печали.

В этот день я был счастлив по-настоящему. К сожалению, в жизни мне нечасто выпадали такие деньки. За минувшие годы я не раз испытывал превратности судьбы. Она то устремляла меня вверх, то сбрасывала вниз. Я многое познал: напряжение ожесточенной борьбы и радость успеха, обманутые надежды и торжество победы, доверие и подозрительность, вражду и дружбу, добро и зло.

Но в этот день я не хотел ничего анализировать, как привык в годы напряженной жизни в неволе. Не хотел ничего вспоминать и ни о чем и ни о ком думать. Я хотел быть просто самим собой рядом со своей дочерью и старушкой мамой.

Гостей собралось очень много, и праздновали мы день моего освобождения до глубокой ночи. Как знал я из писем матери, да и сейчас она меня уже несколько раз предупредила об этом, Сабина не понимала, что мама моя ей вовсе не мама, а бабушка. Она называла бабушку мамой, и им это обеим нравилось. Забегая немного вперед, скажу, что бабушку свою моя дочь называла мамой до последнего ее вздоха, и даже когда пришло время и она узнала ту женщину, которая ее родила, она так и не захотела признать ее родной матерью.

Когда Сабине исполнился год, пора было отдавать ее в ясли-сад, но при этом возникли некоторые трудности. Тогда мама не задумываясь согласилась на предложение, которое ей недавно сделали. Заключалось оно в том, что матери предлагали должность заведующей и врача одновременно в одном из элитных детских садов города, при этом в случае согласия ей разрешалось без всякой платы иметь рядом с собой свою внучку.

Мне рассказывали соседи, что уже с раннего утра, как в зной, так и в стужу, сначала неся на руках, а потом ведя за руку, шла со своей внучкой моя мать из дому и почти всегда раньше всех стояла на остановке автобуса, чтобы первой успеть на работу.

К сожалению, перо и бумага не смогут и в малой мере выразить ту благодарность, любовь и признание, которые я испытываю к своей покойной матери не только за то, что она подарила мне жизнь, но и за то, что она дала жизнь моей дочери, хоть и не произвела ее на свет!

Когда я освободился, моя бывшая жена жила в другом городе, в 45 километрах от Махачкалы. Подумав немного и кое-что обмозговав, я счел нужным поехать туда и повидаться с ней. При встрече я поблагодарил ее за то, что она оставила дочь моим родителям, а мужа уверил в том, что претензий к нему у меня никаких нет. Если я хотел ей добра и спокойствия, то этот жест был необходим, чтобы они могли спокойно продолжать жить.

После этой нашей встречи я видел эту женщину всего один раз, в 1986 году, то есть спустя пять лет. Когда умерла моя мать, она пришла почтить ее память.

Больше наши пути-дороги не пересекались никогда. Но видит Бог, я ее ни в чем не виню. Скорее наоборот, она вправе бы была обвинить меня в том, что полюбила, а я не оправдал ее надежд, больше того, я, можно сказать, сгубил ее молодость.

Потихоньку разобравшись со всеми семейными проблемами, а их, слава Богу, было немного, я решил, что пора браться и за «работу», поскольку ресурсы, которыми меня на первое время снабдила босота в Москве и Махачкале, были на исходе.

Я привык добывать себе на жизнь воровством. Но на пути к новым поискам и приключениям меня уже поджидал сюрприз, который милостивая фортуна доставила прямо к порогу моего дома.

Как-то в один из редких солнечных дней, выйдя из дому, а был я уже на свободе около месяца, я увидел молодую и очень привлекательную женщину, сидящую на скамеечке напротив моего подъезда. Во всем ее облике чувствовалась какая-то притягательная сила и уверенность в себе. Она вела себя как-то чертовски непринужденно, явно ждала кого-то, часто поглядывая на соседний дом, и грызла семечки, как бы от скуки. До сих пор не знаю, как и почему именно таким образом, не подготовив даже маленького вступления, я подошел к ней и просто попросил: «Красавица, дай семечек!»

Я не то что уверен, а знаю наверняка – ибо я исповедую ислам, а все мусульмане, как правило, фаталисты, – что все, что бы ни происходило в этом мире, уже задолго до этих событий предопределено Всевышним на небесах. По-другому и быть не может, потому что порой человеку невозможно бывает объяснить некоторые вещи, которые творятся с нами, кроме как Провидением Божьим.

С этих нескольких простых слов у меня и начался бурный роман с замечательной женщиной, прекрасной матерью, а впоследствии и моей будущей женой Джамилей. И те пять лет, которые мы прожили вместе с ней, я по праву могу считать лучшими годами моей жизни.

Она была моложе меня и чуть ниже ростом. Завитки ее блестящих черных волос трепетали вокруг гладкого лба, узкие брови приподнимались к вискам, чуть заметно переламываясь. Алые, как спелый гранат, губы прихотливым изгибом напоминали меткий лук и блестели, как влажный коралл, а маленький подбородок говорил о решительности. В умных, широко расставленных глазах цвета, среднего между лазурью неба и нефритовой зеленью моря, светилась откровенность и доброта. На ней было платье с высокой талией цвета слоновой кости, а из-под него были видны изящные ножки, достойные Дианы-охотницы.

Родители наши знали друг друга с детства. И это обстоятельство во многом сыграло важную роль в моих дальнейших намерениях и действиях, а они, естественно, были серьезны, ибо предложенную ей руку и сердце она приняла даже не раздумывая.

Если же учесть то, что репутация моя в городе была как у отъявленного бандита, а город был маленький, то можно считать, что руководствовалась она в выборе своего решения сердцем, а не головой. И это еще раз подчеркивало ее независимость и индивидуальность.

Не прошло и месяца со дня нашего знакомства, как мы уже были законными мужем и женой перед Богом и людьми, заехав в городскую мечеть, а затем и в ЗАГС. Свадьбу особо пышной делать не стали. У Джамили тоже была дочь, на два года моложе моей, и это обстоятельство накладывало некоторый отпечаток моральной сдержанности, но все равно свадьба была незабываемая.

Очень часто впоследствии, лежа на нарах разных одиночных камер, я вспоминал тот бархатный период своей жизни и постоянно приходил к одному и тому же выводу. Некоторым людям, наподобие меня, нельзя иметь все, что может пожелать их пусть и самое скромное воображение; они должны быть в постоянном поиске каких-то недостающих звеньев своего счастья. В противном случае, когда судьба предоставляет им блага в полной мере, они начинают, что называется, беситься с жиру и уже не ценят ту милость, которую им оказал Всевышний, – возможно, за прежние страдания, возможно, и за что-то иное, Он один знает об этом.

Имея все или почти все, на что мог в то время претендовать такой человек, как я, да еще и с репутацией вора и тюремщика в придачу, я все же был чем-то недоволен, хотел чего-то еще. Спроси у меня тогда, чего именно, я, наверное, не смог бы ответить вразумительно.

Это трудно сейчас объяснить, а как хотелось бы, чтобы кое-кто меня понял. Боже мой! Как мало знаем мы о жизни в молодые годы, как не ценим ее дары! Какими порой мы бываем слепцами, что не можем разглядеть ни огромное колесо Фортуны, ни злой рок судьбы… А ведь стоит человеку лишь остановиться, задуматься и помолчать – и все понемногу будет проясняться. Но где найти силы отстраниться от дьявольских соблазнов? Где взять мужество отказаться от многого лишнего, что мешает нормально жить?

Видит Бог, я этого не знаю. Наверное, каждому нужно покопаться в себе, и возможно, когда-нибудь, на определенном отрезке жизненного пути, и придет то самое озарение, какое приходит иногда людям, уставшим от мук и страданий никчемной жизни.

Через год после нашей свадьбы у нас с Джамилей родилась дочь. Я назвал ее Хадижат, в честь своей бабушки. Это был ангел во плоти, без которого я вообще не понимал, как мог жить раньше. С того самого момента, когда ее принесли из роддома, и все последующие пять лет моя старшая дочь Сабина опекала свою маленькую сестренку буквально во всем. Это был поистине божественный союз двух сестер.

Судьба была ко мне по-прежнему благосклонна, как бы давая мне еще один шанс одуматься, но ее милостивого лика я не замечал. Я безбожно воровал, участвовал во всех босяцких городских сходняках, ездил с друзьями по лагерям страны, навещая с гревом бродяг. В общем, вел активный воровской образ жизни, который знал с детства, которого придерживался всю жизнь и от которого не собирался отказываться.

В то время для меня уже стал абсолютно очевиден немаловажный аспект воровской жизни: почему в былые времена уркам запрещалось жениться? Нигде я не мог долго задерживаться и находиться, не видя своей жены и детей, но я, конечно, скрывал это в своей душе, никому не показывая даже виду. Но, по-моему, это было видно и невооруженным глазом, просто братва из уважения ко мне делала вид, что ничего не замечает.

Я никогда и никому не давал повода усомниться в моих жиганских помыслах. Но вывод сделал однозначный: семья привязывает бродягу к себе узлом и развязать или порвать этот узел может только тюрьма или смерть. Что же касалось моей жены, то она нянчила детей, любила меня и даже не подозревала, что любовь к ней я делю еще с кем-то и этим «кем-то» была воровская жизнь.

Почти в одно время со мной освободился мой старый и верный друг Шурик Сомов, или, как его еще кликала босота, Шурик Заика. Он был на семь лет старше меня, да и горюшка хлебнул поболее. За его плечами тогда уже было лет двадцать отсиженного срока. Освободился он в тот раз с Севураллага, с зоны особого режима под названием «Азанка».

Шурик был высокого роста, всегда подтянут и строен, как спартанец, который привык большую часть своей жизни спать на камне, хоть и был уже немолодым человеком. Лицо у него было почти всегда серьезным, но симпатичным, волосы были густые и короткие, с благородной пепельной сединой. Он был всегда очень вежлив и поразительно предупредителен. Я иногда поражался его умению быть всегда галантным кавалером перед любыми представительницами прекрасного пола. А его заикание только придавало ему некоторый шарм в его речах и нисколько не мешало ему изъясняться с дамами, даже включая самые пикантные подробности. И если бы кому-либо из окружавших его и не знавших ни его «профессии», ни его образа жизни сказали, кто он, я больше чем уверен, они посчитали бы этого человека, если бы он был мужчиной – завистником, если же она была бы женщиной – плебейкой.

Как-то гоняя по городу, мы с Заикой неплохо откупились, выудив у незадачливых приезжих с гор пару лопатников, но обрели в их лице похожих на лютых зверей – потерпевших. Чуть поодаль от остановки автобуса они окружили нас, а было их человек пять, не меньше. Что касалось прохожих, то они вообще всегда очень редко вмешиваются в уличные разборки.

Положение было серьезным. Нам с Шуриком ничего иного не оставалось, как встретить их, как и полагалось встречать в таких экстренных случаях «терпил», ибо вся дипломатия, которая должна была немного остудить их пыл и разрядить обстановку, была уже нами применена, поэтому у нас были на вздержке ножи, и мы приготовились отражать нападения, если они последуют.

Знали мы также и то, а точнее, рассчитывали на это, что, какими бы ретивыми ни были «терпилы», – с ворами, а точнее, с карманниками они почти никогда не связывались. Тем более при запале карманники, если, конечно, это были именно они, всегда возвращали украденное, иногда даже извиняясь за происшедшее: тут все зависело от воспитания «крадуна».

В общем, мы замерли на месте в ожидании последующих событий и предоставили возможность им самим решать, как поступить дальше, как вдруг из остановившегося рядом автобуса выпрыгнули двое незнакомых нам молодых парней, не раздумывая, вклинились между потерпевшими и нанесли каждый по удару близстоящему от них человеку. Мгновенно спрятав ножи и не дав опомниться потерпевшим, мы с Заикой тут же кинулись на них, завязалась потасовка, исход которой нетрудно было предвидеть. Не ожидавшие такого оборота событий «терпилы» решили ретироваться. Они прекрасно понимали, чем все это может закончиться для них, заметив буквально несколько минут назад зловещий блеск отполированной стали в наших с Шуриком руках.

Так я познакомился с Абдулом Лимпусом, который впоследствии стал мне ближе родного брата, и с его приятелем Махтумом, с которым я также всю оставшуюся жизнь поддерживал приятельские отношения как на свободе, так и в лагере, и который был и остается истинным бродягой.

Лимпус был молодым человеком чуть выше среднего роста. Копна густых черных волос беспорядочно обрамляла его лицо с серыми спокойными глазами, которые лучились светом безмятежного моря. Иногда блеск этих глаз напоминал сверкание стальной рапиры.

Что касается Махтума, то ростом он был ниже Лимпуса и примерно одного с ним возраста. Хоть и небольшие светло-серые, как у молодого волка, глаза его смотрели не по годам твердо и сурово, а чуть кучерявые волосы были того иссиня-черного цвета, представление о котором может дать разве что вороново крыло.

В тот день Махтум случайно оказался с Лимпусом в том давильнике. Сам он карманником не был, но его воровская профессия была нисколько не ниже, если позволительно будет так выразиться, и ею, кстати, он владел профессионально.

После этого происшествия мы с Заикой пришли к окончательному решению: нам нужен третий партнер, на которого мы могли бы положиться как на самих себя.

Конечно, у нас и до этого было много достойных кандидатур: в таком «воровитом» городе, каким по праву тогда считали Махачкалу, разумеется, было среди кого выбирать, – но положиться на них мы не имели права. Они не были проверены делом по большому счету, а жизнь с ее изнанки мы уже успели немного узнать, так что кое в чем разобраться могли.

Конечно, и Лимпус не был проверен нами в деле. Мало того, мы его вообще не знали, а не в наших правилах было подпускать к себе близко человека, если мы не были с ним знакомы хотя бы лет этак двадцать пять, а Лимпусу в то время всего-то было 24 года.

Но мы видели блеск в его глазах, когда он кинулся на «терпил», видели, как он вел себя после тех событий, слышали его рассуждения, а они были чисто воровского толка.

Всего этого нам было достаточно, чтобы понять, казалось бы, простую истину, которую люди порой ищут всю жизнь и, к сожалению, так и не находят: этот человек никогда не бросит в беде и не предаст. И, видит Бог, мы не ошиблись.

С этого времени мы стали воровать втроем и за короткое время поднатаскали Лимпуса так, что он уже почти ни в чем не уступал нам. Да, время было шебутное, это уж точно… Какие только чудеса ловкости рук и импровизации мы не демонстрировали втроем в магазинах, на базарах и в автобусах Махачкалы!

Однажды мы выпасли, как одна еврейка на автобусной остановке возле гостиницы «Дагестан», набив парфюмерный шмель одними сотенными купюрами, спрятала его в лифчик. Дождавшись автобуса, мы вошли вместе с ней и, проехав почти полгорода, все же умудрились довести дело до конца. Когда дама щекотнулась, то чуть не лишилась рассудка, но тем не менее она ни за что не заявила бы на нас в милицию, потому что у нее самой было рыльце в пушку. Обстоятельства вынудили ее сделать это, а нас выдал один негодяй, который в это время находился в автобусе и, кстати, тоже имел непосредственное отношение к преступному миру: за плечами у него был не один десяток отсиженных лет.

Мы, конечно, тогда ни в чем не признались и ничего не вернули легавым, напрочь от всего отказавшись. Но, как бы мы ни скрывали ранее свои способности и свое амплуа, постоянно меняя поле воровской деятельности, этот случай дал ментам повод относиться к нам уже не как к рядовым щипачам. Умудриться вытащить такую огромную косметичку из лифчика, да еще у еврейки, могли разве что иллюзионисты. Но так рассуждает лишь обыватель, менты же ими не были, и, с их точки зрения, это могли сделать лишь высокопрофессиональные карманники, кем нас и считал по праву преступный мир.

В то время в городе урок не было, и не будет их еще целых девять лет, пока к первому из них, Маге Букварю, воры не сделали подход спустя 40 лет после исчезновения последнего дагестанского вора в законе, как привыкли называть урок. Но это обстоятельство не мешало махачкалинской босоте жить между собой в мире и согласии, а главное – строго придерживаться воровских законов. Смею заметить для некоторых скептиков от преступного мира, что в Махачкале почиталось все воровское, а значит и людское, иногда и поболее, чем в некоторых других регионах страны, где обреталась масса воров.

Я, конечно, имею в виду свободу, в лагере жизнь была другая. Но и тут, что касалось понятий чисто лагерных, Дагестан мог дать форы очень многим регионам Страны Советов.

Выводы мои основываются не только на личных многолетних размышлениях, но и на наблюдениях многих других людей, даже никогда в жизни не бывавших не только в Дагестане, но и вообще на Кавказе. Дело тут в том, что Дагестан был всегда неотъемлемой частью России, а значит и все лагеря России принимали нас, представителей его преступного мира, с «распростертыми объятиями». Своих лагерей, кроме туберкулезной зоны – «четверки», которая, кстати, была всесоюзной, в Дагестане не было. Жители же союзных республик, таких как Грузия, Азербайджан, Армения, имели свои лагеря регионального значения, в которых в основном и сидели правонарушители, нарушившие закон на своей территории. За пределы республик их не вывозили почти никогда, за редкими исключениями: обычно это касалось либо воров, либо высокопоставленных преступников из числа бывших сотрудников собственных министерств и ведомств.

Лишь очутившись в тюрьме, совершив преступление где-нибудь на территории России, арестанты, привыкшие сидеть у себя на родине, попадали в российские лагеря, и лишь тогда некоторые из них начинали понимать, что же это такое – жизнь воровская, если, конечно, они хотели ее понять.

Когда я освободился, то больше всего меня удивило несметное количество людей, желавших поживиться за чужой счет (их называли в городе щипачами). Что они только не вытворяли! Это был какой-то грабеж средь бела дня. Не разбираясь, ни где работяга, а где бобер, ни где хозяйка, а где маресса, они лазили целыми толпами и обкрадывали всех подряд.

Я помню, когда я впервые увидел, как одна пожилая женщина положила в трехлитровую пустую стеклянную банку кошелек и лишь потом села в автобус, я призадумался, а чуть позже понял, что как меня, так и тех, кто будет рядом со мной, могут причислить к подобной мрази, а мне бы этого очень не хотелось.

Дело в том, что люди моей «профессии» никогда не обворовывали простых работяг и хозяек – это было ниже достоинства крадуна, а здесь творится такое, и как это предотвратить? Это был какой-то карманный бум, что ли?

И как бы парадоксально сейчас ни звучали мои слова, но весь этот «карманный хаос» порождали сами менты. Правильнее, наверно, все же будет сказать: отдельные криминальные легавые ублюдки. Были специальные бригады, которые занимались отловом этих самых щипачей, ведь власти не могли игнорировать проблему, которая была слишком уж очевидна.

Но менты отлавливали тех, кто им не давал по глупости или еще не умел утащить, чтобы дать. Но и эти люди редко попадали за решетку, – их родителям давали возможность откупиться уже следователи, которые тоже хотели жить, и так далее по цепочке. Сумма зависела от того, как далеко зашло уголовное дело.

Каждый, кто хотел тогда украсть, должен был платить легавым мзду либо в виде зарплаты в конце каждого месяца, либо каждый день понемногу – кто как договорится.

В этой связи мне хотелось бы особо подчеркнуть, что по сравнению с шестидесятыми и семидесятыми годами, когда я между отсидками бывал на свободе, органы внутренних дел, как в СССР в общем, так и в Дагестане в частности, еще больше погрязли в коррупции и нечистоплотности.

Как-то в кабаке я встретил старого мента, который когда-то ловил меня, когда я был еще пацаном. Я помнил его в чине майора, начальника уголовного розыска, теперь он был на пенсии. Я бы его не узнал, если бы он сам меня не окликнул. От души пригласил меня к столу, а сидел он один, и я даже сам не знаю, почему согласился составить ему компанию.

Я никогда не думал, что смогу с этим змеем, которого я когда-то так ненавидел и который в свое время создал мне невероятное количество проблем, просидеть, что называется, в приятной компании несколько часов, да еще избрав для разговора такую щекотливую тему, как «кошки-мышки» или «казаки-разбойники» – то есть воры и менты.

В конце встречи он неожиданно сказал мне, по старой легавой привычке хитро прищурив левый глаз:

– А ведь знаешь, Заур, я давно не отдыхал в такой приятной компании, как сегодня с тобой. Ну, спроси меня, почему?

– И почему же? – спросил я его с нескрываем интересом.

– Потому, что мы с тобой кем были, теми и остались, непримиримыми, но честными врагами – ты вором, а я ментом. А эти ничтожества не только разрушили все, что накапливалось такими же, как я, честными работягами десятилетиями поисков истины и тяжкого труда, но еще и опозорили органы, которым я отдал всю свою жизнь…

Говоря откровенно, я долго не мог забыть эту встречу, сделав соответствующие выводы. Думаю, что единственным оправданием предательства, если, конечно, оно может служить людям, которые клялись когда-то быть честными, принося присягу и целуя знамя, была оскорбительно низкая зарплата. Во всем остальном я отказываюсь их понимать, хоть и сам держал многих из них на привязи как собак, бросая им, как кости, деньги, которые вынимал из чужих карманов.

Если определять биологически, то их можно было отнести к семейству двуруких млекопитающих, и, следовательно, они выполняли свои естественные функции на высшей ступеньке животного царства. Многие из них и сейчас работают в органах, но уже на высоких должностях и с большими звездами на погонах, надо думать, ведь практика у них была превосходная! Но основная масса, с легким легаво-криминальным оттенком, ушла в бизнес, некоторые поумирали, другим это помогли сделать.

Были, конечно, среди всего этого легавого сброда и умные, образованные и порядочные мусора. На таких двоих-троих работниках, собственно, и держалось любое отделение милиции или любой отдел.

В основе же всей правоохранительной системы было стукачество, на нем, можно сказать, все и держалось – раскрываемость преступлений, поимка воровских авторитетов и прочее.

Почти все законники того времени были, в сущности, всего лишь великими пройдохами. Как пауки, сидели они в тени, посреди своей хитро сплетенной сети и дожидались неосторожных мошек в образе человеческом. Жизнь в лучшем-то случае – жестокая, бесчеловечная, холодная и безжалостная борьба, и одно из орудий этой борьбы – буква закона. Наиболее презренными представителями всей этой житейской кутерьмы и были законники.

Со временем случайные люди, которые считали, что можно безнаказанно, а главное – необдуманно и без надлежащих навыков выуживать деньги из чужих карманов, бросали это ремесло. Некоторые потому, что успели обжечься на собственном опыте и одуматься, другие потому, что уже сидели за что-то другое. В городе остались почти одни профессионалы, которые все знали друг друга лично не один десяток лет. Их было мало, но зато это были в своем деле профессионалы высочайшего класса.

Изменили свою тактику и менты. Их тоже стало меньше (я имею в виду специалистов по борьбе с карманными ворами), но зато они тоже стали профессионалами. На протяжении многих лет они отмазывали нас, получая за это хорошие отступные и делясь этим наваром с кем положено.

Как можно было не «работать» и не оттачивать свое мастерство, если бывало, что в садильнике, навострившись на какого-нибудь залетного жирного бобра, у нас на пропуле был мент, а сзади ехала тачка, за рулем которой тоже сидел свой легавый.

По сравнению с недавним прошлым, когда город захлестнул карманный бум, теперь очень редко в милицию поступала заявка о карманной краже. Потому что люди, у которых мы крали, были либо залетными, либо богатыми и умными.