– Вольно им нынче хороводы водить – мир вокруг да тишина. Ишь как выпевают «Во поле береза стояла»! Сказывают, что песню эту не природный русак, а татарин написал. Я тому не больно верю, однако же, что нам в том дела-то? Издревле повелось на Руси: «коли с добром пришел, то и садись за стол»! Всякому человеку у нас рады, не спрашивая рода и племени. Россия – она в душе, а не в крови.

И до смешного порой доходит! Вот, скажем, когда в двенадцатом году дрались мы под Смоленском, такая история приключилась, что, услышь от кого, сам бы усомнился. Ан нет, своими глазами видел и вот этими ушами слышал.

– Весь в нетерпении, жду рассказа! – корнет Синичкин поудобнее устроился в старом ампирном кресле, выставленном на веранду.

– Я тогда как раз в штаб с донесением примчался, доложить, что мы с казаками пехоту французскую посекли и в бегство обратили. А там командир второй армии, потомок грузинских царей князь Петр Иванович Багратион, руками машет да на потомка шотландских голоногих лордов Михаила Богдановича Барклая де Толли, командовавшего в ту пору Первой армией, орет – ну просто страх! Прислушался – от пушечных залпов вокруг и за пять шагов голоса не слыхать, – а суворовский любимец кроет во все тяжкие, что Барклай, мол, недостаточно русский и потому здешней души не понимает.

– А разве не так? Барклай де Толли полководец был преотменнейший, однако происхождение его и впрямь чужеземное.

– Пустое, мой друг, пустое. Род Барклая хоть и вправду происходит еще от сподвижника Вильгельма Завоевателя, но в российском подданстве поболее, чем Багратионы, состоит. Так что душой Михаил Богданович уж никак не менее князя Петра русский был. Разве только разумом похолоднее. Такие-то вот дела. Да и что мудрить, вот, скажем, друг закадычный, Денис Давыдов, Чингисхана потомок. А сородич мой, Пушкин Александр Сергеевич, и вовсе от эфиопского царевича Ганнибала происходит. А что это ты так удивленно смотришь? По бабке своей, Марии Алексеевне Ржевской, Пушкин и впрямь мне родня. Да и сами Ржевские хоть и издревле род наш в русских землях прижился, а все корня от Рюрикова! Стало быть, тоже варяги заморские.

Ну да отвлеклись мы. О песнях русских говорили. Сила в них мне чуется необычайная. От земли нашей сила. Рассказывал ли я тебе о кульмском сражении? Когда графу Остерману-Толстому ядром руку раздробило? Нет? Стало быть, еще расскажу. Теперича о другом речь.

– Как пожелаете. Хотя и о сражении послушать будет интересно.

– В другой раз. Сейчас лишь об одном его эпизоде речь, так сказать о песенном. Граф Остерман-Толстой в ту пору русскими войсками командовал. В ходе боя ядро в руку ему угодило, однако напрочь ее не оторвало. Тогда доблестный Александр Иванович посмотрел на эскулапов, его обступивших, ткнул в одного и говорит: «Ты резать будешь. Рожа твоя мне понравилась». А пока сей лекарь руку ампутировал, Остерман-Толстой велел песельникам русские песни тянуть, да так под их распевы всю муку-мученическую и стерпел. Вот такая в тех песнях сила, что даже самую лютую боль помогает превозмочь!

– А я вот слышал, – осмелился вставить слово корнет Синичкин, – что еще до восшествия на трон Наполеона некий французский генерал требовал себе либо десять тысяч свежих войск, либо же десять тысяч отпечатанных текстов «Марсельезы»…

– Ну ты сравнил наше с французским! А впрочем, славная песня! Помню, в Париже пела мне ее одна прелестная француженка… – взор Ржевского затуманился давним воспоминанием. – Но не о ней сейчас речь.

Мне русская песня как-то и вовсе жизнь спасла. Аккурат после Бородинского сражения дело было. Как решил фельдмаршал наш, Михайло Илларионович, бой на Воробьевых горах не давать и Москву оставить, такая меня тоска взяла, что ни словом высказать, ни пером описать, – белый свет в овчинку показался! Я ж в подмосковной деревне дядюшки моего все детство провел! Родич мой в прошлые годы обер-комендантом Первопрестольной служил! Семь поколений моих предков в той земле схоронено. Как же теперь все это бросить и супостатам на поток и разграбление отдать?!

Недолго думая, испросил я в полку разрешение с партией охотников к генералу Милорадовичу в подкрепление отправиться, дабы отступление наше прикрывать. Там, в арьергардной перестрелке с гусарами Мюрата, и подранили меня. Не то чтобы сильно, так, пуля по боку чиркнула, но какая ни есть – все же рана. И ведь что особо дивно: в день Бородина в атаки шесть раз ходил – ментик в дырах от пуль, султан с кивера снесли, этишкет прямо у щеки отрубили, коней двух потерял – сам целехонек! А тут и боя-то не было, можно сказать, только сошлись, залп дали, приветствиями обменялись, и на тебе – пулю словил. Ну, да нет худа без добра: выхлопотал себе, как положено, отпуск для излечения. Командир отпускать не хотел, видать, понимал, что с такой царапиной в другой раз я бы и оповещать его не стал. А раз вдруг дозволения на отлучку прошу, знать, что-то задумал. Однако я его убедил. Мол, пуля-то пулей, а главное, когда мы на багратионовых флешах отбивали французов, я с убитых коней так преизрядно кувыркался, что голову напрочь отшиб. На деле-то бог миловал, но тут уж дело принципа: раз заведено, что надлежит мне лечиться, на перинах валяться и микстуры пить – стало быть, вынь да положь! Как не ярился полковник, в конце концов рукой махнул да отпустил для излечения ран. И помчался я в имение сроком на два месяца…

– Да могло ли такое статься, чтобы вся Россия воевала, а рубака и храбрец Ржевский в имении на перинах отлеживался?!

– Зря ты сейчас усмехаешься, я врать не буду. Только вот лежать, мух считать мне там не довелось. Сам посуди. Ржевские-то от смоленских князей родословие ведут, так что неподалеку в старой крепости у меня деревенька в пятнадцать дворов имелась. А что враг там стоял, так ему же хуже! В свой час мы туда нагрянули да и спросили с француза за постой самой полной мерой. Никто не ушел.

Но я вперед забежал… Возвращаюсь к тому часу, когда покинул я полк, взял Прошку да и уехал поправлять здоровье. По большей мере, душевное. Посты обошел без труда: места лесистые, глухие. Вот еду себе, ищу: куда это дружок закадычный, Денис Васильевич Давыдов, без меня воевать отправился? Он же мне за обед с маршалом Даву еще червонец задолжал. Я такого, брат, не забываю. В общем, еду, встречных-поперечных расспрашиваю. От смоленского тракта стараюсь в стороне держаться, дабы на солдат вражьих не нарваться. Но и сам не слишком прячусь, пусть знают люди русские, что армия где-то здесь, поблизости.

И вот на одном проселке вроде и тихо все: птички безмятежно заливаются, где-то вдали жабы квакают, и вдруг слышу из кустов: «Апчхи!» И шорох сразу пошел, бормотание какое-то. Я враз сообразил: засада! Схватился было за пистоль. Ан нет, думаю, ежели по кустам прячутся, то, стало быть, не французы, но с другой стороны, и на дорогу не идут, видать, меня за француза приняли. Стрельни я на звук – тотчас пуля в ответ прилетит. Не для того, чай, в чаще схоронились, чтобы проселком без дела любоваться.

Быстро себе в голове тумкаю, что предпринять, а то ведь смекнули небось лесовики, что западня их раскрыта, а значит, валом навалятся. И тут грянули мы с Прокофием Камаринскую во весь голос, аж пичуги с перепугу заткнулись. У засадников сразу от сердца отлегло, вывалили на дорогу полторы дюжины мужиков. В армяках, в лаптях, кто с чем: у кого топор с вилами, у иных сабли да пистоли. Многие и с ружьями. Окружили, спрашивают: «Что ж это вы, ваше благородие, здесь в этаком виде-то средь леса делаете?» Я и сам, в общем-то, понял уже, в чем незадача: для местных хлебопашцев что синий мундир нашего Мариупольского гусарского полка, что подобный ему мундир французского Первого гусарского – на одно лицо. Поди им объясни, что у нас шнуры золотые, у тех – серебряные, что выпушки иные, – им до шнуров и выпушек дела нет. Бей всех, Господь своих отличит. Ну, как видишь, обошлось.

– Итак, отвели храбрые партизаны меня к барыне своей. Верст пять по лесной тропе, в стороне от большака. Приехали, спешились, отрекомендовался я доброй хозяйке, испросил разрешения передохнуть, воды испить. На том и познакомились. Славная, я тебе скажу, барыня. Приветлива и собой хороша, как маков цвет, а главное, без крепкого мужского плеча ей в имении одной боязно. Мужики, конечно, гарнизон, да все ж не регулярная армия. То ли дело ваш покорный слуга. Ну да не о том речь…

Настроился я ввечеру ей под гитару петь, а она мне говорит: «Ой, Дмитрий, а мне эту песню как раз Давыдов пел!» Я глаза выпучил: «Помилосердствуйте, сударыня, как же это Денис вам петь-то мог, когда он ее за день до Бородинской сечи на спор при мне сочинил?» А она в ответ: «Что с того? Вот в нонешнее воскресенье и пел».

У меня аж дух перехватило. «Так, стало быть, он здесь где-то?» Прелестница в ответ кивает: «Ну да. Этак раз в неделю отряд его в моем поместье столуется». Я даже руками всплеснул от неожиданности – экая удача! И впрямь, получилось все наилучшим образом. Спустя три ночи примчался сам Денис и с ним полсотни молодцов. Так что, дальше я с ним отправился супостата бить. Уж как хозяйка ни рыдала, как ни уговаривала, как ни твердила, что после раны я еще не совсем в силу вошел, а все же не остался. Ибо долг воинский превыше всего!

А в полк я, как и положено исправному офицеру, аккурат через два месяца и прибыл, вместе со всем честным воинством Дениса Васильевича. Еще и на Березине успел ворога потрепать. Там-то и узнал, что старое забыто и возвращен я в лейб-гвардии гусарский полк штаб-ротмист ром. Такие вот песенные дела случаются, брат.

– Вот оно, истинное партизанское геройство! – восхитился корнет Синичкин, втайне представляя себя заступающим дорогу французской старой гвардии.

– Ну, геройство, не геройство, а Отечеству послужили славно, чего уж тут прибедняться. Я даже Пушкину как-то эту историю рассказывал, думал, может, он ее куда приспособит, да, видать, к слову не пришлась. А я на него не в обиде. Пушкин, я тебе скажу, талантище был неимоверного размера: навскидку в туза бил! И фехтовал отменно. Пошел бы в гусары – кто б меня сейчас вспомнил? Все б о нем только истории рассказывали. Был бы истинный «слуга царю, отец солдатам».

– Так ведь о великом пиите нашем сказывают, что государя он весьма не жаловал, – понижая голос до шепота, заговорщицки подмигнул корнет.

– А, пустое, враки все это! Да и с чего бы государю поэтов российских враждовать с нашим императором? Так, ерничал, фрондировал, ну так кто в молодые года не таков?