Кофе оказался настоящим. Над жестяной кружкой поднимался густой пар, в котором таился забытый терпкий аромат. На маслянистой тёмной поверхности даже плавал благоухающий ломтик лимона, словно солнце, заблудившееся посреди ночного неба. Корней либо действительно был кудесником, либо проявил небывалые чудеса предприимчивости.

– Да ты пей, а то остынет, – посоветовал ученик факира, довольно улыбаясь. Он явно был горд собою, обнаружив на лице Лейлы выражение крайнего изумления.

– Откуда? – На самом деле ей было почти всё равно, откуда взялся этот дивный напиток, она просто растягивала удовольствие предвкушения первого глотка. – И почему мне? Пригласил бы Яну.

– Не в обиду будет сказано, я так и хотел. Так ведь она со мной и разговаривать не желает, – тут же пожаловался на жизнь бывший фокусник. – Фыркнет что-нибудь и отворачивается, как будто ей на меня смотреть противно, как будто я слизняк какой… Да, я, конечно, далеко не красавец, да и староват для неё. В общем, когда сама угостишься, не отнесёшь и ей кружечку? Я сейчас ещё одну сделаю.

– Ты же можешь заставить любого придурка искренне поверить в то, что он лошадь. Сам говорил. Значит, мог бы и внушить какой-то глупенькой девочке, что ты необычайно мил и прекрасен.

– Ну, уж нет! Даже думать об этом не желаю. Это всё равно, что штаб-майору Тихому внушать, что он – ангел во плоти. Не хочу. Да и не смог бы. По моральным соображениям.

Лейла уже и сама поняла, что её совет не к месту. Собственно, это был даже не совет, а так – проверка на вшивость, тест на порядочность, дань застарелой привычке быть своей среди чужих. Первый глоток принёс блаженное ощущение тепла и покоя. Казалось, стоит зажмуриться, а потом распахнуть глаза, и уже не будет этих грубо сколоченных нар, освещённых парой тусклых керосиновых фонарей, небритых осунувшихся лиц – то ли злодеев, которым поделом, то ли товарищей по несчастью. Хотелось проснуться на узкой кушетке в своей крохотной квартирке на окраине Новаграда, и чтобы вой ветра за стеной, ругань охранников, лай охрипших овчарок, обледеневшие поручни вагонеток, заполненных серой мёрзлой породой, оказались просто затянувшимся ночным кошмаром.

Кофе помогал на миг забыть обо всех невзгодах и лишениях, и даже о мерзком вкусе лагерного ужина. Сегодня на дне жестяной миски, изъеденной по краям ржавчиной, обнаружилась зеленоватая нашлёпка гороховой каши, политой чем-то вроде солидола. Это было всё-таки лучше, чем клейстер из порошковой картошки. Если бы каждый вечер удавалось запить казённую бурду таким славным напитком, можно было бы вообще есть всё что угодно.

– Ну что, отнесёшь? – переспросил Корней. – Я сейчас сделаю.

– Не спеши. – Тащиться на мороз с недопитой кружкой казалось просто кощунственным, да и Яночка вполне могла и подождать. – И найди, во что завернуть, а то замёрзнет по дороге твоё угощение.

– Нет. Не посмеет. У меня – никогда. – Судя по всему, для него и впрямь было жизненно важно, чтобы напиток был доставлен адресату. Уж не приворотное ли зелье он приготовил, если так волнуется?

Корней достал из кармана ватника новенькую кружечку, казалось, отлитую из серебра и только что надраенную до блеска, налил туда кипятка из закопчённого чайника, прикрыл её ладонью, совершенно не боясь получить ожог, и начал что-то едва слышно нашёптывать.

– Колдуешь?

– Не мешай. – Через пару мгновений в кружке обнаружился точно такой же кофе с точно таким же лимоном. Фокус удался. – И кружку пусть себе оставит. – Он почему-то перешёл на шёпот. – Только не говори, от кого.

– Догадается.

– А пусть… – Он чуть помедлил с ответом. – Не заразный же я. Да и не пил я из неё. Из неё ещё вообще никто не пил.

– А где взял?

– Так. Из воздуха слепил.

– Как кофе?

– Почти…

– Значит, ни кружки, ни того, что в ней, на самом деле нет?

– Нет, всё есть, всё настоящее, – торопливо заверил Корней. – Лейла, у тебя же почти нулевая внушаемость.

– А тебе откуда знать? Пытался мне в голову залезть?!

– Грешен. Было, – признался Корней. – Но отскок получил такой, что всю ночь башка трещала.

– Кое-кому однажды удалось… – Лейла вспомнила о докторе Сапе.

– Ну, и на старуху бывает проруха.

– Это кто здесь старуха?!

– Прости, Лейла, это просто поговорка такая.

– А вот из этого сотвори что-нибудь. – Лейла достала из нагрудного кармана робы слиток серебристого металла, брошь, смятую Корнеем, когда он последний раз заглядывал в женский барак.

– Вот те раз… Сохранила. – Он огляделся по сторонам. – А ты хоть знаешь, что это такое?

Соседи по бараку занимались своими делами – штопали одежду, грызли сухари, о чём-то беседовали в полголоса, сбившись в кучки, и, казалось, то, что у Корнея гостья, их совершенно не занимало. Это само по себе настораживало – по настоящему симпатичных женщин в лагере были единицы, и появление одной из них в мужском бараке не могло не привлечь всеобщего внимания. Однако с ней никто не заговорил, а те, кто осмеливался посмотреть в её сторону, торопливо отводили взгляды. Причин для такого отношения могло быть две: либо Корней каким-то образом держит в страхе всё местное сообщество, либо силою своего искусства сделал так, что её никто не видит её. И то и другое казалось маловероятным, но других версий в голову не приходило.

– Я много чего не знаю. Например, почему я здесь. Не за что, а почему…

– Не почему, а зачем, – уточнил Корней. – Они чего-то от нас хотят, и, скорее всего, получат.

– Они – это кто?

– Тебе лучше знать.

– Мне?

– А кому же ещё?! Ведь ты – одна из них.

– Я теперь никто… Я теперь никто. Я даже начала забывать, когда была кем-то. – Она даже не удивилась, что Корней догадывается о том, кем она была прежде, чем оказалась здесь, хотя за всё время ни словом не обмолвилась о своей прежней службе. Впрочем, об этом её никто и не расспрашивал, разве что Маргарита, когда шёпотом после отбоя плела небылицы о том, каково грешникам приходится в Пекле, иной раз бросала на неё вопросительные взгляды, явно желая ответной откровенности.

Корней, казалось, не слышал её ответа. Он сидел на грубо сколоченной табуретке и отрешённо смотрел куда-то сквозь стену. Невзрачный человек – небольшого роста, сутулый, в запылённых очках, которые протирал лишь изредка, когда сквозь толстые стёкла уже трудно было что-либо увидеть. Полуголодное существование в лагере даже не избавило его от следов былой полноты, так что можно не удивляться, что Яночка от него нос воротит. И не стоит с ним откровенничать, даже за кофе! Магистр, понимаешь… Фокусник. Звезда арены.

Лейла вдруг поймала себя на том, что её донимают совершенно не свойственные ей чувства – презрение и брезгливость, а в голове блуждают мысли, которые ещё неделю назад едва ли могли там возникнуть. А ещё говорят, что тяготы и лишения возвышают душу и закаляют характер. Нет, надо всё-таки себя контролировать, а то можно ставить жирный крест на всех надеждах когда-нибудь выбраться отсюда на волю. А Маркел всё-таки скотина, чтоб его…

– Ты хоть знаешь, что это такое? – Корней, вроде бы, вышел из внезапного транса и кивнул на серебристый слиток, который Лейла продолжала держать на ладони. – Не знаешь ведь, – ответил он сам себе. – А это, между прочим, – чистейший тартаррин. И кружку я из него слепил. Вот этими руками. И то, что мы здесь из породы выковыриваем – тоже он, только это, наверное, государственная тайна, которую простым зекам, а не смертникам, никто и никогда не доверил бы.

Стало ясно, что Корней и впрямь сошёл с ума. Мысль о том, что Великая Родина утаила от потенциальных противников одно из месторождений странного и опасного вещества, ещё можно было допустить – этого вполне могли требовать стратегические интересы. Но то, что ради сохранения этой тайны Соборное Отечество готово принести в жертву жизни своих граждан и жителей, пусть даже преступников, было совершенно немыслимо. Такой отъявленной крамолы не позволяли себе даже самые отпетые жулики, самые бессовестные аферисты, с которыми ей по долгу службы приходилось иметь дело. Значит, бывший фокусник, «ученик факира», либо совсем лишился рассудка, либо намеренно распространяет слухи, порочащие честь и достоинство Соборного строя! Всё-таки здесь есть и такие, кто тянет срок за дело…

– Да как ты… – Слова возмущения застряли у неё в горле. Действительно, как только посмел этот доходяга, этот отщепенец, сказать такое!

– А вот так. – Он забрал с её ладони бесформенный слиток и начал мять его пальцами, словно это был размякший пластилин. – Хочешь набалдашник от Жезла Младигора? – Он сунул ей под нос сверкающую бляшку с отверстием посередине, на которой красовались тонко выгравированные изображения песцов и белок, вплетающиеся в причудливый орнамент. – А кольцо Сигурда? Всё, что пожелаете… – Теперь он держал кольцо с камнем, сверкающим множеством мелких граней. – А вот струна от лиры Бояна. – Он одним движением вытянул тонкую упругую нить, и она тут же задрожала в полумраке, наполняя пространство тревожным угасающим звуком.

Теперь впору было подумать, что сумасшествие постигло её саму, а Корней и всё то, что он творит, – лишь плод больного воображения, сон разума, горячечный бред. Вот уж на что, а на психику жаловаться никогда раньше не приходилось. И нервы никогда не подводили. И страх обычно появлялся лишь после того, как исчезала причина, его порождающая.

– А хочешь выйти отсюда? – неожиданно предложил Корней. – Прямо сейчас. До ближайшей границы – всего сотня вёрст. В Тройнхайме тебя примут с распростёртыми… Узница совести. Не можешь молчать, когда от народов мира что-то утаивают. Не желаешь. А я знаю, как уйти и как сделать, чтобы не сразу хватились.

– Ты… – Она уже была готова отвесить ему пощёчину – чтоб синяк на пол-лица. Но сдержалась. Враг явно рассчитывал на неё, а значит, до поры не стоит обманывать его ожиданий. Сначала информация, а потом – справедливое возмездие. Теперь можно хотя бы вообразить себе, что находишься при исполнении, а результаты работы, если повезёт, дадут возможность прекратить этот кошмар. Даже если никто не захочет по достоинству оценить её действия, долг остаётся долгом. Кстати, официального уведомления об увольнении со службы ей никто не показывал и вслух при свидетелях не зачитывал, а это значит, что Внутренняя Стража, возможно, ещё не вычеркнула из боевого реестра спецагента 817/67.

– Никуда я не пойду. А ты-то сам почему до сих пор здесь?

Корней некоторое время молчал, уставившись на стену, морщил лоб, как будто его одолевали тяжкие раздумья. Казалось, он что-то хочет сказать или сделать, но не может решиться.

– Вопрос неверно поставлен – не «почему», «зачем»… – Он едва заметно усмехнулся, по-прежнему глядя мимо Лейлы. – Хочу посмотреть, зачем всё это затеяли и чем всё это кончится. И, кажется, начинаю понимать, хотя до конца не уверен.

– Если ты и дальше будешь говорить загадками, то мне лучше уйти.

– Куда? Ну, куда ты уйдёшь?

Что-то в его голосе насторожило Лейлу, и она бросила быстрый взгляд в сторону выхода. Выхода не было. Из-под ближних нар сочился желтоватый туман, в котором тонули предметы, люди и голоса.

– Ты… Что ж ты делаешь? – Страха почему-то не было. Где-то в глубине души она смирилась с тем, что с ней может произойти всё что угодно. Оставалась лишь наивная вера в том, что хуже, чем есть, уже не будет, потому что хуже некуда. Можно было радоваться любым переменам, любым событиям, даже самым нелепым и непостижимым. Вот сейчас туманная пелена затянет всё окружающее пространство, а потом, когда схлынет наваждение, откроются чистые небеса, по которым можно будет лететь, словно через самый светлый сон из тех, что когда-либо приходили к ней. Доктор, мне иногда снится, что я ангел…

Голубизна небес с лёгкими росчерками высоких облаков раскинулась от горизонта до горизонта. Рассохшаяся скрипучая скамейка, на которой она сидела, осталась на месте, и Корней так же восседал на своей табуретке, и закопчённый чайник стоял на покосившимся столе. Не было ни барака, ни нар, ни товарищей по несчастью. С высокого холма с плоской вершиной, покрытой мягкой свежей густой травой, открывался вид на далёкий белокаменный город, высокие круглые башни, увенчанные золотыми куполами. Она знала, что бывала здесь не раз, но никогда сны не были так похожи на реальность.

– Куда? Куда ты меня затащил? – спросила она неожиданно для себя самой. – Ты что – джинн? Раб кувшина? Ну, скажи хоть что-нибудь, или у тебя язык отнялся?

– Во-первых, это не я тебя затащил, а ты сама. Ты сама сюда хотела. Я здесь так – из любопытства. За компанию. – Корней сорвал с шеи замызганный вязанный шарф, давно утративший былую белизну и скинул с себя арестантскую робу, под которой обнаружилась драная синяя футболка. – Но мне здесь нравится. Здесь хорошо, а там плохо. Я не прочь здесь денёк-другой позагорать. Очень даже не прочь. – Он стянут с себя футболку, обнажая бледные телеса. Из тощей груди торчали рёбра, на уровне живота свисали складки кожи – следы былой полноты. Теперь он казался просто уродцем, побочным продуктом биологического эксперимента. – Возьми. Это тебе. – Предмет, который он протянул Лейле, оказался заколкой для волос в форме кленового листа, слепленной им из того же куска тартаррина. – Он к тебе уже привык, так что, наверное, будет слушаться.

– Кто привык?

– Кто-кто… – передразнил он. – Таро, тати, тайна. Амулет. Талисман! Называй, как хочешь. Чтобы понятно было: твоя волшебная палочка, инструмент для сотворения иллюзий и превращения их в реальность. Было Кольцо Сигурда, теперь будет Заколка Лейлы! Дарю! Для хорошего человека ничего не жалко.

– С чего ты взял, что я хороший человек?

– Чёрной душе светлые сны не снятся.

– Послушай! Но ведь так не бывает. Даже если что-то такое действительно существует, надо же как-то учиться этим управлять. Заклинания, например… Не может быть такого: ничего не было – и на тебе.

– Лейла, Лейла… – Он укоризненно покачал головой, продолжая подставлять лицо солнечным лучам. – Когда ты в церкви ставишь свечку перед ликом какого-нибудь святого, ты же не думаешь о том, по каким каналам связи дойдёт до него твоя мольба. Как можно научиться тому, что лежит за пределами законов природы и человеческой логики? Это дар, Лейла… Он либо есть, либо его нет. Так что просто радуйся тому, что тебя не обделили.

– А с чего ты взял, что нас могут уничтожить? – задала она вопрос, который давно вертелся на языке.

– С чего взял? А зачем они к западу от лагеря шесть ракетных установок поставили? Один залп – и вместо лагеря будет воронка полсотни аршин глубиной. – Он слегка поморщился. Завязавшийся разговор явно портил ему настроение. – Они чего-то от нас хотят, но боятся, что мы начнём делать не то. Страхуются. Знаешь ведь третий принцип Соборности?

– Да. Интересы общества превыше интересов личности. Самопожертвование во имя общества – благо для личности и почётная обязанность гражданина.

– Вот и не удивляйся, если они попытаются принести нас в жертву собственной глупости.

Небо треснуло и начало с хрустом расползаться по швам. Сверху пахнуло холодом, и чудесный белостенный город превратился в нагромождение камней, припорошенных снегом. С высоты птичьего полёта она увидела длинные бревенчатые бараки, асфальтовые дорожки, тополя с остриженными кронами, караульные вышки с прожекторами, несколько катеров, патрулирующих свинцовые прибрежные воды.

Корней торопливо одевался, бросая на Лейлу недобрые взгляды – внезапная перемена погоды застала его врасплох.

Вдоль гряды островерхих камней действительно стояли пусковые установки, направив острия ракет в сторону лагеря, и вокруг сновали солдатики в ватных бушлатах. До них от лагеря было не меньше двадцати вёрст, но почему-то разглядеть можно было даже мельчайшие детали, вплоть до мигающей красной лампочки на приборной панели ближайшей установки, означавшей, что ракеты находятся в полной боевой готовности и стоит лишь откинуть предохранительную крышку и надавить на кнопку…

– Так ты кофе отнесёшь? – Корней протягивал ей мерцающую тусклым блеском кружку, над которой поднимался ароматный парок. Видения кончились, и теперь вокруг была знакомая обстановка барака. Только заключённые, в большинстве своём, уже улеглись на нары, завернувшись в серые колючие одеяла.

– Отнесу. – Лейла нашла в себе силы улыбнуться. Действительно, страсть, которой Корней воспылал к Яночке, вдруг показалась ей и смешной, и трогательной. – Только она одна пить не будет. Наверняка с Маргаритой поделится или ещё с кем-нибудь.

– Пусть что хочет, то и делает. Только кружку ей лучше спрятать подальше – чтоб не лапал никто. Вещь должна к хозяину привыкнуть. Вопросы будут – завтра снова приходи. И Яну с собой бери, если согласится, конечно.

Когда Лейла осторожно вошла в женский барак, все уже спали. Она подошла к печи, подбросила в топку несколько полешек, и тут с верхних нар донёсся шёпот Маргариты:

– Эй…

– Что?

– А чего это у тебя на голове блестит?

– Посмотри. – Лейла вытащила из волос заколку, подаренную Корнеем, и протянула её отставной ведьме.

– Экая красотень. Где взяла?

– Неважно. Хочешь – возьми себе.

– А не жалко?

– Нет. Нисколько. – В этот момент Лейла действительно была рада избавиться от украшения, которое, как ей казалось, едва не свело её с ума.

Два дракона умиротворённо лежали, охраняя вход в святилище. Их зрачки едва заметно мерцали в предрассветном полумраке, и взгляды, казалось, были направлены в глубь себя. Эти каменные стражи видели множество странников, пришедших издалека к этим воротам в поисках просветления, желающих обрести ясность сердец и чистоту разума. Сколько их было за множество минувших столетий? Сколько их ещё будет в грядущие века? Вот за этими древними стенами мудрецы Тао-Линя хранили свои тайны, терпеливо дожидаясь часа, когда их знание станет вновь угодно Солнцу Поднебесной? Яо Ваю предстояло переступить через этот священный порог, и душа наполнялась благоговейным трепетом. Жилище просветлённых, место, где сосредоточена вся мировая гармония, незамутнённое зеркало, в котором отражен чистый свет Солнца Поднебесной…

Шестеро цзяо сидели на циновках за его спиной, ожидая приглашения войти. Ночь осталась позади, но, возможно, и день пройдёт в тишине, нарушаемой лишь шелестом пожухлой травы. Это ожидание может продлиться и час, и сутки, и неделю. Кого-то могут вовсе не впустить, и тогда дело затянется – придётся искать другого кандидата. Но это вряд ли… Если сам дай-ван рекомендует людей, то едва ли монахи посмеют кого-то из них отвергнуть прямо здесь, у ворот Тао-Линя. Если бы кого-то мудрецы сочли недостойным, они сообщили бы об этом заранее.

Всё-таки Чао Ши Субеде прекрасно разбирается в людях, и ему было довольно одного взгляда, чтобы из множества кандидатов выбрать этих шестерых.

Цзян Син сидела за спиной, и Яо чувствовал на себе её взгляд, полный благоговейного трепета и надежды. Славная девочка. Сирота. Отец погиб в боях с мятежниками, мать, фельдшер полевого госпиталя, умерла во время эпидемии холеры. Прежде чем ехать сюда, Цзян отпросилась на полдня, чтобы в одиночестве почтить их память и прикоснуться к их душам памятью сердца. И родители, отдавшие жизни за то, чтобы в веках продолжало сиять Солнце Поднебесной, благословили её идти и далее путём Служения. Но почему она обращалась к ним? Как будто и так не ясно, что в мире нет ничего более достойного жизни и смерти, чем Служение! Может быть, в её душу закрались сомнения? Может быть, стоило сообщить об этом дай-вану? Нет! Кощунственно даже на долю мгновения усомниться хоть в ком-нибудь из этих людей.

Чжоу Хун, старый солдат, пролившей немало своей и вражеской крови на полях сражений, похоже, также полон душевного трепета. Да, он заслужил самой высокой чести, но не возгордился, не требует себе особых почестей, как иные ветераны. Помнится, когда-то давно по родной деревне Яо Вая ходил, гремя костылями одноногий инвалид и кричал на каждого встречного, что он жизни за него не жалел и теперь каждый должен делиться с ним последним, а кто не пожертвует ему пару лянов на чашку рисового вина, будет навеки проклят и не видать ему покоя под Солнцем Поднебесной. В конце концов, смутьяна увезли куда-то хуанвэйбины. Тот, кто искренне предан, не требует награды. Служение – само по себе награда. Чжоу Хун вполне мог бы стать головой Дракона, но ни словом, ни взглядом не показал, что в его сердце поселилась зависть.

Лао Дун, казалось бы, просто канцелярская крыса, любимчик наместника, мог бы получить всё, что ему заблагорассудится, не слишком утруждая себя. Недаром говорят, что писарь главнее любого уездного вана, поскольку исполняется не то, что сказано, а то, что написано и скреплено печатью. Лао, похоже, ещё до конца не поверил, что именно он удостоился такой чести, но это не мешает ему делать всё, как надлежит, быть упорным в учении и отрешиться от сует, расслабляющих дух.

Чань Хэ, после того, как она стала вдовой, можно было жить в почёте на немалую генеральскую пенсию, а детям хватило бы гордости за отца, достигшего небесных высот в военной иерархии – им и так была обеспечена карьера, а ей – сытый покой. Но, оказавшись среди кандидатов, она даже не подумала о том, что положение позволяет ей не откликнуться на повестку. Детям следует гордиться не только отцом, но и матерью, и она не смогла обделить их этим чувством.

Ван Бун, прославившийся на всю империю своими благочестивыми мыслями, тоже не позволил себе почить на лаврах, решив не только словом, но и делом доказать свою преданность и самоотверженность.

Лянь Джебе… Мудрая, храбрая и прекрасная, несмотря на свои седи

– Приветствую тебя, Яо Вай, – Чиновник жестом приказал ему подняться.

– Тысячу лет жизни, господин, – отозвался Яо, вставая.

– Яо Вай, личным указанием Чан Бойши, высокого сяйго, тебе предписано немедленно отбыть в учебный центр Школы Верного Пути и дожидаться там особых распоряжений.

– Но…

– Что?!

– Виноват, господин, но…

– А вот кто виноват, нам ещё предстоит разобраться.

– У них что-то не складывается. Я подозреваю, что отношения между монахами и властями не так уж безоблачны, как им хотелось бы. Иначе они не стали бы так медлить… – В голосе Николы Плавуна, директора Исследовательского Центра сектора ИАЯПФ Спецкорпуса, не чувствовалось былой уверенности. Скудность агентурных данных, получаемых из империи, не позволяла оценить действительное положение дел во вражеском стане, и поэтому докладывать приходилось, опираясь, в основном, на догадки, а порой – и на домыслы. – Мне казалось весьма странным, что мудрецы Тао-Линя вообще пошли на сотрудничество с властями Поднебесной. Я подозреваю, что у них возникли какие-то проблемы, и пока они их решают, нам надо как-то скорректировать программу подготовки нашей Седьмицы.

– Нам, голубчик, уже готовиться нечего, – прервал его генерал Сноп, не поднимая головы с подушки, прилаженной к подлокотнику просторного кресла. – Мы урожай посеяли, и теперь только и остаётся ждать, что взойдёт.

– Но мы, Ваше Высокопревосходительство, можем регулировать характер процесса, – тут же возразил доктор Плавун. – Если смягчить условия пребывания в лагере, возрастёт вероятность того, что в итоге мы получим именно действенную и, главное, управляемую боевую единицу, а не кучку озлобленных личностей, затаивших обиду и жаждущих мщения. С другой стороны, информации у нас действительно негусто, и совершенно непонятно, есть ли у нас время наверняка, есть ли у нас на это время. Если бы ваши агенты работали, как следует…

– Если бы кто-то из них в дай-ваны выбился! – Дина, сидевшая слева от докладчика, с первых слов его речи почувствовала, что того несёт куда-то не туда. – Я думаю, что режим надо не смягчать, а наоборот – ужесточать, – заявила она, стараясь, чтобы слова звучали твёрдо и отчётливо. – Лучше однажды выдержать острую боль, чем годами маяться от мелких болячек.

– Не смею возражать, – отозвался доктор Плавун. – Вам, военным, конечно, виднее. Я, знаете ли, теоретик. Впрочем, там уже образовалось несколько групп людей, тяготеющих к друг другу. Есть примеры взаимопомощи – даже с риском для остатков собственного благополучия. Кстати, часть кандидатов можно уже и отсеять – примерно четверть. Это тоже ускорит процесс. Да, ускорить можно. И ещё всех подсадных пора выводить из игры. Не ровён час – кого-нибудь расколют.

– А если кто-то из них сможет войти в Седьмицу? – возразила Дина. – Нам бы там свой человек ох как пригодился бы.

– Тогда не будет иметь значения – свой он или чужой. Они все должны быть друг для друга своими, – влез в разговор доктор Сапа, который доселе молчал, пристроившись за спиной своего начальника. – Иначе весь процесс, который мы запустили, теряет смысл. Кстати, а вы не думали о том, что подобные проекты могут быть не только у нас и Хунну. Дурные затеи – это очень даже заразно. Надо бы и к ромеям и к эверийцам присмотреться…

– Что сейчас происходит? – обратился генерал к Дине, дождавшись, когда Сапа замолчит.

– По данным на сегодняшнее утро, группа кандидатов во главе с Яо Ваем, три женщины и четверо мужчин, находятся у ворот Тао-Линя, дожидаясь, когда их пригласят для совершения какаго-то обряда. Ожидание, кстати, затянулось. У нас есть основания полагать, что мудрецы вовсе не собираются выпускать на волю Змея Семиглавого и отдавать все силы служению Солнцу Поднебесной. Они явно что-то затевают в собственных интересах, на что только что намекнул уважаемый доктор Плавун. Полностью достоверных сведений на этот счёт нет.

– Всё, Дина, голубушка… – Генерал вздохнул, столкнул подушку на пол и постарался сесть как можно прямее. – Пора вам… Пора окунуться в гущу событий. Сегодня же отбывайте в Гремиху, и чтоб завтра же начался интенсивный отбор. И не говорите, что спешить некуда. Спешить всегда есть куда, особенно тем, кто может и до завтра не дожить. Мне, например…

Да, брат мой, не лучшие времена переживает ныне Тао-Линь, Светоч Востока. Мне понятна твоя тревога, и сам я, погружаясь в Незамутнённое Зеркало Вечных Вод, наблюдаю, как Нить Времён становится всё напряжённей, как будто две великих силы тянут её на себя – одна из будущего, другая – из прошлого, как будто минувшее страшится того, что его ждёт, а грядущее тяготится памятью прошедших веков. Только не думай, что мы переживаем что-то небывалое или такое, чего невозможно было предвидеть. Ещё в «Девятой скрижали» описаны события восьмисотлетней давности, когда армия императора Тан Сяо окружила нашу твердыню, выдвинув к стенам метательные машины и окованные медью тараны. Посланник Солнца Поднебесной потребовал тогда, чтобы мы обучили искусству Бесшумной Стрелы сотню верных слуг императора. Тогда мы приняли условия Властителя Поднебесной, но через пять лет, когда войска Тан Сяо выступили против Лагаша, сотня Бесшумных Стрел, оставив своего повелителя, разлетелась по свету, чтобы разить несправедливость, сокрушать невежество и препятствовать жестокости. Император в итоге не получил ничего, а миру была дана передышка.

Да, нынешний Государь вооружён лучше, чем тот, который однажды угрозами пытался заставить нас следовать своей воле. Да, ему достаточно нажать кнопку, и цветущая долина, окружающая Тао-Линь, превратится в смертоносную пустыню. Но монастырь неуязвим, ибо он – твердыня духа. Можно разрушить стены и башни, можно уничтожить наши телесные оболочки, но то главное, что у нас есть, пребудет с нами навсегда и вскоре вернётся в мир живых.

Не пойми, брат мой, будто мои слова означают, что я собираюсь свернуть с Тропы Мудрости и проявить непокорство. Нет, мы поступим точно так же, как поступили наши предшественники. Если бы мы решили принести себя в жертву, это только умножило бы хаос земного бытия, принесло бы неисчислимые беды и страдания, а мир отбросило бы в эпоху дикости и запустения.

Государь хочет, чтобы его могущество распространилось за пределы Поднебесной, и какие-то придворные недоучки внушили ему, что Дракон станет всесокрушающим оружием в его руках. Чрезмерная самонадеянность произрастает из невежества, и едва ли возможно словами убедить его в том, что Дракон – такая великая сила, что не может кому-либо принадлежать и следовать чьей-то воле. Главное – чтобы среди тех, кто войдёт в ворота Тао-Линя, не было трусов, прикинувшихся храбрецами, глупцов, прячущих за витийством речей свою духовную пустоту и скудоумие, сластолюбцев, выдающих собственную похоть за высокие чувства, и лицемеров, надевших маски искренности. Если мы примем тех, в ком не угасла искра Изначального Света, Дракон, которого мы вскормим, не сможет сеять смерть во имя призрачного долга. Ты возразишь мне, брат мой, что Просветление приходит лишь вослед за могуществом, и эта безжалостная тварь успеет наделать немало бед, прежде чем раскаянье настигнет её. Да, это так. Но то зло, которое успеет войти в мир, будет наименьшим из всех зол, которые могут его постигнуть, если наша гордость возьмёт верх над нашей мудростью. Чтобы убедить тебя в своей правоте, приведу страницу из книги Учителя Ку, возле гробницы которого я пишу это письмо:

«После приобщения к Свету человек теряет способность творить зло, даже самое мелкое, самое ничтожное, то зло, которого он раньше и не заметил бы, совершил бы походя, не удостоившись ни осуждения окружающих, ни мук совести.

После приобщения к Свету человек теряет способность жить в месиве страстей, которое принято именовать реальным миром, поскольку его сознание перестаёт отражать Тьму, без которой не может существовать материальная реальность.

После приобщения к Свету человек теряет способность во что-либо верить, поскольку его знание становится абсолютным и само понятие «вера» для него теряет смысл.

После приобщения к Свету человек, вероятно, теряет способность любить, поскольку никто и никогда не вернулся из Света, чтобы навестить своих близких.

Суть Учения вовсе не в том, чтобы приобщиться к Свету. Суть Учения в том, чтобы остановиться в шаге от него, поскольку погрузившийся в Свет не видит Света.

Мао Цзы говорил, что в пределах Вечного Света начинается новый отсчёт бытия, недоступный нашему пониманию, ибо для осознания его необходимо отречься от всех знаний и добродетелей, присущих благородному мужу, от всех ценностей и благ, к которым приличествует стремиться в привычном нам мире. Мао Цзы говорил об этом так, как будто сам заглянул в Царство Света. Ему достало силы духа и мудрости, чтобы, заглянув за чудесную грань, не переступить её, и это – высшая цель Учения.

Самые безжалостные и своенравные владыки внимали и внимают слову мудрецов Тао-Линя – одних лишь суеверный страх заставляет открыть свои уши, иные пытаются ступить на путь Учения, и порой кажется, что так будет всегда. Но не стоит рассчитывать, что тем, кто привык повелевать, никогда не откажет благоразумие. Хранителям мудрости надлежит быть готовыми к тому, что кто-то из потомков великого и славного Йан Сяо, ослеплённый своим могуществом, преступит традиции и захочет невозможного.

Дайте ему всё, что он возжелает. Дайте ему больше того, к чему он стремится. Дайте ему всё. Получивший всё либо погрузится в Свет, либо канет во Тьму, – что бы ни случилось, его дальнейший путь никогда не пересечётся с нашим…»

Да, брат мой, мы вскормим Дракона, и он, преодолев слабости тех людей, что станут его плотью, покинет клеть земного бытия в поисках себе подобных, чтобы жить с ними в мире и согласии.