Техномистика будущего
Ирина Лазаренко
Генка, Милка и айбоггард
Родители надеялись, что он здесь умрет. Во всяком случае, поначалу Генка был в этом уверен.
Ну ладно, пусть он действительно провинился! Но не со зла ж – по глупости! По доброте даже, если угодно. Подумаешь, открыл бокс, выпустил теленка погулять на травке. Кто ж знал, что тем самым он «загубил плод кропотливой селекции» и выставил родителей на крупный штраф?
В свою очередь, теленок загубил Генкины летние каникулы – а уж как Генка ждал этого месяца, сколько они с друзьями всего запланировали! И в стрелялки пострелять, и в «копалке» новый город построить, и в леталке налетать сто часов за две недели на самую жирную ачивку!
И что вместо этого? Родители отобрали у сына всю (всю!) технику и отправили на каникулы к дедушке, которого Генка видел раз в году, в свои дни рождения. Он знал, что дедушка обитает в месте под названием «деревня», а из приглушенных родительских разговоров уяснил, что дедушка «человек сложный» и «живет природосообразно». И вот теперь Генку отправили в это природосообразное место, чтобы «подумать над своим поведением».
Когда Генка увидел деревню – чуть не завыл от ужаса. И завыл бы, если б такое было к лицу одиннадцатилетнему парню. Вокруг – сплошные кусты, поля и деревья, как на той злополучной ферме с телятами, и ни одного нормального дома вокруг, сплошные недомерки на один этаж с чердаком. Генка видел такие маленькие домики в одной компьютерной игре, но в игре ему не было страшно. Там-то в любой момент можно было снять вирт-очки – и оставалась лишь картинка на стене комнаты. К тому же, игровой простор не выглядел таким – огромным, пустым и страшным, и не казалось, что небо сейчас свалится тебе на голову.
Родители провели в деревне полдня, тоже маясь от отсутствия гаджетов под насмешливым взглядом дедушки, и к вечеру с видимым облегчением уехали, оставив сыну множество бестолковых напутствий.
Как будто у Генки есть выбор, слушаться ли дедушку или не слушаться – ведь в доме нет других взрослых! Или будто он может выбрать, хорошо себя вести или плохо – ведь он даже не знает, что в этом странном месте хорошо, а что плохо. Или…
На ужин дедушка выдал внуку кружку молока и кус пушистого хлеба с рваным краем. Генка поначалу даже не понял, что вот это – ужин. Молоко было теплое, хотя нигде не видно СВЧ-печки. Вообще никакой техники нет, кроме холодильника и очень старой индукционной плитки, из-за чего дом кажется голым. И сам Генка себе кажется голым без привычных гаджетов на руках, поясе и шее.
Молоко было несладким и безвкусным – не клубничное и не шоколадное, а не понять какое. Просто молочное, с пузырьками воздуха и уютным странным запахом. Дедушка сказал, что «это с вечерней дойки», Генка ничего не понял и на всякий случай кивнул. В хлебе тоже ничего не было, ни сыра, ни цукатов, ни кокосовой стружки. Ну как таким наешься? Неудивительно, что дедушка такой маленький и щуплый! Неужто и внука голодом морить будет?
После «ужина» дедушка и вовсе учудил: налил в маленькую чашку молока, положил кусок хлеба сверху, поставил все это на подоконник и заявил: «А это для тебя, домовой-батюшка». Поклонился чашке и принялся убирать со стола. А Генка сидел и пялился на него, открыв рот. Какой такой Домовой? Кошка, что ли? Почему она «батюшка» и где она?
Генка был уверен, что не заснет без своего колыбельного ночника, про который мама говорила, что его давно пора выкинуть, потому что Генка уже не маленький. И без ортопедического матраса с тройным пружинным плетением тоже не заснет, и без одеяла с волокнами бананового дерева. Здесь в его распоряжении оказалась маленькая полупустая комната, примыкавшая к кухне, ужасно твердая узкая кровать, которую дедушка называл «топчан», и тяжеленное одеяло с пыльным запахом. С чердака неслось шуршание, за тонконогой тумбочкой чудились тени, из кухни слышался скрип половиц. То ли дедушка там ходил, то ли этот неведомый Домовой. Но разве пол так скрипит под кошачьими лапами?
В маленькое окошко светили звезды и яркая желтая луна – они еще больше пугали Генку. В городе небо всегда затянуто дымкой, над которой едва виден расплывчатый круг месяца. А про звезды Генка думал, что они бывают только в планетарии.
Ох, родители наверняка очень расстроились из-за теленка и большого штрафа и решили избавиться от своего недотепистого сына, в отчаянии подумал Генка, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать.
* * *
И все-таки через несколько дней он почти освоился в деревне. Хотя…
Когда Генка узнал, что молоко дедушка добывает прямо из коровы и тут же ставит на стол – сначала даже не поверил. Как можно поить ребенка не пастеризованным, не витаминизированным молоком без вкусовых добавок и консервантов? Кто знает, что может случиться от этого! Дедушка с ума сошел, что ли? У него детей никогда не было? Кто же вырастил маму? Однако выбора у Генки не было, и он стоически переносил все эти издевательства: натуральное молоко, огурцы и помидоры прямо с огорода – мелкие, издевательски-пахучие, а еще яблоки прямо с деревьев – тоже мелкие и пахучие, какие-то кособокие, без восковой пленочки на кожуре. И малину с колючих кустов, не обработанную от вредителей. И абрикосы, не прошедшие очистку паром. Да что там пар – дедушка просто срывал их и ел. У него даже стерилизатора в доме не было.
Генка, как было велено, слушался деда, покорно наяривал еду без ГМО и стабилизаторов и смирился с мыслью, что умрет от этих издевательств.
Каждый вечер дедушка ставил на подоконник молоко и хлеб, иногда – блюдечко каши (каша у него была из мешка, а не из пакетиков, без фруктов, цукатов и сахара), один раз положил конфетку. По утрам чашка оказывалась пустой, от хлеба оставались одни крошки, но куда девается еда – Генка в толк не мог взять. Кошки у деда не было, с этим он разобрался. А кто топочет в кухне по ночам – так и не понял. Выйти посмотреть было страшно, да и чувствовал Генка, что нельзя.
Дед продолжал разговаривать с неведомым «батюшкой-домовым» и временами чего-нибудь просил у него: то найти затерявшуюся катушку ниток, то прогнать мошек из дому, то просто снов хороших. И нитки потом действительно находились, а мошки пропадали неведомо куда.
Объяснений Генка не просил. Боялся.
Но хуже всего были коровы. Коровы! Кому рассказать – не поверит! Те фермеры со своими телятами в боксах ума бы лишились, увидев, как взрослые коровы ходят по пригоркам, поедают целые тонны травы, пьют воду прямо из озера и гадят где ни попадя! И никто не убирает за ними.
Рано-рано утром дедушка и зевающий Генка шли в конец улицы, где хозяева собирали большое деревенское стадо. При виде этих животных с Генки слетала утренняя дрема, на висках и спине проступал пот. Он жутко боялся рогатых гигантов. Когда они поворачивали к Генке большие головы с круглыми черными глазами, ему казалось, что коровы примериваются, куда его лучше боднуть и как быстрее повалить его наземь, чтобы растоптать крепко сбитыми копытищами.
А дедушка бодро покрикивал на коров, погоняя шагать на пригорок, махал на них палкой, когда разбредались, а некоторых особенно резвых и охаживал по бокам. Генка считал деда опасным безумцем, лишенным чувства самосохранения.
Неудивительно, что деревенские жители не носят гаджетов! Айгарды бы тут захлебнулись воплями!
Сам Генка отваживался подходить только к телятам, да и то не очень близко – так, помахивал на них руками, чтобы не разбегались. И всякий раз думал про того теленка из бокса. И про фермеров. И про здешних людей – похоже, их совсем не волновало, что телята бегают и скачут, нагуливая мышцы и становясь от этого невкусными. Соседская девчонка Милка, которая таскалась за дедом и Генкой, тоже совсем не боялась коров и спокойно проходила прямо между ними.
Днем на пастбище появлялись женщины с ведрами, извлекали молоко из коров. У них это называлось «дойка». Те же женщины приносили еду пастухам: грубые лепешки, диковинный картофель, сваренный прямо в кожуре, яйца – тоже в кожуре, а еще лук – такой горький, что от него слезы на глазах выступали. Вся еда была омерзительно пресной, без вкусовых добавок и ароматизаторов, с одной лишь солью из мешочка, но оголодалый Генка был рад и этому.
Часть своего «обеда» дед и Милка сразу отделяли и оставляли на камнях или лопушиных листьях, объясняя, что это «для полевика».
К закату стадо возвращалось в деревню, и Генка падал на кровать совершенно без сил. А дед, свежий и бодрый, еще что-то делал в своем огородике. Помощи он не просил, и внук был только рад этому.
По вечерам заниматься ему было нечем. Дед притащил откуда-то пачку белой бумаги и цветные палочки, а еще – толстые стопки сшитых желтоватых листов в плотных обертках, и предложил внуку «порисовать или почитать». Генка смотрел на листики и цветные палочки и не понимал, зачем дед над ним издевается. Как рисовать без планшетки? Как читать без говоридера?
Иногда по улице с воплями носились местные мальчишки.
– Пошел бы с парнями поиграл, друзей завел, – ворчал тогда дедушка, а Генка косился на него и опять ничего не отвечал.
Он молчал, потому что был воспитанным парнем, а как воспитанно отвечать на такое? Как завести новых приятелей, если родители отобрали айдружилку? И как играть с этими мальчишками, если ни у кого из них нет ни техники, ни гаджетов? Ну вот просто совсем нет! Генка разглядывал мальчишек из окна и не смог понять, что они делают: только носятся и орут чего-то. Похоже на геймерскую команду, только во взаправдашнем мире, решил Генка в конце концов, но как в такое играть – так и не понял и к мальчишкам не присоединился.
К тому же, глядя на них, Генка ощущал себя неловким, нескладным. Его деревенские сверстники были как на подбор – худые, загорелые и крепкие, как плетение на ремешке «умных часов». Генка глядел на них и сам себе казался неуклюжим и неповоротливым, хотя среди друзей он считался самым подвижным и ловким, даром что всех уделывал в «кинекте».
Да и тело у него после целого дня ходьбы ныло так, что шевелиться все равно не хотелось.
Генка так и не решил, хотелось бы ему подружиться с деревенскими ребятами или нет. Он тосковал по гаджетам и своим друзьям, переживал из-за стрелялок и ачивок, и даже поделиться своими печалями ему было не с кем. С дедом про такое не заговоришь, слишком уж хитро он глазом косит, будто того и ждет, когда внук примется жаловаться. А больше Генка ни с кем тут и не общался, если не считать Милки. Но она же малявка, на целый год и три месяца младше Генки.
Милка была белобрысая и загорелая, с вечно разбитыми коленками и яркими голубыми глазищами. Девчонка целыми днями ходила за коровьим стадом вместе с Генкой и дедом – говорила, что переживает за своего черно-белого теленочка: очень уж он шебутной, но притом крохотный и слабенький, как бы взрослые коровы его не обидели. Милка без конца рассказывала странные истории, а еще дергала цветы из земли и «плела веночки», то есть соединяла вместе много-много мертвых цветов, а потом зачем-то носила их на голове. Генка поначалу испугался, когда девчонка принялась рвать цветы, но дед ее не остановил, и сирена озеленатора не завыла, и вообще ничего не произошло.
Черно-белый теленок действительно был бестолковым и все норовил отбиться от стада. Но Генка подозревал, что Милка ходит за ними не из-за теленка, а от скуки и от любопытства. А что подозревал дед – никто не знал. Он только косил хитрым глазом и усмехался в седые усы.
* * *
Генка, слушая краем уха Милкин рассказ, дергал яркие зеленые травинки. Ему понравилось, что траву можно срывать и за это ничего не бывает. Что трава не заканчивается, ее еще много-много, сколько ни выдернешь, сколько коровы ни съедят – меньше как будто и не становится. Зеленые холмы с редкими деревцами раскидываются так далеко, что не видно конца, и запах над ними стоит свежий и горький, и кузнечики в траве стрекочут, и бабочки-шмели летают – самые настоящие, а не проекция! Просто так летают, на воле! А с другой стороны – лес, такой большой и густой, словно его никто не сажал, а он сам вырос давно-давно.
– Тогда пошел Иван искать свою стрелу и пришел в болото. А там сидит лягушка-квакушка, держит стрелу в роте. И говорит Ивану человеческим голосом…
Вообще-то Генка часто слышал от родителей похожие истории: как айженилка кому-то нашла хорошую пару далеко-далеко, так что этому кому-то пришлось тащиться в другой город, чтобы «сочетать свою судьбу» или как-то так. Генка тогда не очень прислушивался к разговорам родителей, а теперь – к щебету Милки. Она вечно рассказывала какие-то ужасы и называла их словом «сказки», и смотрела на Генку так, словно он должен был что-то от этого понять. Но на сей раз почти понял, о чем говорит Милка, и бросился прояснять ситуацию.
– И почему айженилка отправила его к лягушке?
– Кто направил? – Милка нахмурила выгоревшие бровки.
– Ну, эта… как ты ее назвала…
– Стрела!
– Ну пусть стрела. Почему она направила этого Ивана к лягушке? Она поломанная была?
– Кто поломанный?
– Да стрела эта! – начал сердиться Генка.
– Не поломанная она была, она нормальная была, ты дальше не дослушал! Это не лягушка никакая вовсе, а девица-красавица, которая просто превратилась в лягушку!
– А-а, – понимающе протянул Генка и успокоился. Как любой нормальный человек, он знал: если есть немодифицированную еду, то можно со временем превратиться в эту же еду. Девица-красавица наверняка объелась натуральных лягушачьих лапок, вот и случилось с ней то, что должно было. Так и Генка к концу месяца, наверное, станет картофелиной. Тогда родители будут знать, как отсылать ребенка в деревню.
Генка с укоризной покосился на деда, но тот сидел далеко, под пригорком, строгал что-то ножиком и поглядывал за стадом. Коровы лежали в густой траве, лениво жевали и гоняли хвостами мух. Телята тоже лежали или стояли поодаль, все кроме черно-белого, который по своему обыкновению отбился от стада и бродил поодаль. На детей дед не смотрел. Как будто ему и дела до них не было.
А Иван из Милкиной истории вел себя как совершенный дуралей: бегал вокруг родственников, выполнял их поручения, без конца говорил разговоры – и за все время ни разу не вызвал к жене моментальную помощь. Кажется, этого парня совершенно не волновало, что девица-красавица превратилась в лягушку.
– Но не послушал жену Иван-царевич, побежал домой и сжег лягушачью кожу! – вытаращив глаза, заявила Милка, и Генка снова удивился.
Как так – просто взял и не послушался? И никто не узнал? У Ивана что – не было умных часов с камерой, маячком и адеквалкой?
Тут Генка понял, что у него самого тоже нет сейчас часов, впервые за всю жизнь. И он, получается, тоже может не слушаться. И никто ничего не узнает.
Генка задумался. Он не представлял, к чему приводит непослушание и что из-за этого бывает. У всех людей из его мира с младенчества были часы с камерами, маячками и визжалками-адеквалками. Так что если детям и приходилось совершать нечто негодное – так лишь по незнанию или недомыслию, как с тем злосчастным теленком. А теперь, выходит, если Генка убежит в лес или сиганет в колодец, то никто не будет визжать на него и никто не накажет.
Так получается?
Мысль о вседозволенности испугала и заворожила его. Мало ли, к чему такое приводит. Вон Иван из Милкиной истории не послушался жену, кожу сжег и страшных дел натворил. А Генка вовсе не такой смелый и решительный, как этот Иван.
К тому же никто ему не запрещал теряться в лесу и сигать в колодец. Поняв это, Генка окончательно смешался. Ему вообще ничего здесь не запрещали. Просто он сам понимал, чего делать не надо.
А кто сказал, что он все понял правильно? Вон они какие странные тут, в деревне. Может, тут вообще все можно, а он… а он понятия не имеет, что с этой можностью делать!
– И стали они жить-поживать и добра наживать, – грустно закончила свою историю Милка, помолчала, тяжко вздохнула и добавила: – Не то что мои мама с папой.
– Они что, умерли? – испугался Генка. У Димона, его приятеля, умер папа, потому что мгновенная помощь оказалась недостаточно мгновенной, и Димон с тех пор был ужасно грустный.
– Не, – Милка замотала головой и принялась расправлять на коленках застиранное платьице. – Просто ругаются чего-то. Все ругаются и ругаются, и кричат друг на друга всякое. И так страшно и обидно, потому что они раньше не кричали, а теперь вот кричат, а бабушка говорит, что это на наш дом или порчу навели, или мы домового обидели, и теперь нужно порчу яйцом выливать, а домового задабривать, только мама с папой не слушаются и все кричат.
У Генки от таких дел все мысли в голове перемешались.
– Я не понял, почему они кричат, – признался он. – У вас что, изин-излучатель сломался?
– Порча у нас, – терпеливо повторила Милка.
– Излучатель испортился? – по-своему понял Генка.
– Да какой еще лучатель?
– Изин-излучатель, – Генка хотел все толково объяснить, но вдруг понял, что плохо представляет себе, как эта штука работает. Как и большинство других удобных штук, к которым он привык с детства. – Ну, он… он просто висит где-нибудь и издает такой неслышный звук. И звук этот действует прямо на мозг. А мозг от него становится спокойным, тогда люди друг друга не сердят и не орут. Понимаешь?
– Нет у нас никаких лучателей, у нас колдовство! Всамделишное, природосообразное! Если с домовым дружить, тогда в доме будет мир, и волосы не путаются, и вещи не теряются. А если домового обидеть, тогда плохо будет! А бабушка говорит, что наш домовой старый очень и свар… сварвавый или как-то так, и что к нему какой-то подход искать надо. А мама с папой подход не ищут, а только кричат друг на друга.
– Так у вас тоже есть домовой, – это было самое важное, что уяснил Генка.
– У всех есть домовой, – сердито ответила девочка. – Ты что, с чердака свалился? Домовой живет в тайной норке и следит за домом, и если хозяева ведут себя хорошо, то он им тоже хорошо делает, а если ведут себя плохо, то домовой им пакостит. Как полевики в полях, лешие в лесах…
– Так они вроде операторов, – сообразил Генка. – Значит, это домовой отключил вам изин-излучатель? А вы ему напишите или позвоните… ай, ну то есть сходите к нему и скажите, что нужно все починить. Он вам штраф выпишет, да?
– Что? – Милка смотрела на Генку испуганно. – Какой еще штраф? К домовому нельзя ходить, он прячется от людей, а показывается редко-редко, только тому, кого сам выберет!
– Что это за оператор такой, который прячется? Он не прятаться должен, а отчеты давать, где, чего и как! – возмутился Генка и тут же, захлестнутый негодованием, решил остаться на ночь в кухне и дождаться там топотливого домового.
* * *
Ночью в кухне было очень тихо и очень страшно. Генка, замотанный в одеяло, примостился в углу, между дверью в свою комнату и большим обогревателем под названием «печка». Генка сидел, не шевелясь, и неотрывно таращился из темноты на подсвеченный луной подоконник над столом. На подоконнике стояла чашка и лежала лепешка, и от напряжения Генке то и дело казалось, что они двоятся или что за ними вырастают чьи-то тени. И еще все время мерещилось, будто большой кособокий буфет у противоположной стены начинает валиться набок.
Сам себе он казался героем какой-нибудь шпионской игры, и это было не очень-то волнительно, потому что Генка больше любил стрелялки. Но ему нравилось представлять себя со стороны, таким хитрым и находчивым, так ловко замаскированным. Нипочем домовой его не заметит!
И он действительно не заметил. Да и Генка не сразу понял, что тихое бормотание и топот – не плод его «шпионской» фантазии.
– И куда подевалось, куда подевалось? – озабоченно бормотал сильно окающий плаксивый голосок. Топот доносился из-под стола.
Проморгавшись, Генка разглядел там движение – что-то вроде пушистого тапочка металось туда-сюда, чем-то звякало и причитало. Потом протопотало в сторону дедовой комнаты, мимо буфета. Скрипнула дверь, и все стихло.
Генка сглотнул и вцепился в одеяло покрепче. Ох, не стоило ему приходить сюда, не стоило! Может, тихонько нырнуть в свою комнату, пока этот тапочек не вернулся?
Генка оглянулся на дверь, и тут же рядом с ним, невысоко над полом, вспыхнул свет, как показалось с перепугу – ослепительный. Генка зажмурился и втянул голову в плечи.
– Ну и чего ты тут, чего? – затараторил окающий голосок. – Чего в углу притаился, аж весь запылился? Глаза-то открой, чай, с тобой говорю, не с одеялом!
Генка открыл один глаз. Свет был вовсе не ярким – приглушенная ночная подсветка «умных часов». Часы были надеты на руку крохотного нелепого существа, и Генка удивился не столько даже этому существу, сколько тому, как оно умудрилось приспособить ремешок под свою руку-веточку.
Домовой и правда был размером с тапочек. Или с котенка, который всегда прибегал с одной из женщин к дневной дойке. Только домовой был с виду почти как человек – или, скорее, как одна из кособоких Милкиных кукол. Длиннорукий, коротконогий, большеголовый, со свалявшимся комом волос, одетый в джинсовые штанишки и рубашку без пуговиц. Домовой изучал Генку при свете «умных часов» с тем же любопытством, с каким Генка изучал его.
– Я Кузьма, – сказал он наконец, – домовой. А ты чего, глупенькой, что ли?
– Не-ет, – просипел Генка.
– Ну и правильно, – решил Кузьма, выключил подсветку на своих часах и затопотал к столу. – Только чего ж тогда не спросишь, к добру я тебе явился или к худу?
Генка окончательно растерялся, а домовой вскарабкался на подоконник и принялся жевать оставленную дедом лепешку. Было видно, как он болтает босыми ногами.
– Это я тебе явился, – решил Генка, а домовой на это презрительно хрюкнул в чашку с молоком, но не возразил. – Мне помощь нужна.
И Генка рассказал Кузьме про Милку, про ее вредного домового и родителей, которые без конца кричат друг на друга. И про то, что ей нужно починить изин-излучатель – уж после того, как Кузьма светил Генке в лицо «умными часами», ни про какое «колдовство» можно было и не заговаривать, чем бы это самое «колдовство» ни было. К тому же на столе перед болтающим ногами домовым лежал-посвечивал самый обыкновенный репеллер от насекомых, только старенький очень. Понятно теперь, куда мошки деваются! И как вещи находятся – тоже понятно: небось никуда они и не терялись, просто Кузьма свою важность показывал.
– Вот уж нетушки, так не пойдет! – решительно заявил домовой, когда Генка умолк. – Сами пусть ладят со своим домовым, я в такое не вмешалец. Небось не кормят его, грязь по углам развели, ножи на ночь не прибирают – а я чего, просить за них должен? Не было печали!
Генка такого решительного отказа не ждал и даже опешил, а Кузьма склонил к плечу лохматую голову и хитрым голосом добавил:
– Вот разве если мне кукурузочки. Вкусная кукурузочка нонче, мягонькая, молочная… Тогда я бы озаботился, конечно, поделился бы успокойкой, отчего ж нет? А без кукурузы мне какой интерес в чужие дела мешаться?
И уставился на Генку таким сверлящим взглядом, что тот аж поежился.
– Но там же темно, – после неловкого молчания заметил он.
– А мне до того и дела нету, – охотно завелся Кузьма и снова принялся болтать ногами. – Я чего, я вот пугалку выключу да спать пойду, я со своими делами управился, а до чужих мне и дела нет!
Генка посмотрел через черное окно на яркую полоску убывающего месяца и сглотнул.
– Давай завтра принесу, а?
– Да мне-то что, – проворчал Кузьма и завозился, слезая с подоконника. – Хоть завтра, хоть в будущем году, мне-то не к спеху, да только свидимся ли – кто знает… Спать пора-а, уснул бычо-ок! – затянул он вдруг таким плаксивым и громким голосом, что Генка с перепугу голову в плечи втянул – сейчас дед проснется, выйдет на шум, увидит завернутого в одеяло внука и… Что «и» – Генка не знал, но проверять ему не хотелось. С домовыми, судя по всему, здесь панибратствовать не принято.
– Не ори, не ори, – он замахал на Кузьму одеялом, – принесу тебе кукурузу, принесу!
Домовой враз затих и снова устроился на подоконнике, помахивая ногами и сверля Генку выжидающим взглядом из темноты.
Во дворе пахло сладкими цветами и сыростью. Ветки яблонь и абрикосов в свете луны выглядели точно как пальцы космических пришельцев из любимой Генкиной стрелялки, и собственные шаги казались очень громкими. На огороде стало еще страшней. Кукурузные деревья были выше Генки, листья их шуршали, и все время казалось, что космические пришельцы со своими руками-ветками подкрадываются к нему сбоку, сзади, со всех сторон.
Со свистом дыша через стиснутые зубы, Генка принялся выламывать первый подвернувшийся початок. Он холодил непослушные пальцы через тонкие пленочки-листики и норовил вывернуться из рук.
Почему бы деревенским жителями не выращивать кукурузу в вакуумных упаковках, как это делают во всех нормальных магазинах, а? Чем они вообще тут думают, зачем отдали свою технику лохматым тапкам и теперь позволяют им помыкать собою, ну вот зачем?!
Выломав пару початков, Генка со всех ног бросился обратно к дому и всю дорогу боялся обернуться: ему казалось, что шелестящие пришельцы из кукурузного леса гонятся за ним по пятам.
– А покрасивше не нашлось, помолочнее? – привередливо проворчал Кузьма, но початки забрал. – Ладно уж, помогу, подсоблю. А ты в кровать отправляйся, небось с утра-то на пастбище погонят.
Генка наблюдал, как домовой выключает разложенные на столе гаджеты и рассовывает по карманам своих джинсиков. Очень хотелось попросить у домового «умные часы» на денек – Генка ужасно истосковался по технике. Но просить он не стал – понимал, что часов Кузьма не отдаст. Наверное, они давно у него, эти часы – совсем уже старые, заношенные, ремешок скручен проволокой.
О том, чтобы просто взять и забрать чужие гаджеты, воспитанный адеквалкой Генка и помыслить не мог.
– Где вы берете все это? – полюбопытствовал он, хотя не ждал, что Кузьма выдаст свои домовые секреты.
Но тот неожиданно ответил:
– Это еще ихние деды повыбрасывали, с тех пор и осталося. И теперь бывает, перепадает по мелочи. Приедет кто в гости к местным, потеряет чего-нибудь…
Голосок у домового был очень хитрый, и Генка фыркнул. «Потеряет», как же!
– Ты не думай, успокойки мало у кого есть, – Кузьма потряс изин-излучателем, – редкой ценности вещь, задешево твоей подруге одалживаю. Две кукурузины – тьфу! Ну да пусть. Знайте мою добрость. А если нужно будет чего – ты в подоконник стучи. Только зря не тревожь, языком никому не трепай, да гляди, чтоб деда рядом не было.
– Почему? – на всякий случай спросил Генка, и Кузьма строго ответил:
– Нам показываться не положено. Соседские домовые прознают – осерчают на меня, и что показался тебе, и что разболтал всякое! Я ж молодой ишшо, под их рукой хожу. Как сошлют меня на перевоспитание к деду, в двадцатый век, – оно мне надобно?.. Спать иди, говорю!
* * *
– И еще есть такая штука, охраняльщик от воров, репеллер, он как изин-излучатель, только наоборот: тревожит человека, который приходит в это место. Репеллер по ночам включают у ограды, когда порядочные люди дома сидят. А есть пугалки от насекомых и от животных. Ты правда ничего не слышала про такое? И про «умные часы», и про…
– Слышала байки, – равнодушно ответила Милка, аккуратно вплетая в венок цветки клевера, – у нас раньше были такие, только потом мы поняли, что то нечистые вещи. Прадеды их нечисти и отдали. Домовые, лешие всякие – они бесова родня, им не страшно касаться таких негодных вещей. А мы о такое не желаем руки пачкать, – Милка сложила губы трубочкой, придирчиво осмотрела венок на вытянутой руке и старательно выговорила: – Мы живем природосообразно, вот.
Генка мотнул головой. Был он невыспавшийся и сердитый, такой сердитый, что с утра погнал на пригорок не только телят, а и коров с ними. Про домового он Милке не стал говорить – обещал же Кузьме. Но совсем уж промолчать не сумел и начал осторожненько поспрашивать: а что, если…
– Так если вы отдали всю технику нечисти, то нечисть теперь ею и пользуется, правильно?
Милка вздохнула, положила венок на колени и строго посмотрела на Генку.
– Это нечисти дело, а не наше. Домовые, лешие, банники всякие – они должны порядок держать в своей вот… вотчизне. А как у них это получается – нам знать не надо. Наше дело – кормить их и почитать, ясно?
Генка фыркнул и лег на спину, прикрыл глаза.
– Ты что, рассердился?
Он мотнул головой.
Милка долго молчала, потом застенчиво спросила:
– Правда не сердишься? Мы ведь друзья?
Генка задумался. Никогда в жизни у него не было друзей, не рекомендованных айдружилкой, и как без нее принять такое ответственное решение – он не знал. Правда, айдружилка тоже иногда промахивалась – вот Генке один раз в детском саду посоветовала дружить с одним мальчишкой, а тот был такой противный, все щеки в пятнах от аллергии. Как с таким общаться, а?
– Да, мы друзья, – наконец пробурчал Генка, просто чтобы Милку не обидеть. Но и сам тут же понял, что так правильно. Что они и впрямь друзья.
А кто же еще? Стал бы он для кого попало бродить в ночи среди пришельнической кукурузы? До сих пор дрожь пробирает, стоит вспомнить, как она шелестела.
– Дома-то сегодня все спокойно?
– Да, – Милка помолчала. – Я так боялась утром. Вдруг уроню что-нибудь или топну громко, и они снова начнут… А ты откуда знаешь-то?
Генка улыбнулся хитро, совсем по-дедовски, и не ответил. И как Милка ни допытывалась – тайны не выдал. Ведь он обещал Кузьме «не трепать языком», хотя чесался тот невыносимо. Генка не умел хранить секреты, потому что и секретов-то особых у него никогда не было. Какие тайны в его привычном мире, с вездесущими камерами, маячками в часах и адеквалками?
А правильно ли утаивать что-то от Милки, раз они друзья? А Кузьма кто – ведь не друг же?
«Не тревожить попусту» домового Генка, конечно, не смог. По подоконнику не стучал, но поджидал Кузьму в кухне почти каждый вечер. Смотрел, как ловко тот управляется с полезными дому гаджетами, иногда приносил домовому яблоки, таскал из буфета конфеты. Однажды Генка даже лазил по лестнице к чердачной двери и прятал за выступом репеллер от мышей, чтобы тот за день подзарядился на солнце.
Он допытывался у Кузьмы, откуда тот взялся, где живет, кто его родня, но ответы домового были уклончивы и непонятны Генке. Кузьма говорил, что «мы всегда тут были» и что «лешие и водяные мне дядьки», но про родителей ничего сказать не мог, только бессмысленно таращил круглые черные глаза.
Иногда домовой включал фонарик на своих стареньких часах и в его свете учил Генку рисовать цветными палочками на белой бумаге и читать «книги» из сшитых желтых листов.
Рисовать было очень трудно, пальцы не слушались, и линии все уходили куда-то не туда, неровную линию нельзя было стереть, нажим регулировался плохо, вдобавок цветные палочки не умели ни текстурировать, ни делать заливку.
Читать «книги» тоже оказалось сложно. Буковки складывались в слова легко – все равно что сообщения в игровом чате. Но без говоридера было очень трудно различать книжных героев, и их голоса никак не хотели звучать в голове у Генки, и все происходящее в «книгах» так и оставалось набором буковок на желтоватой бумаге.
Но все-таки благодаря домовому Генка окончательно освоился с этим местом. Наученный Кузьмой, он даже несколько раз выбегал гулять с деревенскими мальчишками, но друзей среди них так и не завел.
А за два дня до конца каникул Генка с Милкой переполошили деревню, потерявшись в лесу. Дед к вечеру придремал с удочкой у озерца, а подросший черно-белый теленок решил сбежать от стада в самостоятельную жизнь. Вслед за безрогим негодяем дети помчались в лес, но там теленок словно сквозь прелую листву провалился. Генка и Милка до самого заката блуждали среди дубов, взявшись за руки, то звали негодника-теленка, то пугливо умолкали, вглядываясь в подлесок.
В лесу пахло грибами и свежестью, по деревьям шустрили белки, в опавших листьях шуршало. Звуки разносились далеко-далеко, и детям казалось, будто за ними наблюдают из-за деревьев.
И все-таки сначала было не страшно, а даже почти весело, но когда они поняли, что не могут найти ни теленка, ни дорогу назад – перепугались, стали метаться и сбились с пути окончательно.
Вскоре верхушки дубов зловеще подсветило закатное солнце, по ногам пополз холодок, в чаще захрупало. Генка и Милка замерзли и устали, стерли ноги. Лица и руки были в мелких царапинах, волосы – в паутине. А лес казался таким огромным, нескончаемым и очень злым.
– Нас леший водит, – заявила в конце концов Милка, высвободила свою руку из Генкиной ладони, прислонилась спиной к стволу неохватного дуба и зажмурилась.
– Леший? – пробормотал Генка. – Дядька Кузьмы?
Милка стояла, крепко зажмурившись, терла ладошками щеки и бормотала:
– Дядюшка леший, дядюшка леший, выведи на тропинку… как там…
– Эй! – заорал Генка, и Милка испуганно открыла глаза, еще сильнее вжавшись спиной в ствол. – Леший! Где ты там? Отведи нас в деревню, пожалуйста! Холодно тут очень!
– Ему гостинец нужно дать, – пискнула Милка.
Генка порылся в карманах, ничего не нашел и пожал плечами. Что за безумие, леший даст детям затеряться в лесу только потому, что у детей не оказалось в кармане конфетки?
Генка рассердился. Он помнил, как они с отцом раз потерялись в посадке неподалеку от летнего лагеря, какой разнос отец учинил тамошним сотрудникам, как долго те извинялись и сколько бесплатных абонементов на аттракционы подарили Генке.
– Эй, леший! – снова заорал он, стараясь подражать уверенному голосу отца. – Леший! Что за бардак ты в лесу развел? Кто за порядком следить должен? Где тропинки, где указатели, где фонари? Почему нет диодов на бордюрах? Это возмутительно халатовое отношение к своим обязанностям!
Милка панически что-то пропищала, прижав ладони к щекам, но Генку уже было не остановить:
– Кто занимается матерчатым обеспечением этого места? Куда идут выделенные средства? В каких открытых источниках можно изучить ваши фаянсовые отчеты?
Когда дед и переполошенные им жители деревни выбежали к опушке с фонариками, навстречу им вышли Генка, Милка и черно-белый теленок. Милка плакала и смеялась, размазывая слезы по исцарапанному лицу. Генка все еще пыхтел от возмущения, и на щеках у него были красные пятна.
Позади маячил мрачный леший – тощее сплетение веток и сучьев с ярко-синим спортивным браслетом на руке. Взрослые с радостными криками бежали к детям, дед кричал что-то Генке, то обнимая его, то потрясая ивовой лозиной. Черно-белый теленок бодал крутым лбом ноги Милкиной бабки.
Леший поглядел на все это из-за деревьев, отер холодные капли смолы со лба и ушел обратно в чащу, качая головой.
* * *
Когда родители приехали забрать Генку домой, он в первый момент даже растерялся. Стоял и таращился на мать, на отца и на ходомобиль, словно впервые их видел.
Родители всплескивали руками, и обнимали его, и причитали, что он похудел. А дед стоял в сторонке и усмехался в усы.
Когда растерянный Генка собрал свои вещи, ему торжественно вернули «умные часы», и Генке показалось, что он впервые видит знакомый с детства гаджет. Бледно-оранжевый плетеный ремешок выглядел странно и непривычно на загорелом запястье. Генка перевернул часы плоским экраном книзу и бочком выскользнул из дома. Увлеченные беседой родители маневра сына не заметили, а дед проводил внука лукавым взглядом из окна.
Когда Генка вернулся, уже без часов, родные ждали его у ходомобиля. Генка снова растерялся из-за того, что они так быстро уезжают, а он ни абрикосов напоследок не наелся, ни с коровьим стадом не попрощался. И даже не нырнул в озерцо на пастбище, которого месяц назад боялся до смерти, потому что вода в нем была непрозрачная и без буйков.
Пробормотав «Я на минуточку», Генка побежал в дом. Выглянул в окошко, уверился, что никто не идет за ним следом, и заколотил кулаками по подоконнику.
Под столом затопотало, потом зашуршало – домовой ловко карабкался по скатерти.
– Уезжаешь, значит, – сказал он, усевшись на край стола.
– Уезжаю, – подтвердил Генка и вдруг понял, что ему грустно от этого. – Ты о дедушке позаботься, хорошо?
– Не учи ученого, – буркнул домовой, – я за вашим родом семь веков присматриваю, и еще столько же смотреть буду, и еще пять раз по столько же… Ой! – Кузьма всплеснул руками. – А часы-то! Часы куда дел, недотепа?!
– Милке отдал. Пусть развлекается, да и связь держать сможем по спутнику…
– Тьфу, – домовой хлопнул себя по коленке, – она ж выкинет их, дурочка! Лучше б мне отдал, недотепа ты недотепистая! Так хоть бы знал, за что тебе от мамки влетит! Влетит же! Чего ей скажешь – потерял?
– Правду скажу, – удивленно ответил Генка, – что другу подарил. Родители мне новые купят, наверное – ну, если уже не сердятся из-за того теленка, которого я выпустил. А если сердятся – похожу пока без часов. Я привык уже. Из-за теленка им здорово влетело, да и мне влетело, видишь, месяц меня видеть не хотели, тоже еще…
– Да при чем он, теленок какой-то, – домовой запустил обе ладошки в свои спутанные космы и принялся яростно их чесать, – то ж дед твою мамку просил, чтоб тебя ему на каникулы свезли. Давно уже просил. Скучает он за тобой, дуралеем.
Генка от неожиданности аж рот раскрыл. И тут же почувствовал себя ужасно виноватым.
– Так я… Так я и будущим летом приеду! Я ж тогда…
– Иди уже отседова! – Кузьма рассердился и от этого стал окать еще заметней. – Чего орешь, услышит еще кто! Я тебя сколько просил не орать, а? Иди, говорю, отседова, баламут!
* * *
Будущим летом Генка в деревню не выбрался – что-то очень важное ему помешало. А вот дед, как и раньше, приехал в город ко дню рождения внука. При виде хитрой дедовской усмешки Генка почувствовал себя свиньей и твердо, окончательно решил: уж следующие-то каникулы он точно проведет в деревне!
И еще он очень хотел спросить деда про Милку, но не спросил. Потому что часы она выбросила, Генка это сразу понял.
В тот же день выбросила – в озерцо на пастбище, от греха подальше, и оттуда их тут же умыкнул водяной. Милкин домовой из-за этого страсть как осерчал. Это был очень старый, очень сварливый и злопамятный домовой, потому обиду свою накрепко запомнил. Долго-долго он пугал Милку большими сутулыми тенями на стенах, путал ей косы по ночам и униматься не хотел, как девочка его ни задабривала.
Успокоился он только через два года, когда утащил у Милки новые часы, что подарил ей Генка. А Милка даже обрадовалась: очень уж пугали ее эти старо-новомодные гаджеты.
