Григорий Панченко
Время уходить
Что мое время на подходе, я понял позже многих. А раньше всех это понял Беспалый. Собственно, даже прежде, чем это по-настоящему началось.
Мы тогда успешно отбили нашествие лемешных. Ну как – «нашествие», они ведь не хищники и не перевертыши, им наши жизни не нужны: единственное, что по-настоящему нужно этим травожорам, – переть напролом. Только вот они хоть и травожоры, но плодовые заросли тоже сведут подчистую, поэтому роща со стороны равнин у нас огорожена не менее надежно, чем водорослевые заводи со стороны моря. Раньше этому стаду была известна крепкость наших оград и острота наших копий, так что последний раз оно всерьез пробовало прорваться очень давно, в пору молодости прошлого вожака. Сейчас в Поселке не осталось никого, кто сам помнил бы те времена, но вообще память о таких славных битвах сохраняется надолго.
Однако всему приходит срок, и в прошлом сезоне у стада появился новый вожак. Мы это обнаружили во время их весеннего прохода, но в ту пору и лемешные вялы, и, главное, роща, еще бесплодная, их привлекает не так сильно. Так что все обошлось.
У нас некоторые даже решили, что, мол, стадо и само по себе впредь будет ограду обходить. Ну конечно. Чего только народ не придумает, чтобы лень свою потешить. Что такое – «стадо само по себе», оно есть разве? Вот мы что – Поселок или те, кто в нем живет: я, Светлая, Прыгун, Одинаковые, ну и прочие, вплоть до зеленой молодежи, чьего мнения пока не спрашивают, и вернувшихся стариков, чей голос стоит десятка? То-то. Вот у нас сходка решает, а в стаде безмозглом – вожак.
Скажу не хвастаясь: я был среди тех немногих, чья решительность переломила общее мнение. Все равно вряд ли вышло бы, но мою сторону приняли все трое наших стариков, и Беспалый из них первым. Ничего они в ту пору не заметили еще: наверно, нечего было. И он тоже.
Или заподозрил что-то уже тогда? Просто никому не сказал – может, даже самому себе не признался?
Поди угадай теперь. Да и не важно это.
Так или иначе, мы с весны по осень заготавливали и обтесывали бревна, углубляли ров, шлифовали наконечники. Светлая хотела было повести молодежь за ветками шиполиста, но старики отговорили: это против перевертышей в самый раз будет, а лемешный, если войдет в раж, даже не заметит, усилена ограда колючей оплеткой или нет. А вот сушильный стан оборудовать – это да. Когда стаду приходится обновлять урок, почти обязательно кто-то из матерых окажется завален насмерть, так не пропадать же мясу. Это только вожака убить ни в коем случае нельзя, даже подранить нельзя сколько-нибудь серьезно. Только ослабь его боеспособность – на следующий сезон стадо придет с новым вожаком во главе. И что же тогда, заново стену готовить?
Мы завалили двух. Без потерь, даже раненными: когда огромный самец, было дело, чуть не снес целый сектор ограды, Длинного ушибло переломившимся столбом, однако он полежал-полежал да и поднялся вскоре, еще помог нам оборону держать. И одна из Одинаковых заработала вывих локтя, когда изо всех сил ткнула того самца рогатиной, но угодила в кость. Это ничего, вправим. Старики в этом умелы.
Как раз додумывая эту мысль, я ощутил на себе взгляд одного из стариков, пристальный, давящий. Очень удивился. Первым делом осмотрел себя: может, что не в порядке? Да нет, я как я. Не ранен; а что в крови по макушку – так ведь я сейчас стою на туше того лемешного, который подверг нашу стену такой опасности, и резаком отделяю мясо, пласт за пластом. А как иначе: для чего мы тогда сушильню заново возводили?
Оглянулся через плечо. Но нет никого за мной, значит – именно меня держит Беспалый на остриях своих зрачков, как на раздвоенном копье.
Что тут поделаешь. Надо спускаться, узнавать, чего он от меня хочет. Ох, как это некстати… Кому резак передать – Коротышке, что ли? Надо бы ему, он сейчас в цепочке ко мне ближе всех, но ведь плохо же справится, тут нужны длинные руки…
Рыкнул на Коротышку, подозвал Левозолотистую, хотя она была через три звена, уже на земле. Очень все удивились, но ничего – дело важней.
Пока цепочка перестраивалась, еще раз осмотрелся. Одного из стариков, Трижды Укушенного, что-то не вижу, Припадающая На Ногу сейчас как раз вправляет локоть Одинаковой (вторая Одинаковая взволнованно топчется рядом и верещит громче первой, словно их обеих вместе врачуют), а Беспалый по-прежнему смотрит на меня. Вот нет у него больше другого дела и все тут.
Молодежь, самая зеленая, тоже собирается вокруг него, замирает, разинув рот, и начинает меня рассматривать, будто в первый раз увидев. Лучше бы чем-нибудь полезным занялись, бестолковые!
Напоследок успеваю наметить линии отреза еще трех длинных пластов. И, уже передав резак вскарабкавшейся по очищенному от мяса хребту Левозолотистой, один из них отрываю сам – без всяких орудий, полюбуйтесь!
Восторженно загомонили все, не только молодняк. То есть почти все – кроме Беспалого. Он, если раньше просто держал меня на копье взгляда, теперь, можно сказать, сделал выпад – и проткнул насквозь, вон, между лопаток наконечник выскочил. Так что приходится слезать. Хотел было по пути один из лемехов выломать, чувствую, мне это сейчас по силам, но лучше все-таки не задерживаться, наверно.
Что же все-таки ему от меня нужно? И почему он этого просто не скажет при всех – я что, когда-то раньше мнением стариков пренебрегал?
Нашему Поселку повезло: у нас их трое. Редко такое бывает. А не так давно было даже четверо, это вообще на всем побережье у нас одних. Самый старший, Потерявший Пятую Часть, рассказывают, вернулся много раньше всех и долгие годы оставался единственным, это уже потом один за другим пришли нынешние трое.
Как же мы жили тогда, до его прихода – без стариков совсем? Некому теперь рассказать. Впрочем, может быть, это совсем недолго продлилось, пару лет всего.
Я его хорошо помню: был уже соображающим подростком, когда он умер. Умер от старости, подумать только! К нам, прослышав про такую диковину, с двух соседних поселков сбежался молодняк, ну и кто повзрослее тоже, специально чтобы посмотреть. Опоздали, конечно: наши старики в тот же день его вывезли на плоту и похоронили (это так называется) в море. Так что инопоселковым осталось только этот плот разглядывать. Вообще-то с них и хватит: если не привыкнуть к Потерявшему Пятую Часть с детства, то он даже живой был страшен, от него на самом деле куда меньше четырех пятых осталось.
Все наши старики хоть что-то да потеряли…
И вот я стою перед Беспалым, потерявшим меньше прочих, и никак не могу понять, зачем он меня позвал. Впрочем, он ведь и не позвал. Это я сам решил, что ему зачем-то понадобился. И, может быть, ошибся.
– Я пойду? – спрашиваю Беспалого, после того как мы молча постояли достаточное время, чтобы Левозолотистая отделила оба оставшихся пласта по моим наметкам и принялась надрезать новый.
– Ты уйдешь, – отвечает он.
Вряд ли молодняк, подслушивавший наш разговор, понял хоть что-нибудь. Даже мои сверстники, наверно, не сразу догадались. А я сам – догадался ли? Вот именно в первый же миг?
– Куда?
– Знаешь. Да и не важно это. Главное – откуда.
Вот сейчас мои сверстники, во всяком случае, начали догадываться. Светлая в ужасе прижала руки ко рту.
– Сразу? – несколько мгновений помолчав, спрашиваю я. – Или хотя бы кровь смыть у меня время есть?
– Ты хочешь, чтобы крови на тебе стало больше? – Беспалый невесело растянул уголки губ.
Вот так живешь, всегда принимая как должное, что старики видят глубже и знают больше, недаром же их голос стоит десять наших. И вдруг…
Не знаю, что со мной сделалось, что отразилось на лице, как изменилась поза. Даже сверстники разом отступили на шаг, а молодняк так и вовсе словно ветром сдуло.
– Ты все-таки не забывай, с кем говоришь, – Беспалый-то не отступил, он даже чуть придвинулся: без угрозы, медленным движением, словно бы устало. Потом ощерился еще более невесело, чем прежде, плавно поднял целую руку, повернул ее ладонью ко мне – и из кончиков всех ее пальцев неуследимо выскользнули длинные лезвия когтей.
Всю жизнь знаешь, что старики не только умнее и опытнее, но вдобавок сильнее, что на охоте или в бою им доступно многое, для тебя закрытое. Но это ведь в бою за Поселок, а не против его насельников! Ах ты ж перевертыш увечный!
И снова: не знаю, что со мной произошло, что я сделал… Точнее, знаю – вычислил это потом, – но не помню, следующие мгновения как проглотил кто. У одного из стоящих рядом было копье, он, разумеется, держал его вертикально, ведь нельзя же, пускай по случайности или во время игры, направлять острие в сторону кого-либо из своих – и вот я этот наконечник тоже ни на кого не направил, да и копье из рук не выхватил, но, схватившись за древко, как за опору, обеими ногами изо всех сил нанес удар. Прямо перед собой, вытянув тело вдоль земли в линию. Под когтистую руку.
Значит, старики сильнее? Все и всегда? Так ли, перевертыш?
Сшиб я Беспалого наземь, как плохо вкопанный колышек. На несколько шагов отшвырнул.
Огляделся, сам не знаю, горделиво или в ярости – и мгновенно потух, словно трут под ливнем. На меня все смотрели как… как на…
– Вот теперь сам понимаешь, – с земли произнес Беспалый. Он единственный из всех смотрел на меня совершенно по-прежнему, скалился грустно, без угрозы. И в его все еще выпущенных когтях тоже не было угрозы, а было объяснение.
Понимание действительно пришло. Даже не пришло, а обрушилось, погребя под собой без остатка.
Всегда ведь знаешь, что это с тобой тоже случится, оно ведь никого миновать не может. Но вот живешь – и не веришь
В третий раз за сегодня (и вообще в жизни) я не помню, что сделал потом. Хотя опять-таки знаю: перескочив через лежащего старика, огромными прыжками понесся вниз по склону, к морю.
* * *
– Он сказал… – Светлая сглотнула. – Сказал – на самом деле около суток у тебя еще есть. Но…
Голос ее дрожит. Она еще за меня боится или уже меня?
Я, не оборачиваясь, похлопал рукой по камню справа. Светлая, ни мгновения не промедлив, подошла и села рядом. Значит, за меня.
От меня сейчас не пахнет кровью: я отмылся так тщательно, словно это еще могло иметь значение. Яростью, надеюсь, тоже не пахнет.
– Значит, завтра вечером.
Светлая хотела было что-то сказать, но промолчала. Впрочем, я знаю, что. Завтрашний вечер – крайний срок, до него лучше не дотягивать, это поражает не с такой точностью.
– Не беспокойся. Я уйду раньше.
– Я вовсе не беспокоюсь! – Она возмущенно вскочила, в сердцах даже стукнула меня кулачком по плечу, больно. – То есть беспокоюсь, конечно, – но…
Я попытался улыбнуться. Нет, я улыбнулся, сумел! Я пока еще прежний, тот, с кем Светлая знакома с детства. Ударить того, кому и вправду пора уходить, – нельзя.
Значит, у меня действительно есть не менее суток. Но, конечно, я все-таки уйду раньше.
Ощупал ушибленное плечо, поморщился, снова хлопнул по камню рядом с собой. Светлая опять села справа от меня, но теперь уже не сразу, а поколебавшись немного. Не из боязни: скорее ей стыдно было.
– Хватило места на сушильном стане? – спрашиваю как ни в чем не бывало.
– Нет, – оживилась она. – Ты был прав: со второй туши примерно треть пришлось на Плоскую скалу тащить. Натонко резали уже там, а до скалы несли большими кусками, даже в шкуре: старики сказали, что иначе только зря соком истечет.
Я киваю. Именно так.
– Знаешь, как тяжело было? – с гневной обидой говорит Светлая. – А ты здесь рассиживался!
И осекается.
Я качаю головой. Нет уж. За оставшиеся сутки, последние здешние сутки, надо бы сделать многое – но точно мне не следует оказываться там, где хрустит под резаками только что переставшая быть живой плоть, истекает соком свежее мясо, где…
Нет! Нет… Нет.
Много других дел. Большой водорослевый плуг давно нуждается в починке, а теперь как раз появилась возможность заменить выщербленный лемех. Изгородь тоже нуждается в починке. Не тот участок внешней стены – то есть он прежде всего, но еще слишком там все липко, багряно и пахуче, а… какая-нибудь другая часть.
Ограда детского пляжа, например. Она ведь настолько…
– Покажи руку, – теребит меня Светлая. – Ну покажи!
Не совсем понимая, что ей нужно, я протягиваю ладонь. Светлая придирчиво осматривает мои пальцы. А, вот в чем, значит, дело…
– Другую! – решительно требует она. И, обследовав каждый палец по отдельности, со слегка разочарованным (или мне так показалось?) облегчением посмотрела мне в лицо.
– Нет у тебя ничего. Слушай, может, ошиблись старики?
– Вряд ли. Ты лучше скажи: на детском пляже…
– Нет, ты погоди, – Светлая не собирается сдаваться, – я сейчас сказала – «старики», но ведь даже это не так! Тебя не все они осматривали. Один только Беспалый. Разве не мог он ошибиться?
На миг меня вдруг словно обожгла сумасшедшая надежда: мог! мог ошибиться один из стариков, пускай он самый опытный – ведь Припадающая и Укушенный не подтвердили его слова… скорей, скорей надо показаться им, они наверняка дадут отсрочку, они, может быть, даже отменят… Потом опомнился. Чего уж там: даже если Беспалый ошибся – я не ошибаюсь. Самого себя не обманешь. Совершенно зря, кстати, Светлая пытается это с собой проделать: бесполезно такое для взрослых и даже опасно.
Для взрослых. Да. Очень взрослая мысль.
Даже слишком.
– Оставь, – говорю Светлой, – примем это, как вечернюю росу на закате. Я тебя о чем спрашивал: не помнишь – на детском пляже внешний ряд кольев…
– Дался тебе детский пляж! – Она, не сдержавшись, снова стукнула меня, теперь по колену. – О себе подумай! О нас подумай!
– Так ведь и думаю… – Я осторожно потер место нового ушиба. Удивительно все-таки, до чего же Светлая меня не боится, хотя только что готова была увидеть, как из моих пальцев выщелкиваются когти перевертыша. Или, наоборот, совсем не готова? – Детский пляж – это разве не о нас? Может быть, нашим детям на него ходить всего через несколько лет…
Всем телом ощутил, как она вздрогнула. Прикусил язык, гадая, что сказал не так. Не сумев угадать, сидел молча. И Светлая тоже сидела рядом, будто каменная: не то чтобы заговорить или отодвинуться – она даже вздрагивать больше не решалась.
Тогда я отодвинулся сам. И отвернулся, чтобы не видеть, как Светлая, стараясь быть бесшумной, приподнимается, украдкой делает несколько осторожных шагов – а потом уносится прочь, стремглав, без оглядки, заботясь уже только о скорости, не о тишине.
Можно подумать, будто хоть кто-нибудь не знает, откуда берутся дети.
Скверен оказался мой последний день…
* * *
Беспалый, поджав под себя ноги, сидел на краю учебной площадки. В это время там обычно толпится молодняк, но я продирался через кусты шумно и медленно, давая всем, кто хочет, возможность загодя разбежаться. Так что дождался меня только старик. А может, и не было здесь на этот раз молодых, все-таки сегодня день очень необычный…
В мою сторону Беспалый даже не смотрел, что-то рисовал на песке прутиком. Подойдя, я присмотрелся: оказывается, он обновлял чертеж счетной таблицы. Нижние, «ножные» разряды были целы, а «ручные» оказались стерты, затоптаны – и следы маленьких ступней, нескольких пар, вели дальше, прямо по песку площадки. Значит, все же был здесь только что молодняк, самый мелкий: заслышав меня, в панике рванул прочь, как вовсе не обученный, куда глаза глядят.
Старик, по-прежнему на меня не обернувшись, аккуратно вычертил «пальцы руки», стоячую графу верхнего разряда, и уже взялся за лежачую, «когти». Я как заметил это, невольно глянул на свою руку, опасаясь, наконец, увидеть на ней то, что высматривала Светлая. Или, наоборот, надеясь: нет больше сил терпеть.
– Рано, – буркнул Беспалый, проводя последнюю линию.
– Да что у тебя, глаза на затылке?
– Этого нет. И даже не было. – Он наконец удостоил меня взглядом. Невесело усмехнулся. – Просто память: я в свой последний день перед уходом тоже все смотрел, как там у меня с… ручным разрядом, лежачей графой… Будто только в этом дело.
Беспалый покачал головой, удивляясь своей тогдашней глупости. Несколько раз впустил и выпустил когти: на правой руке пять, на левой, понятно, лишь четыре. При нас – детях, юнцах или даже повзрослевших, – старики избегали проделывать такое, только на опаснейших из охот или когда набег хищных отражали. Там оно само собой получается, даже если копья в руках – то есть всегда: от хищников когтями не отобьешься, у них свои длиннее… А у бродячих перевертышей – не длиннее, но в точности такие…
При этой мысли моя правая кисть вдруг, словно сама по себе, дернулась каким-то незнакомым движением.
– Ого! – Беспалый снова качнул головой. – Не торопись. А то придется уходить прямо сейчас. А перед этим – меня убьешь, переранишь и убьешь еще нескольких… может быть, как раз тех, кто тебе особо дорог… Да и сам, наверно, не уйдешь, а будешь убит. Тебе именно этого хочется?
– Из всего, что ты перечислил, старик, мне хочется только убить тебя.
Ко многому меня не подготовила жизнь, в том числе к двум вещам: что когда наступит срок, мне доведется говорить с кем-то из стариков вот так – и что после этого я все-таки смогу усмехнуться.
– Держишься. Молодец, – Беспалый прищурился. – А убить ты меня и так чуть не убил сегодня: кости уже хрупковаты становятся…
Когти у него, оказывается, все еще были выпущены. Только сейчас он их спрятал окончательно.
– Когда ты впервые увидел это на своей руке, старик? – Я опять шевельнул правой кистью. На сей раз ничего в ней не отозвалось.
– Уже вернувшись…
– Как это?
– Просто. Тот, который смотрел моими глазами сразу после… после – это был не я.
Понятно. Только вернувшись, значит… То-то и оно, что возвращаются далеко не все. Очень мало кто возвращается.
– Совсем ничего не помнишь? (Это вопрос из числа тех, на которые, как кажется, в общих чертах знаешь ответ, а точнее и знать неприлично – но мне сейчас общих черт мало, да и не до приличий уже.)
– Что-то помню. Сразу после возвращения – помнил больше. Но и тогда это была не совсем память, а… Сам узнаешь. Скоро.
Да уж. Возвращение – оно всегда как бы почти сразу после ухода…
– И что же мне делать, старик? Что ты делал в свой последний день, что твои старшие друзья делали? Это-то в памяти осталось?
Снова вопрос из числа полузапретных. Но какие уж запреты, когда мы стоим друг напротив друга, словно и впрямь готовые к бою, хотя уже выяснили: незачем нам вступать в бой.
– Вот тут, мальчик, ты прав, – старик опустил взгляд на счетную таблицу, немного подумал и стер ее ребром стопы. Ну, понятно: ночью, по всему судя, дождь пойдет, а сегодня все равно уже никто на занятия не явится. – А мы не правы. Уж прости: я только сейчас и понял, что ваше поколение выросло с таким большим отрывом от предыдущего… для нас-то он невелик: несколько лет туда-сюда, поди их заметь…
– Надо было заметить.
– Надо. Ты, когда вернешься, следи за таким. Как уходили старшие из нас, я запомнил хорошо: между нашими поколениями был разрыв всего год. Двое юношей ощутили приближение срока одновременно, одного из них ты знаешь.
– Потерявший Пятую Часть?!
– Он. Тогда, конечно, носил другое имя. И вот они, не упуская один другого из виду, сходили в дальние заросли за ветвями шиполиста – и дотемна, а потом до утра, оплетали им внешнюю ограду. От себя самих. Несколько раз отправлялись за новыми охапками, видно было, что все тяжелее им дается работа… мы не дыша следили за ними, не смея сунуться наружу… Тени уже протянулись на четверть полудня, когда они ушли в последний раз. И не вернулись.
– Совсем? – глупо спросил я.
– В тот день – да. А через годы – кто же узнает… Я, уходя, одного желал: чтобы ни разу не вернуться к своему поселку до того, как снова стану собой. И тебе того же желаю.
Мы помолчали.
– Но это был подвиг, на который можно решиться только вдвоем… – задумчиво произнес Беспалый. – Поддерживая друг друга и прослеживая друг за другом. А я, как и ты, уходил один. Помню, пушистиков покормил напоследок…
Мы в детстве кормили любимцев как раз после занятий на учебной площадке, не этой самой, ближе к морю, но точно такой же. А корзины с кормом оставляли… ну вот где нынешний молодняк их и оставил, пустившись наутек от страшного меня.
Сделал шаг к ним – и вдруг остановился, кое о чем подумав.
– Будь спокоен, – Беспалый и сейчас просчитал меня, как только что стертую таблицу. – Там не мясная нарезка сейчас, а фруктовая.
– Во всех трех?
– В двух. В третьем рачки с жучками. Совсем забыл, чем пушистики питаются?
Я как раз помнил. Потому и был удивлен.
На всякий случай оставил короб с насекомыми старику, сам взял два остальных. Действительно: плодовое крошево и зерновая смесь. На такое у меня точно ничего не проснется, но… кто-то ошибся. Или старик, или детишки.
Вскоре выяснилось, что ошибся все-таки я. А может быть, любимчики. Я смешал крошево в привычных с детства долях, не один к двум, но поровну, протянул сквозь прутья клетки – и сразу три пушистика, до странности безбоязненно подступившись вплотную, принялись нетерпеливо отгибать мне пальцы, спеша добраться до кормовой смеси. Потом самый крупный из них, рыжий в полоску, прямо на ладонь мне вскарабкавшись, начал с наслаждением вылавливать из крошева кусочки фруктов.
Надо же! Да нет, не мог я настолько забыть: всегда они предпочитали фруктам плоть, даже такую, что в хитине. А от зерен носишки свои воротили с особым упорством, мы еще, помню, много сил потратили, чтобы отыскать злак с крупносемянным колосом, который…
Колос. Зерна.
Фруктовая нарезка и крошево из букашек. Плоть в хитине.
Плоть…
Заполошно пискнув, метнулись от меня любимчики. Рыжий едва успел соскочить с ладони, прыгнул к задней стенке клетки, вскарабкался по ней…
Выдернув руку из проема между прутьями, я прикусываю ее до боли, но тут же разжимаю челюсти (успел!), потому что нельзя, никак нельзя мне ощутить во рту страшный, желанный вкус крови…
И четырехпалая кисть со звонким шлепком ударяет меня по затылку. Плашмя. Когти не выпущены.
– Уходи-ка ты поскорей, – спокойно произносит старик. По-видимому, он не сомневается, что я все еще его понимаю.
– Совсем? – бормочу я. Значит, действительно понимаю.
– Пока нет. Просто подальше от уязвимого, – и он повел меня, подталкивая перед собой, прочь от уголка любимчиков.
Я шел покорно, как раненый. Шагов, наверно, восемь дюжин так сделал, прежде чем окончательно опомнился.
– Вот, – Беспалый отпустил меня. Присмотрелся: – Держишь своего перевертыша?
– Держу.
– Тогда уложи его спать. Он сейчас уснет, и ты с ним вместе. А завтра, как проснешься, уводи его. Он пробудится позже.
«Уводи…» – повторил старик.
«Уводи…» – повторяет где-то вдалеке Светлая, невидимая и неслышимая.
«Уводи…» – скрежещет дочиста оголенными костями скелет лемешного у проломленной внешней ограды.
«Уводи…» – обрушивается волна на детский пляж.
* * *
Солнце бьет через лиственную кровлю. Нет – сквозь кустарник.
Спутанные ветви над головой. Остывший песок под боком.
Я проснулся. Это я, а не перевертыш. Он будет дремать, наверно, до самого вечера, но – прав Беспалый! – надежней увести его прямо сейчас.
Выбираюсь из зарослей, куда, оказывается, забился на ночь. Где это я? Ага, понятно: вон к небу тянется краснокорая громада Двуглавого Гиганта, а раз уж мне сейчас видна только одна его верхушка, так это потому, что… и вправду далеко забрался, на самую окраину. В общем, лучше мне перевертыша через рощевые ворота гнать.
Все просто, не о чем жалеть и незачем терять время. Страха нет, горечи тоже. Даже любопытство: что там будет потом?
О, меня все-таки заметили. Бегут – не прочь, а сюда. Это вы зря, сверстники и младшие: нас сейчас двое. И того, кому я веду, совсем не до вас.
– Прочь! – издали кричит Светлая. И замахивается многожалым копьем. Я оглядываюсь, но за моей спиной никого.
– Уходи! – кричит Коротышка. У него в руках тоже копье с разветвленным наконечником. Размахивает им скорее испуганно, чем грозно, стремится теснить меня – и не видит, что я ухожу сам.
Вот оно что…
Набегают остальные. Четверо, шестеро – перестаю считать. И узнавать многих перестаю: вон Правопятнистый – видно плечо из-за щита, а так-то почти у всех щиты, сплетенные из колючих веток, большие, закрывающие от ног до головы, некоторые даже вдвоем приходится тащить.
– Вас старики послали? – спрашиваю, обращаясь исключительно к Светлой.
– Старики ни о чем знать не должны. А ты уже не разговариваешь, – совсем непоследовательно объясняет она. И снова тычет в мою сторону копьем: – Уходи, перевертыш!
Перевертыши действительно не разговаривают. Это она права.
– Прочь! Уходи! – подтверждает кто-то между Правопятнистым и Светлой.
– Прочь! – двуголосо кричат Одинаковые, слитным движением поднимают руки из-за общего щита – и два дротика ударяют в песок недалеко от меня. Один из этих дротиков вонзается и остается торчать, второй падает плашмя, как палка. Что ж, по крайней мере ясно, какой из Одинаковых вчера вправляли локоть: той, что за щитом слева.
Зачем это мне? Такое перевертышу бы надо, а я ведь не собираюсь с ними сражаться, искать слабые места в их обороне. Хочу одного: уйти!
– Прочь-прочь-прочь! Пошел! Уходи!
Еще несколько дротиков летят уже не в землю у моих ног, а именно в меня. От трех я уклоняюсь, четвертый отбиваю лапой… рукой, пятый ударяет меня в бок. Больно.
Перевертышей не убивают: ведь всем известно, кем был перевертыш раньше и кем, если повезет, станет потом. Откуда берутся дети, тоже всем известно.
Поэтому дротики, которыми отгоняют перевертышей, лишены наконечников, а на копьях, наоборот, острия множественные, рогульчатые, такими мелкую рыбу бьют… Того, кто крупнее, можно лишь не подпускать к себе, подталкивать куда-то, делать больно… больнее, чем тупоносым дротиком…
Перевертышей не убивают. Почти никогда. Разве что кроме тех случаев, когда сдержать их не выходит – и разумный оказывается в опасности. Нет ничего ценнее, чем жизнь разумного. Потому, когда гонят прочь перевертыша, всегда есть кто-то со смертобойным копьем и запасом острых дротиков. Сзади, за спинами остальных.
Длинный. Его рост никаким щитом не скроешь. А однозубое копье он и скрывать не собирается, держит открыто.
Он вчера был сбит наземь, ушиблен и оглушен. Но сейчас уже полностью оправился, его рука с копьем тверда.
– Пошел! Убирайся! – Копья надвигаются, грозя многожалыми остриями. Пячусь от них, остерегаясь повернуться спиной.
– Эй! – угрюмо выкрикивает Длинный, обращаясь не ко мне, а ко всем остальным. И указывает им куда-то в сторону.
Понимаю его, кажется, только я. Потому что теперь мне не удается идти туда, куда я с самого начала собирался, к рощевым воротам. Меня теснят прямо к глухой ограде. Она еще далеко, перевертыш не видит ее и, следовательно, не знает, но я-то знаю.
А вот все-таки не полностью оправился Длинный. Его вооруженная рука едва заметно дрожит, древко в ней чуть вихляется.
– Прочь! – взвизгивают Одинаковые, потрясая над краями щита оружием: левый дротик слеп и бессилен, как сухая валежина.
– Уходи! – Левозолотистая швыряет камень, промахивается, бросает еще один, но в меня трудно попасть, а перевертыша глупым камнем и не остановишь.
– Прочь отсюда! – отчаянно кричит Светлая, тыча перед собой копьем.
И свет меркнет у меня перед глазами. Последнее, что я вижу – уже сквозь темноту, – это собственную руку, заслоняющуюся от копейного выпада… руку… лапу, вдруг выплеснувшую из кончиков пальцев острия втяжных когтей…
* * *
Прыжок! Когти задней лапы, распрямляясь, коротко полосуют плоть того существа, что по левую сторону самого большого из колючих сплетений; добивать некогда, второй прыжок – на другое существо с опасной веткой в передней лапе… Какое оно неуклюжее, как легко переламывается от моего удара сперва его ветка, а потом…
Прыжок!
Нет, нет, нет! Это не добыча, ее не едят! Скорее отсюда, скорей…
Добыча! Вот настоящая добыча, рогомордая, большая! Она разгоняется в беге – отпрыгнуть, заскочить на хребет, вгрызться, вкогтиться… Сорвался! Добыча не бросается на меня, ее внимание отвлечено кем-то другим; а вот и третий! Четвертый! Еще несколько – много! Стая! Стать в ней своим: опасно перебежать прямо перед носом добычи, смелее всех запрыгнуть на нее снова…
Мясо! Три дня сытного изобилия! Я в стае свой, но вожака перед собой пропускаю, и почти-вожака пропускаю тоже, а вот того, кто раньше шел к добыче третьим, не пропущу! Ты куда? Смотри на высоту моего прыжка, оцени оскал, убойся скрещения когтей… Отступи! Отступи!!!
То-то.
Самки! Самки! Ты куда первым? Да, ты вожак, но я давно уже почти-вожак, смотри на меня, я с тебя ростом, но намного гибче и подвижней, оцени и устрашись, отступи! Не хочешь? Бейся! Бейся!!! Умри!!!
Я вожак!
Я никогда прежде не водил стаю этим путем, но двое старших идут спокойно, ущелье им хорошо знакомо, они оба мне не соперники, так что можно пропустить их вперед… На склоне возле приметной скалы – приметное дерево, молодое, верхушкой до середины этой скалы… Запомню! В следующий раз сам поведу!
Самки! Самки! Все мои! То есть все желают стать моими, увиваются передо мной и цапаются друг с другом (исподтишка: в моем присутствии никто открыто драк не затевает, даже двое почти-вожаков нашей стаи!), но я удостою вниманием лишь нескольких, самых светломастных, белесых. Каждый сезон такое повторяется, однако стая послушно ждет, когда отберу приглянувшихся светлых, а прочих допущу к остальным самцам…
Мы потеряли обоих старших. Одного – в схватке со стаей-забродой (Мы победили эту стаю, убили многих, остальных прогнали! Я победил их вожака!). А второй сегодня вдруг остановился без всяких причин, поднес лапы к глазам, словно снимая с них пласт липкой паутины, затем посмотрел на меня испуганно и произнес множество странных звуков. Непонятно. Еще непонятней стало, когда он повернулся спиной и умчался прочь. Я даже подумал – он, самый опытный, какую-то угрозу заметил. Долго осматривался и принюхивался, но не оказалось вокруг ничего опасного. А старшего с тех пор не видел вовсе.
Это ущелье, с приметным деревом возле приметной скалы, мне хорошо знакомо, много раз уже водил стаю этим путем. Скала почему-то съеживается каждый сезон, теперь она намного ниже дерева.
Я вожак! Я все еще вожак!
Странная стая. Живет за необычно плотными зарослями возле того берега, куда ненадолго уходят самки, когда наступает срок. На наших глазах одна самка как раз пробралась обратно через те заросли, где они были преодолимы – постройневшая, избавившаяся от груза, – и, завидев нас, проворно пустилась наутек, потому что она не из нашей стаи, а самочий сезон давно миновал. Оба почти-вожака бросились было за ней, но я помешал: нечего им своевольничать. Тогда они, став корпус к корпусу и зарычав на меня, бросились к тем зарослям, но проем в них за это время как-то исчез, закрылся сплетением иглистых ветвей. Почти-вожаки попытались было растащить это сплетение, но их вдруг изранили прямо через чащу, слишком плотную, чтобы сквозь нее прорваться. В той странной стае все мелкие, меньше убежавшей самки, но из лап у них растут острые палки.
Хорошо. Теперь почти-вожаками станут другие. А я по-прежнему вожак.
Я до сих пор вожак!
Добыча, огромная длинношеяя добыча! Мы не дали ей прорваться к воде, она теперь неуклюже переступает, вздыбясь на задние лапы, чтобы уберечь маленькую голову и уязвимую часть вытянутой шеи. Пока уберегает: не достать, это высота четырех прыжков. Но наша стая терпелива, а стоять долго добыча так не сможет.
Топчется, иногда с маха опускается на все четыре, норовя при этом затоптать кого-нибудь из стаи. Каждый раз промахивается: только земля дрожит от таких попыток.
А вот сейчас земля вздрогнула сильнее прежнего, хотя добыча уже снова стоит на задних. Там, в недосягаемой высоте, ее головенка поворачивается туда-сюда, высматривая что-то, невидимое для нас. А потом добыча вновь опускается на все четыре лапы и не вздыбливается, но делает такое движение, словно собирается бежать от опасности, как будто есть для нее большая опасность, чем обступившая со всех сторон стая…
Я вожак! Я должен быть первым – особенно сейчас, когда беру в основном опытом, потому что суставы мои уже не столь гибки, а мышцы утратили упругость. Я не могу, не должен промахнуться!
И я не промахиваюсь: повисаю у добычи на шее, сразу запустив в нее все когти. Зубы тоже запускаю. В два хвата мне удается переместить точку укуса к позвонку, вгрызаюсь изо всех сил – и чувствую, как под моими зубами с хрустом расседается кость, здесь и только здесь хрупкая, тонкая, уязвимая.
Добыча уже мертва, но она такая громадная, что ее тело не сразу это поймет. И оно содрогается в последнем усилии, это тело, снова взметывает себя на дыбы, взметывает непомерную шею отвесно, как ствол дерева… меня, не удержавшегося, забрасывает много выше, в небо над собой… над…
…Над грохочущим валом – вода, валуны, обломки ветвей и стволов (откуда? откуда? откуда?!), который проносится со скоростью смерти, кипит далеко внизу, погребает под собой стаю, погребает добычу по самый кончик ее перекушенной шеи, где на обрывках мышц еще косо свисает окровавленная мертвая голова, погребает все…
Что это? Что это было?
Я – вожак! Но где же моя стая?
Где я? Кто я?
* * *
Я стою на окраине Поселка – но где Поселок? Нет изгороди, нет хижин. Одичавшая молодая поросль пробивается сквозь бурелом там, где раньше была плодовая роща. Только контур берега и подсказывает: я – на краю.
Даже он изменился. Детского пляжа, самой хранимой части Поселка, нет тоже, вместо него – словно бы море выгрызло огромный участок, а потом засеяло его перемолотыми скалами.
Вот тот огромный пень, уже почти полностью занесенный песком – это… это остатки Двуглавого Гиганта? Сколько же лет меня не было?
Старики, вернувшись, часто не узнают ничего вокруг – водорослевые заводи расположены иначе, хижины строят на иной манер, среди плодовых растений появились новинки… ручные пушистики сейчас есть, а в пору их молодости, до ухода, вовсе не было еще… новые знания и умения возникли… И, конечно, давно нет никого, кто был стариком до твоего ухода. Это все в пределах понимаемого: взрослая жизнь ведь длится не годы, а с десяток дюжин лет, если не дюжину дюжин.
Сверстников иногда можешь встретить. Тех немногих, кто вернется.
Я вернулся. Отбыл срок взрослой жизни, когда созревшее естество грозного хищника гасит молодой разум – и вот я вновь в числе разумных, более того: я старик, чей голос равен десяти. Но где те, чьим десяти голосам равен мой? И где старики-сверстники?
Что там берег, что роща – где все?!
Может ли статься, что мой уход продлился вместо десяти дюжин лет целых сто дюжин? Но так не бывает, да и не объяснит это ничего.
То странное, помнящееся словно бы сквозь сон – содрогание почвы, страшная волна, месиво живого и неживого, долгие годы голодного одиночества, – было такое? Почудилось? Прав Беспалый: это не совсем память…
Смотрю на свои руки. На левой не хватает двух пальцев: значит, теперь меня будут звать Трехпалым? Но есть ли кому меня так звать?
Втяжные когти, не выпускающиеся у молодых, вдруг сами собой выскользнули наружу, все восемь… и сами же собой втянулись мгновение спустя. Нет тут врага, которого можно побеждать.
Даже врага – и того нет.
Я… я – последний? Я остался один?
Встречалась ли ты со мной, Светлая, когда мы оба были перевертышами? Успели ли наши потомки сбросить с себя скорлупу на детском пляже? Сколько лет миновало им, прежде чем пришла волна?
Щебечущий писк, такой знакомый, но неожиданный в только что мертвой тишине. С ветки ближайшего дерева на меня смотрит пушистик. Рыжий. Непривычно круглоголовый. Очень крупный, но все равно маленький, без труда у меня на ладони уместится. Еще двое опасливо, но любопытно поглядывают на меня с соседних ветвей. Ничего они не расскажут о том, что случилось здесь.
Так что же, любимцы, только мы и остались друг у друга, от прошлой жизни и для грядущей?
Вы теперь – мой Поселок?
