Михаил Савеличев
Моб Дик, или Охота Белого кита
Фэнтези-нуар
* * *
– Сопли не жуй, – Камбала замахнулся битой.
Зажали. Ни вправо, ни влево. Между помойными баками. Почему у них всегда получается? Никто не может поймать, только хмыри. Знающие цыкнут сквозь зубы:
– Моб Дик, он все может.
Он не только Цукидзи, все районы подмял. Что ему бродягу отловить да битами отпотчевать?! Но тут закавыка: зачем самому крутому в городе потчевать бомжару битой? Мы и не представлены лично. В глаза Моб Дика не видел. Как и он меня. Но поди ж – зуб имеет. Вот и шлет хмырей. Камбала рад стараться, даром что зенки на одну щеку свернуты. Высмотрел, рыбья кровь.
А меня найти, скажу без скромности, труднее, чем два пальца обмочить. Стучит кто-то. Кто – не соображу. Нет в городе человека, кто что-то обо мне знал. Потому как и сам много чего о себе не знаю. Например, куда сегодня двину. Но Камбала и его стая знают. Потому и ждут там, куда заносит нелегкая.
Защищаться бесполезно. Против биты нет приема. И не сбежать. Ни разу не удавалось. Немочь охватывает. Ноги слабеют. Колени подгибаются. Стоишь, стенку попираешь. От страха в дыхалке ковыряешь. Увидь меня корешки в таком состоянии, не поверят. На улице как? Главное – первым вмазать. Что кулаком, что стаканом. Как в ледяную воду голым задом. Кажется просто, а на самом деле – что мумии помочиться. Что-то нужно в себе сломать. И не раз, не два, после чего легче бить, а потом выяснять, а каждый раз, каждый раз.
Мне хана. Кто-то должен это увидеть – стою и изображаю боксерскую грушу, манекен для ударов, чучело. Как опущенный. И что, если их все ж Моб Дик послал? Моб Дик, конечно, авторитет, но – беспредельщик. А значит, имею право достать перо и завалить одного-двоих.
Право имею, но веду себя как падаль. Как тварь дрожащая. Принимаю удары. Сначала стоя, потом лежа, потом свернувшись, что твоя змея. А бандерлоги обрабатывают от души. С огоньком. В раж входят. Удивительно, что не убивают. Загоняют битами до черты, за которой – все, отброс копыт, склеивание ласт.
И я жду. Смиренно. Когда наступит эта черта. Даже с интересом – столкнут меня за нее или оставят?
– Эй, ты как?
Хриплый голос. Не сочувствия, не беспокойства за чью-то просранную жизнь. Какое сочувствие к тому, кто валяется среди мусорных баков, избитый до полусмерти, с изгаженными штанами? Бездомный – он и есть бездомный. Такая вот ошибочка у всякого, кто глядит на меня. Только бы не из моей кодлы. Авторитет терять нельзя. Без него никак. Лучше жизни лишиться, чем лица. Нет лица, нет и жизни, которую у тебя заберут. И сделают это так, что громилы Моб Дика покажутся ласковыми медсестрами из порномульта.
– Уматывай, – хриплю, в помощи не нуждаюсь. Отделали на совесть, но вот ведь – надо отлежаться, потом встать с карачек и мотать отсюда. И с каждым шагом будет легче, будто вместе с кровью, юшкой, слюной и дерьмом из тебя уходит и боль.
– Тебе помочь? – не отстает хриплый голос. Пытаюсь разлепить буркала, взглянуть на владельца. Когда удается, вижу несуразное. Культя и трусы. И одно с другим не приходит в единство. Культя жуткая, шрамистая, будто ногу долго жевали, прежде чем отхватить на хер до половины бедра. А труселя забавные – с клубничинами. У моей дырки такие. После чеса с подопечных торговых лавок ей приволок.
Повредили что-то в башке, подумалось. Сам ничего думать не мог. Только и оставалось воспринимать влезающее в башку. Как приемник.
Потом отрубился. Что твой телевизор.
* * *
А когда включился, обнаружил себя на чердаке у Битки, где она гнездовалась и куда умудрилась и меня затащить, не смотри, что калека.
Видок у Битки – тот еще. Ни руки, ни ноги, ни глаза. Будто одну сторону тела грызли, но полностью схарчить не успели. Или не смогли. От общей ядовитости. И чердак под стать ей. Что скажешь о живущем здесь, если на окнах кошаки повешенные. Конечно, и не такое видел, кое-кто и головы сушеные собирает. Ну, так то голова, голова врага, понять можно, но кошкодавство!
Лежу, значит, лупаюсь на кошаков, прикидываю хрен к носу – как часто их менять приходится, чтоб не воняло в доме, тут и она, спасительница, значит, благодетельница. Голышом, только труселя. На этот раз с медвежатами. Все шрамы наружу, без привычки – жуть. От вида обычной дырки в штанах поднимается, от вида Битки забываешь что в штанах имеешь.
– Ты, – говорю, – чего?
Она спиной о стену, сложилась пополам, по стене съехав, за костыль держась. Зашарила вокруг, и оказалось у нее нечто совсем неожиданное. Гитара. Да не простая, а самая что ни на есть электрическая.
– Ничего, – отвечает, – тебя вот спасла.
Меня! Спасла!
– И какого хрена, – говорю, – тебе вписываться перед громилами Моб Дика? Знаешь, кто такой Моб Дик? Так вот, его громилы.
Битка струны перебирает. Не играет, нет. Терзает так, что на предсмертный мяв задушенных кошаков походит. Уши затыкай.
– Не учи ученую, – Битка. – Потому и спасла. У меня к Моб Дику счеток.
Хреново. А тут еще музыка. То, что чокнутая калека болтала, – мне мимо кассы. Еще не хватало за нее перед Моб Диком вписываться. У того и так ко мне претензия, не на одном свитке записанная. За нее до сих пор расплачиваюсь, хоть и не соображу – за что на такой счетчик поставили? Не было у меня с отморозками дел и быть не могло. Кто хрен из подворотки и кто Моб Дик? Да мне Битка – как сестра, если по чесноку сравнивать.
Но что-то завалялся. Пора и честь знать. С кряхтением поднимаюсь, с членами все в порядке. Как и с членом. Ха. То ли привыкаю к регулярным потчеваниям битой, то ли громилы опыта набираются. Но с каждым разом вроде бы полегче. Чуть-чуть. Что, конечно, не оправдывает.
– Ну, – говорю. – Покеда. За хазу мерси. Как оказия будет, пару свежедохлых кошаков тебе подброшу. Побрел.
Битка на меня и не смотрит. Продолжает струны терзать. Сотня ошалевших кошаков такого не издаст. Хоть ты их одновременно за хвосты тяни. Встал, потоптался, за стену держась, привыкая к вертикали – в последнее время все лежал больше, ну, да не по первой. Шаг, другой, дело пошло. Хотя чувствую, эти самые дохлые кошаки в душе поскребывают. Будто и впрямь калечная вписалась не по-детски, а тут ей кидалово. Нет, благородства во мне ни на грош, в наших кругах – кинуть, это как два пальца, и даже легче, но… В общем, чувствую шевеление, как если бы ее калечная видуха в труселях заводила.
Может, ей того и надо? Зудит? А вовсе не от духоты ее так развезло? Но что в себе люблю – здоровые соки. Которые, несмотря на раздрай душевный, по жилам побежали, сдвинули с места и на лестницу вывели. Перил нет, мусор, горы отбитой штукатурки. Одно из гнездовий, откуда люди съехали, а мэрия, обещавшая новое жилье, про обещания забыла. И забила. Кинула. Теперь здесь такие, как Битка, укрываются. Ни электричества, ни воды, сортир – где хочешь и где фантазия позволяет.
То, что перил нет, плохо. Голова кругом, того гляди кувыркнешься. Рановато встал.
Когда вконец сообразил, что из заколдовья не выбраться, многовато времени прошло.
* * *
Голова кружилась, поэтому шел плечом к стене, подальше от края лестницы без перил. Сколько этажей? Вряд ли много – иначе как увечная мое тело затащила? И не похоже, что у нее имелись помощники. Разве десяток дохлых котят.
То и дело спотыкался о битые кирпичи. В глазах муть, словно сквозь грязную воду иду. Будто ногами в таз с бетоном, и на дно залива – на корм рыбам. И вокруг вода – вонючая, грязная. Остановиться, переждать, но хотелось побыстрее смыться. Имелось в Битке что-то до жути неприятное.
Опасался ее, по чесноку. По хребту холод – чокнутой что кошака повесить, что допрыгать до двери и запустить костыль в черепушку.
Надо было денег дать, – в башке запоздалая мысль. Как ни крути, за меня вписалась перед Моб Диком. Карманы пощупал и обнаружил – кошелек буль-буль. Одноногая сама о себе позаботилась. И не говорите, что кошелек сам из кармана выпал, когда громилы дубасили.
– Вот сучка! – По-хорошему – подняться да уделать жертву икрометания, отходить ее же костылем, да связываться не хотелось. Сколько там в кошельке, который из чьего-то кармана вытащил, поскольку у меня ему будет лучше? Не успел пересчитать, так как стали пересчитывать ребра.
А лестница все тянулась. Вытягивалась бесконечной спиралью. Делала поворот за поворотом. Не дом, а высоченная сторожевая башня.
Стоп машина!
Замер. Переждал новый приступ головокружения. Развернулся. И побрел обратно.
Потому как понял.
Не выбраться отсюда.
Если с Биткой не разберусь.
Пока поднимался, по сторонам поглядывал. Подыскивал чего потяжелее. Бейсбольную биту, например. Железный прут тоже хорошо. Палка. Булыжник. Кирпич. Ничего. Мусор не в счет. Чем и как ее оприходовать? Стиснул пальцы, критически осмотрел кулаки. Нет, могу и голыми руками вправить мозги, не посмотрю что увечная. Но есть в Битке такое, о что голые руки марать себе дороже. Будто головастика пальцем раздавить. Когда приспичит или настрой имеется, сделаешь не раздумывая. Но сейчас?
Она меня привязала, это да. Привязала так, не выберешься. Для чего? Надо спросить. Вот и спрошу. Вежливо. Чтобы синяков меньше, а боли больше. Нет, как ни крути, а биту бы в самый раз.
* * *
Когда вновь вошел в хазу увечной, ее след простыл. Вместо Битки на подоконнике сидела дамочка и задумчиво цедила сигаретку через черный фильтр. Судя по всему, решила поставить рекорд – вытянуть длинную сигаретку так, чтобы столбик пепла дошел до фильтра и не обломился раньше времени. Достойное занятие. А главное – увлекательное. Как раз для дамочки, которая взялась здесь не пойми откуда. Ведь мимо никто не проходил.
– Где одноногая? – спрашиваю как можно грознее, чтобы и виду не подать, будто дамочка меня привлекла.
– Упрыгала, – дамочка спокойно так отвечает. – Превратилась в галку и упрыгала. Кошаков видишь? – Кивает на повешенных. – Кошаков теперь в округе нет.
Что-то туг на соображалку стал. Видать, по башке все ж крепко задели.
– При чем тут кошаки?
– При чем тут одноногая? Ты к ней пришел? Любитель увечных?
Мотаю головой, а сам пялюсь. Прикидываю – доступно или нет. Сговориться и силой можно. Пару тычков в зубы, синяк под глаз, после такой вежливости подобные дамочки строптивостью не страдают.
Но что-то ее насторожило.
– Даже и не думай, удалец, – стряхивает пепел, отщелкивает фильтр так, что он в лоб ударяет. Легко так, невесомо, но тело становится еще более легким и невесомым, отчего удар вколачивает в стену.
Непонятно?
Вот и мне непонятно. Однако стою у стены, прижавшись к ней спиной, а потом складываюсь, что твой нож.
– Вообще-то, есть деловое предложение. – Дамочка двинула стул к тому месту, где сижу, привалившись к стене, и пытаюсь сообразить – а как оно раньше получалось? Ну, в смысле, плавниками двигать?
– Слушаю, – рот, на удивление, открывался. – Слушаю…
– Не надо повторять дважды, – поморщилась дамочка. – Я прекрасно слышу. Но мне льстит твоя готовность к сотрудничеству. Посмотрим, как дело пойдет… Ты про Моб Дика слыхал?
Закашлялся аж. Издевается? Это как если бы она спросила, слышал ли про воду. Или, того хлеще, про удоны. От такого даже чувство юмора вернулось.
– Не-а, – говорю. – Что это вообще такое? Модный магазин?
Дамочка не ответила, достала новую сигаретку, закурила. Немедленно возникло нехорошее предчувствие. Готов поклясться, скурит сигаретку до самого фильтра. А потом опять в лоб щелкнет. Чтоб башка треснула.
– Ладно-ладно, – говорю. – Дыми спокойнее, наслаждайся каждой каплей никотина. Знаю Моб Дика. Да кто его не знает?! Местный авторитет. Держит Цукидзи под контролем. А может, и весь город опутал.
– Так вот, – продолжает, – этот самый Моб Дик кое-что мне задолжал…
– Ха! – невольно вырвалось, хотел продолжить: нет, наверное, в городе людей, которым бы он не задолжал, хотя сам Моб Дик считает, что все у него в должниках ходим. А потому лучше для нее долг Моб Дику простить и зажить долгой, простой жизнью. Если получится.
– Ты что-то хотел сказать?
Затряс башкой. Ну его. Себе дороже. Пускай и дальше фантазирует. Тешит самолюбие. Встречались такие. И у всех препоганое качество – жизнь чересчур короткая. Мрут как мальки. Или как котики у Битки. А потому главная забота – оказаться в этот момент как можно дальше от них. Ну да, это умею.
– Никак нет, – говорю. – Слушаю внимательно. Должок, значит, рассчитываете получить? Благое дело.
Но что-то ей опять не понравилось. Неискренность, может? Пытался, чесслово… В общем, подошла, наклонилась и спросила:
– Будешь хамить, я тебя поцелую, – вроде и слова обычные, но так произнесла, как, наверное, один Моб Дик и мог произнести. Чтоб изнутри все замерзло. – Так что по этому поводу думаешь? Не виляй, говори как есть.
* * *
Раз велят, говорю как есть. Ежели у дамочки и есть что выкатить против Моб Дика, то, конечно же, всеми фибрами и жабрами сочувствую, но очень-преочень советую всякие мысли, идеи, надежды, удоны и прочее-прочее, что поддерживает ее веру в справедливость и воздаяние при жизни, – выбросить, плюнуть вослед и растереть туфлей. Ежели, конечно, жизнь свою хоть на грош ценит. И привожу несколько примерчиков, которые случились с теми, кого либо знал, либо мельком видел. Видел, естественно, до того, как их на крючок поймала столь бредовая мысль, будто какой-то Моб Дик чего-то им задолжал. Потому как потом, после попытки должок слупить, искать их в городе бесполезно.
Дамочка слушает, не прерывает. Головкой качает, ногой качает, того гляди туфля с кончиков пальцев соскользнет.
– Ну, что, дорогой, – говорит в ответ. – Слушала тебя, слушала и еще раз убедилась – дураки все. Дураки и трусы.
Имелась наивная мыслишка ее переубедить. Не ради сохранения дамочкиной драгоценной жизни, но исключительно сбережения себя, конечно. Приближаться к Цукидзи, а тем более соваться в него, ох как не хотелось. Хватит и тех громил, что регулярно меня отыскивали и отметеливали. Да по сравнению с тем, чего хотела дамочка, – мелочь. Вроде как шутка. Мало ли кому регулярно перепадает? Главное – дальше живешь и не тужишь.
Но с другой стороны, чутье подсказывало – не отвертеться. Дамочка, что называется, упертая. И зуб на Моб Дика наточила – будь здоров. Всем зубам зуб.
– Ладно-ладно, – вроде как сдался под конец. – Согласен. Иду с тобой сшибать должок с Моб Дика. Тем более свои претензии к нему имеются.
А сам прикидываю – когда и где чокнутую громилам Моб Дика сдать. Там, глядишь, и наказание скостят.
Вряд ли мыслишки на роже написаны. Рожа опухшая и, как твердят случайные подружки, – кирпича просит. Грех обижаться.
– Ты в курсе про удоны? – Как ни вертись, а у дамочки дар к нежданным вопросам. К тому моменту с пола поднялся, от пыли кое-как почистился. Хоть опять ложись, прикидывайся деревяшкой.
– Колдовство, – говорю. – Заклятье. Чем дальше от них, тем жизнь приятнее.
– Экий несмышленыш. Какое же колдовство, если ты сам удон? Думаешь, тебя за просто так громилы Моб Дика за жабры держат? Удача на тебе висит. Только не твоя, не обольщайся. А ихняя, в делишках темных. Но и не заносись, удон из тебя так себе, слабенький, потому и пестуют изредка, для профилактики.
Сунула мне в руки биту. Что делать? Принял, прижал к груди, прям как родную. Ну и уши развесил, потому как в голову стали прокрадываться совсем кислые догады.
– Чувствилище твое работает, как им надо, сечешь?
– Чего не сечь, – бормочу. – Когда бьют по хребту, больно. А другим, наверное, по кайфу.
– Остроумник. – Дамочка язычок высовывает и проводит по губам, отчего губы становятся глянцевыми, будто помадой покрываются. – Не знаю, что ты там переживаешь, когда тебя громилы по хребту охаживают, мне такое не по вкусу, но твои переживания и заставляют удон срабатывать. Ты – ходячее заклинание, как и большинство в городе, сечешь? Моб Дик потому и процветает, что каждого в заклятие превратил. А кто еще держится, тем недолго осталось трепыхаться.
– Даже ты? – Прищуриваюсь, будто отыскиваю в ней этот самый удон, а сам, конечно же, на ее тело пялюсь. Ни одна из моих бывших и настоящих дырок с ней и рядом не стояла. Хочется прищелкнуть языком, но сдерживаюсь.
– Я – другое, – говорит дамочка. Кто бы сомневался! – Я – Охотник.
Вот тебе раз! И разливается по лицу непонимание, отчего дамочка все же снизоходит к глупому и поясняет:
– Охотник – это не тот, кто охотится на зверей и людей. Охотник от слова охота, хотение…
Еле удерживаюсь не распустить поганый язык, мол, такое хотение, что любого Охотника… но дамочка продолжает:
– Такие, как я, разыскивают удоны, потому как чувствуем их. Только найти удон мало, надо выяснить – что из него получается и как заставить работать. Вспомни, тебя громилы Моб Дика не сразу пришли дубасить? Наверняка до того был случай, когда тебе хорошенько от кого-то перепало, кого раньше и видеть не видывал?
Не спорю, заинтересовала дамочка. Даже зачесал затылок, и так истово, что вспомнил! Клянусь хвостом Моб Дика, вспомнил! Черт морокой дернул украсть кукурузу! И ведь мелочь в кармане звенела, да и не работаю по мелочи с тех пор, как бабы давать стали. Даже стыдно – как малолетку за плавник сцапали. Возбухать стал, строить из себя авторитета, за что и накостылял тот хозяин и вослед, когда улепетывал, крикнул, что еще огребу, ну, да они все так орут, торговцы кукурузой.
– Вот он на тебя удон и повесил, – сказала дамочка. – А потом Моб Дику и продал, он ведь, наверное, с торгашей тоже дань сшибает, не брезгует. Кто чем и расплачивается. Кто – деньгами, кто – товарами, а кто и совсем мелочевкой – такими вот удонами.
Ничего себе мелочевка – регулярно по ребрам битами получать.
– В общем, куда ни кинь, а всюду клин. – Дамочка смеется. – Хочешь от удона избавиться, добро пожаловать к Моб Дику.
И опять чуть не ляпнул: лучше и дальше потерплю, а точнее – отыщу кукурузника проклятого и так подстерегу, что его проклятие как вода стечет, а к Моб Дику зайдешь, так и не выйдешь. Ходили люди, знаю.
Но она будто мысли прочитала:
– Торговца искать бесполезно, говорю – удон не заклятие, а чувства твои собственные. Никто над ними не волен, только ты. Можешь лягушку съесть, если припрет?
Передернулся, но сказал:
– Если припрет, и скорпиона сожру.
– А сможешь ощутить это так, будто ничего вкуснее не едал? Чтобы этот скорпион или мокрица как самое изысканное лакомство на языке таяло? Можешь?
– Вряд ли, – бормочу, даже и представить не пытаюсь, чтобы не сблевать тут же.
– То-то, – говорит дамочка. – Ну, хватит. Пошли. Заболтались с тобой.
* * *
На этот раз ничто на лестнице не задержало. Дамочка впереди, моя забота – тыл прикрывать, прикидывая так и этак – успею огреть битой или не успею, и все больше убеждаясь – имейся хоть какие шансы, дамочка затылок не подставила бы. А ведь будто заигрывала – ну-ка, попытайся! Но не только это останавливало. Все ж хотелось поглядеть, как дамочка с Моб Диком схлестнется. Нет у нее ни единого шанса, конечно, но ведь и на Моб Дика проруха случается? Кто знает, какие у нее тузы припрятаны, хотя под комбинезоном не то что тузы, нижнее белье не спрячешь, до того плотно сидит, что твоя чешуя.
Океан наутро до того спокоен, что дельфины до самых улиц проныривали и мчались, как сумасшедшие. Будто гнался за ними кто. Когда из дома вышли, чуть на такую чумовую стаю не попали. Дельфины обычно смирные, низко не заныривают, опасаются, но тут даже ветерок по макушке прокатился, когда такая рыбина просвистела.
– Кыш отсюда! – пригрозил битой, но дельфинам все нипочем.
Еще выше над дельфинами проплывал огромный «кораблик», глубоко запустив стрекательные удила. Обычно в них попадали либо пьяницы, либо мертвяки, которых «кораблики» плотно опутывали и вздергивали к пузырчатому телу, где жадно распахивалась пищеварительная глотка. Да, приятного мало, даже если такая гадость только заденет – будто ящик гвоздей вбивают. Длинных, толстых гвоздей. Аж передернуло, как представил. Невольно к дамочке притиснулся, будто она могла защитить.
Раньше, слыхал, ну, еще до того, как земля вверх тормашками задралась, по-другому устроено было.
Пока разинув рот вверх смотрел, дамочка до поворота дошла, откуда и Цукидзи видать. Вот он, во всей красе – ловчими раструбами в океан упирается, они медленно колышутся, ждут рыбаков с добычей.
Эх, что скрывать, когда еще сопливым был, мечтал на посудину наняться, морским волком стать – косматым, с широченной грудью, дыхание на десятки минут задерживать, с зубами заточенными, а то и вовсе стальными – хребты добыче перекусывать. Когда-то из города и в город ловчие шхуны косяками плавали, моряки с ногами клеш по кабакам расхаживали да девок драли. Кому из сопливых такой романтики не хотелось? Ну и по кабакам с девками, но не сложилось. А теперь понимаю – к лучшему. Все, что делается, все к лучшему.
Что бы сейчас было, доживи морским волком до нынешних времен, когда даже паршивая медуза и кораблики над городом пасутся? Нагляделся, как моряки от рыбьего клея подыхают по закоулкам и помойкам. Им ведь без моря – смерть.
А кто виноват?
Моб Дик.
Он поборами рыбаков так посадил, что у них денег на паршивую снасть не находилось. Вот и разбежались, драпали так, что лодки побросали, – вон грудами лежат, похожие на туши тунцовой дохлятины, никто на них и не зарится, разве пацанье шныряет, то ли играет, то ли гайки свинчивает, а мож и то и другое сразу.
– Не зевай, зевало. – Дамочка. – И сопли подбери.
И то верно. Чересчур задумчив стал. Как думец какой-нибудь.
Одно в непонятках – как дамочка собирается Моб Дику визит нанести. В официальном, так сказать, порядке – через главную контору, что в зале аукциона размещалась, или каким иным способом? Через главную контору – дело тухлое. Она для лохов и предназначена. И для отбросов, которые верят: Моб Дик хоть ластой пошевельнет, но справедливость восстановит. Особенно древние старухи до справедливости падки. Идут такие актинии смерти, трясутся, кораллами обросли, что твоя рожа щетиной, а все туда же – не кормом для рыб стать готовятся, а на соседку стукануть, чтоб ее, значит, громилы Моб Дика присмирили колотушкой по башке. Ничего такого, к чести Моб Дика, он не делает. Но все жалобы старательно на свитках пишутся – в подробностях и с расспросами – как и что? Ума не приложу – для чего, но, по слухам, таких свитков у Моб Дика немерено накопилось. Будто он жалобы собирает и потом всему миру предъявит – вот, мир, не пора ли по счетам расплатиться?
Но думалось, что через аукцион все же не пойдем.
* * *
Что такое Цукидзи? Это – гигантский спрут. Вытащенный из океана кем-то так давно, что кожа закаменела, в теле образовались пустоты, которые потом и заполнили ряды торговцев рыбой. По слухам, в бывшем чернильном мешке и устроил себе убежище Моб Дик. Будто там, в чернилах, он и плавает, потому как чернила даруют бессмертие. За одной крохотной паршивостью – погрузившись в чернила, без них жить не сможешь. Стоит выскочить, смерть тут и прихватит. Ну, спрут на то и спрут, Ика, как его величают амо.
Что в нем до дрожи – глазищи. Черные опять же. И мертвые, будто куски асфальта. Высохшие без воды, бугристые, потрескавшиеся. Даже пасть не так жутка, а ведь – всем пастям пасть! Вот скажите, зачем спруту столько зубов? И каждый – что гарпун китобоя, да не при Моб Дике будет сказано. На эти зубы громилы непрошеных гостей насаживают. Да и прошеных. Особенно часто насаживали, когда Моб Дик владения расширял. Любимая забава у него была – пригласить главарей-бандюков, а потом так с ними и расправиться. Что на стрекало малька наколоть.
Однако худшее не миновало. Дамочка двинулась к главному ходу. Не имелось у нее никаких обходных путей, хоть завалящего, на что надеялся. Прямолинейность наше все. Вот и прем прямиком в пасть спрута, и жить нам, судя по всему, оставалось не так много. И что? Закинул биту на плечо, даже принялся насвистывать, чтобы только не показать, как свербит смыться подальше, забиться в щель и не топорщиться.
– Не дрейфь! – Не сразу понимаю, что это – дамочка, и – мне. Мне! Неужто такой расслабон наступил, что в ободрении нуждаюсь? Как сопляк, которого первый раз на шухере поставили. И такая злоба охватила, аж зашагал бодрее – дамочку опередить и пустить биту в ход раньше, чем на зубы наколют.
А громилы из теней выползают, выплывают и смотрят. Без интереса, со скукой, мол, принесла кого-то нелегкая. А нам с ними, с чокнутыми, разбираться.
Подходим. Останавливаюсь. А вот дамочка, не сбавляя хода, внутрь собирается нырнуть через красную полосу. По слухам, полоса намалевана кровью главарей, которых Моб Дик завлек да на зубы спрута сушиться насадил. Не знаю, но на рыбью кровь не похоже. Хотя Моб Дик их знает, какую породу они представляли. Цукидзи такое место – паноптикум.
– Привет, – говорит дамочка, ручкой взмахивает громилам. – Мы решили старого дружка навестить, Моб Дика, значи-ца.
Громилы от такой наглости и неуважения остолбенели. А может, затруднились в богатстве выбора наиболее мучительных смертей. Ну, которых эти наглецы, мы то есть, достойны. Наколоть на клыки спрута – милосердие, а не пытка.
– Не понимают, – разворачивается дамочка и подмигивает, – надо бы им мозги прочистить, а то застоялись тут, не соображают. Займись, дружок.
И дружок занялся.
* * *
И дружок занялся, да так лихо, что в себя пришел лишь тогда, когда в чернильном мешке оказались. Все слилось в хороводе. Бил по мордам, рылам, рожам, пастям, черепам, головам, головоногим и головоруким, бил без огонька, без вдохновения, будто работу тяжкую выполнял.
Будто кукла на нитках – дергался.
Хрясь.
Бумс.
Трах.
Каких только громил не пришлось попотчевать. Таких и не видел в жизнь – видать, они отсюда лишь по большим праздникам выползали, народ пугать.
Дамочка не отстает, тоже бьется. Плечом к плечу. Отчего кажусь себе смельчаком, хотя от вида уродов глаза бы закрыть, а голову к холодному приложить. Смельчаками быть заставляют. Потому как остановиться, слабину дать – растопчут, сомнут, растерзают. Вот и приходится поневоле чудеса смелости выкидывать. Аж сам себе удивляюсь.
По сторонам не успеваю смотреть, поэтому не представляю – куда движемся и движемся ли вообще? На дамочку надеюсь. Один глаз на ней положен. Чтоб не кинула здесь подыхать. Но иногда разносит так далеко, что перестаю ее видеть. Однако каждый раз она выныривает рядом и даже вроде как одобрительно подмигивает. Держись, мол, храбрец. Где наша не пропадала?! И здесь пропадет!
Накат ослаб, затем – иссяк. Только мы вдвоем да тела вокруг. Кто-то трепещется, жив, а кто-то – тоже жив, но мертвым прикидывается. И есть желание сделать так, чтобы каждый из них прикидываться перестал. Поднимаю биту, но дамочка останавливает:
– Нет времени. Моб Дик заждался.
Себя не узнаю. Давно такой ярости не испытывал. Все же, как бы незаметно, а периодические избиения громил Моб Дика вколачивали в полное дерьмо. Только теперь дошло – какой участи избежал. Будто лягушку варишь на медленном огне – пока вода не закипит, она и лапой не почешется выскочить. А когда закипит, то и выскочить не успеет. И только Битка, а потом вот эта дамочка ниоткуда поддали жару под кастрюлей, откуда и выскочил как ошпаренный. Но живой. Пока живой. Потому как из огня да в полымя.
Кругом туши тунцов. Огромные, замороженные. Зал аукциона, откуда туши по злачным местам города развозятся, потому как тунцы – такое дело, не угадаешь. То ли ласты склеишь, то ли жабры вывернешь, то ли уплетать и нахваливать будешь. Потому как ядовитые. Только яд странный – не всегда действует. Как игра в кости – кому повезет. Потому и запрещено в городе тунцами торговать. Ну, раз что-то запрещено, Моб Дик тут как тут. Здесь ему раздолье, здесь его царство.
И приходит идея по тунцам чертовым. Отпихиваю очередного громилу, но вместо того, чтобы по черепушке его огреть, как очумелый бью битой по ближайшей туше. Тунец промороженный – будто стекло, разлетается на кусочки. Как раз такие, какие в ресторанах подпольных подают. Деликатес. Нате, жрите!
И жор начинается, да такой, что тут же соображаю, как просчитался.
Они полезли из всех щелей, падали с потолка, выдирались из стен, выскакивали из отверстий в полу. Большие и маленькие, крошечные и огромные, разные, но как на подбор – жуткие. Таких уродов никогда не встречал!
– Умник, – цедит дамочка, прижимаясь спиной к моей спине, потому как только так и можно отбиваться от нечисти. – Ты же всю кошмарную рать Моб Дика сюда созвал, идиот! Он же их специально на голодном пайке держит, чтобы удоны работали!
А все равно! Кошмарный косяк! Наплевать на косяк! Сметут? Пусть попробуют! Однажды видал, как стая бродячих псов и котов напала на опрокинувшийся грузовик с консервами для домашних питомцев. Многие консервы подавились, воняло жутко, и тут они – волна за волной, стая за стаей! Слюнявые пасти, выпученные глаза, шерсть клочьями. Хорошо, что оттуда тут же ноги сделал, даже ящик консервов не прихватил, иначе бы не убежал. Другие не убежали, на корм пошли вместе с консервами.
И когда от усталости готов был свалиться и просто лежать, бросив покрытую кровью врагов биту, все вдруг устаканилось. Шум затих, рев и вопли сменились жалкими попискиваниями, а потом и вовсе смолкли. Не сразу сообразил, что происходит. Тунцы не все подряд ядовиты, но ведь эти твари жрали их вперемешку.
Теперь подыхали.
В блевотине и конвульсиях.
* * *
Моб Дик огромен и страшен. Даже здесь, в своем убежище, погруженный в чернильную жидкость, он внушал страх. Да что там! Он внушал ужас! До смертной тоски, что тут же охватила, как только вслед за спутницей переступил порог его лежбища.
Великий и ужасный Моб Дик.
Морщинистое веко неохотно дернулось, будто и не желая открываться, дабы взглянуть на непрошеных гостей, но все же приподнялось. И словно ледяной водой окатило. До судорог в членах. Глаз притягивал, завораживал. Огромный, выкаченный, весь в багровых жилах, которые, казалось, только и удерживают его в яме глазницы, не давая выпучиться еще больше. Грязно-белая кожа вокруг в морщинах, испещрена шрамами и наростами – то ли моллюсками, то ли еще какими паразитами.
Не знаю, сколько бы так стоял, таращась в глаз Моб Дика, не замечая ничего и лишь ощущая, как по капле, потом струйкой вытекает сила. Будто Моб Дик проделал дыру в днище моей утлой жизни и теперь равнодушно наблюдает, как иду ко дну в его пасть.
– Ну, здравствуй. – Голос дамочки вырвал из оцепенения. Страх не исчез, но ослабил хватку, достаточно, чтоб трепыхнуться, оторвать взгляд от Моб Дика, наваждение стряхнуть, морок.
Умел ли он говорить? Или его молчание – признание нашей ничтожности? Не стоили мы ни единого звука из его пасти? Моб Дик шевельнулся телом, и пришлось невольно отступить, настолько давил его авторитет. Что мы по сравнению с ним? Мальки? Икринки?
– Здравствуй, охотник… – прошелестело в воздухе, словно кто-то подул на тончайший лист бумаги. И опять не сразу понял, кто к кому обращается. Лишь биту перехватил поудобнее, башкой из стороны в сторону мотал, врага выискивая. Ожидал, что Моб Дик заговорит. Казалось – голос у него должен быть особенный – могучий и устрашающий. Как глаз. Как пасть. Как зубы. А еще как странные трубы, что свешивались с высокого потолка и вонзались в нечто кроваво-белесое на том месте, где у Моб Дика должен быть череп, укрывающий самый изощренный преступный мозг. Настолько изощренный, что он подмял всю преступность в городе. А вместе с этим и сам город.
– Что за трубы? – не слишком-то и ожидаю от дамочки ответа.
Но ответ пришел. Такой же шелестящий, тихий.
– Неужели ты не понял, охотник? До сих пор ничего не понял?
– Ему трудно понять, – и этот голос я узнал. Дамочка. Только в нем не было столь привычного презрения, а только усталость и разочарование. – После того, что ты с ним сотворил, Моб Дик, после того ничтожества, в которое ты его превратил.
– Я – его? – в шелесте удивление. – Ничего не путаешь, Битка?
Битка?
– Разве не он нашел меня выброшенным на берег? Разве не он решил, что из меня получится добыча? Разве не он выкачал из меня спермацет, когда я еще был жив, тем самым превратив меня в то, чем я стал? В основу мира, которым ему захотелось править, невзирая на других охотников и на миры, которые они извлекали из великой бездны? Это он нарушил дух и закон великой охоты! Не ему и жаловаться на мир, который возник!
– Преступник не вправе судить другого преступника, – знакомый хриплый голос. Наконец-то хоть что-то понятное и определенное!
Но это не устраняло непонятки – откуда, Моб Дик возьми, появилась Битка?!
* * *
Вот она – стоит в своей искалеченной красе. К культе ноги гарпун привязан – вместо костыля. На культе руки – лезвие, да такое, что и Моб Дика шутя разделает. И нет сомнения – для этого и предназначено.
– Мне плевать, – говорит Битка. – Мне плевать на ваши терки с охотником. У нас с тобой свои разборки, Моб Дик. И сейчас их порешим.
Дергает завязки, пара движений, и вот в руке гарпун, на который она и опирается, как на костыль. А Моб Дик в черной жиже плещется, и никуда ему не деться от сумасшедшей. Вернее, так кажется. Потому как у такого проныры пути отхода предусмотрены. И один открывается. Черная жижа через край плещется и прямо на нас с Биткой. С ног сбивает, волочет за собой, а Моб Дик вслед за нами, ну, что твой пароход, который со стапелей спускают. Была забава у отморозков – привязать жертву на пути спускаемого на воду корабля. Для смазки, как это называлось.
Вот и Моб Дик лихо катит.
Не увернуться.
А Моб Дик и на бок лег, пасть раззявил, а за ним трубы его тянутся и тянутся.
Вот эти трубы и спасли. Потому как Моб Дик о них и забыл совсем. Только они о нем не забыли – натянулись, назад тушу дернули. Моб Дика вперед хвостом разворачивает, Битка, которая до этого на животе катилась, на спину ловко перебултыхнулась, древко гарпуна под мышкой зажала, уперлась, остановилась, а затем поднялась, чернотой облитая.
Огромная туша Моб Дика что стрелка часов поворачивается, открываясь для броска. Ничего в охоте на кашалотов не понимаю, но тут и семи пядей не надо – бей в брюхо, не промахнешься.
И Битка ударила.
Размахнулась и метнула гарпун.
И самое невероятное – получилось.
Одна рука, одна нога, один глаз.
Гарпун с хрустом впился в брюхо Моб Дика. Удар такой силы, что на мгновение остановил движение кашалота. Моб Дик изогнулся, словно собрался собственным хвостом закусить. А может, и хотел. От боли. Но ничего не вышло, и он изогнулся в обратную сторону, будто выдавливая гарпун наружу, прочь из тела.
Черные волны накатывали. Пытаться встать – тухлое дело. Но чокнутая калека чудом держалась, балансировала на одной ноге, что твоя балерина. И такое выражение на лице, какое у торчка после вынужденной завязки не обнаружишь.
Довольное.
Торжествующее.
Да вот только рано торжествовала. Потому как Моб Дик – это Моб Дик. Глаз востро держать надо даже тогда, когда у него в брюхе гарпун торчит.
Хрясь!
И пасть смыкается на Битке. Глазом не успел моргнуть. Даже не сообразил – как он вообще рядом с ней оказался. Тело Битки обвисло, а из того места, где гарпун в брюхо вошел, кровь ударила. Все, что в Моб Дике оставалось живого, он Битке отдал, чтобы с ней покончить. Серьезные терки промеж них имелись. Жаль, подробностей так и не выяснил. Да и не было времени выяснять. Действовать надо было, если хотел из заварухи живым выбраться.
А потому завопил, за древко гарпуна ухватился и стал глубже толкать, чувствуя, как наконечник режет жилы в брюхе Моб Дика, последние силы отнимает. Наверное, на гарпун продолжал налегать даже тогда, когда все кончено было.
* * *
Один остался. И спермацет. Весь спермацет города в моем распоряжении, что Моб Дик в башке своей копил. Хочешь – продавай, да только кто столько купит? А главное – кто покупать будет? Зачистил Моб Дик город от всех. Раз никого нет, то бери дело в свои ласты. Ежели жить хочешь. И никак иначе.
И только это решил, даже не решил, а понял, что другого выхода нет, как такой почувствовал голод, что клювом по туше Моб Дика долбанул, кусок вырвал, клюв задрал и кусок проглотил.
Дело пошло! Тут и твари потихоньку обратно сползаться стали. Те, что в живых после ядовитого пиршества ухитрились остаться. Тоже вот повезло. Хотел и от них избавиться, но пока Моб Диком занимался, они свое дело сделали – извлекли трубки из башки бывшего хозяина да мне в башку воткнули. Ловко так, ничего и не почувствовал. Кроме силы, что вливалась. Был спермацет, а теперь? Молоко птичье. И Цукидзи – не Цукидзи, нет больше рыбного рынка, а есть рынок птичий, на огромную клетку похожий, в которой теперь и сижу, крылья расправляю, а подручные птенцы за каждым перышком присматривают.
И океана над городом тоже нет. Зачем птицам океан? Птицы летать должны в небе. Вот я и смотрю, как все летают.
Сам бы полетел, да только клетка не пускает.
