23 мая 1942 года

Вчера мое затворничество нарушил коллега Джон. Редкий гость, чье появление не раздражает меня. Я подумал, что ему снова понадобилась моя консультация по поводу очередного генератора рентгеновских лучей, но оказалось, что Джона интересуют озоновые генераторы. Я уже и думать забыл о том, что когда-то эти мои аппараты продавались по всем Соединенным Штатам. Думаю, что они и сейчас продаются, только я к ним отношения не имею. Озон в последнее время интересует меня, но это не связано с генераторами.

Джон намерен создать очень мощный озоновый генератор для медицинских целей. Мне было приятно видеть, что сейчас, когда все (и я в том числе) думают только о войне и новых видах оружия, кто-то собирается сделать что-то полезное для человечества. Джон ничего не рассказывал о покинутом мною проекте (что неудивительно – ему запретили делать это), а я ничего об этом не спрашивал (вот это удивительно, потому что меня разбирало любопытство). Ничего страшного. Я потерплю. Я хорошо знаю Вэна и не сомневаюсь в том, что при достижении успешного результата он непременно похвастается мне. Если Вэн молчит, значит, пока ему нечем хвастаться. У меня было время обдумать свой уход из проекта в спокойном состоянии, но решения своего я не изменил. Много думаю о том, как сделать участие людей в экспериментах с перемещением безопасным. Возможно, у меня получится решить эту задачу логическим путем. Я много задач решил при помощи своего ума. Или вдруг на меня найдет озарение. У меня есть одна идея, подсказанная мне великим Фарадеем, но она нуждается во всестороннем обдумывании. Не сочтите меня сумасшедшим стариком, который разговаривает с призраками. Я имел в виду то, что идея пришла ко мне в голову в тот момент, когда я кормил голубей и думал о изящной простоте опытов Фарадея. Призраки ко мне не приходят, а жаль. Так хотелось бы поговорить с Фарадеем или же с Максвеллом. Максвелл умер в 45 лет. Можно только представить, сколько гениальных идей его остались нереализованными! Мне 86, но я не уверен, что успею хотя бы обдумать до конца все, что меня интересует. Что же сказать о Максвелле, умершем в расцвете лет! Немного завидую Фарадею, хотя зависть мне совершенно не свойственна. Умереть за письменным столом во время работы – вот наиболее достойная смерть для ученого! Но хотелось бы знать о том, чего он не успел сделать.

Пользуясь тем, что сейчас у меня есть время, и понимая, что в целом у меня его осталось мало, я начал наводить порядок в своем архиве. Он и без того содержался в порядке, но кое-что нужно дополнить комментариями и отделить важное от второстепенного, чтобы тем, кто станет изучать мои бумаги, было бы легче работать. Пусть главной трудностью их станет разбор моего почерка. Почерк, к сожалению, становится все хуже и хуже, но я стараюсь писать разборчиво. Сейчас бы мне была бы кстати помощь толкового ассистента, но такого невозможно найти. Это должен быть человек, хорошо разбирающийся в физике, а у таких людей найдутся более важные дела, чем помогать мне разбирать бумаги. Кроме того, это должен быть человек, которому я могу полностью доверять. Это очень важно, поскольку к моему архиву уже не раз проявлялся нежелательный интерес. Меня спасла привычка копировать самое важное и хранить архив в разных местах частями. Ко мне приставлены охранники, которых я стараюсь не замечать, но я не могу поручиться, что в мое отсутствие кто-то из них не роется в моих бумагах. Наивные люди! Если бы мне дали помощников и отнеслись бы к моему архиву с должным уважением, я был бы счастлив передать его еще при жизни тем, к кому он попадет после моей смерти. Но странное дело – когда я завожу разговор о чем-то важном, от меня отмахиваются словно от назойливой мухи. «В наше время это не представляет интереса, мистер Тесла!» «Это неверная теория, мистер Тесла!». «Это неосуществимо, мистер Тесла!» От меня отмахиваются, но в то же время проявляют тайный интерес к моим записям. Как можно объяснить такой парадокс? Или меня подозревают в обмане? Но какой смысл мне, тем более стоящему на пороге смерти, скрывать свои идеи? Это же означает унести их с собой в могилу, а я этого совсем не хочу. Вся жизнь моя была подтверждением того, что я работаю не для себя, а для людей, на благо всего человечества. Будь оно иначе, я и поступал бы иначе, и жил бы сейчас в огромном собственном особняке, окруженный толпой слуг, а не в отеле, где за меня временами приходится платить моему племяннику. Недоверие угнетает меня, потому что я по своей натуре человек искренний и прямодушный. Получается так, будто меня одновременно считают и ученым, который способен сделать нечто стоящее, и прожектером-утопистом. Во время вчерашней беседы с Джоном это двойственное отношение тоже проявилось.

С озона разговор перешел к эфиру. Я повторил то, что говорю обычно – эксперимент Майкельсона и Морли был ошибочным, так же как и все «доказательства» Эйнштейна. У Джона это вызвало улыбку. Я начал горячиться и сказал ему, что если бы физики не пошли бы на поводу у Эйнштейна и если бы мне в свое время дали бы денег на проект, о котором Джон знает, то нынешняя война закончилась бы в сентябре 1939 года, на следующий день после того, как немцы вторглись в Польшу. Ультиматум, 24 часа на размышление и в случае неприятия немецкая армия была бы обезглавлена несколькими направленными ударами. Я уверен, что хватило бы и одного-единственного удара – по центру Берлина, где сосредоточены все административные учреждения Гитлера. Война, которая длится уже третий год (и, по мнению сведущих людей, будет длиться еще столько же, если Соединенные Штаты и Британия не начнут в этом году теснить немцев с запада), закончилась бы за сутки! Скольких жертв можно было бы избежать! В ответ на мой упрек Джон сказал, что в мечтах все войны заканчиваются быстро, а на деле все совсем не так. Я вспылил и (уже не в первый раз) дал ему свои расчеты по отраженным волнам и попросил найти в них хотя бы одну ошибку. «Вас не впечатляют данные по экспериментам, которые я проводил на модели, так давайте же построим полноценную установку», – предложил я. Такая установка обойдется правительству в цену одного «Дракона». Один самолет против возможности покончить с Гитлером и микадо за один час – двумя ударами! Во время недавних экспериментов Вэн превратил в груду металла два «Дракона» и четыре «Балтимора». Неужели эксперименты по перемещениям в пространстве важнее военным, чем эксперименты по поражению врага в любой точке земного шара при помощи волн? Причем – с весьма незначительными затратами энергии. Это же невероятно выгодно! Как говорят американцы: «Сотня прибыли на вложенный цент». Вдобавок, без людских жертв и потерь в технике! Но один проект получил одобрение и неограниченное финансирование, а от другого постоянно отмахиваются. Парадокс? С точки зрения логики – да, парадокс. Но вот с точки зрения бизнеса никакого парадокса нет. Объясню почему.

Первое. Еще во время работы у Эдисона я обратил внимание на его стремление доводить до конца любые проекты и делать это как можно быстрее. Даже если в ходе работы над созданием какого-либо устройства выяснялось, что в таком виде оно никуда не годится и лучше пойти другим путем (с большей затратой времени), Эдисон требовал дать ему результат как можно скорее. А затем полученное устройство многократно усовершенствовалось. То есть, вместо того чтобы сделать работу один раз как следует, ее делали как придется, лишь бы скорее, а потом переделывали несколько раз. При этом тратилось больше времени, усилий и денег. Казалось бы, Эдисон поступал нелогично. Я так и думал, до тех пор, пока мне не объяснили, в чем дело. 90 % работ Эдисона финансировалось со стороны. Заказчики большей частью ничего не понимали в электротехнике. Они знали, что это выгодное вложение и больше ничего знать не желали. Они не могли понять тонкостей, им нужен был только результат. Чем скорее будет результат, тем прочнее деловая репутация Эдисона и всей его компании. Деловая, подчеркиваю, а не личностная. Здесь, в Соединенных Штатах, деловая репутация важнее всего. Если сам Морган-старший отказался от финансирования моей «Мировой системы», то, стало быть, все мои теории и эксперименты, касающиеся передачи энергии без проводов и т. п., не стоят и выеденного яйца! Морган в тысячи раз богаче Теслы, значит, он во всем разбирается лучше Теслы, в том числе и в физике. Чушь! Но этой чушью руководствуются люди в правительстве, которые принимают важнейшие решения. Отказ Моргана сформировал отношение к моему проекту на многие годы вперед. И как я не старался, изменить этого отношения я не смог. Джон из вежливости полистал бумаги, которые я ему дал, но по лицу его было видно, что он сейчас думает о Моргане и неудаче с «Мировой системой». Тот же принцип, стало быть – все это глупости, не заслуживающие доверия. Я вспомнил фокус, который однажды показал мне профессор Холл. Он загипнотизировал меня, внушив, что вода в стакане горячая, хотя на самом деле она была холодной. Я взялся за стакан и тут же отдернул руку – так было горячо. Вот таким же образом Морган загипнотизировал американцев, внушил им, что идеи Теслы не заслуживают внимания. Кроме непонимания сути моего изобретения, у Моргана был еще один веский мотив для того, чтобы действовать против меня. Он (как и все остальные магнаты тоже) испугался, что обеспечение человечества легкодоступной и недорогой энергией снизит его доходы. Напрасно я пытался объяснить ему и другим, что мое изобретение откроет перед ними новые перспективы. Мой любимый пример – железная дорога. Да, появление железных дорог разорило дилижансные конторы, но ведь железнодорожные акции приносят гораздо большую прибыль! Странно, что финансисты не понимают очевидного – чем цепляться за отмирающее дело, нужно поскорее вложиться в новое. Смотреть надо вперед, а не назад. Я очень много думаю о «Мировой системе», вспоминаю башню, вспоминаю, с каким энтузиазмом я принялся за это дело и т. д. Понимаю, что эти воспоминания только травят мне душу и отвлекают от дела, но ничего не могу с собой поделать.

Второе. Я прекрасно понимаю, что многие чины из военного руководства получают отчисления от военной промышленности. Им выгоднее, чтобы производилось как можно больше оружия, обмундирования и т. д. Им выгоднее, чтобы война длилась как можно дольше. Моя установка лишит их прибылей. К сожалению, для большинства людей личная выгода важнее патриотизма.

Есть и третье обстоятельство. Непонятное не есть невозможное. Многое из того, что я предлагал, поначалу казалось невозможным. Эдисон утверждал, что переменный ток не имеет перспектив, а Вестингауз поставил сто долларов против одного на то, что я не смогу создать силовую установку, которая свободно уместится в обычной шляпе. Видимо, и в Советском Союзе к моим идеям относятся недоверчиво. Вот уже двадцать лет, как я время от времени делюсь с советскими учеными своими идеями. Началось все еще с Общества технической помощи Советской России, которого давно уже нет. Меня благодарили за мои предложения, заверяли, что они будут детально изучены и в свое время я получу ответ, но пока что ничего конкретного мне не ответили. Возможно, дело и не в недоверии, а в том, что Советскому Союзу приходится постоянно преодолевать различные трудности, главной из которых стала нынешняя война, и до моих проектов просто не доходят руки. Возможно, я сильно задел высшее руководство страны тем, что в свое время выразил сомнение по поводу ленинского плана электрификации. Тогда действительно казалось невозможным, что в разрушенной войнами стране за 10 лет будут построены 30 мощных гидроэлектростанций. Позже я признал, что ошибался и просил Сквирского передать лично Сталину мое письмо с извинениями. Он взял письмо и уверил меня, что все в порядке. «План был настолько фантастическим, что даже Герберт Уэллс в него не поверил», – пошутил Сквирский. Мне до сих пор стыдно за это свое недоверие. Всякий раз, когда кто-то проявляет недоверие по поводу моих идей, я вспоминаю о ленинском плане электрификации.

Оружие, о котором я сейчас пишу, – это высший итог (высший итог) моих разработок, начатых более четверти века назад. Идея у меня была простая и по сути дела она была не моей лично – войны на земном шаре можно прекратить лишь в том случае, если у всех государств будет надежное оружие невероятной мощи, превращающее войну из состязания в заведомое самоубийство. Промежуточным итогом была пушка, которая могла стрелять сверхмощным электрическим зарядом. Сложнее всего было добиться скорости частиц, практически равной скорости света. Мне удалось это сделать. Не на деле, а на бумаге, но я всесторонне проверил правильность моей идеи и точность расчетов. Однако старая пушка была не столь эффективной. Радиус ее действия был относительно небольшим, а энергии она требовала очень много. В нынешнем же виде энергии нужно гораздо меньше, а радиусом действия стал весь земной шар. Не хочу повторять здесь то, что я пишу в рабочих тетрадях, потому что эти записи веду для фиксации событий, помыслов и чувств, а не в научных целях. Но я оставлю будущим поколениям то, что не было понято моими современниками – мои идеи, которые пока еще имеют ярлык «фантастических». Жаль, что их осуществят много позже, но лучше уж поздно, чем никогда.

Насмешка судьбы видится мне в том, что два самых важных дела моей жизни помимо пользы могут нанести человечеству вред. Переменный ток используют для электрического стула, а беспроводную передачу энергии можно использовать как мощное оружие.

«Все же подумайте о моем предложении, – сказал я Джону на прощание. – Один самолет против возможности закончить войну через два-три месяца». Вообще-то, при поддержке Военного министерства, установку можно создать за полтора месяца, но горький опыт строительства башни побуждает меня называть сроки с запасом, ибо всегда что-то случается и задержки неизбежны. Но даже три месяца – это очень хорошая возможность.

«Возможно, война закончится раньше, – ответил Джон. – Англичане с нашей помощью готовят грандиозные бомбардировки Германии, после которых Гитлер будет вынужден капитулировать». По этой фразе я понял, что Джон чувствует себя неловко. В глубине души он мог разделять мои мысли или хотя бы не противиться моему предложению, но в то же время он понимает, что его боссы не захотят реализовывать мою идею. Я принял решение передать копию расчетов по отраженным волнам в советское консульство. Меня там знают и к документам отнесутся как подобает. Состояние моего здоровья таково, что я могу позволить себе лишь недолгие прогулки по городу, но, возможно, кто-то из советских физиков смог бы приехать в Нью-Йорк для встречи со мной? Личное общение очень важно в тех случаях, когда идеи кажутся «невероятными» или «фантастическими». В 1935 году ко мне приезжал генерал Синявский, но при всем моем уважении к этому человеку, он был больше боссом в области связи, а не инженером-электротехником. Синявский мог оценить мои идеи лишь в общих чертах и не мог «заразиться» ими, поскольку для этого ему недоставало знаний. А в таких случаях очень важно «заразиться», поверить в осуществимость и перспективу. Так, например, как когда-то поверил в переменный ток Вестингауз.

Мой племянник Сава имеет идею устроить мою встречу с нашим королем Петром. Наивный Сава надеется на то, что это привлечет ко мне внимание высоких чинов из правительства. Я получу лабораторию, возможность делать то, что считаю нужным, и т. п. Ничего этого не будет, я знаю. Разве придаст мне веса встреча с восемнадцатилетним изгнанником? Другое дело, что я должен встретиться с ним для того, чтобы выразить свое восхищение его мужеством. Всякий, кто осмелился бросить вызов Гитлеру, достоин восхищения.

Быть старым не страшно. Ждать близкого конца не страшно. Страшно уходить непонятым. Такое впечатление, будто прожил жизнь зря. Я прошу тех, кто будет читать это, отнестись к моему научному архиву внимательно и непредвзято. Прошу не считать меня старым выжившим из ума чудаком. Чудакам не доверяют руководство такими проектами, как «Радуга». Я очень надеюсь (и почти верю в то), что в будущем я буду оценен по достоинству. Дело не столько в оценке (зачем покойнику слава?), сколько в том, чтобы мои изобретения не пропали бы зря, чтобы они принесли людям пользу. Это единственное, чего я хочу.