Глава 19
Вечерние ритуалы в семействе Коль завершились. Посуду вытерли, столовое белье убрали, одежду выстирали.
Ноги перестали ныть – инспектор вылил воду из таза, высушил его и убрал на место. Банку с солью тщательно закрыл и спрятал под раковину.
Он вернулся в кабинет, где ждала трубка, чуть позже к нему присоединилась Хайди. Она устроилась в своем кресле и взяла вязанье. Коль рассказал ей о разговоре с Гюнтером.
– Так вот в чем дело, – покачала головой Хайди. – Гюнтер и вчера вернулся с футбола расстроенный. Мне ни слова не сказал. Эта тема не для бесед с матерью.
– Нам нужно поговорить с детьми, – заявил Коль. – Кому-то нужно научить их тому, что уяснили мы. Пусть знают, что хорошо, что дурно.
Моральное болото…
Толстые деревянные спицы проворно мелькали у Хайди в руках. Она вязала одеяло для первенца Шарлотты и Генриха, который, по ее подсчетам, родится через девять с половиной месяцев после их свадьбы, назначенной на следующий май.
– И что потом? – спросила Хайди хриплым шепотом. – Гюнтер расскажет школьным приятелям, что его отец против сожжения книг или что он хочет вернуть в Германию американские газеты. Потом ты навсегда сгинешь. Или мне пришлют твой прах в коробке со свастикой.
– Мы велим помалкивать. Мол, это игра, секрет, который нужно сохранить.
– Они же дети, дорогой мой! – улыбнулась Хайди. – Они не умеют хранить секреты.
«Верно, – подумал Коль, – совершенно верно! Фюрер и его прихвостни – блестящие преступники. Они захватывают нацию, захватывая наших детей. Гитлер обещал тысячелетний рейх. Вот как он этого добьется».
– Я поговорю…
Из коридора послышался стук – кто-то колотил бронзовым дверным молотком в форме медведя.
– Боже милостивый! – воскликнула Хайди, бросила вязанье и посмотрела на комнаты детей.
Вилли Коль вдруг понял, что СД или гестапо поставили им в дом жучок и услышали много сомнительных разговоров между ним и Хайди. Гестапо действует именно так – тайком собирает доказательства, потом арестовывает человека дома, рано утром либо за ужином, либо сразу после него, когда их совершенно не ждут.
– Включи радио, вдруг вещание не закончилось, – велел Коль жене, словно гестаповцы поверили бы, что они слушали болтовню Геринга.
Хайди включила. Загорелся желтый огонек, но из колонок не донеслось ни звука: приемник разогревался не сразу.
В дверь снова постучали.
Инспектор подумал о пистолете, но он держал его в «Алексе», не желая хранить оружие там, где дети. Да и окажись пистолет под рукой, чем это поможет против отряда эсэсовцев или гестаповцев? Коль прошел в гостиную: Генрих и Шарлотта стояли рядом, встревоженно переглядываясь. В дверях появилась Хильда с книгой в руках.
Из приемника наконец полился пафосный баритон Геббельса, вещающего об инфекции, здоровье и болезнях.
Направляясь к двери, Коль подумал: вдруг Гюнтер уже поболтал с друзьями о родителях? Вдруг паренек уже донес, например, на своего отца, пусть даже невольно? Коль оглянулся на Хайди. Та стояла, обняв младшую дочь. Коль отпер и распахнул тяжелую дубовую дверь.
На пороге стоял Конрад Янссен, свежий, как мальчик на причащении. Он глянул инспектору через плечо и обратился к Хайди:
– Простите за вторжение, фрау Коль. В столь поздний час это непростительно.
«Боже милостивый!» – подумал Коль.
Руки у него дрожали, сердце бешено колотилось. Вдруг инспектор-кандидат слышит его стук?
– Ничего страшного, Янссен. Время значения не имеет. Только, пожалуйста, в следующий раз не колотите в дверь так сильно.
– Да, конечно.
По-юношески свежее лицо, обычно невозмутимое, источало волнение.
– Майн герр, – сказал помощник, – я показал фотографию подозреваемого всей Олимпийской деревне и, по-моему, доброй половине берлинцев.
– И что?
– Я нашел журналиста английской газеты. Он прибыл из Нью-Йорка на пароходе «Манхэттен». Он пишет статью о спортплощадках по всему миру и вот…
– Этот англичанин и есть наш подозреваемый? Он изображен на портрете?
– Нет, но…
– Тогда, Янссен, эта часть истории нас не интересует.
– Конечно, майн герр, простите. Скажу лишь, что этот английский журналист узнал нашего фигуранта.
– Отлично, Янссен, и что он о нем знает?
– Немного, майн герр. Наш подозреваемый впрямь американец.
Из-за этой ничтожной новости у Коля чуть инфаркт не случился. Он вздохнул.
Однако инспектор-кандидат еще не закончил.
– Еще имя. Его зовут Пол Шуман.
Слова, сказанные во тьме.
Слова, сказанные будто во сне.
Они так близки, вместе им так уютно – колено прижато к колену, изгиб живота к спине, подбородок – к плечу. Кровать только помогала, на перине под их весом продавилась клинообразная, плотно обволакивающая ложбинка. Они не оторвались бы друг от друга, даже если захотели бы.
Слова, сказанные в анонимности нового романа: страсть утолена, хотя лишь на мгновение.
Аромат духов Кэт – это они пахли сиренью, когда Пол впервые ее увидел.
Пол целовал ее в затылок.
Слова, сказанные любовниками, – ни о чем и обо всем на свете. Фантазии, шутки, факты, рассуждения, надежды… поток слов.
Кэт рассказывала, как живет в роли хозяйки пансиона. Потом затихла. В открытое окно снова полилась музыка Бетховена, полилась с новой силой, ведь кто-то из соседей увеличил громкость. Минуту спустя влажную ночь прорезал твердый, решительный голос.
– Ах, это наш фюрер, – покачала головой Кэт. – Выступает сам Гитлер.
Говорилось снова о микробах, о стоячей воде, об инфекциях.
– Почему он так помешан на здоровье? – смеясь, поинтересовался Пол.
– На здоровье?
– По радио только и говорят что о микробах и чистоте. Целый день одно и то же.
– О микробах? – засмеялась Кэт.
– Что смешного?
– Неужели не понимаешь, о чем он говорит?
– Нет… не понимаю.
– Речь не о микробах, а о евреях. На время Олимпиады Гитлеру переписали все речи. Он не говорит «евреи», но имеет в виду именно их. Гитлер не хочет обидеть иностранцев, но не позволяет нам забыть национал-социалистическую догму. Пол, ты что, не знаешь, что здесь творится? На время Олимпиады с половины отелей и пансионов сняли вывески, но их вернут в день, когда уедут иностранцы. «Евреев не обслуживаем», «Не для евреев» – вот что гласят эти вывески. По дороге к дому моей сестры в Шпандау есть крутой поворот, так там висит знак «Опасный поворот. Скорость 30 километров в час. Евреям – 70». Это знак дорожного движения! Его не вандалы намалевали, его повесило наше правительство!
– Ты серьезно?
– Да, Пол, конечно! Ты же сам видел флаги на Магдебургер-аллее. Ты говорил о них, когда приехал.
– Тут олимпийский флаг.
– Да-да, а не флаг национал-социалистов, как на большинстве местных домов. Знаешь почему? Этот дом принадлежит еврею. Он не имеет права вывешивать немецкий флаг. Он хочет гордиться родиной, как и все остальные. Хочет, но не может. Да и разве вывесил бы он флаг нацистов? Свастику? Ломаный крест? Это же символ антисемитизма.
Ах вон оно что!
«Вы наверняка знаете…»
– Слышал про арианизацию?
– Нет.
– Правительство отбирает у евреев бизнес и недвижимость. Воровство, чистой воды воровство. Заправляет им Геринг.
Полу вспомнились пустые дома, которые он видел утром, когда шел на встречу с Морганом в Дрезденском проулке. Объявления гласили, что мебель и домашняя утварь продаются.
Кэт придвинулась к нему еще ближе и после долгого молчания проговорила:
– Один человек… Он выступает в ресторане под названием «Мечта», и это правда мечта. Ресторан отличный. Я туда ходила, и посреди обеденного зала в стеклянной клетке сидит тот мужчина. Знаешь, кто он? Голодарь.
– Кто-кто?
– Голодарь, как в рассказе Франца Кафки. Он залез в ту клетку на шесть недель и выжил на одной воде. Он сидел в клетке у всех на виду и ничего не ел.
– Как же он…
– Его отпускают в уборную, но кто-то всегда сопровождает его и проверяет, что он не ест. И так день ото дня.
Слова, сказанные во тьме, слова, сказанные любовниками.
Зачастую те слова не важны. Порой это не так.
– Продолжай, – шепнул Пол.
– Я встретилась с ним после того, как он просидел в клетке сорок восемь дней.
– Без еды? Он превратился в скелет?
– Да, он сильно похудел и выглядел больным. Он выходил из клетки на несколько недель. Тогда моя подруга нас познакомила. Голодарь рассказал, что несколько лет проработал в госструктурах, в каком-то транспортном управлении. Но к власти пришел Гитлер, и он уволился.
– Его уволили, потому что он не национал-социалист?
– Нет, он бросил службу потому, что не разделял национал-социалистических ценностей и не желал работать на такое правительство. Но у него ребенок, значит нужны деньги.
– Ребенок?
– Да, и деньги нужны. Он искал, но не мог найти службу, не оскверненную нацистами. Он понял, что единственное, чем может зарабатывать, не изменяя себе, то есть сохраняя моральную инте… Как бишь то слово?
– Интегральность.
– Да, интегральность. Так вот, единственный вариант для него – стать голодарем. Это чистый заработок, не оскверненный. Знаешь, сколько людей приходит на него посмотреть? Тысячи! Тысячи приходят посмотреть на честного человека. Вот как мало честности осталось в нашей жизни.
Кэт вздрогнула, и Пол понял, что она плачет.
Слова, сказанные любовниками…
– Кэт?
– Что они наделали? – Она задыхалась. – Что они наделали? Не понимаю, как это случилось. Мы, немцы, любим музыку и беседу, ценим тонкое шитье, держим улицы в безукоризненной чистоте, загораем на пляже у Ванзее, покупаем детям обновки и сласти. Нас до слез трогает «Лунная соната», стихи Гёте и Шиллера… А теперь мы, немцы, одержимы дьяволом. Почему? Почему? – все тише вопрошала Кэт, а через минуту прошептала: – Боюсь, на этот вопрос ответят слишком поздно.
– Уезжай из Германии, – тихо сказал Пол.
Кэт повернулась к нему. Ее руки, набравшие силу от мытья полов и натирания кранов, поползли по его телу. Ее ступня уперлась ему в поясницу, пододвигая его ближе, ближе и ближе…
– Уезжай, – повторил он.
Кэт перестала дрожать и задышала ровнее.
– Не могу.
– Почему?
– Это моя страна, – просто ответила она. – Я не могу ее бросить.
– Это уже не твоя страна, а их. Как ты их назвала? Звери, чудовища, преступники. Твою страну захватили чудовища… Уезжай. Беги, пока не стало хуже.
– Думаешь, станет хуже? Скажи мне, Пол. Ты писатель. Я плохо знаю жизнь, умею только учить молодых, знаю Гёте, поэзию… Ты человек умный. Как ты думаешь?
– Я думаю, что станет хуже. Тебе надо уезжать. Чем скорее, тем лучше.
Кэт перестала за него цепляться.
– Не могу, даже если бы хотела. После увольнения меня занесли в список невыездных. У меня паспорт забрали, так что выездных документов я не получу. Они боятся, что мы станем бороться с ними из Англии или Франции. Держат нас на коротком поводке.
– Поехали со мной. Я увезу тебя…
Слова, сказанные любовниками…
– …поехали в Америку…
Она что, не слышала? Или уже решила не ехать?
– …у нас прекрасные школы. Будешь преподавать. Английский у тебя вполне приличный.
Кэт сделала глубокий вдох:
– Что ты предлагаешь?
– Поехали со мной.
Раздался ее хриплый смех.
– Женщина плачет, и мужчина обещает горы-долы, чтобы ее утешить. Я же тебя не знаю.
– Я тоже тебя не знаю, – парировал Пол. – И я не предположение делаю, не утверждаю, что мы должны жить вместе. Я лишь говорю: убирайся отсюда подобру-поздорову. Я могу это устроить.
Повисла тишина, и Пол подумал, что о брачном предложении речи, разумеется, нет. Но, положа руку на сердце, разве он предлагал лишь сбежать из этого жуткого места? Нет, женщин у него было немало – хороших девочек, плохих девочек, хороших девочек, изображающих в постели плохих. Кого-то из них он думал, что любил, а кого-то знал, что любил. Но ни к одной он не испытывал чувств, которыми воспылал к этой женщине за столь короткое время. Да, по-своему Пол любил и Марион. Порой он оставался на ночь у нее в Манхэттене или она у него в Бруклине. Они лежали рядышком, перекидывались словом-другим – о кино, о длине юбок в следующем сезоне, о ресторане Луиджи, о матери Марион, о ее сестре. О бейсбольной команде «Доджерс». Но Пол Шуман понимал: это не слова любовников. Не чета тому, что сегодня он сказал этой сложной страстной женщине.
– Я не могу поехать, – проговорила Кэт раздраженно, презрительно. – Как же я поеду без паспорта и выездных документов?
– Это я и пытаюсь объяснить. О документах не беспокойся. У меня есть связи.
– Связи?
– В Америке есть люди, кое-чем мне обязанные.
Тут Пол не солгал. Он подумал о Маниелли и Эйвери, которые ждут в Амстердаме, готовые в любой момент отправить за ним самолет.
– У тебя здесь есть близкие? Сестра? – спросил он.
– Моя сестра… Она замужем за ярым национал-социалистом. Меня она даже не навещает, стыдится, наверное. – Кэт ненадолго замолчала, потом добавила: – Из близких у меня здесь только призраки. Но призраки – повод не остаться, а уехать отсюда.
С улицы донеслись крики и пьяный смех. «Вот кончится Олимпиада, и будет нож жидам наградой…» – пропел заплетающийся мужской голос. Зазвенело битое стекло, и на сей раз песню затянули несколько голосов: «Знамена вверх! В шеренгах, плотно слитых, СА идут, спокойны и тверды… Свободен путь для наших батальонов, свободен путь для штурмовых колонн…»
Шуман узнал песню, которую мальчишки из гитлерюгенда пели накануне вечером, когда опускали флаг в Олимпийской деревне. Красно-бело-черный флаг с изогнутым крестом.
«Вы наверняка знаете…»
– Пол, ты правда вытащишь меня отсюда без документов?
– Да, но уеду я скоро. Надеюсь, что завтра вечером. Или послезавтра.
– Но как?
– Организацию предоставь мне. Ты хочешь уехать немедленно?
– Да, хочу, – после недолгого молчания ответила Кэт.
Она взяла Пола за руку и переплела его пальцы со своими. За весь сегодняшний вечер они не были так близки.
Пол крепко обнял Кэт и, вытянув руку, коснулся чего-то твердого. Ощупав предмет, понял: под подушкой томик Гёте, который он ей сегодня подарил.
– Ты же не…
– Т-ш-ш! – шепнул он и погладил Кэт по голове.
Пол Шуман понимал: порой словам любовников настает конец.
