17
Великий Глаз омрачается. И окружающая нас тьма заметно холодеет. Он шепчет:
– Ах да, ислам… Зачем ислам?
Галактический сквозняк осыпает нас звездной пылью. Я вздрагиваю и шатаюсь, чувствуя, что пустота подо мной уже не так надежно поддерживает меня. Балансирую, чтобы восстановить равновесие.
Помолчав, Великий Глаз роняет:
– Тут я промахнулся.
– Вы?! Как это Вы могли промахнуться?
Он смущенно мигает:
– Я признаю, что если люди меня не услышали, значит я не сумел до них достучаться. В этом доля и моей вины.
– Вы имеете в виду Новый Завет?
– Да.
– Христианство?
– Именно. Я называю христианством последствия моей второй книги. Какое фиаско!
– Вы шутите! Ваши Евангелия – это изумительная поэма, возвышенная и трогающая сердца.
– Слишком возвышенная…
– Даже интеллектуалы, не признающие ни Вас, ни религий, хвалят высокие духовные качества Иисуса. Знаменитый Спиноза присвоил ему титул «верховного философа».
– В том-то и проблема: моя вторая книга заслужила лишь относительный успех, получив одобрение только элиты, клуба, «happy feu». А мне хотелось для нее всенародной популярности.
Я даже поперхнулся от изумления: по-моему, у Великого Глаза не все в порядке с головой. И возмущенно отвечаю:
– Конечно, первые христиане подвергались преследованиям, пыткам и казням, но Ваши Евангелия – их ведь изучали, осмысливали, комментировали, переводили, обожествляли; они распространились сперва в Средиземноморье, затем проникли на северные территории. За несколько веков христианство покончило с прежними языческими культами и утвердилось в мире как главенствующая религия. Какой триумф! Вы, с Вашей первой книгой, и мечтать о таком не могли.
– Это верно… Ветхий Завет удостоился известности лишь в отдельных регионах.
– Точнее сказать, в одной области: его не читали нигде, кроме Иудеи.
– Ну что ж, тут я признаю себя виновным! Я обратился к помощи Моисея, взяв его в посредники, а затем еще к нескольким местным умельцам. Иудаизм пострадал от одной ошибки, имя ей – избранность народа. Я-то предполагал, что он распространится повсеместно, и во всех своих обращениях неустанно нахваливал его людям, – увы, евреи приберегли эту избранность для одних себя. Они сделали ее своим брендом, преобразили в свою идентичность, обогатив ее прошлым, разделенным с другими народами. И чем это кончилось? Духовность, загнанная в тесные рамки отдельного племени, которое я избрал своим рупором, начала загнивать. А поскольку я желал расширить свою аудиторию, мне и пришлось изобрести христианство как ветвь иудаизма, доступную неевреям.
– И это Вам удалось! Христианство действительно завоевало весь мир.
– Да, но призвано ли оно было «завоевывать»?
И Великий Глаз задумывается, подыскивая слова.
– Скажу тебе по секрету: вначале я буквально упивался идеей христианства. Ведь мне удалось создать новую литературную форму – когда одна и та же история рассказывается с четырех точек зрения. Этот сюжет об Иисусе я вложил в уста Матфея, Марка, Иоанна и Луки. До меня ни один писатель не осмелился на такой дерзкий прием.
– Действительно, прием весьма оригинальный.
– Более чем оригинальный, он был полезен.
– Полезен?
– Я стремился расшевелить свою аудиторию, заставить людей мыслить, разбираться в самих себе. Четыре Евангелия описали героя разными способами, через личные ощущения пророков: например, Иоанн опирался на свое философское образование, Марк придерживался фактов, Матфей взывал главным образом к евреям. Некоторые эпизоды были отражены во всех четырех версиях, а другие – нет, и это вовлекало читателя в сложную интеллектуальную игру, помогавшую восстановить последовательность событий. Меня уже тошнило от доверчивой слепоты людей!
– Вас… тошнило?!
– Еще бы! Вот ты упрекнул меня в создании Книги Бытия! А почему? Да потому, что ты расшифровал ее с первого взгляда. Ты принял ее как хронику происхождения мира, а ведь я-то представил тебе поэтичную притчу. Прискорбный факт: люди расположены видеть в рассказах отражение реальности. Так вот, надиктовав Евангелия, я взорвал этот рефлекс. Сознательный читатель четырех свидетельств об этом событии должен разработать свою оригинальную версию, основанную на сравнениях и проверке сведений. То есть в идеале создаются пять Евангелий: четыре от апостолов и одно – от читателя.
– Иными словами: «Люди, будьте писателями!» – таков Ваш слоган для нашей эпохи?
– Нет: «Люди, будьте мыслителями!» – (Пауза.) – Я согрешил из честолюбия. Взявшись за создание священных книг, нельзя изменить привычки читательской массы с помощью всего одного тома.
– Погодите-ка, меня кое-что смущает в Ваших разъяснениях. Вы все время говорите о четырех книгах, «надиктованных» апостолам. Уж не хотите ли Вы сказать, что они не видели Христа, что Иисус вообще не существовал?
Великий Глаз медленно моргает.
– Есть несколько способов «диктовать» что бы то ни было: можно внушить идею, а можно создать нечто из реальности.
– А в данном случае?
Он замолкает и хмурится:
– Мы, кажется, говорим о литературе, да или нет?
– Да… И все-таки я не уверен, что литература значит для меня больше, чем истина. Мне нужно знать точно, существовал ли Христос на самом деле.
– Ты слишком узко представляешь себе истину. Для тебя истина – это то, что предшествует книге, и то, о чем эта книга повествует. А для меня – это то, что следует ЗА книгой, за тем, что в ней изображено. Я так вдохновенно работал над текстом Нового Завета потому, что людям предстояло вывести из него Учение. Я был сеятелем.
– Вы уклонились от ответа.
– Иисус знал только Иисуса, но не христианство. В моих книгах еврей осознавал себя как еврея и практиковал иудаизм. Христианство возникло после смерти Христа, отдельно от иудаизма – чего я не предвидел, – потому что некоторые евреи отказали Христу в статусе Мессии, низведя до положения пророка. Ну и ладно, мне это глубоко безразлично! Христианство – вот что я стремился создать с помощью этих книг.
– Если можно, поточнее! Так Христос все-таки существовал?
– Я это написал.
– Ответьте на мой вопрос!
– Меня интересует дерево, а не семя, из коего оно произросло.
– Ответьте на мой вопрос!
– От истины, основанной на фактах, до истины духовной так же далеко, как от семени до дерева.
– Ответьте на мой вопрос!
– Да я уже ответил, ты просто еще этого не осознал.
Великий Глаз держится вполне уверенно, чего я не могу сказать о себе: мой желудок терзают жестокие спазмы, предвестники рвоты. Я судорожно глотаю слюну в попытках выровнять дыхание. Нет, не удается! Но я упорствую. И пускай часть моих сил уйдет на борьбу с последствиями наркотика, я все равно не прерву эту встречу на высшем уровне.
Радужная оболочка Великого Глаза переливается эффектными красками. Он ликует.
– Вначале я поздравлял себя с открытием христианства. Мне казалось, что в своей второй книге я вполне доходчиво разъяснил, до какой степени произвола, несправедливости, безнравственности и невежества может довести людей жестокость. На кресте я убивал ненависть. И каждый человек, глядя на смерть невиновного, должен был увидеть в этом результат собственного жестокосердия, – так я думал. Умирающий Иисус исцелял жестокого от жестокости, побуждал род людской искать решения проблем не в силе, а иными средствами, строить новый мир, где доброта возобладает над страхом. Какая прекрасная программа! Перестать ненавидеть ближнего своего и научиться его любить!
– Утопия.
– Да, согласен. Я озарял реальность светом идеала. И думал – с наивностью довольного собой автора, – что освободил людские головы не только от варварской бесчеловечности, но и от глупости. Постарайся вникнуть в смысл Евангелий, и ты поймешь, что Иисус разоблачал псевдоочевидности, на которых зиждилась его эпоха. Он отказывался считать женщин низшими существами, признавая за ними, напротив, способность к откровениям высшего порядка. Отрицал семью как узкую категорию, обвиняя своих братьев в недостойных поступках и провозглашая возвышенное братство, основанное на гуманности. И самое дерзкое: он нападал на религиозные институты, изгоняя торговцев из Храма, обличая бессмысленные обряды, повторяя, что «не человек для субботы, а суббота для человека». Согласно его вероучению, нельзя доказать свою набожность, формально исполняя религиозные обряды, – веру можно постичь, лишь очистив свою душу и помыслы. Словом, создавая Евангелия, я побуждал людей к пониманию верховенства духа над буквой.
Он делает короткую паузу, потом скорбно изрекает:
– Увы…
– Почему «увы»? Вы не считаете, что мы стали лучше?
– Самую малость. Всего ничего. Христианство завоевало себе очень скромное место на земле.
– Наоборот, вот уже много веков, как христиане исчисляются миллионами!
– Да, но их количество не скрывает отсутствия качества. Я потерпел неудачу.
И Великий Глаз тяжело вздыхает:
– Внушить людям, что они заблуждались, распяв Господа на кресте, – это была гениальная идея, но она не прошла.
– Почему же?
– Потому что я требовал, чтобы они несли ответственность за свои поступки. А человек не хочет жить в том мире, где его будет мучить комплекс вины. Это нарушает его душевный покой.
– И что дальше?
– Я отступился. Христианство не было принято, ибо не было понято. Я долго закрывал глаза на очевидное – фетишизацию Евангелий, их непререкаемость, убийства, совершаемые во имя Христово. А ведь это Иисус создал принципы светского общества, провозгласив: «Итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу»; или: «Кто поставил Меня судить или делить вас?» Однако все происходило с точностью до наоборот: религия, вместо того чтобы дистанцироваться от политики, войны, экономики и гражданского общества, сливалась с ними; более того, стремилась ими руководить. Мне понадобилось несколько веков – восемь, если быть точным, – чтобы понять это. И тогда я решил снова взяться за перо. Или, вернее, прибегнуть к помощи Мухаммеда.
– Которому Вы надиктовали Коран. И чем же он лучше Библии?
– В Коране я обратился к реальным людям, таким, какие они есть; я смирился с тем фактом, что они по-прежнему мечутся между животными инстинктами и тягой к духовности, между телом и душой, между низкими материальными интересами и высоким благородством. И создал книгу, в которой учил их искать равновесие между тем и этим, золотую середину. Далее, я уточнил, что отдельный человек не имеет права на личный контакт со мной – правило, которое иудеи и христиане всегда пытались игнорировать или обойти. Я провозгласил себя всевышним и недоступным. Объявил, что не вмешиваюсь в вашу Историю, дабы не компрометировать себя. Ну разумеется, не считая тех случаев, когда я обращаюсь к вам письменно.
– Что ж, в области литературы Вы произвели подлинную революцию.
– Именно. Я отказался от цветистых рассказов, коими грешит местами Ветхий Завет, от туманных притч Нового Завета. Меня разочаровало их слабое воздействие на аудиторию: люди, в подавляющем большинстве, восприняли мой текст весьма поверхностно и не изменились так, как я на это рассчитывал. В Коране же я действовал более прагматично – разработал целую систему предписаний, организовав всю жизнь человека, от рождения до смерти, буквально по часам, днем и ночью. Я потребовал от него простых, но обязательных действий, как то: разумная гигиена тела, строгий режим питания, пять ежедневных молитв, воспитывающих в нем смирение и сознание своей бренности, пост и воздержание во время Рамадана. Короче, наладил его духовную жизнь, не разделяя тело и душу.
– Замечательный принцип!
– Не правда ли? А еще я провозгласил терпимость долгом каждого верующего: «Нет принуждения в религии». Я требую уважения ко всем конфессиям.
– Значит, Вы включили в Коран этот пункт, чтобы фанаты двух Ваших первых книг не враждовали с фанатами третьей?
– Именно! И хотя все три мои книги указывают на Бога единого, он отнюдь таковым не является. Поэтому я решил установить связь между ними. В Коране я упоминаю о рукописи, которая хранится на Небесах, на заветном столе, и зовется Книгой-Праматерью, известной лишь мне одному; я давал ее на время Аврааму, Моисею и Иисусу, а позже – Магомету. Причем ему я вверил эту Книгу на более долгий срок, нежели его предшественникам, дабы он написал к ней сборник комментариев. По моему мнению, есть только одна религия Книги – ислам. Иудаизм и христианство остаются религиями книг.
– Значит, эти три монотеизма образуют семью из трех братьев.
– Из трех братьев с братоубийственными помыслами, но тем не менее братьев.
– Счастлив это слышать.
– Благодарю. Кроме того, создавая Коран, я украсил заповеди отрывками из неизданной поэзии, коими наслаждаюсь до сих пор: «Мы ближе к нему, чем яремная вена», или вот: «Аллах – Свет небес и земли. Его свет [в сердце верующего] подобен нише, в которой находится светильник. Светильник заключен в стекло, а стекло подобно жемчужной звезде. Он возжигается от благословенного оливкового дерева, ни восточного, ни западного. Его масло готово светиться даже без соприкосновения с огнем. Один свет поверх другого света!..»
И вдруг в бесконечности раздается грохот. По-моему, это взрыв. От его огненной вспышки вздрагивают звезды, потом слышится странный гул, сопровождаемый криками, стонами и плачем. Великий Глаз все еще упивается изречениями из Корана и ничего не замечает вокруг себя. Эти звуки бедствия напоминают мне о вопросах, которые прислал Шмитт, и я спешу возобновить беседу:
– Позвольте мне выразить удивление некоторыми моментами. Читая Коран, я уловил расхождения в некоторых пассажах. Если одни из них призывают к любви, к милосердию, к отказу от грубой силы, то другие одобряют кровопролитие. Где-то Вы объявляете, что «нет принуждения в религии», а где-то призываете убивать «каждого еврея, который попадется вам на пути».
– Диктовать тексты – не значит принуждать. Я уже говорил тебе, когда упоминал о Книге-Праматери, что не писал Коран, а доверил эту миссию людям. Он содержит исторический обзор в контексте эпохи, аппроксимации. Разве тебе не известно, что версия, которую ты изучал, была создана только через сто сорок четыре года после смерти Магомета?
– Какое жалкое оправдание! Вы хотите сказать, что все противоречия Корана исходят от нас, а не от Вас?
– Ну вот видишь, опять начинается!
– Что?
– Недопонимание!
– Нет, это Вы опять начинаете! Уже в Ветхом Завете было полно таких противоречий.
– Ты меня утомляешь…
– Вы проповедуете джихад, священную войну.
– «Джихад» означает не «священную войну», а «искоренение дурных наклонностей». Другими словами, внутреннюю борьбу.
– О, только не в «Сире», этой биографии пророка! И не в «Магази», где повествуется о его военных экспедициях!
– Но они не включены в Коран!
– А не Вы ли сказали в Коране: «Убивайте экстремистов до последнего»? Или: «Убивайте [многобожников], где бы ни встретили вы их…»?
– Одно дело – то, что я сказал, другое – как меня поняли. Просто возмутительно: всех ваших интеллектуалов, которые изучают Платона или Ницше, ничуть не смущает приверженность первого рабовладельческому строю и зоологический антисемитизм второго, зато меня они принимают в штыки! Они уже не обращают внимания на нюансы, не желают вникать в смысл написанного, не отделяют зерна от плевел и только упражняются на мне в критике. Вместо того чтобы обсудить мои творения, они меня отрицают – огульно и бесцеремонно.
– Естественно: Вы же Бог.
– Ну и что?
– Люди ждут от Вас недвусмысленных заявлений.
– Им нужно, чтобы я приказывал?
– Главное, чтобы Вы связно и четко обозначали наши действия. Мы не можем руководствоваться Вашими иносказаниями.
– Я не прошу вас принимать их безоговорочно, я прошу подходить к ним критически.
– Но послушайте, Вы же Бог!
– Да, а вы – люди! Иначе говоря, вы свободны. И я не собираюсь попирать ваше свободное мнение, вашу способность рассуждать, ваше право на выбор.
– Господи, да будьте же Богом!
– Какая путаница! Бог призывает вас не к покорности, а к дедукции. Научитесь наконец выбирать!
– Выбирать между словами Бога? Но по какому праву? По чьей воле? Неужели наши капризы возобладают над Вашим всемогуществом? Это же абсурд! Судя по тому, что я вычитал в Коране, я держу в руках либо книгу мира, либо книгу войны. Со своей стороны, я одобряю мусульманина, который воспринимает призывы к добру, и осуждаю того, кто выбирает в этой книге одни только призывы к агрессии, но я по-прежнему не способен определить, кто из них двоих истинный мусульманин. Каков химически чистый состав ислама? Ваш Коран состоит по меньшей мере из двух Коранов.
– Книга не существует, существует лишь то, что ты вычитал в ней.
– Отказываюсь верить! Когда Вы обращаетесь к нам, мы не подвергаем критике Ваши заповеди. Кто мы такие, чтобы позволить себе эту дерзость? Творение не может критиковать Творца.
– Творение обязано исправлять себя само – вот путь, который указывает вам священная книга.
– Но почему Вы никогда не выражаетесь однозначно?
– Потому что я скрыт от вас и полагаюсь на вашу свободу. Время от времени я подкидываю вам кое-какие мелкие озарения, но остерегаюсь нести яркий свет.
– По-моему, это ошибка.
– Нет – если учесть мой первоначальный замысел: сделать людей свободными. Да ты и сам сейчас не посмел бы противоречить мне, если бы не чувствовал себя независимым.
Окружающую тьму взрывает гул множества слившихся звуков. В какие-то доли секунды передо мной мелькает лицо, искаженное судорогой, разверстый в крике рот, голова, залитая кровью. Вдалеке проходит армия чудовищных призраков, их тысячи, они яростно потрясают мечами, копьями, ружьями, горланят безумные марши… Некоторые звезды, пришпиленные к черному небосводу, кажутся злобными глазами.
Великий Глаз тоже заметил, что пустоту заполонили вопящие фигуры. Он говорит уже более мирным тоном:
– Я подарил вам только три книги. Но вы должны их читать, то есть анализировать, расчленять, оценивать, вдыхать в них жизнь своим вниманием, временем, которое вы им уделяете. Книга – предполагает, человек – располагает. Чтение – вот что делает книгу ценной.
– И это утверждаете Вы? Вы?!
– Естественно. Когда некоторые люди пересказывают мои книги, я думаю: «Господи, неужто я понаписал там все эти глупости?» А когда их пересказывают другие, мне приятно их слушать, я понимаю, что создал шедевр. Глупец оглупляет книгу, умный человек делает ее еще умнее и глубже. Вообще, книга похожа на испанский постоялый двор: каждый приезжает туда со своими припасами.
– То есть, когда недоразумения множатся, Вы, по своей привычке, уходите от ответственности!
– Недоразумение исходит от того, кто не умеет слышать, разве нет?
– Итак, я суммирую Ваши аргументы: Вы пишете хорошо – это мы Вас плохо читаем.
– Читать плохо – не значит бросить книгу. Читать плохо – значит принять текст за истину в последней инстанции и проглотить его не рассуждая, не разжевав мысленно. А хорошо читать – значит взглянуть на нее критически со стороны.
– Вот как?! Бог рекомендует людям дистанцироваться?
– Если я этого не порекомендую, то кто же это сделает? Те, кто этого не умеет, как раз и становятся фундаменталистами. Их число растет, они объединяются. Да что говорить, ты сам уже попал в эту бешеную свору.
– Я? Я – фундаменталист?
– Конечно. Ты и рассуждаешь как фанатик.
– Я?!
– Ты держишь в руках священную Книгу, но запрещаешь себе рассуждать. Любой исламист, который выбирает из текста Корана только воинственные призывы и реализует их на практике, под тем предлогом, что они изречены святыми устами, действует точно так же, как ты: он не имеет собственного мнения.
– А меня шокирует тот факт, что из Корана можно выбирать только нужное.
– Ты рассуждаешь как фундаменталист-атеист: ты не веришь в Бога, но представляешь Его себе всемогущим и однозначным. Какая наивность! А главное, какое убожество! Ты не только не веришь в Бога, ты не веришь и в человеческую свободу.
– Но Вы сами провозгласили в Коране: «Вот книга, которая не возбуждает никаких сомнений».
– Никаких сомнений – для меня самого. Но я очень надеюсь, что она вызовет сомнения у вас.
– Если мы обязаны истолковывать Ваши книги, тогда зачем нам снова и снова обращаться к Вам? Мы прекрасно можем писать сами.
– Что вы и делаете. Понаписали такую чертову уйму книг, что никаких библиотек не хватит.
А отдаленная картина мира становится все мрачнее. Нас окружают миллионы лиц, на которых запечатлелись все бедствия на земле – распри, удары судьбы, страдания, невежество, голод, отчаяние, ереси, рабство, газовые камеры, инквизиция, насильственная смерть, незаслуженная смерть. Людские вопли на всех языках терзают наш слух.
Мы пытаемся сосредоточиться, чтобы довести разговор до конца. Великий Глаз отсвечивает зловещими сполохами апокалипсиса.
– На самом деле все три моих произведения полны двусмысленностей, противоречий, сумбура и невнятицы. В каждом из них я взывал к человеческому разуму, и каждый раз большинство людей не слушали моих призывов. Можно по пальцам сосчитать тех, кто размышлял над ними. Честно говоря, ты был прав: может, я действительно… дал маху?
– Когда?
– Когда захотел создать человека свободным. Может, лучше было бы сделать его рабом животных инстинктов, как зверя. И тогда мы с тобой сейчас не увязли бы в этой трясине.
– Но если бы Вы не создали человека самостоятельным, Вам бы не пришлось писать для него книги.
– Да, с помощью каждой из моих книг я пытался наставить людей на путь истинный, усовершенствовать их. Увы, человек – существо неисправимое.
– А скажите, какая-нибудь из Ваших книг довлеет над двумя остальными?
– О нет, я бы так никогда не сказал!
Его голос прозвучал во тьме громовыми раскатами, заглушив шум и крики людских полчищ. Призраки, окружавшие нас, застыли в изумлении. Великий Глаз пристально смотрит на меня.
– На самом деле ты хочешь узнать, какой из трех монотеизмов лучше остальных?
– Да.
– Ни один из них не защищен от глупости людской. Ни один из них не закрыт для разума. Глупец найдет в каждой религии то, что ищет, то есть худшее. Мудрец найдет в каждой религии то, чего не искал, то есть лучшее.
И Великий Глаз слегка затуманивается.
– Скажите, Вы планируете написать четвертую книгу?
– Нет, Огюстен, я не стану больше писать. Моя литературная карьера закончена. Создавая первую книгу, я искал связи с людьми; создав все три, я хотел пробудить в людях способность размышлять. Но я не нашел среди них читателей, достойных этой высокой планки.
– Ну-ну… Вы преувеличиваете.
– Никто ничего не понимает в моих книгах. Их печатают, их продают, их покупают, их цитируют, но при этом читают как бог на душу положит. Мне больно за человека!
Внезапно Великий Глаз исчез, а вместе с ним и легионы несчастных жертв. И тут бесконечность разверзлась подо мной, я с воплем рухнул в бездну и… очнулся в кухне, на линолеуме, с раскинутыми руками, разбитый вконец.
А между стенами все еще метались искаженные, затихающие отголоски последних слов Великого Глаза:
– Мне больно за человека!
