Глава 8. ТАЙНА ОСОБНЯЧКА
– Глянь, Муха, опять этот мужик из хаты вылез, – сказал неопределенного возраста мужчина в грязной майке и пузырящихся на коленях тренировочных штанах.
Он начал утро нового дня, наполнив стакан дешевой водкой и отломив от буханки краюху клеба. Затем размял беломорину и, сидя у покрытого рваной клеенкой стола, вперился в окно. На противоположной стороне довольно большого пустыря был хорошо виден одинокий, заброшенный трехэтажный дом.
– С ведром опять. Помойку какую-то выливает, слышь?
Из туалета раздался звук сливаемой воды. На кухню вышел другой мужичок. Невысокий, щуплый. Похожий на первого неопределенностью возраста и землистым цветом лица.
– Ну вышел и вышел, тебе-то что? Может, жилец какой. Ты лучше расскажи, как ты облажался.
– Да ну, блин, и базлать неохота.
Мужчина крупными глотками выпил водку, занюхал хлебом.
– Главное – все в масть шло! Хату обесточил в момент, сигналку, стало быть, снял. Дверь за пять секунд отомкнул. Ну, приоткрыл ее, постоял. Чую, сквознячка нет. Значит, окна закрыты. Стало быть, хата пустая. Все путем. Ну захожу. Все тихо. Хорошо, дверь закрыть не успел. Вдруг этот козлище вылетает из комнаты и пушка в руках, мать твою в задницу. Еле, блин, ноги унес. Вот непруха пошла. Вторая хата срывается! В тот раз олдуха на площадку вскочила. Три дня ведь квартиру пас, никого из соседей не было. А только в замок сунулся, эта сука с кобелем своим вылезла. Кобель разгавкался на всю округу. Она еще спустить его на меня хотела, мандавошка на пенсии.
– Ну ты, Жало, даешь! – Муха тоже налил себе из полупустой бутылки, выпил. – Бабки кончаются, хавка тоже. Ширева почти нет. Чего делать-то будем?
– Не бзди, прорвемся, – лениво откликнулся Жало и задумчиво вперся в окно. – Гляди, фанеру вон на третьем этаже с окна сняли. А мужик этот и вчера ведь с ведром колбасился. В это же время. И не выходил потом. И позавчера, – вспомнил он. – Мы с тобой допоздна в очко резались. Ночует он там, что ли? А чего ночевать-то в расселенном доме? Ну, скажем, вещички какие пришел дособирать. Дособирал и пошел. И ханурика я этого раньше здесь не видел…
– Не видел, не видел… – Муха достал новую бутылку. – Много ты тут чего видел. Две недели как вышли…
– Слышь, Муха, надо эту хату пробить. Сердцем чую, непростая хата.
Глеб вернулся в квартиру, поставил пустое ведро в угол комнаты, глядя на распростертую на кровати женщину. Он похитил ее в четверг. Сегодня среда. Еще и недели не прошло, а кажется, что новая, полная неведомых доселе ощущений жизнь длится уже много, много дней – так насыщено каждое мгновение. Насыщено ни с чем не сравнимым наслаждением от чувства полной, безраздельной власти над другим человеком. Не просто человеком. Над женщиной, перед которой он трепетал целых пять лет и которая сама теперь трепещет под его взглядом, его руками, его плетью.
Есть такие глубинные подвалы в человеческой психике, которые нельзя открывать ни в коем случае, ибо потом их уже не закроешь.
После того как он в первый раз ударил ее хлыстом, увидел, как содрогнулось под ударом обнаженное тело, и испытал невероятное по накалу возбуждение, в его мозгу словно что-то щелкнуло, навсегда перевернулось. В редкие минуты отрезвления от алкоголя и от пьянящего чувства вседозволенности он содрогался уже от ужаса. От ужаса перед собой. Но не мог остановиться. Он терзал ее все более безжалостно, все более изощренно. Обессилев, останавливался, чтобы отдышаться, поесть (аппетит стал просто зверским), влить в себя новую порцию коньяка, выкурить пару сигарет и начать все снова.
Он обеспечил тылы. Сказал матери, что уезжает на несколько дней к другу на дачу. Позвонил участковой врачихе, которой делал зубной протез, и она без звука пообещала выписать ему больничный. Позвонил главврачу, сообщил, что подскочило давление. Что, видимо, придется лечь на несколько дней в клинику. И ради бога, чтобы никто не навещал!
И вот он здесь, с ней, почти безвылазно, если не считать выходы в магазин за едой и алкоголем. Ну, еще ведро…
Глеб посмотрел на догоравшую свечу. Ночью он открывал окно: свечи сжигали кислород. Комната была до предела насыщена запахами крови, пота и его выделений. Можно открыть окно и сейчас. Он уже не осторожничал: кому есть дело до заброшенного на пустыре одиноко стоящего дома? Сашины вопли по ночам ясно доказали, что никому!
Глеб поднялся, снял навешенный на два гвоздя фанерный лист. В комнату хлынул яркий дневной свет. Он обернулся.
Лежавшая на постели женщина вздрогнула, пошевелилась и застонала. Он увидел следы крови на простынях, кровоподтеки на ее теле, следы ожогов на руках, спутанные волосы, опухшее от побоев лицо с сомкнутыми веками. Это она что, спит, что ли?
– Сядь! – резко приказал мужчина.
Саша распахнула глаза, с трудом повернула к нему голову, и он увидел наползавший на ее лицо первобытный ужас. И тотчас почувствовал поднимавшуюся в нем желанную волну. Он скинул одежду и пошел на нее.
– Сядь! – еще раз крикнул он, приближаясь.
Женщина с трудом приподнялась, громыхая металлическим шнуром. Она вжималась в спинку кровати, отчаянно мотая головой, глядя на голое чудовище с безумными глазами. Он сел возле нее, поднял лицо за подбородок. Саша замерла.
– Ну, поцелуй меня, – ласково произнес он.
Александра прикоснулась разбитым ртом к его губам.
– Ты меня любишь?
– Да, – едва вымолвила она.
– Очень?
– Да…
– Так поцелуй меня как следует.
Она чуть раскрыла губы и застонала.
– Нет, это не поцелуй! Ты должна целовать меня так же сильно, как целовала своих кобелей! Нет, еще сильней! Ну!!
Женщина прильнула к нему, он почувствовал во рту ее язык, соленую влагу, струящуюся по ее лицу. Он стиснул ее, кусая распухшие губы, язык, наваливаясь на нее. Она уступала ему с покорностью, почти с благодарностью за то, что он не причиняет ей сильной боли. Он прямо-таки кожей чувствовал эту ее благодарность и вдруг сомкнул пальцы на шее женщины.
Она отчаянно задергалась.
– Что? Ты уже не любишь меня? – рычал он.
Руки его сжимались.
«Стоп! – вспыхнула в мозгу яркая лампочка. – Если ты убьешь ее сейчас, у тебя уже не будет этой игрушки!»
Он отдернул руки, вскочил, отбежал к окну, стараясь унять руки, которые все продолжали сжиматься, как будто ее горло все еще было в его пальцах. Надо было что-то срочно сделать, унять эту дрожь, это бешеное возбуждение.
Саша все еще хрипела, глаза ее налились красным. Он подскочил к ней, стащил на пол, схватил плеть.
– Ты плохая девочка, – злобно прошипел он. – Ты мало меня любишь! Ты любишь меня?
Она кивнула, плача и кашляя.
– Скажи, кто ты и кто я?
– Ты… мой… господин… я… твоя… раба… – прошептала она.
– Тогда вымой своего господина! Вымой мои ноги своим языком!
Она лизнула его стопу. Он стегнул ее по спине плетью.
Она дернулась, вскрикнула.
– Если ты остановишься еще на миг, я тебя убью, – прошипел он.
Она вылизывала его ноги, поднимаясь все выше. Он стегал ее плетью, медленно, с растяжкой, глядя на багровые полосы, вскипавшие под его ударами, и возбуждаясь все сильней и сильней.
Когда язык женщины коснулся его члена, он впился пальцами в ее волосы и зарычал во всю мощь своих связок:
– Я!! Я твой господин! Я!! О-о-о!!!
Стоявший за дверью квартиры вор по кличке Жало, услышав этот рев, кубарем скатился по ступеням и, прижимаясь спиной к стене особнячка, бросился прочь.
…– Ну что? Ты чего как обкумаренный? – спросил Муха, с тревогой разглядывая дружка.
– Там… Черт-те что… Мужик ревет как зверюга. Я за дверью слышал. Больной, что ли… – стуча зубами, ответил Жало. – Надо водяры хлопнуть.
После пары глотков водки Жало немного поуспокоился. Сидя у кухонного стола и поглядывая через окно на нехороший особняк, рассказывал о предпринятой «разведке боем»:
– Подкрадываюсь, значит, поглядел, что за замок в дверях. Говно замок, ногтем открыть можно. Слышу, там скулеж какой-то. Будто зверек какой воет. И звуки еще такие… вжих-вжих вжих… Как плеть. И зверек этот все подвывает. И тут этот хмырь как заорет…
– Чего орал-то?
– Типа: я твой хозяин или господин, я не запомнил. Он прямо нечеловеческим голосом. Помнишь, как на зоне Винт орал, перед тем как его в психушку забрали?
– Помню, орал как бешеный.
– Вот и этот так же.
– Да кто «этот-то»? Мужик тот, которого мы видели? Так он же с виду тихий как утопленник. Может, он там видак смотрит?
– Ты че? Там же электричества нет. Отключили давно. Что там делается, черт его знает. Может, это его кто воспитывает?
– Ага! И он такой из себя послушный на улицу выходит и, главное, назад возвращается. На перевоспитание.
– Ну… Может, он собаку там мучает…
– Ага. Делать ему, что ли, больше нечего? Больной, что ли?
– Хренотень какая-то, – согласился Жало. – Но вообще, интересно. Я уже завелся на эту хату.
– Чего на нее заводиться? Сидит там чувак какой-то ненормальный. Нам-то что? Какой навар?
– Не-е, надо все-таки слазить. Он ведь позавчера вылезал оттуда, помнишь? Минут на двадцать. Вернулся с пакетом.
– Жрачку покупал, – меланхолично заметил Муха.
– Точно! А кому жрачку? Собачке, что ли?
– Себе.
– Так что он там сидит-то? – заорал вдруг Жало. – Молодой мужик, поди, работает где-то. Сегодня вон рабочий день. А он там. Во, гляди-ка, вышел, родимый!
Друзья прильнули к окну. Из особняка действительно вышел уже примелькавшийся им невысокий, полноватый брюнет в джинсах и легкой куртке, надетой на футболку. В его руке болтался пустой пластиковый пакет. Мужчина пересек пустырь, исчез за углом дома.
– Все, давай по-быстрому смотаемся туда! – приказал Жало, хватая связку отмычек.
Муха молча повиновался. Через пару минут они были возле особнячка. Поднялись на третий этаж. Жало возился с замком квартиры, Муха нервно прислушивался. Вся эта история ему не нравилась. Дверь поддалась, воры проникли в прихожую. В квартире было тихо. Осторожно отворив дверь в комнату, мужчины сделали шаг и остановились.
На расхристанной, со сбившимися окровавленными простынями кровати лежало нечто. То есть спутанные космы волос, полуоткрытая грудь, полная, округлая рука, безвольно свисавшая вниз, указывали на то, что это женщина. Но это была и не женщина вовсе, а истерзанное тело женщины – все в ссадинах, багровых полосах. Заплывшее, в кровоподтеках лицо.
– Да тут дохляк! – вскричал Муха, шарахаясь к двери.
Саша плавала в бреду. Вернее, это был не бред, а какое-то сумеречное состояние, промежуточное между сном и явью. Сознание почти оставляло ее, давало возможность провалиться на какие-то секунды в сон. Оказывается, и под пытками можно спать, думала она, пробуждаясь от криков чудовища. Оказывается, в минуты передышки между мучениями, которым он ее подвергал, в эти минуты можно видеть сны! Сны были красочными и красивыми, из прошлой, счастливой, безмятежной жизни.
Чем счастливее были эти видения, тем ужасней было пробуждение. Вот и сейчас она очнулась от звуков возни в замочной скважине и тихо застонала от безысходности.
Она уже поняла, что он ее убьет. Он едва не придушил ее сегодня, а вчера избил, истерзал ее так, что она потеряла сознание. Он уже не владеет собой или почти не владеет. И с каждым днем безумие его нарастает, поглощает его, не оставляя ей никакой надежды…
Дверь в квартиру бесшумно отворилась, на пороге возникли два существа. В первую секунду Саша решила было, что у нее галлюцинации, но тут один из призраков что-то пропищал тоненьким голоском и ринулся было назад.
– Стойте! – вдруг пронзительно закричала Александра.
Она сама не ожидала, что еще способна так кричать. Но эти двое были ее единственным шансом.
– Стойте! Я вас умоляю, не уходите! Помогите мне!!
Второй мужчина, повыше и постарше, ухватил приятеля за рукав.
– Стой, Муха, очко драное! – рявкнул он, глядя при этом совершенно ошалевшими глазами то на Сашу, то на валявшийся в углу кровати здоровенный, резиновый мужской половой орган в следах крови. – Вы чего тут? Кто это вас так?
– Я… Меня похитили. Я в руках маньяка, – торопясь, молясь всем богам, чтобы странные личности не ушли, не оставили ее здесь одну, проговорила Саша.
– А ну-ка, Муха, встань к окошку на стреме.
Муха прошел к окну, встал боком, обозревая пустырь и косясь на полоумную бабу. Жало все задавал свои вопросики, тогда как, по мнению Мухи, валить отсюда следовало с космической скоростью.
– Маньяк, говоришь? А чего же ты живая?
– Да я уже почти труп, разве вы не видите? – отчаянно вскричала она. – Он издевается надо мной, мучает меня. Он хочет меня убить! Просто не натешился еще!
– Да кто он такой?
– Ах, долго рассказывать! Это мой… Я с ним встречалась раньше.
– Трахалась, что ли?
– Ну да. Раньше. Потом у меня другой мужчина появился. А этот садист меня приревновал, сюда привез и приковал, видите? – Она подняла руку в наручнике. Громыхнул металлический шнур.
– Не слабо! – оценил Жало. – Только стремно уж больно. А может, ты врешь? Может, ты ему денег должна?
Саша от отчаяния заплакала.
– Да нет же, нет! – сквозь слезы проговорила она.
– Он кто? Работает?
– Он протезист.
– Чего?
– Зубной врач. Послушайте, я понимаю, что все это звучит совершенно неправдоподобно. Но умоляю вас, поверьте мне! Не сама же я себя на цепь посадила! А мой жених… Он очень состоятельный, если вы мне поможете выпутаться, он вас отблагодарит!
– Жало, надо ноги делать! Хмырь идет! – пискнул Муха.
– Ты вот что… Ты его как-нибудь выкури из дома. Он на чем тебя привез-то?
– На «девятке». Она где-то здесь должна стоять, неподалеку. Вишневого цвета.
– Придумай что-нибудь, чтобы он отъехал на пару часов.
– Жало, ноги делать надо! – прошипел Муха. – Он на подходе уже!
– Короче, если уйдет он из дому, мы увидим. Тогда вернемся.
– Я вас умоляю, только вернитесь! Господи, да просто позвоните в милицию, сообщите обо мне, и все!
– Ладно, не дергайся. Все путем будет!
Мужчины исчезли. Дверь тихо захлопнулась. Саша уронила голову, закрыла глаза, слыша, как бешено колотится сердце, чувствуя, как пылает лицо.
…Когда Глеб вошел в комнату, Саша стонала. Он подошел, поставил на пол сумку.
– Глеб, мне плохо… Сердце, – еле слышно прошептала она, глядя на него, улыбаясь жалкой, вымученной улыбкой.
Глеб коснулся ее запястья. Пульс зашкаливало. Рука была холодной, с потной, влажной ладонью. Он тронул лоб. Лоб пылал. На лице сквозь кровоподтеки проступали алые пятна – явный признак выброса в кровь адреналина. Еще раз взглянул в глаза.
Взгляд ее был каким-то плавающим, не фиксированным.
Он опять прижал ладонь к ее лбу, уже не понимая, что пылает: ее лицо или собственные ладони. Его охватил страх потерять ее, пока он сам не решил ее участь. Это было несправедливо – обрывать игру в самом интересном месте, когда он только еще вошел во вкус, только начал привыкать к своему положению кукловода. Игра в разгаре, а кукла, того и гляди, сломается! И вообще, он не предусмотрел, что она может не вынести боли, что ее сердце или ее рассудок могут отказать. И ни одной таблетки под рукой!
– Подожди, Шурочка, я сейчас, я в аптеку, ты потерпи, девочка! – пробормотал он.
…Жало и Муха покинули квартиру как раз в тот момент, когда внизу хлопнула дверь парадного. Они на цыпочках прокрались вверх и замерли у чердачного люка, прислушиваясь, как вернувшийся брюнет бренчит ключом, что-то бормоча вполголоса.
Наконец дверь в квартиру захлопнулась.
– Ни хрена себе сходили за хлебушком, – шепотом высказался Муха. – Надо валить и забыть про эту хату. Брешет она все. Какой жених? Ты ее рожу видел? Кому такая харя нужна? Брешет она все, – повторил он.
– Может, брешет, да не все. Этому козлу, что ее пасет, видать, нужна, раз он ее на цепь посадил. Видел, какой член здоровенный на кровати валяется? Весь в крови. Да что же это он ее так изуродовал? Ладно, это нам в плюс. Можно с него бабки поиметь. И не слабые. Ему статья светит, по которой лучше на зону не ходить, сам знаешь. Слышь, Муха, бабки можно на этой козе поиметь! У нас ширево осталось?
– Есть самая малость «белого».
– Короче, нужно будет ее к нам перекантовать. Когда он из хаты вылезет. Ладно, давай ноги делать.
Но «сделать ноги» они не успели. Дверь снова распахнулась и чернявый мужчина почти скатился вниз по ступеням.
