Глава 17
ПОХИЩЕНИЕ

Простой смертный никогда бы не догадался, выбираясь с проспекта Мира на Ярославское шоссе и переезжая мост через Яузу, что справа под ним, на пустыре, обнесенном неприметным серым бетонным забором, расположено секретное оборонное предприятие. Этого не знали даже жители окрестных домов, ежедневно выгуливавшие на Яузе своих собак. В лучшем случае они принимали трубы, торчащие на противоположном берегу из зарослей сирени, за небольшой пивзаводик и думали нечто вроде: «Вот! Загаживает реку!» — и вспоминали, что при Петре I по Яузе еще ходили корабли. Никому не могло прийти в голову, что на этом «пивзаводике», уходящем под землю на пять этажей и известном специалистам под скромным названием СКТБ «Луч-16», работает несколько тысяч человек.

Конечно, как это обычно в Москве бывает, о «Луче» ходили кое-какие слухи непосвященных местных жителей, но слухи эти обрастали такими неправдоподобными подробностями, что человеку здравому верить в них было бы смешно. Говорили, например, что таинственное СКТБ строилось после войны по личному приказу Сталина, что его будто бы строили пленные немцы, которых затем расстреляли… Все это — мрачное вранье. Но если и находились умники, готовые поверить в небылицы, то в их глазах «Луч» представлялся чем-то вроде космической станции, где в стерильной тишине двигаются как роботы люди в форменных балахонах, словно у хирургов, с печатью государственной тайны на угрюмых лицах. И уж вовсе бы не поверили умники, если б узнали, что в таинственных недрах «Луча», в уютном кабинетике с искусственной зеленью на стенах, за столом сидит печальная красивая женщина, смотрит на настенный календарь с умильной кошачьей моськой в пол-листа и думает: «Боже мой!.. Боже мой!.. Моя жизнь совершенно запуталась…»

Между тем так оно и было: старший юрисконсульт СКТБ Татьяна Зеркалова сидела за столом в своем кабинетике и думала о жизни, а конкретно о Саше Турецком, который вот так вот вдруг, нежданно-негаданно вошел в ее жизнь и ее мысли.

Кроме Татьяны, в кабинетике работали еще две сотрудницы — Лена и Катя. Это были новенькие девушки, только что закончившие юрфак, и с самого начала Таня приняла по отношению к ним покровительственно-командирский тон: «Девочки-то, девочки — это». Лена и Катя ее побаивались, держались друг за дружку и старались пореже попадаться Татьяне на глаза во внерабочее время. У них были свои секреты, совершенно прозрачные для Тани: обе влюбились в одного сотрудника, на ее взгляд полного болвана. И, глядя на их перешептывания и понимающие взгляды, Татьяна всякий раз с недоумением спрашивала себя: «Неужели и я в двадцать шесть лет была такой же набитой дурой?» И ей казалось, что нет, что все, произошедшее и происходящее с ней, — гораздо умнее, сложнее, значительнее и… Она уже не находила подходящего эпитета.

Как просто разбираться в чужих проблемах! Все так ясно и не стоит выеденного яйца: он болван и катается на горных лыжах, а им по двадцать шесть и — «уж замуж невтерпеж». Но как справиться с собственными бедами: арестом мужа, смертью отца? Все так сложно, так запутано.

С двенадцати до часу у Татьяны был обеденный перерыв: как в каждом приличном заведении, в СКТБ «Луч-16» имелась своя столовая для сотрудников. Не какая-нибудь общественная тошниловка с сальными столами, а вполне солидное заведение. Сейчас была половина первого. Девочки еще обедали, то есть следили за предметом своих чувств, — а Таня вернулась в кабинет пораньше. Она боялась пропустить звонок Турецкого. Саша должен был позвонить, вчера они договаривались встретиться, но не получилось. Он должен был встретиться с ней сегодня.

Таня включила кофеварку и закурила. После обеда она всегда пила кофе и выкуривала одну сигарету — это вошло в привычку, как чистить зубы перед сном. Она не могла уснуть, не почистив зубы, даже если уже лежала в постели и умирала от усталости, и не могла сесть за работу, не выпив кофе, даже если начальник стоял над ней с ножом у горла. Все коллеги знали об этой ее слабости и старались забежать к ней под любым предлогом именно в те пятнадцать — двадцать тихих послеобеденных минут, чтобы поболтать и угоститься бразильским кофеечком. И Таня в эти минуты была склонна пооткровенничать с заскочившим приятелем, порасспрашивать его о житье-бытье и поделиться своими проблемами.

Но сегодня никто не зашел, и Татьяна, оставшись наедине со своими мыслями, чувствовала себя неприкаянной, как лодка, оторвавшаяся посреди океана от своего корабля.

«Боже мой!.. — думала она, уставясь в одну точку и пропуская меж пальцев завитой после химической завивки упругий локон. — Моя жизнь запуталась… запуталась, запуталась…» Фраза прокручивалась в голове сама собой, как магнитная пленка, будто голова мыслила отдельно и независимо от ее желаний. «Что мне делать с моей жизнью? Что? Она запуталась. И с каждым днем запутывается все больше. Почему «днем»? Будь откровенна хотя бы сама с собой, скажи — с каждой встречей с Сашей. Хотя почему встречей? Мы не встречаемся — мы спим. Как это так получилось? Само собой. Ни я, ни он не виноваты. Но Боже мой!..»

Таня запустила пальцы в кудрявую гриву, сжала виски. Не отдавая себе в том отчета, она принадлежала к типу людей, которые не умеют жить собственной жизнью. Для счастья ей необходимо быть частью кого-то. Найти другой корабль или прибиться к пристани, но лишь бы не мотаться самостоятельно в безбрежных просторах, никому не нужной, рассчитывая только на себя. Женщины такого типа в университете-институте заводят роман с профессором, в больнице — с врачом, а в круизе — с капитаном. И все это происходит совершенно случайно, без задних мыслей, как-то так легко и естественно: подходящая атмосфера, взгляды, первые слова… И вот уже роман катится по наезженной колее. То же, или приблизительно то же самое, происходило и с Таней Зеркаловой. Она поддавалась влиянию обстоятельств, сознательно не желая принимать в них участия, но послушно играя ту роль, которую навязывали, если можно так выразиться, окружающие декорации.

Выйдя замуж за Аничкина, она просто заполучила самую крупную в своей жизни роль — роль хорошей жены, и пока Владимир был рядом, все шло прекрасно. Жизнь Тани диктовалась понятными, тысячи лет незыблемыми правилами: «Хорошая жена должна любить мужа». И Таня искренно любила своего мужа. «Хорошая жена должна хранить семейный очаг». И она с удовольствием украшала, чистила, убирала квартиру и вкусно готовила. «Хорошая жена должна оставаться привлекательной». И Таня бегала в парикмахерскую, шила у своей портнихи и занималась макияжем только для Володи, не для себя. И вдруг этот привычный, отлаженный мир рухнул. В своде правил имелись указания и на тот случай, если муж попал в тюрьму: жена должна ждать его, хранить верность или ехать за ним, как жены декабристов. И Таня честно исполняла все, что было в ее силах: бегала в юрконсультацию и советовалась с адвокатами, но… Жизнь продолжалась, и нужно было как-то существовать дальше.

Отношения с Турецким тоже не привносили в ее жизнь необходимого спокойствия. Вот уж кто меньше всего похож на тихую бухту, так это Александр Турецкий! Вся его жизнь, думала Таня, — это сплошное «по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», и ладно бы он был здесь, с ней, более-менее постоянно — ежедневно или еженощно, но так, чтобы она могла почувствовать уверенность. Но он то появляется, то исчезает, и опять она одна. Это ее угнетало.

«Сколько же я не видела Володю?.. — пыталась сосчитать она. — Вдруг он отпустил бороду? Почему-то все в тюрьме отпускают бороду. То есть понятно почему, но это так старит. Он будет похож на старичка». Таня достала из сумочки портмоне, в котором всегда носила семейную фотографию. «Как же ты там? — думала она, вглядываясь в лицо мужа и уже не понимая, любит она его или нет. — Он сильный человек, но теперь он надеется на меня, а что я могу? Я даже элементарного свидания не могу добиться! Не пойму и не знаю, в чем его обвиняют».

У Тани защекотало в горле от желания расплакаться, но тут тихо запищала кофеварка, сигналя, что кофе готов, и сразу же, будто за дверью стояла, в кабинет вошла приятельница Тани — длинная огромная Филиппова.

— Ну я лиса! Лиса! — восхищенно заявила она с порога. — Прямо нюхом почуяла, когда к вам зайти. Угостите кофием? Где у вас чашки-то?

— Внизу, в шкафу, — улыбнулась Таня, пряча фотографию в портмоне.

— Вы что сегодня кислая? Случилось что-нибудь?

— Да нет, все прежние проблемы.

— А с вашим отцом ничего не прояснилось?

— Пока нет.

Филиппова понимающе покивала.

Они никогда не были подругами, хотя знали друг друга настолько, насколько все в отделе знают друг друга. У Филипповой было красивое нежное имя — Алина, но по имени ее никто никогда не звал. Уж слишком оно не сочеталось с ее внешностью гром-бабы, которая коня на скаку остановит. Одевалась она вечно в старомодные кофты, из-за чего считалась у коллег грубой, дремучей теткой. Татьяна тоже долгое время была о ней того же мнения, но этой зимой она случайно столкнулась с Филипповой в овощном магазине на Новослободской. Алина расплачивалась у кассы за два пакета, битком набитых овощами и фруктами — сквозь белый целлофан просвечивались розовые персики, зеленая пальмочка ананаса, виноград… Зная обычную экономность сослуживицы, Татьяна даже позволила себе пошутить: «Что это вы? Новый год уже прошел!» И вот, пока они вместе шли до метро, Алина поведала ей о своих проблемах: у нее с лейкемией лежит в больнице младшая сестра, восемнадцатилетняя девочка. С того дня Филиппова обрела в глазах Татьяны человеческий облик.

Татьяна не могла рассказать ей об аресте мужа — эту часть своей жизни она прятала от сослуживцев. Но когда ранее произошла трагедия с отцом, никто не сумел так сердечно посочувствовать ей, как длинная грубоватая Филиппова.

— А у вас что слышно? — спросила Таня, забирая из рук Алины свою чашку с кофе.

— Что у меня слышно? Катюшу (так звали ее больную сестру) перевели в новую палату, окнами в садик. Там такой садик-скверик внутри больницы. Зелень, ей нравится.

«Боже мой, — думала в это время Таня, — неужели он не позвонит? Может, что-то случилось? Почему он не может хотя бы позвонить и сказать: извини, сегодня не встретимся. Все лучше, чем вот так сидеть и ждать…»

— А что говорит Персецкий? — вслух спросила она, назвав по фамилии лечащего врача Катюши.

— Персецкий? — вздохнула Филиппова. — Ну что он нового может сказать? Говорит, надо посмотреть, если через неделю не появятся результаты…

Зазвонил телефон, и Таня, подскочив на стуле, потянулась за трубкой. Звонили не ей, а Лене. Она посоветовала перезвонить через полчаса.

— Вы звонка ждете? — спросила проницательная Филиппова.

— Нет… — соврала Таня и тут же подумала: а зачем я вру? — Да, жду, что следователь позвонит. Вдруг что новое?

— Вы думаете, они найдут убийцу?

— Надеемся, — развела руками Татьяна.

По лицу Филипповой ясно читалось, что она не верит в такую возможность.

— Теперь никого не ищут, — убежденно сказала она. — А если и найдут козла отпущения, то ему ничего не будет. Посидит пару лет и выйдет. Десять бы лет назад сказали, что в Москве людей будут стрелять по подъездам как собак! Вы помните, какой тогда Москва была? Чистая, спокойная, без этих всяких реклам, изуродовавших центр! Я в три часа ночи выходила гулять. Я раньше ничего не боялась, а теперь страшно войти в собственный подъезд. Вдруг там уже пришли убивать соседа, а я, старая дура, им как раз на пути и попадусь? Нет, я убеждена, так дальше продолжаться не может. Если власть не поменяется, мы все погибнем.

Таня слушала взволнованную проповедь и удивлялась. Она не собиралась спорить, а спросила скорее из любопытства:

— А что вы хотите? Чтобы к власти опять пришли коммунисты?

— Нет! — живо ответила Алина. — Коммунистов я не люблю, но, если во второй тур выборов выйдут только Президент и их лидер — я буду голосовать за него.

— Но ведь он же коммунист?

— Нет! — заявила Филиппова. — Он не коммунист. Он социалист и честный человек. В этом вся разница.

— А вы не боитесь, что опять закроют границы, запретят газеты? Исчезнут импортные вещи, опять очереди?..

— Ну что вы! — отмахнулась Филиппова. — Ничего не изменится. А границы, я считаю, следует прикрыть, да! Пока еще не все государственное добро вывезли.

В кабинет вернулись Лена и Катя, уселись на свои места возле окна, не прислушиваясь к политическим дискуссиям коллег.

— Девочки, — обратилась к ним, как к общественности, Алина. — А вот вы уже решили, за кого будете голосовать?

Лена и Катя переглянулись.

— А у нас отпуск с пятнадцатого! — весело сказала Лена.

— Ну и что?

— Не хочу я тратить на глупости ни одного свободного дня. Я эти несчастные двадцать четыре дня как манны небесной ждала целый год.

— И вообще мы уезжаем, — сказала Катя. — Улетаем! — Подруги так мечтательно заулыбались, что Таня догадалась — кумир их души летит тем же рейсом.

«Уже начало второго, — подумала она с раздражением, посмотрев на часы. — А он не звонит. Подлец!»

И, словно прочитав ее мысли, телефон разразился нетерпеливым трескучим звонком. Она протянула руку к телефону одновременно с Леной.

— Наверное, это тебя, — кивнула Таня, уступая.

Лена сняла трубку и тут же передала ее Татьяне:

— Вас!

Звонили из прокуратуры. Равнодушным ровным голосом, будто читая с бумажки, не назвавшая себя секретарша объявила Татьяне, что Александр Борисович Турецкий выслал за ней машину «Волга», номер 83–61. В половине второго она будет на стоянке возле учреждения.

— Это все, что Александр Борисович просил мне передать? — официальным тоном спросила Татьяна, чувствуя, что неудержимо краснеет от радостного волнения.

— Да, все, — после короткой паузы сказала секретарша. — Он сказал, что будет ждать вас.

— Хорошо, к половине второго постараюсь освободиться.

Таня положила трубку и огляделась. Она даже не заметила, когда успела уйти Филиппова, а девочки расселись по своим рабочим местам. Таня сгребла со стола свои вещи и зашла к шефу, чтобы предупредить, что должна уйти по делам.

Сунув в карман пластиковую карточку пропуска, она поднялась в лифте на верхний, первый этаж, сдала пропуск дежурному офицеру и получила обратно личный жетон, который уже механическим жестом сразу же прицепила к брелоку с ключами. Затем она положила сумочку перед аппаратом рентгеновского контроля и сама прошла под металлической аркой контрольного телевизора. Только после этого дежурный разблокировал монолитную дверь. Таня поднялась по лестнице в нулевой, надземный этаж. Наверху были еще два контрольных поста, внутри здания и на выходе, но проходить их было легче. Нужно только показать охранникам личный жетон, они сверяли его по своим системам и пропускали дальше. Последним пунктом обороны служила проходная будка у ворот. Там дежурили попарно омоновцы.

Таня уже с проходной заметила на стоянке машину «Волгу», посланную Турецким. «Волга», видимо, только что подкатила, потому что шофер даже не выключил мотор. Подойдя ближе, Таня увидела, что за рулем сидит женщина, а на заднем сиденье — молодой, коротко стриженный парень в джинсовой рубашке. Открыв заднюю дверцу, она наклонилась к нему:

— Вы от Турецкого?

Парень окинул ее с ног до головы быстрым внимательным взглядом.

— Зеркалова?

— Да.

— Садитесь.

Он отодвинулся в конец заднего сиденья. Придерживая сумочку, Татьяна уселась с ним. Машина сразу же тронулась с места. Таня чуточку приподнялась, расправляя под собой шелковую юбку. Ее сосед покосился на этот женственный жест, и Татьяна улыбнулась ему, как бы объясняя: ну да, не хочу появляться на людях с мятой задницей.

Развернувшись на кольцевой, машина въехала на мост.

— А почему не в центр?.. — Таня не успела договорить, почувствовав острый укол в левом плече. Она ахнула от боли, хлопнула рукой по плечу, прогоняя невидимую пчелу. — Меня что-то ужалило! — воскликнула она, резко поворачиваясь к своему соседу, но уже не смогла его увидеть. Перед глазами закачалось темное облако, дыхание ее замедлилось, глаза закрылись. Таня упала ничком на колени мужчины.

— Готово? — не оборачиваясь, спросила сидевшая за рулем женщина.

— Отключка, — подтвердил напарник, проверив у Тани на шее пульс.

Женщина прибавила скорость. Машина мчалась по Ярославскому шоссе, стараясь как можно скорее вырваться за Московскую кольцевую.

Эдик Лапшин вышел на крыльцо, глянул на желтую песчаную дорогу, аппендиксом отросшую от шоссе к дачному поселку. Пустую дорогу вразвалочку переходило стадо гусей, направляясь к Клязьме. Безрукий с потерянным видом заглядывал под каждый куст и время от времени жалобно выкрикивал:

— Кыца-кыца-кыца! — звал своего любимого кота, рыжего Сидора, пропавшего без следа вчера вечером.

«Волги» не было.

Эдик с удовольствием посмотрел на свои увесистые золотые часы «Ситизен» и одновременно с неудовольствием подумал, что Волоха и Люська-Магадан запаздывают. Он рассчитывал, что они привезут Зеркалову к половине третьего. Сейчас блестящие лучики-стрелки показывали пять минут четвертого, и Лапшин нервничал, все ли получилось так, как он спланировал. Вдруг Зеркалова оказалась не так проста, чтобы клюнуть на примитивнейшую, если уж говорить откровенно, удочку? Или они не застали ее на работе и, забыв про все инструкции, остались ждать на стоянке возле проходной, мозоля глаза сидящим в будке омоновцам?

«Вот жиды! — в который раз подумал Эдик о заказчиках и своих непосредственных хозяевах. — Говорил же им, нужен второй сотовик! Козлы…»

Эдуард Яковлевич Лапшин по паспорту числился гражданином Израиля, хотя вся его трудовая деятельность протекала в основном на территории Советского Союза, а позже — Российской Федерации. Исторической же родиной Эдик считал город Киев. «Из города Киева, из логова змиева», — цитировал Эдик запавшую в душу фразу неизвестного ему поэта, когда рассказывал о своем прошлом. Прошлое это представало перед ним в виде трехкомнатной квартиры сталинской постройки на Крещатике, фотографии деда в форме красноармейца, в буденовке со звездой и доставшихся от того же деда в наследство серебряных окладов от икон Богородицы и Николы Чудотворца. Куда сами иконы подевались, он не знал. Обзаведясь еще во время оно израильским паспортом и пожив некоторое время в земле обетованной, Эдик приобрел дурную привычку всех сквалыг называть жидами. Делал он это безо всяких расовых предубеждений — просто констатировал факт.

Хозяева разорились только на один сотовый телефон, да и то потому, что так им самим удобнее ловить Лапшина, где бы он в этот момент ни находился, в лесу или в сортире. А вот как Эдику контролировать своих легионеров — на это хозяевам было глубоко наплевать.

На данном этапе в подчинении у Лапшина находилось двое. Люську он в этот список не вносил. Магаданшу он знал как самое себя, знал ее мужа, с которым еще лет семь назад вместе сидел, и уважал Магаданшу по максимуму, насколько вообще мог уважать Евино отродье. Баб, считал Эдик, можно использовать только по прямому назначению.

В подчиненных ходили сопляк-кореец, которого Эдик выводил в люди, и Волоха — с ним Эдик работал давно. Он не любил новых людей вокруг себя. Но в последнее время Волоха начал Эдика раздражать: слишком стал самостоятельным.

Эдику недавно перевалило за сорок, и хотя он чувствовал себя в расцвете, все-таки не мог не замечать, что ему в затылок уже дышат, наступают на пятки подросшие молодые бычки в черных кожаных куртках. Лапшину с ностальгией вспоминалось его поколение. А эти, нынешние, того и гляди тебя сметут с корабля истории в гнилую яму два на полтора.

Глядя, как Цой, сосредоточенно уставившись в пространство над Клязьмой, утрамбовывает пятками плешь во дворе, сопит и делает плавные пассы руками в сторону невидимого врага, Эдик плюнул про себя. Здоровенный лоб, а предел мечтаний — черный «БМВ» последней модели и две блондинки зараз. Двадцать три года, а уже пушка на боку. А когда сам Эдик впервые заимел свою пушку? Подумать страшно, ведь обходился же одной собственной головой да руками. Но, взявшись за воспитание Цоя, он видел, что Цой — малек по натуре был, есть и будет и в акулу ему никогда не вырасти. Оставляя такого малька у себя за спиной, Эдик, по крайней мере, мог жить спокойно, не опасаясь, что его сожрут. Этот не сожрет, думал он, фантазии не хватит.

— Эй, Малек! — окликнул корейца Эдик.

Цой услышал и повернулся к Лапшину, сопя и раздувая ноздри, лоснясь от пота, словно бронзовый.

— Кончай мелькать. Подымись на шоссе, погляди: не едут?

— А Безрукий не может посмотреть?

— Я тебе сказал! — нахмурился Эдик.

Малек не стал спорить, ополоснулся под железным рукомойником, прибитым к доске парника, и, не вытираясь, влез в спортивную куртку, привычным жестом засучив рукава выше локтей.

С шоссе на въезде в поселок открывался обзор километров на пять вокруг. Шоссе плавно спускалось с горочки и там, внизу, катилось серыми асфальтовыми волнами. Подъезжающий к дачам автомобиль то взмывал на гребень волны, то исчезал в низинке и был виден как на ладони. Но сейчас дорога была пуста, над размякшим от жары асфальтом колыхалось марево.

Лапшин со своими бандитами жил на даче у Божьего одуванчика по прозвищу Безрукий. Мужичонка и вправду был сухоруким, правый рукав его френча болтался как пустой, и из рукава выглядывала не кисть, а серая воронья грабка со скрюченными пальцами. Безрукий устраивал Эдика по всем параметрам: одинокий, малообщительный, не в свое дело не лезет, ходит себе как тень. А не устраивал Эдика только один факт: Безрукий был идиотом. То есть не клиническим шизоидом с отвисшей слюнявой хлеборезкой, а просто придурком по жизни: он держал в доме кошачий питомник. Любой кретин, подобравший на улице хворого, вшивого, с гниющими глазами кота в лишаях, мог привезти его к Безрукому, и идиот с умилением принимался выхаживать паскудного паразита. Иногда кошек привозила из Москвы засушенная мумия с нарисованными тушью жирными бровями. Телефон мумии печатался в рекламных газетах в рубрике «Животные» под слезливой просьбой не выбрасывать мохнатых друзей на помойку, а звонить прямо по этому номеру. Желающих находилось выше крыши. Изредка, правда, попадались и желающие усыновить четвероногого сиротку-подкидыша, но те разбирали самых красивых, с признаками хоть мало-мальской породы на усатых физиономиях. Большинство же питомцев Безрукого отличалось плебейской внешностью. Брать их никто не хотел, в лучшем случае помогали деньгами и кормом. Так что по всему дому и по двору шлялись денно и нощно раздобревшие, сытые ублюдки. Они чувствовали себя здесь хозяевами, разбегаться и не думали, а, наоборот, плодились и размножались. Кошачье племя дополняли уродливые дворняги, всученные когда-то доверчивым ослам под видом щенков колли и овчарки. Когда хозяева прочухались, кого купили, то выперли щенков ногой под зад, и постепенно все они оказались у Безрукого.

Лапшин до знакомства с Безруким относился к животным лояльно, но, переночевав одну ночь на даче, на другой же день поклялся собственноручно кастрировать самых горластых тварей и утопить в Клязьме мешок-другой пискливого молодняка. Но идиот грудью встал на их защиту, и Эдик понял, что, если он тронет хоть одну тварь пальцем, придется им всем сваливать отсюда и искать новое пристанище. А времени на это не было. Да и место — удобнее не придумать: до Москвы двадцать километров, а затеряться здесь — как иголке в стогу сена. Это же не деревня, где все друг друга знают, это — старые дачи, сто раз перепроданные из рук в руки. Соседи тут не знают друг друга даже в лицо. Так что пришлось заткнуть свое мнение в одно место и терпеть.

Малек спустился с горочки. Эдик по лицу его понял, что машины с Волохой и Люськой-Магадан не видно, но все-таки крикнул:

— Ну что? Едут?

— Не видно! Нет еще!

— Стой там и смотри. Увидишь — беги ко мне, понял?

Кореец вяло согласился — удовольствие ему торчать столбом на жаре.

— Кыца-кыца-кыца! — заунывно звал Безрукий. — Сидор! Сидор! — кланялся он каждому кусту.

Эдик улыбнулся: ищи, ищи своего рыжего паскудника, не найдешь. Валяется сейчас твой Сидор со свернутой шеей в болоте возле Клязьмы и только зеленые мухи над ним жужжат. А царапался, гаденыш, как — рука вспухла и чешется.

Лапшин машинально почесал подсохшие царапины и посмотрел на часы. Двадцать минут четвертого.

«А если хозяин сейчас позвонит?.. — мелькнула неприятная мысль. — Явится Волоха — убью».

В Медведкове их на каждом перекрестке тормозили светофоры. Приходилось останавливаться и париться в духоте. От асфальта несло горячим воздухом, как от печки. Волоха зубами скрипел от злости, но поделать ничего не мог. Магаданша и так уж выкручивала «Волгу» как могла, показывая чудеса вождения.

Голова уснувшей чувихи все еще лежала у него на коленях. Рука ее безжизненно свесилась. Волоха поправил руку, переложив ее на колени, но, когда машина тронулась с места, рука снова соскользнула и повисла, качаясь. Только не хватает, чтобы на спящую женщину обратил внимание гаишник. И на пьяную она, к сожалению, не похожа: культурная с виду баба, молодая, одета хорошо. Замужем — золотое обручальное кольцо на пальце, а поверх кольца — перстень с крупным зеленым камнем. А пальцы-то какие длиннющие! Волоха даже сравнил их мысленно, покосившись сначала на свои руки, сцепленные в замок на коленях, а потом на руки Магаданши, небрежно лежащие на баранке. Пальцы у Люськи были от рождения расплющены на концах, а на безымянном еле заметно синела плохо выведенная татуировка овального перстня с двумя чайками. У этой — как ее? Зеркаловой? — пальцы на концах тонкие и как-то сами собой переходят в длинные ногти, хоть и коротко стриженные. И почему-то эти ногти блестели, хотя она их не накрасила.

За Челобитьевом они попали в пробку. Двухрядное шоссе забили дальнобойные грузовики-контейнеры, идущие из Москвы на Ярославль и Вологду. Затертые между ними, как клопы, легковушки пытались маневрировать, выезжали на встречную полосу, вклинивались в просвет между идущими впереди машинами. Минут десять Магаданша двигалась тем же макаром, пока машины не перекрыли и встречную полосу и не образовалась бестолковая, сигналящая и матерящаяся пробка.

Магаданша обернулась и критически осмотрела спящую Татьяну.

— Ну-ка поправь ее, — кивнула она Волохе. — Закинь ей ноги на сиденье да сумку сними. Еще начнут докапываться менты. Надолго застряли.

Проклятая пробка нагнала на этот участок дороги свору гаишников, они шныряли между машинами, как живчики, разгоняя затор.

Волоха, как куклу, перевернул спящую, уложил поперек сиденья и даже приобнял рукой, чтобы не свалилась, когда машина дернется. Ему было нестерпимо жарко и хотелось пить. Надетая под рубашку прямо на голое тело кожаная портупея неприятно натирала плечи. Он чувствовал, как под рубашкой струйками стекают капли пота.

— Жара, — выдохнул он.

— Ага, — флегматично ответила Люська, закидывая руки за голову. Ее футболка под мышками почернела от пота и кисло воняла. — Ну чего уставился? — сказала она, имея в виду пожилого гаишника, стоявшего впереди и уже несколько раз с любопытством присматривавшегося к их машине.

Гаишник отвернулся, потопал взад-вперед по своим делам, махая жезлом, потом вдруг развернулся и пошел прямо на них.

— Ити твою мать, — медленно сказала Магаданша.

Их «Волгу» зажали в тиски со всех четырех сторон, так что в случае чего пришлось бы бросать ее и тикать на своих двоих, а в нагрузку со спящей чувихой это выглядело проблематично.

Гаишник был от них метрах в трех, как вдруг в левом ряду не успевший притормозить «ниссан» врезался в заднее крыло «Жигулей», смяв его в лепешку и избавив таким образом Волоху от общения со стражем порядка. Круто сменив траекторию, гаишник устремился на место аварии. И сразу же, как по заказу, стоявший справа рефрижератор плавно тронулся с места. Магаданша вывернула руль и непостижимым образом умудрилась втиснуться в правый ряд следом за ним. Правый ряд стал потихоньку двигаться.

Волоха откинулся на спинку сиденья и рукавом вытер пот со лба.

— Ты что, сегодня не с той ноги встал? — не оборачиваясь, спросила Люська.

— Что?

— Ты с какой ноги сегодня встал? — Видя, что до Волохи так и не доходит суть вопроса, она махнула рукой.

Между тем было одно «но», от которого только что Волоха чуть не свихнулся, впервые в жизни не зная, что же делать. Когда гаишник шел в их сторону и было ясно, что разборки с ним не миновать, Волоха, не надеясь на отмазку в виде документов, сунул было руку за пазуху, нащупывая влажную от пота кожу кобуры… И тут вдруг понял, что забыл пистолет.

Его прошиб такой пот, что он в секунду стал как после бани. А хуже всего, что он занервничал и сам знал, что у него сейчас на лице большими буквами написано: вот у этого парня не все в порядке.

Теперь, когда каким-то чудом пронесло, он не хотел признаться Магаданше в своей идиотской оплошности.

— Ты бы стрелял? — спросила Люська.

— Ага, — кивнул он.

— Крыша от жары поехала? Придурок, ну и что бы мы делали с дубарем? Застряли в кошмаре, сиди тихо и жуй мочалку.

Дорога постепенно расчистилась. Когда промелькнул на обочине последний подмосковный пост ГАИ, Магаданша разогнала «Волгу» до предельной скорости.

Промелькнули Мытищи, по обе стороны шоссе начался лес. Солнце спряталось за верхушками деревьев, потянуло прохладой.

За Мытищами, не доезжая километров трех до развилки, где им надо было сворачивать на проселочную дорогу, их совершенно неожиданно притормозил пост ГАИ.

— Тормози, — сказал Волоха, неожиданно почувствовав прилив вдохновения.

— Проскочу! — Магаданша сбросила скорость и замигала фарами, делая вид, что собирается пристать к обочине. На самом деле она обычно виртуозно переключалась с первой скорости на четвертую и улетала из-под носа не успевшего ничего сообразить гаишника.

— Я сказал, тормози! Еще увяжутся.

До дачи оставалось не больше семи километров, и навязывать себе на хвост погоню было бы глупо.

— Не учи меня! — окрысилась Люська.

Она все же остановилась возле козырнувшего лейтенанта и высунулась в форточку. Мотор она не заглушила. Если бы гаишник сейчас сказал: «Заглушите мотор и приготовьте документы», — она бы не задумываясь нажала на газ.

Но вместо этого слегка смущенный лейтенант протянул в окошко сотенную купюру:

— Извините, не разменяете? Сдачу нечем дать.

Магаданша опешила — этого она никак не ожидала. В бардачке у нее лежал бумажник с лимоном — десятью точно такими же розовыми бумажками. Доставать и открывать его при менте, делая вид, что ищешь и не находишь мелочь, было бы глупо.

— Кошелек у тебя? — спросила она, поворачиваясь к Волохе, хотя наперед знала, что у того при себе только сто баксов.

Волоха не колебался ни секунды.

— У жены посмотрю, — лениво сказал он, открывая замочек Татьяниной сумочки.

Как он и ожидал, в кармашке лежало толстое кожаное портмоне. Он неторопливо открыл его и пересчитал деньги: сотня десятками и пятерками. Волоха передал деньги гаишнику и забрал у него сто тысяч. Лейтенантик, довольный, что кончились его мытарства, козырнул и отошел к другой машине, видимо, в ней сидел проштрафившийся водитель.

— А ты — ничего, сообразил, — заметила Магаданша, когда они отъехали от поста.

Волоха самодовольно пожал плечами. Ему удалось избавиться от неприятного ощущения вины за собственный идиотизм с пистолетом.

Положив портмоне обратно в сумочку, он заодно из любопытства осмотрел остальное хозяйство спящей крали. В сумочке лежал чистый носовой платок, пудреница, квитанции, неотправленное письмо для некой Валентины Гутчиной, поселок Степное Саратовской области, ключи, ежедневник в кожаной обложке и крошечный пузырек духов с пробкой в виде цветка. Волоха не удержался и понюхал духи. Их запах показался ему знакомым, — он сообразил, что так же пахло от спящей женщины.

— Она тебе ноги не отлежала? — сочувственно ухмыльнулась Магаданша. — Можешь спихивать, приехали.

— Да ладно, пусть лежит.

Волоху редко интересовала личность своих жертв, они примелькались за эти годы и были все на одно лицо, как для прораба одинаковы кирпичи на стройке. Но почему-то эта спящая красавица его заинтересовала.

— Кто она, не знаешь? — спросил он Люську.

— А тебя колышет? — лаконично ответила та. — Прикрой ее, пора.

Он убрал с колен плечи и голову женщины. Она была мягкой и податливой, как резиновая кукла из секс-шопа, пользовался раз Волоха такой ради прикола.

Магаданша, не останавливаясь, перегнулась через сиденье и бросила ему стоявшую впереди спортивную сумку-палатку. Волоха развернул палатку и укрыл Татьяну прорезиненной оранжевой тканью со шнурами. Теперь, если бы кто-нибудь заглянул в салон «Волги», въезжающей в дачный поселок, то увидел бы просто двух изможденных жарищей московских дачников-лохов, не сумевших даже толково увязать палатку и кинувших ее кучей на заднее сиденье.

— Вон Цой сигналит, — с улыбкой сказал Волоха.

Магаданша тоже усмехнулась.

— Там Эдичка икру мечет. Мы на час опоздали.

Вдруг им стало весело, как после удачной охоты, когда удалось завалить матерого кабана-секача и возвращаешься по морозцу домой, предвкушая сковородку горячей свеженины и запотевший пузырь самогона на столе.

Это же чувство удачной охоты не покидало Волоху и тогда, когда они въехали в открытые ворота Безруковой дачи и поставили «Волгу» в тени под яблоней, и когда он с Цоем тащил за руки за ноги замотанную в палатку спящую женщину. На душе было радостно, и предвкушался какой-то праздник.

Довольный, как слон, Эдик побухтел что-то насчет задержки и примолк. Женщину отнесли в мансардочку и уложили на железную кровать, накрытую пыльным сенником — тюфяком.

— Ну как все прошло? Проблем не было?

— Да все тихо, — отвечал шефу Волоха, снимая со спящей красавицы палатку и отдавая Цою: — На, сложи.

— Люська позвонила?..

— Да все, как ты говорил: вышла, села. «Вы от Турецкого?» — «От Турецкого». Уколол — и пикнуть не успела.

Лапшин, довольный собой, осклабился. «Все-таки котелок еще варит», — думал он, защелкивая на Зеркаловой наручники.

— А когда она проснется? — спросил Волоха, глядя на женщину.

Лапшин подумал.

— Да через полчасика начнет отходить, — сказал он, подозрительно глядя на Волоху. — А ты что задумал? Ты лучше свайку заткни! Не вздумай до нее дотронуться. Хозяин приказал только доставить, и чтобы с нее волос не упал. Ты понял?

Вместо ответа Волоха вышел из мансардочки.

Безрукого послали в деревню за водкой и за молоком. Картошки уже не было, приходилось варить то рис, то макароны. Магаданша ушла на верандочку, где стояла газовая плитка с баллоном, и там гремела грязными кастрюлями.

— Эй, эй, эй, только ты ее вымой хорошенько с мылом, — предупреждал Эдик, стоя в дверях и глядя на пышную Магаданшину задницу, обтянутую вязаной домашней юбкой. — Безрукий в этой кастрюле бурду для своих гадов варит!

— Он и сам из этой кастрюли жрет!

— Из этой? — В голосе Эдика послышалась гадливость. — Значит, этот идиот сам жрет то, что котам варит. Тьфу!.. Лучше бы ты мне не говорила.

— Да ладно, какой кашерный! — кокетливо сказала Магаданша, поглядывая на Эдика через плечо.

Пока они там были заняты шуры-муры, Волоха быстро снял рубашку и отстегнул портупею. Пистолет его лежал там, где он его вчера положил, — на кушетке под подушкой. Слава Богу, что Лапшин на него не наткнулся! Волоха сунул пистолет в кобуру и, обмотав ремни вокруг кобуры, спрятал свое хозяйство обратно под подушку.

С улицы на верандочку зашел Малек.

— Что сегодня на ужин? — заглянул он Магаданше под руки. — Опять макароны? Ты бы хоть раз гречки сварила, в ней железа много.