Если бы вместо одной головы на моей шее было десять, пятьдесят, сто голов, то и тогда бы я не смог переварить всего, что случилось за эту неделю. Все события и фигуранты этих событий были связаны между собой непонятным образом и в то же время существовали сами по себе. Как кроссворд, в котором угадано только одно слово по вертикали: Преступление.

Семен Семенович Моисеев никогда не приходил на работу вовремя — или запаздывал, или возникал до безобразия рано. Сегодня, в «черную субботу», Зимарин приказал всем службам трудиться не покладая рук.

Моисеев не был правоверным евреем, в свои шестьдесят с .хвостиком он не только не терпел «черных суббот» — ему не милы уже были и «белые». Но видит Бог, он стремился появиться на Новокузнецкой в десять, так на беду сын Гриша никак не мог отыскать свой диплом (и искал его, разумеется, папаша), у сына Миши отсутствовала верхняя пуговка на рубашке (и пришивал ее, разумеется, папаша), да и троллейбус по дороге сломался. Моисеев опоздал на работу на целых полчаса. Волоча раненную еще на войне и дающую себя знать до сих пор ногу, он доковылял до особняка купца Прохорова, где размещается столичная прокуратура, и увидел пухленькую кадровичку, стоявшую у входа в здание.

— Семен Семенович, я специально вас здесь караулю, хочу предупредить,— сказала она,— Эдуард Антонович рвет и мечет. Требует немедленно к себе.

Моисеев, не заходя в свой кабинет, довольно проворно побежал по мраморной лестнице.

В кабинете Зимарина полным ходом шло оперативное совещание— присутствовало одно начальство: зимаринские замы, начальники отделов и секретарь парткома.

— ...В нынешнем году ожидается, что число умышленных убийств подойдет к рубежу в двадцать пять тысяч случаев...

На мгновенье Зимарин запнулся:

— Товарищ Моисеев, вы опять опоздали. Пройдите поближе. Вы что, забыли, что исполняете обязанности председателя профкома?

В докладе наступила длинная пауза — все дожидались, пока Моисеев займет подобающее ему сегодня номенклатурное место «третьего» за зеленосуконным столом.

— Пока разные теоретики и так называемые демократы,— продолжил прокурор Москвы свою речь, — ведут споры о том, в чьем ведомстве должно быть сосредоточено предварительное следствие по уголовным делам, мы, профессионалы-следователи, независимо от ведомственной подчиненности, ведем повседневную нелегкую работу, а объем ее возрастает пропорционально росту уровня преступности в стране. Преступный мир действует нагло и изощренно, использует автоматическое оружие, автотранспорт, современные средства связи, умело заметает следы, привлекает к своей бандитской деятельности морально разложившихся людей из нашей среды. Поэтому работа по раскрытию, в частности убийств, заметно усложняется...

Зимарин приподнял очки, осмотрел аудиторию.

— ...Но есть еще порох в пороховницах: нашим славным коллегам Амелину и Чуркину удалось раскрыть очень сложное дело, нити которого привели в этот кабинет. Организованная преступность распоясалась до того, что готовила и, возможно, все еще готовит покушение на прокурора Москвы...

В этом месте Зимарин, разумеется, вздохнул и предоставил подчиненным возможность поахать и поохать.

— ...И первую скрипку в этом гнусном деле играли наши следователи, бывшие следователи,— Турецкий и Бабаянц. Они входили в мафию: направо-налево брали взятки, выводили преступников из-под удара правосудия. И в результате — оба убиты.

Подчиненные опять зашумели, а Зимарин криво усмехнулся.

— Все что ни делается, к лучшему. Неприятностей воз, но их было бы несравненно больше, если бы эти так называемые следователи были живы. Меня уже вызывали в горком партии, к товарищу Прокофьеву, к первому заму генерального прокурора Союза товарищу Васильеву. Я объяснил: в семье не без урода, никто в наше время не гарантирован от подобных дел, разве в самой союзной прокуратуре не было такого же позора? Но мне ответили: это не аргумент. И правильно ответили. Принимаем следующее решение. Издаем приказ по прокуратуре об усилении воспитательной работы с кадрами. Дело Турецкого продолжают вести товарищи Амелин и Чуркин, а дело Бабаянца передается Моисееву. Вы слышите меня, Семен Семенович! Вы же как врио председателя профкома должны организовать похороны этих отщепенцев. Тихие похороны. Без церемоний. Ни в коем случае нельзя объявлять сотрудникам о дне похорон. Кремацию организуйте в Никольском. Товарищ Амелин, проследите. Все. Совещание закончено.

Моисеев хотел сказать Зимарину, что дел у него навалом и взваливать на себя еще одно, такое сложное, как убийство Бабаянца, он никак не может — это скажется на качестве следствия, и что с убитыми, Бабаянцем и Турецким, не все так гладко и ясно, как прозвучало в докладе (составленном, конечно же, со слов Амелина и Чуркина); Бабаянца и Турецкого он знает не один год, и так вот сразу поверить в наскоро сработанную версию он не может. А уж заниматься хлопотами по кремации коллег ему тоже не с руки: на этой неделе предстоит отъезд в Израиль его сыновей-близнецов Гриши и Миши, ближе которых у него никого нет на этом свете.

— Я сказал,— совещание закончено, товарищ Моисеев,— услышал он голос Зимарина, поднялся со стула, взял в руки палку и медленно заковылял в кабинет криминалистики, проклиная себя за малодушие.

Вырвав Нику из цепких рук врачей психоневрологического отделения, Виктор Степанович Шахов взял на себя роль ее главного ангела-хранителя, предоставив милицейским организацию наружной службы наблюдения. Полагавший себя виновником всех Никиных бед, старший" лейтенант Горелик, несмотря на агрессивные возражения последнего, был отправлен домой на отдых (оказавшийся, однако, весьма непродолжительным), двух лейтенантов, дежуривших в больнице, сменили два дюжих сержанта, и они совместно с личным шофером товарища Шахова образовали заслон квартиры Славиных.

Походная раскладушка образца времен первой мировой войны, предназначенная этой ночью для сна министра, и установленная между газовой плитой и холодильником, стонала и скрипела при малейшем движении. Виктор Степанович знал, что за стеной не спит Ника, он угадывал ее бесшумные шаги, слышал чирканье спичек. К нему самому сон тоже не шел, и не дышащая на ладан раскладушка, естественно, была тому причиной.

Сорок часов тому назад, то есть с момента появления в "его кабинете капитана милиции и шофера его персональной машины Мити, он перестал функционировать в роли министра и пользовался своим служебным положением исключительно в личных целях, иными словами — делал все от него зависящее для розыска Никиного сына и ее собственной безопасности.

В течение двух дней никто не мог попасть на прием по причине отсутствия его на рабочем месте, сотни бумаг ждали его подписи, десяток делегаций с мест и из-за границы бесцельно толклись в коридорах, правительственные чиновники и боссы новоиспеченных корпораций впали в состояние некоторого замешательства. Виктора Степановича нисколько не беспокоило, что огромный аппарат практически оказался без руководителя. Разумеется, он не мог не предполагать, что его исчезновение из поля зрения как подчиненных, так и вышестоящих товарищей породит неприятные последствия, но на данном отрезке времени попросту игнорировал все то, что не имело отношения к Нике.

Скованный в движениях, зажатый между холодильником и газовой плитой в крошечной кухне, он, как ни странно могло показаться в сложившейся,страшной ситуации, чувствовал облегчение — как будто сбросил с себя не свойственную ему личину, что носил многие годы, будто перестал играть чужую и тяжкую роль в спектакле. Еще два дня тому назад он подсмеивался над собой — в его-то годы, на шестом десятке, влюбиться в молодую женщину,— вот старый дурак! Он кокетничал сам с собой, поскольку вовсе не считал себя старым, и если признаться, то ему импонировала его ладная фигура в зеркале, он воображал рядом с собой тоненькую большеглазую женщину, носящую привлекательное имя и казавшуюся на его фоне изящной статуэткой. Он просто не представлял тогда, .насколько глубоко захватило его чувство, как сильно » он желал ее. Чего он,мог ожидать от Ники в ответ — вот что терзало его сейчас. Как заработать хотя бы ее расположение, которое может перейти в привязанность — со временем, не сразу... и самое главное, самое безнадежное, самое ужасное было то, что без своего мальчика она просто погибнет, погибнет физически, перестанет существовать. И Шахов понимал, что, несмотря на его старания, он бессилен ей помочь...

За окном запела одинокая птица, чудом спасшаяся от расплодившегося в Москве воронья, и минут через двадцать забрезжил рассвет. Виктор Степанович скинул ноги с раскладушки, с великой осторожностью, держась за край плиты, поднялся, натянул костюм и, в одних носках на цыпочках пройдя по коридору, заглянул в комнату. Ника сидела перед застекленной нишей, и невидящий взгляд ее был устремлен туда, где пустовала Кешина кроватка. Она не обернулась на звук открываемой двери, и Виктор Степанович вернулся на кухню, сложил раскладушку и сел на табуретку возле маленького стола. Вчерашний Никин порыв в больнице относился совсем не к нему, она искала выхода из обступивших ее стен, и как только они покинули клинику, она снова одела на себя панцирь из колючей проволоки и отрешилась от окружающего мира...

Он никогда потом не мог вспомнить, сколько времени прошло до той секунды, когда он ощутил на своем затылке Никину ледяную ладонь и услышал ее слабый голос:

— Пожалуйста... не уходите... не бросайте меня. Я без вас не ,смогу... не смогу жить.

Она повернула его лицо к себе, глаза ее горели лихорадочным огнем, и она повторяла как в бреду одну и ту же фразу:

— Я без вас не смогу жить...

Он не верил своим ушам и боялся притронуться к ней, боялся ощутить под рукой железный панцирь. Но Ника гладила его холодными ладонями по лицу, сама прижималась к нему всем телом и всё повторяла: «Я не смогу без вас жить». Он приподнял Никино легкое тело и понес в комнату, целуя жаркое лицо, превозмогая охватившее его желание. Он опустил Нику на неразобранную постель — она обхватила его шею, не давала ему уйти, тянула к себе, целовала его в губы жарким ртом, и в блестевших лихорадочным светом глазах он увидел страстный призыв и, изумленный этим откровением, начал срывать с них обоих одежду, страшась, что погаснет этот призывный свет...