Вторая картина из прошлого РОЖДЕНИЕ БРИГАДЫ

Самый молодой в Уральском политехническом институте профессор, Руслан Шаров, пользовался любовью студентов не за то, что ставил оценки с поблажками. Наоборот, во всем, что касалось проверки знаний, он был требователен и строг. И даже не за то любили его, что он, не кичась своими научными регалиями, установил со студентами доверительный товарищеский стиль общения. Конечно, это было важным обстоятельством, но не главным. А главное в Шарове заключалось в том, что он действительно был блестящим ученым. Студенты всегда чувствуют, кто перед ними: равнодушный транслятор текста учебника или человек, преданный любимому делу. Преданность делу светится в глазах, делает речь точной, а руки — умелыми. Умелые руки требовались Руслану Георгиевичу как нельзя больше, так как он работал с электронно-вычислительными машинами, как раз в те годы утратившими свое громоздкое советское название и получившими то иностранное имя, которым их теперь называют: компьютер. Иными словами, Шаров принадлежал к числу тех первопроходцев, которые одновременно постигали «хард» и «софт». И даже параллельно изучению старался при помощи своих чутких пальцев и пытливого ума усовершенствовать эту мигающую глазом монитора коробчатую редкость, которую институт приобрел за сумасшедшие деньжищи.

— Лет через двадцать, а может, и раньше, — предсказывал Шаров, — компьютер войдет в каждый дом. Как сейчас телевизор.

Преподаватели спорили, стыдливо улыбались или попросту не поддерживали этот футуристический разговор. Не верили.

Зато студенты верили! Особенно эти, самые талантливые, цвет института: Баканин, Ефимов, Айвазов, Парамонов… Им не забыть эту лабораторную по физике. Преподаватель вышел из аудитории, оставив их наедине с оборудованием. Оборудование было им знакомо, и тема трудностей не представляла, а вот чертить в тетрадях систему координат, вычислять точки, выводить формулу, строить кривую — что за морока! Заглянул Шаров. Удивленно улыбнулся: «А что это вы паритесь? У вас же компьютер стоит!» И впрямь стоял — в углу аудитории, в полнейшей заброшенности. Языку программирования «бейсик» их всего пару недель учил не Шаров, а другой препод. Единственное, чему студенты научились за время этих занятий — включать и выключать компьютер, а так как в те замшелые времена о «Виндоусе» и не слышали, то делалось это элементарно… А еще постигли ужас до чего высокоумные основы игры в «Тетрис». Ни то ни другое помочь в лабораторной работе не могло, о чем студенты откровенно сообщили Руслану Георгиевичу. Улыбнувшись еще раз и промокнув платочком зеркально-нагую голову, Шаров сел к компьютеру. На экране засветилась сине-белая таблица. Разминочной пробежкой пальцев по клавиатуре Шаров вызвал программу и попросил продиктовать полученные в ходе лабораторной работы числа. А дальше… Дальше начались сплошные чудеса. Каким-то невероятным образом за считанные секунды на экране возникла кривая — та самая, которую путем долгих потений и терзаний им пришлось бы выводить самостоятельно. Более того, к безукоризненному графику прилагались выкладки, которые находились за гранью студенческой лабораторной…

— Как видите, — добродушно сказал Шаров, — вот что умеет компьютер. Компьютер — это, конечно, не заменитель головы, но вот избавить ваши и без того загруженные головы от нудной механической работы — в его возможностях.

Как было после такого фокус-покуса не прийти в восторг от идеи компьютеризации производства? А с нее-то все и началось…

Как ни странно, невольным инициатором создания «бригады реаниматоров» выступил не всеобщий любимец и естественный лидер Валька Баканин и даже не мрачноватый умница и острослов Леня Ефимов. На эту идею натолкнулся Айвазов — Кинг — который еще до окончания института начал подыскивать высокооплачиваемую работу. Не для того он учился, чтобы на родительской шее сидеть! Времена менялись, жизненный пласт брежневской пассивности уплыл в открытое море намечающегося капитализма, суля осуществление великих надежд. Дух захватывало от намечающихся возможностей, которыми манило начало девяностых. Можно было либо все приобрести — либо все потерять. Многие вдавались в авантюры, где гибли или выигрывали… Но об этом — чуть позже. Сейчас об Айвазове. Кинг не хотел отрываться от любимой специальности, на получение которой угрохал пять (может быть, лучших!) лет, поэтому не соблазнился торговлей, когда все вокруг торговали как угодно и чем угодно. Кинг отправился на химическое предприятие — крупное, однако… в общем, так себе предприятие. Сотрудникам зарплату выплачивали кое-как, и они продолжали ежедневно ходить на работу, должно быть по инерции или руководствуясь слепой верой, что в один прекрасный день все изменится. Бухгалтерия велась с чудовищными ошибками — отчасти и за счет того, что весь ее штат составляли пенсионерки с арифмометрами и молодые недоучки. Оборудование, тяжелодумное и ржавое, не менялось с семидесятых годов. Об автоматизации производства не приходилось даже мечтать.

Обо всех минорных впечатлениях Рубен Айвазов поведал своим друзьям.

— Если бы еще у них были компьютеры! — посетовал он. — Все-таки легче было бы контролировать производство. Может быть, посоветоваться с Шаровым? Он ведь должен заниматься не только теорией, но и практикой…

— Посоветуйся, — кивнул Артур Райзен. Вне сессии Ипа-ипохондрик часто производил впечатление вполне разумного и не такого уж нервного молодого человека. — А что касается автоматизации химического производства, можешь посоветоваться хоть со мной. Сам знаешь, по какой теме я диплом защищал.

— Чего мелочиться! — развеселился Кинг. — Айда все ко мне, работу каждому найду. Марина займется бухгалтерией, Руслан Георгиевич — компьютерами, Валька и Леня — инновационными разработками, Парамонов починит стоящую поточную линию, пока суд да дело. А почему нет? Вместе учились, вместе и работать будем.

Идею в ее первоначальном виде никто не оценил.

— Кинг, ты, конечно, щедр, как король, — сощурился Ефимов, — но я этого коллективизма не понимаю. Лично я не собираюсь связывать всю жизнь с твоей химической богадельней. Допустим, мы восстановим производство — что, кстати, еще не факт, — но дальше быть прикованным к одному предприятию…

— А если не к одному?

Отрицать не получится, первый импульс подал Рубен Айвазов. Но развил его, как всегда, Валька Баканин. И, как всегда, дергая себя за нос, что у него служило признаком интенсивности мышления:

— Парни, вы чего? У нас же не крепостное право, никто никуда не прикован. Давайте создадим такую… ну, что ли, бригаду! Передвижную, мобильную, современную! Приходим на умирающее предприятие и комплексно, совместными усилиями делаем все, чтобы его спасти. Будем лечить бизнес так, как врачи лечат больных. Используя свои знания и умения, а они у нас есть, парни…

Дружеское обращение «парни» не показалось смешным даже присутствовавшей на этой легендарной вечеринке Марине. Никто не смеялся. Все думали.

— А что мы с этого поимеем? — первым озвучил всеобщие сомнения Ефимов.

Валькин нос горел, как верхнее оконце светофора, свидетельствуя о том, что этот вопрос тоже не останавливает полет его делового вдохновения.

— Нет проблем! Мы не только спасаем предприятие, но и оказываемся в числе его совладельцев. За умирающее предприятие никто цепляться не станет, а когда оно станет рентабельным, прибыль — нам. Идет?

— Надо посоветоваться с юристами, — заявил Леонид. — У меня как раз есть один знакомый… одна знакомая… Идея сомнительная, но может, и проканает…

Но все поняли так, что идея замечательная. А Ефимов злится потому, что не он это выдумал. Друзья знали за ним эту не самую приятную черту: хоть и получит пятерку на экзамене, а все-таки пошлет недоброжелательный взгляд в сторону того, кого строгий экзаменатор похвалил больше. Вот ведь, оказывается, даже умные люди бывают завистливы…

Но с этим ефимовским качеством охотно мирились. Мало ли у кого какие недостатки! В конце концов, все они друзья! А теперь еще, кроме студенческой дружбы, их связывает членство в «бригаде реаниматоров».

Кстати, название придумал Леонид Ефимов. После того, как по своим юридическим каналам удостоверился, что идея и впрямь стоящая…

Следователь по особо важным делам Сергей Владимирович Алехин, как уже догадался читатель, не придавал особого значения нарушениям законности. Точнее сказать, он походя нарушал все, что можно нарушить. Однако в одном пункте он остался скрупулезно верен букве закона, а именно: даже он не осмелился лишить Баканина встречи с адвокатом. Как положено, один на один. Правда, адвокат был не тот, которого выбрал бы для себя Баканин, а тот, которого дал ему Алехин…

Собственно, последний факт и послужил источником недоверия, которое питал Валентин к своему навязанному врагами защитнику. Да полно, будет ли этот человек его защищать? Такова ли его функция? А может быть, вопреки обязанностям адвоката, он станет склонять подзащитного к тому, чтобы признать все нелепые обвинения, которыми его тут закидали? Наверняка станет уверять, что Баканину не избежать тюрьмы и лучшее, что он может сделать — добиться, чтобы скостили срок… К чертям собачьим такую защиту! Валентин Баканин невиновен, слышите вы, не-ви-но-вен! У него есть свое доброе имя, у него еще осталась такая непостижимая, эфемерная для некоторых штуковина, как честь. Что там говорил Алехин насчет адвоката? «Если не хотите этого, не получите вообще никакого», что-то наподобие того. Ну так пожалуйста! Лучше Баканин будет защищаться сам! По крайней мере, сам на себя он всегда может положиться. Кажется, он сам — это единственный человек, которому в этом гадюшнике стоит доверять…

Вышеприведенные соображения, правда, в более вежливой форме, но так же эмоционально Валентин Баканин обрушил на Бориса Аристарховича Фадина. Валентина можно было понять: мало кто на его месте удержался бы от выплеска эмоций. После предъявления обвинения в КПЗ ему всю ночь не давали спать. Мало того что в переполненной камере и без того не больно-то хорошо спится, так еще история: только начинаешь засыпать, вдруг — грубый толчок в плечо! Кто толкнул? Поди разберись, когда все помещение вплоть до лампочки над дверью забито ожидающими решения своей участи! Снова начинает засыпать — снова его пинают, метя по лодыжке… В конце концов Валентину пришлось сознательно бороться со сном, то и дело соскальзывая в болезненную горячую полудремоту. Но если кое-кто думает, что такими методами вынудит его подписать самооговор, этот кто-то крепко просчитался.

Борис Аристархович Фадин выслушал подзащитного не перебивая, только мелко пошмыгивая носом, словно, как животное, воспринимал главную информацию не зрением и не слухом, а нюхом. Очевидно, запах Валентина заставил его загрустить, потому что редковатые русые брови Фадина расположились домиком, придавая лицу сочувственное выражение.

— Уважаемый Валентин Викторович, — мягко сказал Фадин, — я понимаю, у вас много оснований мне не доверять…

Валентин, истощивший запасы красноречия, кивнул. Он несколько дней не брился, и светлая, жесткая, отрастающая пучками щетина не украшала его помятое, выжатое бессонницей лицо. Прибавьте сюда плачевное состояние одежды — как мало нужно, чтобы внешне превратить крупного бизнесмена в бродягу!

— И я могу подтвердить, что вы правы в своем недоверии, — неожиданно завершил Борис Аристархович. — Не знаю, много ли мне удастся для вас сделать. На меня оказывают сильное давление, так же как и на вас. Ваше дело шито белыми нитками, но уж кого здесь хотят засудить, того засудят. Только не думайте, что я против вас. Да, горько бывает видеть, как преступник ускользает от заслуженного наказания, но еще горше, когда наказанию подвергается невиновный…

Валентин, выпрямившись на привинченном к полу стуле, смотрел на своего адвоката расширенными глазами:

— Но если вам горько это видеть, то постарайтесь! Сделайте же что-нибудь! Не бывает так, чтобы не оставалось совсем никакого выхода!

— У вас есть влиятельные знакомые, которым вы полностью доверяете? — деловито спросил Борис Аристархович.

Валентин воспрянул в надежде, но сразу же поник, точно вспомнил что-то неутешительное:

— Здесь, в Александрбурге, или в Москве?

— Хоть в Аддис-Абебе. Гарантирую, что свяжусь с теми, кого вы назовете, и передам, где вы и что с вами.

Валентин пристально уставился в невыразительное, малопримечательное лицо Фадина. А что, если адвокат все-таки ненадежен? Что, если таким способом он вынуждает обвиняемого назвать своих покровителей, чтобы вывести их из игры? А что, если, называя своих друзей и знакомых, он ставит их под удар? Их могут убить, избить, похитить — шайка-лейка, которая захватила его, способна на что угодно… Но если Валентин не ухватится за соломинку, которую протягивает ему Фадин, другой такой оказии может и не представиться. Тогда глава концерна «Зевс» сгниет в александрбургских застенках, и об этом так никто и не узнает. А, была не была!

— Хорошо, записывайте. Московский адвокат Роберт Васильев. — Валентин продиктовал Фадину номер мобильного телефона Роберта, который на всякий случай заучил наизусть. Вот когда он пригодился! — Также в Москве: адвокат Юрий Гордеев…

— Юрий Петрович? Из десятой юрконсультации?

— Вы с ним знакомы?

— Нет, но наслышан. В адвокатских кругах России Юрий Гордеев — фигура видная. Если он на вашей стороне, ваши дела не так уж плохи!

Должно быть, Фадин собирался приободрить подзащитного, вселить в него, так сказать, волю к победе. Но в данный момент дела Баканина продолжали оставаться плохи, и он об этом не забывал.

— Я хотел бы передать с вами записку для Гордеева.

Валентин все еще продолжал в глубине души не доверять адвокату и опасался, что дело в его интерпретации будет выглядеть совсем по-другому — не так, как в глазах самого Валентина.

— Конечно-конечно, пишите. Так даже лучше. Он знает ваш почерк?

— Не уверен. Но я все-таки напишу.

Стержень шариковой ручки, должно быть, претерпел немало испытаний в этом кабинете, где ею пользовались все кто ни попадя. Ручка царапала бумагу, оставляла на ней дополнительные порции чернил, похожие на мушиные точки. Но, несмотря на все помехи, Баканин упорно выводил строку за строкой…

— Поторопитесь, — призвал Баканина адвокат, взглянув на солидные позолоченные часы, отягощавшие волосатое запястье.

Валентин отложил ручку:

— У меня все.

«Ленчик мною пользуется».

Эта незамысловатая мысль засела в мозгу Ксении Дмитриевны Макаровой, отравляя одной из самых влиятельных женщин Александрбурга и утреннее пробуждение, и ночной отход ко сну, и частые в течение дня приемы пищи (еда и секс, по мнению Макаровой, составляли значительную часть того, ради чего вообще стоит жить). А также эта мысль отравляла работу… И деньги. Получаемые за работу деньги. Что, если разобраться, было просто нестерпимо: большие деньги должны приносить удовольствие. Тем более такие огромнейшие деньжищи, которые получала Ксения.

Возможно, кто-то удивится: неужели должность начальника следственного управления, которую занимает Макарова, относится к числу высокооплачиваемых? Неужели труд этих людей вознаграждается миллионным состоянием? И конечно, удивление будет правомерным. За свой основной труд Ксения получала не сказать чтобы много. Ну, допустим, на квартплату, одежду, питание одинокой женщине вполне хватит. Но из каких источников оплачивалось все остальное? Две машины — одна отечественная, другая иномарка; соответственно к ним бензин. Три квартиры — в разных районах города. Строящийся под Александрбургом дом с бассейном и зимним садом. На этом фоне одежда от престижных модельеров, изготовленная на заказ, специально под ее приземистую плотную фигуру, выглядела мелочью, дамским пустячком… Неужели все это Ксения заработала?

Да, она это заработала! Однако об основных служебных обязанностях в данном случае речь не идет. Ксения Макарова получала крупные куши не за них, а за работу совсем иного рода. Может быть, кто-то не назвал бы это работой; может быть, кто-то подобрал бы для наименования этого совсем другие слова — вплоть до жесткого и предельно исчерпывающего тему слова «преступление»… Но Ксения Макарова не стала бы выражаться так резко. Если бы вы заговорили с ней об этом, она полуприкрыла бы свои большущие, широко расставленные, все еще красивые и полные африканской страстности глаза и произнесла бы томным, низким голосом, созданным для песен: «Ну как же еще прокормиться несчастной женщине?»

Несчастье Ксении заключалось как раз в том, что она была женщиной — и при этом была умнее мужчин… По крайней мере, так она полагала. Деловое предложение, исходящее от женщины, мужчина всегда воспринимает неохотно, предпочитая предложения коллег-мужчин, даже если они менее выгодны. Мужчина прислушивается к женщине при одном условии: если женщина не только коллега… Если при этом она для него еще и женщина! Выстроив эту схему у себя в уме и крепко поверив в нее, Ксения на протяжении всей своей служебной биографии воплощала тезисы в жизнь. Тем более что телесные соприкосновения для нее не несли никакой эмоциональной нагрузки. Трахнуться для того, чтобы продвинуться по службе или просто, чтобы получить удовольствие? Какие могут быть проблемы! Расставшись с девственностью в четырнадцать лет в компании одноклассников, Ксения раз и навсегда уяснила для себя: в этих телодвижениях нет никакого сверхъестественного смысла, который учат в них видеть представители старшего поколения в компании с художественной литературой. Ах, любовь-морковь! Ах, влюбленные, погибшие от любви! Погибнуть от любви, считала Ксения, можно только в одном случае: если плохо предохраняться и после попасть на криминальный аборт. Но это для невинных дурочек. Ксения отнюдь не была невинна. И отнюдь не была дурочкой. Разве дурочка смогла бы продумать и осуществить такой непростой план?

Из образа действий Ксении Макаровой вытекало следующее: она не доверяла свои наиболее ценные мысли мужчинам, с которыми не спала. Прежде чем посвятить мужчин в свои планы обогащения (тем более идущие вразрез с законом), она посчитала нужным плотно привязать их к себе. А мужчин было двое. Один был начальником Ксении, другой — ее подчиненным. Но оба были ей нужны, и она спала с обоими. Не одновременно — группен-секс не входил в число ее излюбленных удовольствий, — не афишируя обе эти связи, но и не особенно скрывая… Если они — прокурор Александрбургской области Нефедов и «важняк» Алехин — обсуждают между собой, какова их общая подруга в постели, Ксению это никак не касается. Она позаботилась о том, чтобы этим двоим было что обсуждать, кроме бабских сисек-пиписек.

— Прокурорский бизнес, — шепнула она — сперва подчиненному, потом начальнику — в момент расслабленных посткоитальных ласк.

— Чего-чего?

Реакция и у того и у другого получилась стереотипная. Мужчины после секса вообще резко тупеют, будто вместе со спермой теряют маленькие серые клеточки головного мозга. Зато Ксения даже после оргазма сохраняла мозги в трезвости. И она поделилась — и с подчиненным, и с начальником — плодами выстраданных размышлений. Она нежным голосом, не нарушающим кайфа, подсказала, что на прекращении производства уголовного дела (что означает свободу для преступника) можно заработать. В самом деле, сколько можно охранять закон за грошовую зарплату? Это непорядок. Надо, чтобы закон время от времени отворачивался в сторону, позволяя блюстителям законности поправить свое материальное положение. Собственно, им и делать ничего не придется: заинтересованные люди охотно расстанутся в их пользу с определенной суммой, а тут уж, как говорится, раз дают, грешно не брать… Сколько брать? Знающие люди вам скажут, что имеется стандартная такса в тридцать тысяч долларов. Конечно, многое зависит от тяжести статьи и прочих деталей, но в среднем сумма именно такова.

Может возникнуть вопрос: насколько долго сопротивлялись предложению Ксении ее мужчины, и сопротивлялись ли вообще? Вероятно, не очень сопротивлялись, ибо эта далеко не святая троица скоро стала жить материально гораздо лучше, чем до образования «прокурорского бизнеса». Что касается моральной стороны дела, то с ней не возникло ни малейших трудностей. Относительно страха разоблачения — здесь, конечно, определенные трудности возникали, но если учесть, что сотрудники милиции и прокуратуры, работающие в одной области, как-никак не чужие друг другу, получалось, что в итоге все не так уж страшно. Кое-кому отстегнуть на лапу, кое-кого заинтересовать долей в прибыли, кое-кому просто напомнить, что все мы, мол, одним миром мазаны, одной веревочкой повязаны, — и дело в шляпе.

Прошло некоторое время. И вот предприимчивая Ксения, развивая и укрепляя свои отношения с начальником и подчиненным, открыла перед ними новые перспективы их маленького совместного предприятия. А для этого поставила такой, казалось бы, сугубо теоретический вопрос: сколько возьмут следователь и надзирающий за ним прокурор, чтобы сфабриковать уголовное дело на полностью невиновного человека? Совершенно ясно, что тут денег потребовать можно значительно больше, чем тридцать тысяч долларов. Тут давать нужно не одному, а нескольким лицам: и лжесвидетелям, и практически всем участникам судебного процесса, начиная от следователя прокуратуры и заканчивая судьей… К чему мелочиться? Миллион долларов потребовать можно!

Если речь идет о нераскрытом убийстве, то нужно уговорить какого-нибудь наркомана или бомжа взять убийство на себя. А этот бедолага, в свою очередь, должен правильно указать на «организатора» преступления. Мол, такой-то гражданин вручил мне такую-то сумму для устранения такого-то лица. Все просто. Осуществление детальной схемы, конечно, влетит в копеечку, но ведь и поиметь можно гораздо больше, чем за мелочевку!

Кто заплатит за обвинение невиновного? Ну, знаете, Ксения это берет на себя. И после недолгого выжидания… ну да, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы угадать: на сцене появится еще один человек, который связан с Ксенией узами секса. А именно: Леонид Ефимов, который неоднократно делился с любовницей своими служебными проблемами. В итоге все должны быть довольны. Одна сторона получает деньги, другая — устранение того, кого следовало устранить… А организовала все она, Ксения!

Но если Ксения так разумно и удачно все распланировала, почему ее злило то, что Леонид Ефимов ею пользуется?

Причем злило это ее всерьез. Просыпаясь ночами, она вспоминала в подробностях свою историю взаимоотношений с тем, кого по прежней памяти называла Ленчиком, и на женщину, которая все чаще ощущала себя немолодой, обрушивалась волна терзаний. То, как беззастенчиво пользовался ее должностными услугами тот, кого она знала неоперившимся пареньком с большими амбициями и малыми возможности их реализации, заставляло ее сомневаться в себе. И мерещилось уже Ксении, что их случайное транспортное знакомство вовсе не было случайным, а Леонид, уже тогда упорно-расчетливый, выследил ее и подкараулил, точно вычислив, что на Ксению подействует его тип внешности — широкими сросшимися бровями и узким лицом Ефимов напоминал ее первого постоянного партнера (школьные эксперименты не в счет), с которым у Ксении чуть было не образовалась любовь-морковь… а, ну да ладно! Дело не в том, давно исчезнувшем с ее горизонта юноше. Дело все-таки в самом Леониде. Честность вынуждала Ксению признаться, что поведение Ленчика раздражает ее потому, что он ведет себя по отношению к ней так, как она привыкла себя вести по отношению к мужчинам: высасывать их досуха, беря от них все, что можно, обменивая секс на деловые услуги и привязывая сексом во имя будущих деловых услуг. Ксения горько подумала, что для Леонида она не так уж привлекательна: как же, толстуха! У Ефимова вкусы изысканные. То ли дело Мариночка-тростиночка…

Присутствие в новом деле Марины Криворучко также крепко досаждало Ксении. Правда, с ней она впрямую не общалась, тем не менее одно упоминание о Марине способно было испортить Ксении настроение на весь день. Непохожие внешне, по складу характера эти женщины могли бы быть сестрами. Неизвестно, догадывалась ли об этом Марина, но Ксения с самого начала раскусила в той, кого вряд ли стоило считать своей соперницей, жажду материальных удовольствий и невозможность удовлетвориться одним мужчиной. Как, спрашивается, госпожа Криворучко достигла своего нынешнего положения гендиректора в фирме «Уральский инструмент»? То-то же! И нечего ее превозносить в ущерб Ксении.

Даже то, что госпожа Криворучко не так давно овдовела, не смягчило Ксению по отношению к ней. Не всех своих мужей Марина потеряла — всего лишь одного! Она же образец древней полиандрии, когда женщина заводит себе «семью» из нескольких мужчин, которые работают на нее и ублажают. Захочет, возьмет себе кого-нибудь еще. Для нее это не проблема!

Когда Валентина Баканина снова вырвали из камеры и повели куда-то, он подумал, что будет новый допрос. Дураки, неужели они думают, что он все-таки себя оклевещет? Или… все-таки пытки? Такие, как избиение в мешке, или кое-что покрепче? Невесть откуда в памяти всплыла леденящая информация об одном излюбленном у нашей доблестной милиции способе пытки: человеку, который не хочет сознаваться в том, чего не совершал, надевают противогаз и пережимают шланг. После первого же раза сознается большинство бедняг, а после второго-третьего — самые стойкие… У Баканина перехватило горло. Снова показалось, что он тонет — без надежды выплыть…

Однако судьба его, как оказалось, пока миловала. Наверное, его истязатели решили, что еще не перепробовали на нем всех способов словесного убеждения. Один из этих «способов», как выяснилось позднее, был приведен в тот же кабинет следователя, что и Баканин. Кроме знакомого уже Валентину «важняка» Алехина и конвоиров, в кабинете присутствовала неизвестная пока что полноватая женщина средних лет и еще какой-то тип. Поначалу Валентин взглянул на последнего без особого любопытства. За километр обнаруживалось, что это — обитатель КПЗ, такой же, как и сам Валентин. Собрат по несчастью, так сказать. На обоих была не казенная роба, выдаваемая только заключенным, а своя одежда, но такая мятая, пятнистая и несвежая, что сразу угадывалось: в ней давненько уже и спят, и едят, и справляют другие надобности. В придачу одежонка собрата по несчастью, состоявшая из бесформенных штанов и штопаного серого свитера с узором из бегущих оленей, до сих пор сохранила алкогольный запашок, который не выветрился даже под воздействием более напористого, но менее стойкого тюремного духа.

Внешне обитатель КПЗ соответствовал и своей одежде, и исходящим от нее ароматам. Его лицо, не отмеченное печатью высокого интеллекта, обнаруживало в блеске крохотных подвижных глазок, бродящих в орбитах кругами, словно тигры по клеткам, какую-то безумную хитроватинку, сигнализирующую, что обладатель таких глаз способен на любой неожиданный поступок, который ему в голову взбредет: то ли с моста спрыгнуть, то ли тормозной жидкости хлебнуть, то ли подвиг совершить. Цвет кожи — темноватый, словно от нездорового загара: возможно, сказывается привычка постоянно находиться на свежем воздухе, а возможно, плохая работа печени, сдающей от излишеств. Судя по шамкающей речи, часть зубов, несмотря на далеко не старый возраст, потеряна… Но несмотря на беззубость и плешь, просвечивающую сквозь негустые волосы головы, Валентин угадал, что напротив сидит его ровесник. Ну, может, человек, старше на пару лет.

— Привет, убивец, — сказал ровесник.

До Валентина не сразу дошел смысл сказанного. Точнее, формальный смысл дошел, а истинный — не совсем.

— Я не убийца, — миролюбиво объяснил Валентин этому человеку, который, должно быть, искренне заблуждается по его адресу. — Меня напрасно обвиняют. Те, кого убили, мои друзья, я их не убивал.

— Да уж я знаю, знаю, что ты не убивал, — охотно согласился ровесник, и Валентину показалось, что искорка безумия в глазах сверкнула отчетливее. — Сам — не убивал. Моими вот этими руками убил. — Он потряс перед собой растопыренными пальцами, грязные обломанные ногти которых врезались в сознание Валентина, как нечто незабываемое и трагическое. — Я и есть Самойлов. Тот самый Петя Самойлов, кому ты заказал дружбана своего, армяшку. А я что же, я всегда пожалуйста. Черножопых резать надо. Пусть поменьше шляются по нашей исконной русской земле.

— Я вас впервые вижу, — сказал Валентин. Глупо, примитивно, но больше ему ничего не пришло в голову.

— Правильно, — подтвердил Самойлов с ласковой, щербатой, как у первоклассника, улыбкой. — Тебя и видеть меня было не хрена. Ты же у нас, бля, важная шишка, в Москве сидишь, по-английски говоришь. А заказ ты передал через своего бухгалтера, помощника…

— Вадима Мускаева, — подсказал следователь Алехин, предупредительно наклонившись к Самойлову, точно официант, подносящий клиенту затребованное блюдо.

Темная кровь запульсировала в висках Баканина. Мускаев, бухгалтер московского отделения «Уралочки»? Он-то здесь при чем? Что с ним? Неужели его тоже схватили и привезли в Александрбург? А этот насквозь пропитой тип, мог ли он на самом деле убить Кинга? Как, зачем — вследствие мгновенного импульса, поступившего из дебрей его запутанного алкогольного сознания, или ему действительно заплатили? Все эти вопросы закружились хороводом и атаковали Баканина так агрессивно, что он, не помня себя, привскочил со стула, привинченного к полу. Но ему тут же надавили на плечи, вынудив сесть обратно. Кроме того, наручники, которые предварительно надели на Баканина, видимо, в предвидении таких эксцессов, не позволили бы ему сделать что-либо с этим типом… с этой алкогольной глумящейся рожей…

— При чем здесь Мускаев? — выкрикнул он.

— Спокойнее, спокойнее, гражданин Баканин. — Валентина едва не затошнило от отвращения, когда следователь Алехин по-отечески снисходительно похлопал его по плечу. — Ваш сообщник Мускаев от нас никуда не денется. Мы еще устроим вам очную ставку — и вам, и Самойлову, и Мускаеву. А пускай сейчас гражданин Петр Самойлов расскажет все, что ему известно по этому делу. Петя, говори.

— Известно мне, значит, — точно школьник, подхватывающий реплику учителя, завел Самойлов, — что гражданин Вадим Мускаев пришел к нам в поселок, а мы как раз все трое были выпимши…

— «Мы» — это кто? — подкинул наводящий вопрос следователь Алехин.

— Ну, я, брательник мой Егор и еще Родька Машкин — моей жены брат. Стоим возле ларька и соображаем, чем бы догнаться — бабок в обрез. Подходит он, значит, и спрашивает: «Мужики, я вижу, вам деньги нужны?» Я говорю: «Кто ж от них отказывается?» Он говорит: «Вот и ладушки. Вы мне дело — я вам деньги». Я говорю: «А чего делать-то?» Он и объяснил, что надо тут замочить одного богатея. А я как, бля, узнал, что богатей, да еще черножопый, так сразу согласился. Родька гундеть что-то стал, что на мокрое дело не подписывается, а я ему напомнил, как его сеструху Лизку, она мне тогда еще женой не была, в восемьдесят девятом году один грузин едва не отпиндосил. Прямо на улице в городе, прикинь, а? Грузин там, или армянин, или еще там, бля, какой горный орел, — все они на одно лицо. На рынок придешь — сплошная, бля, чернота, некуда ступить прирожденному русскому человеку…

В Петре Самойлове погиб, точнее, утонул в спиртном, незаурядный артист разговорного жанра. При помощи скупых изобразительных средств Самойлов сумел так зримо и выразительно представить сценку беседы заезжего подозрительного хмыря с местными алкоголиками, склонными, как водится, порефлексировать на тему национального вопроса, что Баканин почти поверил, что так оно и было. И поверил бы полностью, если бы не знал, что Вадим Мускаев ничуть не похож на вышеописанного хмыря в самойловском исполнении. И что совсем незачем ему было нанимать киллеров для убийства Рубена Айвазова…

— А с какой стати вы решили, что вас нанял Вадим Мускаев? — успел вставить вопрос Баканин, прежде чем ему снова предупреждающе и веско надавили на плечи. Однако вопрос не застал Петра Самойлова врасплох:

— А мне следак… гражданин следователь Алехин показал его портрет на фотке. Точно, он и есть. Вадим Мускаев. Как в копеечку.

— А Вадим Мускаев работает на вас, гражданин Баканин, — с нескрываемым торжеством подхватил Алехин. Лицо у него было сейчас, как у капитана, который наконец-то причалил к желанному тропическому берегу. — Так, может, бросите в молчанку играть и признаетесь по-человечески, что именно вам было выгодно прибрать к рукам фирму «Уралочка»?

— Вы втроем убили Ки… Рубена Айвазова? — игнорируя следовательские потуги принудить его к ложным показаниям, напрямую задал вопрос Самойлову Валентин. Конечно, так вести диалог было невежливо, но обычные понятия о вежливости переставали действовать в ненормальном мире, где он очутился. Если против него ведут хитрую игру, он вправе вести свою.

— А как же. Я же говорил. Втроем. Я, Егор и Родька Машкин.

— А где Машкин и Егор?

— А замочили их. Придурки, как бабло получили, пить стали без просыпу. Подрались, когда бухие были, и — того… Это ты их загубил! — вдруг ни с того ни с сего Самойлов оскалил зубы на Баканина, — тот отшатнулся, опасаясь, как бы этот непредсказуемый субъект на самом деле не вздумал его укусить. — Думаешь, легко убивать было? Думаешь, сердце не рвалось, когда не только мужика этого, бля, черножопого, армяшку, а и подругу с ее дитем пришлось на тот свет переправить? Ты, паскуда, во всем виноват!

Самойлов закатил истерику. Мотал головой, стучал об пол ногами, рвал зубами рукава свитера. Даже если он прикидывался, смотреть на это не доставляло Валентину удовольствия, и он смотрел в другую сторону, — туда, где полная, с густо подведенными глазами женщина в форме удовлетворенно покачивала головой, точно воспитательница в детсадике или учительница начальных классов. Как будто она это предвидела. Или все шло в точности так, как соответствовало неким высшим интересам…

Допрос длился около двух часов, хотя Валентин не смог бы в этом поклясться: в какой-то сумасшедше затянувшийся момент его внутренние часы дали сбой. Руки основательно затекли, в затылок ввинтилась хмурая боль; ныло все тело, несмотря на то, что в этот раз его не били. В течение допроса повторялось, с некоторыми вариациями, одно и то же: бухгалтер Вадим Мускаев по поручению главы концерна «Зевс» нанял Петра Самойлова, Георгия Самойлова и Родиона Машкина для совершения убийства Рубена Айвазова и его семьи с тем, чтобы Баканин завладел александрбургским пансионатом «Уралочка». Этот абсурдный сценарий впечатался в сознание Валентина так глубоко, что он сумел бы воспроизвести каждую его деталь; так необоримо, что не однажды за время допроса он ощущал огромное желание громко заорать, что да, да, именно так все оно и было, пускай ему скорее дадут протоколы или что там у них, он все подпишет, а после пускай его отпустят в камеру… Это было желание сродни тому, которое охватывает человека на краю пропасти или на крыше высотного дома — и подталкивает в спину, искушая возможностью полета. Однако Валентин, человек со здоровой психикой (по крайней мере, до всех этих испытаний он имел основания считать себя таковым), успешно сопротивлялся этому разрушительному порыву…

Тем не менее в камеру Валентин вернулся в угнетенном состоянии духа. И дело тут было не в физической усталости, не в мышечных болях и даже не в упадке сил, вызванном соприкосновением с Петром Самойловым. Баканину крепко не нравилось то, что на сцену этого запутанного милицейско-прокурорского спектакля каким-то образом вытолкнули Вадима Мускаева. А значит, все обстоит гораздо серьезнее, чем он предполагал. Сначала Валентину казалось, что следствие ищет, на кого бы повесить нераскрытое убийство Айвазова, и что он явился в некотором роде случайной жертвой — как друг покойного. Но если собираются засадить в тюрьму (или уже засадили?) Вадима Мускаева, работающего в его бизнесе, значит, это не случайно. Под ударом находится сам бизнес. И следовательно, ни о какой случайности не может идти и речи.

Значит, чтобы ответить на вопрос «Кому выгодно?», придется обратиться к своей памяти. И в первую очередь задать болезненный, раскрывающий пласты воспоминаний вопрос: «Зачем она приходила?»

Мнимый посредник между «заказчиком» и «киллером», Вадим Мускаев еще неделю после того, как Баканин был захвачен и перевезен в Александрбург, спокойно работал в Москве, ходил по улицам, отдыхал в кругу семьи, не испытывая никакого желания скрыться. Да и откуда, спрашивается, взялось бы у него такое желание, когда он ведать не ведал, какие страшные преступления приписал ему в далеком уральском городе следователь по особо важным делам Алехин? Мускаев не мог не знать, конечно, об исчезновении Валентина Викторовича, однако то, что исчезновение Баканина означает угрозу для него, бухгалтера Вадима Матвеевича Мускаева, он даже заподозрить не мог. Мускаевская жизнь до сих пор текла предельно ровно и законопослушно, и всякий острый момент в ней показался бы нонсенсом: уж очень спокойной, мирной и заурядной личностью выглядел бухгалтер.

Было ему тридцать семь лет, но на вид, как правило, давали больше. Сидячая работа вынудила Вадима расшириться книзу, придав его туловищу нечто конусообразное. Узкоплечий, рыхловатый, с бесформенным носом-картошкой и короткими, почти гитлеровскими, усиками, он походил на одного из персонажей чешского кукольного театра. Пусть отец Мускаева, в порыве фамильной гордости, раскладывал иногда генеалогические карты, выводя свой род от кавказских князей: сын не находил в себе ничего дворянского, так же как и ничего кавказского. Своей работой, далекой от героики, Вадим был полностью удовлетворен и делал ее честно; в быту был скромен до незаметности и неприхотлив. Любил поесть, но пристрастием к деликатесам не отличался, хотя при нынешней зарплате мог бы их себе позволить: превыше всех изысканных блюд он ценил покупные пельмени, те, что в картонных коробочках. Единственной княжеской чертой в нем могло считаться то, что он решительно предпочитал хорошее красное вино популярному пиву… Однако вино Мускаев употреблял так редко, что и эта черта оставалась надежно скрыта почти во все дни его никому не мешающего бытия.

Поэтому Вадим Мускаев не заподозрил ровным счетом ничего плохого, когда возле него на улице остановилась милицейская машина и водитель спросил:

— Слушай, друг, не подскажешь, как проехать в Банный переулок?

Мускаев находился буквально в нескольких метрах от своего дома, неторопливо идя по тихой в такое время дня, практически безлюдной улочке. Обычно по будням он не пользовался автомобилем, предпочитая добираться до работы и обратно на метро. Близость дома и жены заставляла себя чувствовать в полной безопасности. Кроме того, Мускаев всегда охотно давал пояснения, где что находится, и люди, наверное ощущая в нем это свойство, часто обращались к нему с вопросами такого рода. Ну и помимо всего прочего, от милиции он не мог ожидать ни малейшего подвоха… Одним словом, бухгалтер принялся объяснять, подкрепляя слова жестикуляцией:

— Езжайте до Рижского вокзала, а там развернетесь…

— Будь добр, покажи по карте, а?

Просьба тоже не вызывала никаких подозрений. Вадим Мускаев вплотную подошел к машине, наклонился… «Да это же не Москва!» — собирался недоуменно воскликнуть он, отметив как несоответствие общего плана расположения города, так и незнакомые названия центральных улиц. Однако воскликнуть не успел. Удивиться как следует тоже. Его ноздри втянули резкий запах, и Вадим Мускаев гаснущим сознанием отметил, что от водителя милицейского «газика» пахнет так, словно он работает шофером на «скорой помощи»…

«Скорая помощь» была здесь ни при чем. При современном уровне медицины хлороформом не одурманивают уже и в операционных, так говорила жена Вадима, а она у него врач-стоматолог. А то, что его одурманили, и предположительно тем самым легендарным хлороформом, Вадим понял спустя неопределенное время, отбросив пропитанную вонючим сонным снадобьем тряпку с лица. Этот способ похищения людей был ему знаком из художественной литературы… из детективов… Его обманули! Милиционеры — ряженые! Скорее всего, с него сейчас начнут требовать деньги или запросят выкуп. Но как они раздобыли милицейскую машину? Вадим Мускаев с трудом приподнял одурманенную голову, в которой все шаталось и плыло. Собственное тело представлялось целлофановым мешком для мусора, набитым ватой. Во всем окружающем мире ощущалось плавное поступательное движение. Вадим подумал, что еще не пришел в себя, но сейчас же убедился, что движение — не галлюцинация: просто он находился в машине, которая куда-то ехала. По обе стороны от него сидели молчаливые люди в милицейской форме… А форму откуда взяли? Сняли с убитых милиционеров — ничего другого в несчастную мускаевскую голову не пришло. Разговаривать с этими разбойниками его не особенно тянуло, они также не напрашивались на беседу, и Вадим успокоил себя тем, что скоро все станет ясно, как только они доберутся до пункта назначения.

Что сказал бы законопослушный бухгалтер, если бы ему уже тогда объявили, что эти милиционеры, которые вели себя как настоящие бандиты, носят свою форму вполне легально? Не поверил бы, скорее всего…

Прежде чем выпустить из машины, на его заведенных за спину запястьях ловко защелкнули наручники и подпихнули вперед, придавая ускорение телу Мускаева. Снаружи его уже поджидали, готовые принять из рук в руки, двое широкоплечих и суровых мужчин в штатском. Выдернутый из вонючей полутемноты внутренностей милицейской машины, Вадим зажмурился. Его шатало. Вокруг шумел аэропорт, в котором Мускаев без труда узнал Домодедово — неоднократно случалось отсюда летать по делам «Уралочки». Все было такое нормальное, такое хорошо известное, только с ним одним происходило что-то непонятное и зловещее… И тут Вадим взбунтовался. Так заяц, загнанный волками, пытается совершить через их спины головокружительный прыжок: выгорит или не выгорит, но, по крайней мере, он недешево продаст свою жизнь. Испустив гортанный не то вой, не то рык, в котором, возможно, отозвалась кровь его предков-абреков, невысокий и совсем не тренированный бухгалтер рванулся так, что убаюканные его мнимым равнодушием сопровождающие не успели удержать свою жертву. Вадиму Мускаеву удалось пробежать, должно быть, метра три, непрерывно взывая о помощи. Дальше убежать он, учитывая трудность поддержания равновесия в наручниках и предварительную одурманенность, просто не сумел бы, но и эти трудные три метра были подвигом для него. А потом… потом был стремительно несущийся навстречу лицу асфальт. И безжалостные руки тех, кому Вадим зачем-то был нужен.

Мольбы о помощи не пропали бесследно. Вокруг мигом скопилась толпа. Не походивший на преступника бухгалтер вызвал сочувственные возгласы:

— Кто это? За что вы его?

— Проходите, проходите, — замахал на толпу руками еще один человек в милицейской форме, толстопузый и усатый. — Не видите, хулигана поймали!

Остаток дня и всю ночь Вадима Мускаева продержали в наручниках в дежурном помещении милиции аэропорта. Никогда еще бухгалтер не находился ближе к умопомешательству, чем в ту ночь. Он то лихорадочно обдумывал, кому могло быть выгодно его похищение, то тщетно взывал к совести дежурного, неколебимо видневшегося по ту сторону решетки. Несколько раз, как можно незаметнее, всплакнул. Он бы обрадовался, если бы вместе с ним в «обезьяннике» оказался настоящий хулиган, или даже наркоман, или хотя бы проститутка, хоть одна живая душа, не участвующая в этой непостижимой и страшной махинации. По крайней мере, было бы с кем поделиться своей бедой, а то еще, как знать, удалось бы и передать весточку на волю, жене и сослуживцам… И адвокату! Персонального адвоката Мускаеву (Бог миловал!) иметь пока не доводилось, но он был осведомлен о том, что фирму курирует отменный специалист, прославленный умением вызволять попавших в сложную ситуацию тружеников бизнеса. А, по всей видимости, ситуация Вадима Мускаева относилась к разряду сложных… Если не суперсложных.

Никогда раньше Вадим не смог бы и предположить, что сумеет заснуть в наручниках, однако ему это удалось. Каким образом, он сам не понимал. Вот как будто бы секунду назад никого рядом не было, и вдруг какие-то люди, снова незнакомые, и снова в милицейской форме, трясут за плечо и кричат:

— Вставай, засоня! Самолет прибыл!

Вадим Мускаев насилу разлепил глаза, особенно левый. Вчерашний синяк, полученный в результате попытки побега, вызвал отек половины лица, и, пытаясь вообразить свою внешность, бухгалтер пришел к выводу, что вот сейчас он как раз очень похож на преступника.

После… после был Александрбург. И снова, как и в Москве, круговерть милицейского обморачивания. Пожалуй, только теперь перед Вадимом начал раскрываться сокровенный смысл набившего оскомину словосочетания «оборотни в погонах». Ему казалось, что его преследователи все сплошь на одно лицо, ему казалось, что вне поля его зрения они трансформируются в нечто гнусное, нечеловеческое. И когда его стали бить, нанося точно рассчитанные удары в затылок, а также по рукам и ногам, он не испытывал чувства унижения, неизбежного в том случае, если бы его избивали представители человеческого рода. Мускаев ощущал себя жертвой стихии или, может быть, хищной стаи волков-оборотней. В его представления о мире не укладывалось, что люди могут делать такое с людьми.

Для начала его избили в машине, когда везли в УВД города, к начальнику уголовного розыска полковнику Михееву, — так звали одного из крупных оборотней. После несколько раз били в присутствии самого полковника. Оборотни помельче, которые как раз и занимались рукоприкладством, принадлежали к числу михеевских оперативников: капитан Савин и капитан Боровец. Вадиму Мускаеву они не представлялись: их звания и фамилии он узнал из того, как обращались к ним другие. Эти другие входили и выходили, не обращая ни малейшего внимания на то, что человека откровенно колотят, стараясь причинить как можно больше изощренной боли. Очевидно, замечать подобные мелочи считалось здесь дурным тоном. Так же как обращать внимание на то, что в перерывах между избиениями бухгалтера принуждали к даче ложных показаний:

— Знаешь, чего говорить? Молчи, не знаешь. Мы тебе скажем, чего. На допросе у следователя Алехина признаешься, что нанял исполнителей с целью припугнуть Айвазова. Скажешь, это тебе Баканин приказал. Баканин тоже здесь, у нас. Он тебе просил передать, чтобы ты все так и сказал. Если скажешь все, как тебе велят, вам обоим лучше будет. Тебя перестанут бить, изменят меру пресечения, освободят из-под стражи. Потом, если будешь хорошо себя вести, и скрыться помогут. Не хочешь скрываться? Есть и другой вариант: суд вынесет решение об условном наказании. Только сделай все, как надо, не упорствуй. А не сделаешь… тогда, уж извини, тебя сделают. Сейчас вот отправим тебя в камеру, а там сам посмотришь, что с тобой сделают.

Мускаев молчал: с оборотнями не ведут диалогов. Лицо его так распухло, что первоначальный бухгалтерский облик сумел бы восстановить разве что легендарный скульптор и антрополог профессор Герасимов.

В тусклом свете ночной тюремной лампочки, под храп сокамерников, обоняя и почти осязая крепкий дух непроветриваемого помещения, где проводит месяцы, а иногда и годы насильно вбитая сюда группа мужчин, Баканин вспоминал женщину, с которой был близок. Само по себе это типично для заключенных, и даже некогда носило на тюремном языке особое название «сеанс», в наши дни перекочевавшее с совсем иным значением в лексикон наркоманов… Однако сейчас размышления имели другую подоплеку, и Валентин думал о Марине Криворучко не затем, чтобы расслабиться и, совершив временное выпадение из гнусной действительности, поднабраться приятных сексуальных эмоций. Ситуацию, сложившуюся между ним и Мариной, он рассматривал критически, подвергал ее логическому анализу. По правде говоря, ему следовало заняться этим раньше, но лучше поздно, чем никогда.

С чего все началось? Началось, наверное, с того, что он любовался Мариной, и долго любовался. Заприметил ее еще на вступительных экзаменах: волей случая они попали на один поток. Умственное и нервное напряжение не способствовали зарождению любви, однако Валька не мог не заметить Маринину внешность. Сам удивился: что в ней такого, почему она на него так действует? Вроде бы внешне ничего особенного: маленькая, худенькая, крупноватый для узкого лица нос, слишком светлые брови и ресницы, слишком длинная шея… Особенное заключалось в том, как она несла себя по жизни: точно пышный парадный букет, который намеревается вручить достойнейшему из мужчин — своему избраннику. Виделось в этом что-то трогательное и торжественное…

Валентин не мог не признать, что харизматической, как сейчас принято говорить, в родном институте личностью он стал отчасти благодаря Марине: очень хотел добиться с ее стороны внимания, поэтому начал с первого же дня занятий, с места в карьер, активничать в учебе и общественной жизни. Своего добился: стал и отличником, и заводилой. А вот Марины не заполучил: она ушла с Шаровым — преподавателем, как-никак профессором. Трезво признав, что тут уж ничего не поделаешь, он смирился. Чужая жена — это чужая жена. Впустив в свое сознание сей печальный факт, на некоторое время Валька прекратил думать о Марине как о женщине, которая могла бы принадлежать ему. Думал о ней в этом плане столько же, сколько, допустим, о пластмассовом гоночном автомобильчике, который не купили ему родители, когда он был в первом классе. Многие вещи, люди и нематериальные ценности, которыми мы хотели бы обладать, проходят мимо нас, и, должно быть, в этом заключается одна из непонятных нам премудростей жизни.

По крайней мере, на логическом уровне ему удалось себя убедить. Но подсознание переубеждению не поддавалось, и оно буйствовало, выражая себя в страстных снах…

Что он мог тогда понимать в змеино-сложных путях, которыми ходят вокруг да около друг друга, порой фатально соединяясь, мужчины и женщины? Он был тогда наивный, домашний, ласковый. Ему повезло родиться младшим ребенком в семье с тремя детьми, где мама боготворила папу, а папа готов был на руках носить маму, и старшие братья, ко времени Валькиного студенчества обзаведшиеся женами, воспроизводили тот же тип отношений… Теоретически он знал, что на свете существует такая вещь, как супружеская измена, но на практике, сознанием и душой, принять этого не мог. Это слово — «измена» — будто сошло со страниц романов XIX века; к окружающей Вальку Баканина действительности оно не имело отношения.

Зато Валькин друг, Леня Ефимов, рано начал разбираться в таких вопросах. Связь между женщиной и мужчиной, между мамой и папой не была для него неразбиваемым монолитом: Ленины родители развелись, когда мальчик учился в начальной школе. Отец женился во второй раз… То, что для Вальки было священным, в ефимовских пристальных, всегда чуть сощуренных глазах выглядело скучной бытовухой. Валентин не забыл, как вскоре после Марининой свадьбы неловко пошутил с Ефимовым, скрывая разочарование (по крайней мере, предполагая, что скрывает):

— Какую девушку мы потеряли!

В ответ на что Леня расслабленно бросил:

— Подумаешь, «потеряли»! Не потеряли, а, скорее, пока не нашли.

— Ты о чем?

— О том же, о чем и ты. Марина к Шарову не железными цепями прикована. Первое время после свадьбы будет смотреть на него, а после ничто ей не помешает выбрать для рассмотрения иной объект.

Валька ничего не сказал. Не нашелся, что ответить. У него даже рот приоткрылся от удивления, — разве что слюни не начал пускать. Если бы видел себя со стороны в эту минуту, сказал бы: «Дебил дебилом».

— Ты что думаешь, жены сдают мужьям на хранение половые органы? — Леонид выразился грязнее; Валентин ни за что не повторил бы вслух как. — Пояс верности уже пятьсот лет вышел из моды, мой птенчик. А Марина — сексуальная цыпочка. Ты присмотрись только к ее глазам, губам — она же истекает желаниями! И за Шарова, будь уверен, она выскочила ради квартиры, а не по любви. Так что потерпи немного, все будет в наших руках…

— В наших?

— Ну да, я тоже не прочь отведать кусочек профессорской жены. Считай, мы вместе ее оценили.

Вальке следовало влепить ему пощечину, и, может, тогда ничего бы и не произошло. Но помешала опять-таки застенчивость. И вечное мальчишеское стремление показаться друзьям старше и умудреннее, чем ты есть. Романтическая любовь издалека в глазах Леонида послужила бы признаком мальчишества, и Валька постарался не выдать, что подвержен этой постыдной страсти. Поэтому он сделал вид, что согласился со всеми ефимовскими доводами. На самом деле он не верил, что цинизм Лени имеет хоть какие-то основания. Возможно, другие женщины вскоре после свадьбы и начинают изменять мужьям, но при чем тут Марина Криворучко? Марина, с ее распахнутыми зелеными глазами? Марина — провинциалка, чей безупречный интеллект и редкое трудолюбие помогли ей завоевать уважение преподавателей и соучеников? Ей прочат большое будущее. Так же как Лене, как Вальке, как Кингу и другим членам их дружной команды. Марина-умница, Марина-коллега не вязалась в представлении Вальки с «сексуальной цыпочкой», которая готова изменить мужу… Все это, решил Валька, ерунда на постном масле. И думать об этом нечего.

Если бы не было этого экзамена по теормеху…

Семестр выдался тяжелый, все были измотаны, а тут еще теоретическую механику сдавать! Весь этаж был отдан экзаменующимся, которые, в преддверии страшного пыточного зала, бродили по аудиториям, пряча шпаргалки, принимая валерьянку и пытаясь лихорадочно зубрить. Леня Ефимов, помнится, сдал экзамен раньше, с другой группой, по семейным обстоятельствам — его мать попала в больницу с инфарктом… Марина и Валька сдавали в свой срок и даже хотели идти первыми — лучше уж сразу прыгнуть с вышки, чем долго трястись! Но их придержали: не хотели, чтобы отличники сразу задали высокую планку, до которой остальные могли и не дотянуться. Они согласились. Поэтому, чтобы в течение вынужденного ожидания не заражаться страхом от других, ушли в самую дальнюю аудиторию, благо, много комнат пустовало.

Откуда у Марины взялся ключ? Откуда-то взялся, наверное, она попросила у лаборантки, которая хорошо знала эту старательную студентку, профессорскую супругу, и доверяла ей — но так или иначе ключ Марина достала из кармана и заперла комнату изнутри. Здесь стыли в прохладном молчании школьные пластмассовые столы и желтые стулья на черных железных ножках. На столах шариковой ручкой нацарапаны подсказки. Из-за надвигающейся июньской грозы стало темно, как вечером. В стекла стучались ветви отцветшей сирени и первые капли дождя, которые ветер дробными порциями бросал в окно. Валька, прихвативший с собой учебник по теоретической механике, собирался включить верхний свет, чтобы как следует повторить. Но Марина перехватила его руку, потянувшуюся к выключателю. Перехватила так многообещающе, так нежно, что Вальку посетило прозрение: сейчас его ждет нечто поинтереснее учебника. От этого прозрения он остолбенел, застыл на месте, как гипсовый пионер с поднятой рукой, понимая, что не в состоянии будет что-либо сделать, не в состоянии доставить Марине ту радость, которой она, вероятно, ожидает от него. Однако опасения были напрасны. Все, что нужно, Марина сделала самостоятельно…

Перед его глазами во всех подробностях встала аудитория, бывшая свидетельницей того, как Валентин Баканин лишился девственности, — ох, какое счастье, что у мужчин это не так очевидно, как у женщин! Во всех подробностях вспомнил он исшарканный студенческими подошвами линолеум, на котором расплывалось озерцо беловатой слизи, такой же, которую он позже находил по утрам на простынях перед уходом от женщин, которые как-то все вместе олицетворяли Марину… А реальная Марина, присев на корточки, позволила вытечь из себя всему этому веществу, которое Валька в нее ввел, и деловито подтерлась извлеченными из сумочки гигиеническими салфетками. Одну салфетку протянула Вальке, и он засуетился, пользуясь возможностью привести в порядок и укрыть в одежде не до конца опавший орган, который он теперь стыдился демонстрировать Марине, точно так же, как постыдился бы предстать перед ней со спущенными штанами час назад, когда между ними еще ничего не было. То, что произошло, не сделало их близкими людьми.

— Сейчас приберемся, — приговаривала Марина, убирая с пола следы их микроскопического преступления, — и пойдем теормех сдавать. Наверно, все, кроме нас, уже отстрелялись…

При упоминании об экзаменах тень прежних дружеских отношений мелькнула между ними. Почему-то Вальке подумалось, что происшедшее на самом деле не содержит никакого особенного смысла и он никому не причинил вреда. Ведь все они — и Валька, и Марина, и Шаров — одна компания; какие счеты между своими? Марина попросила об услуге, которую Валька ей оказал, вот и все. Совсем просто…

Нет, совсем, совсем непросто! Человек не властен над своими желаниями. А Валька, ведя отсчет нового этапа своей жизни с этой грозовой аудитории, желал Марину. Желал ее целиком, обжигающе, непреклонно, всеми гормонами, железами и спинным мозгом, желал, чтобы она принадлежала ему, — с ее изяществом, с ее теплым подвижным телом, с ее ласковыми умелыми губами… При чем тут Шаров? Какой Шаров?

— Валюта, ты что, на экзамене провалился? — встревоженно спросила мама, когда Валька приплелся домой, ничуть не освеженный прогулкой по озонированному прокатившейся грозой Александрбургу.

— Не-а, — буркнул Валька. — Сдал. На пять. Теормех не занимал его мысли: билет попался знакомый, экзаменатор — тоже, и в общем все сошло, как обычно. Как и должно быть. Еще вчера он этому радовался бы, но сегодня успехи в учебе отступили на второй план. Вальке было необычайно хорошо, и Вальке было необычайно плохо, и он никак не мог разобраться: неужели это и есть то, что люди называют любовью?

Их встречи продолжались и после института, когда Валька уже работал с «бригадой реаниматоров». Марина неизменно доводила его до экстаза, до улета, и, судя по содроганиям ее тела, пронимаемого сладостными судорогами, сама не оставалась внакладе. В сексе она давала ему все, но что касалось совместной жизни, не обещала ничего. Она не собиралась расставаться с Шаровым и даже не обманывала Вальку на этот счет.

— Понимаешь, — откровенно говорила она, когда он попробовал объясниться с ней по этому вопросу, — я к Шарову приспособилась. И его под себя приспособила. Какая ни есть у меня семейная жизнь, она — моя, и я не собираюсь менять ее неизвестно на что. С тобой мне придется начинать все заново, а я не уверена, что у меня хватит сил и на бизнес, и на нового мужа Валька тогда вспылил. Накричал, чуть не ударил. Скатился по лестнице чужого дома (они встречались на нейтральной съемной квартире) с намерением никогда больше сюда не подниматься, никогда! Ну а толку-то от этих обещаний? В следующий раз пришел. Как миленький пришел…

Валька понимал: с этим надо завязывать. Он — нормальный мужчина, он хочет иметь семью: детей, женщину, которая принадлежала бы ему — и никому, кроме него. Провести всю жизнь в позиции запасного аэродрома для замужней красотки, — нет, это не для таких, как Баканин. И он женился. Выбрал девушку, похожую на его мать в молодости: говорят, такие браки бывают счастливыми. И конечно, порвал с Мариной. Он и женился-то для того, чтобы порвать…

— На редкость эфемерный город, Юрий Петрович, — резюмировал свои первые впечатления от Александрбурга Роберт Васильев.

Они с Гордеевым как раз покинули территорию аэродрома и искали областную прокуратуру, пользуясь картой и указаниями прохожих. Прохожие, как водится, бестолково указывали не туда, куда надо.

— Почему эфемерный? — Гордеев совершил попытку реабилитировать Александрбург. — Город как город. Рабочий, трудовой. Химическая промышленность, обработка полезных ископаемых и все такое. Ну и очаги цивилизации опять же в наличии есть. Библиотеки, институты, кинотеатры разные…

— А тем не менее эфемерный, — настаивал Роберт. — Помните, как у Кафки: замок, в который стремился попасть землемер Йозеф К., издали красиво выглядел, а стоило к нему приблизиться, оказался не настоящим замком, а беспорядочным нагромождением хижин? Так же и Александрбург: издали все красиво и благополучно, а вблизи окажется сплошное беззаконие, халтура и хаос.

— Что-то, Роберт, по-моему, ты хандришь. Настроение, наверное, не из лучших, поэтому все тебе и видится в мрачном свете. Может, не выспался?

— Может, я и не выспался. Но мрачность тут ни при чем. Шестое чувство мне подсказывает, Юрий Петрович, что в этом городе нас ждут одни неприятности.

— Лучше бы оно тебе подсказало, как пройти в прокуратуру, — проворчал Гордеев.

Юрий Петрович постарался иронически закруглить этот диалог, потому что, откровенно говоря, и сам был уверен в неизбежности предстоящих неприятностей. Только опирался при этом не на чувство, хотя бы и шестое, а на интеллект. Гордеевскому интеллекту поступившие в его распоряжение факты представлялись неутешительными.

Что касается исчезновения Баканина, Гордеев был полностью убежден, что Роберт прав: глава концерна «Зевс» не вышел из стен ГСУ, его оттуда вывели под конвоем. Такие случаи уже попадались в его практике: печальная особенность России. Но вот то, что Баканина могли этапировать в Александрбург, адвокату Гордееву не пришло в голову. Он начал копать, что называется, с конца, а именно с ГУВД Московской области, и довольно-таки быстро выявил носителя смущавшей баканинскую секретаршу «деревянной» фамилии. Им оказался следователь Главного следственного управления ГУВД Московской области майор юстиции Эдмонд Дубина. В контакте с ним трудились на ниве законности капитан Измайлов и сержант Варченко, присутствовавшие в ГСУ в тот самый вечер, когда пропал Баканин. Этими тремя мушкетерами, за которыми уже числились кое-какие нарушения, стоило вплотную заняться… Однако Гордеев не успел этого сделать, поскольку Баканин нежданно-негаданно нашелся. Весть о том, где он находится, принес личный шофер Баканина, Вася Мохов; точнее сказать, Вася принес записку, переданную ему человеком, представившимся как адвокат Фадин. Гордеев пока не мог составить представление о том, почему адвокат Фадин не захотел говорить с ним лично, но представление о том, как бесчинствуют в Александрбурге милиция и прокуратура, он из записки получил. И естественно, не мог не вылететь в этот уральский город как можно скорее. Ведь именно к нему, «господину адвокату», обратились сотрудники фирмы «Зевс» за защитой. Именно с ним эти клиенты составили соглашение на защиту Баканина в стадии предварительного следствия.

Но адвоката Юрия Гордеева не вызвали к следователю. Он не присутствовал при предъявлении обвинения Баканину, что является грубейшим нарушением и УПК, и Конституции. А значит, Роберта — толкового адвоката, несмотря на молодость и некоторую безалаберность, — шестое чувство не обманывает, и без неприятностей дело не обойдется.

— Вот сюда сворачиваем, Юрий Петрович, — вырвал его из раздумий Роберт. — Судя по карте, облпрокуратура за углом.

Здание областной прокуратуры как будто вышло из снов маниакального приверженца большого советского стиля. Сталинский ампир, или, как его еще называют, стиль «вампир», сказывался и в облупившихся колоннах, поддерживавших нависавший в виде портика второй этаж, и в медальонах на фасаде, в которых просматривались серпы, молоты, рейсфедеры, мастерки, топоры, косы и прочая сельскохозяйственно-производственная масонская символика. Общая физиономия фасада, вопреки этим игривым завитушкам, с квадратной неприветливостью глядела на московских адвокатов, которые приблизились, на ходу оценивая этот шедевр.

— Ну я же говорил, — напомнил Роберт, — настоящий «Замок» Кафки.

— А по-моему, ничем не примечательный домик, — против воли возразил Гордеев. — Ты, что ли, в Москве таких не встречал? И вообще, Роберт, брось хандрить. Хандрить у нас пока нет оснований. Вот когда появятся, тогда хандри на здоровье.

Внутри навязчивое ампирное великолепие встретило их стеклянной проходной, похожей на стакан, положенный горизонтально. Как и следовало ожидать, здесь имелся дежурный. Сравнивая его с тем, который дал ему от ворот поворот в ГСУ Московской области, Роберт не обнаружил большой разницы. Возможно, дело тут было в глазах: у обоих дежурных они были честные-пречестные, голубые-преголубые. И вовсю излучающие служебное рвение.

— Нечего вам тут ходить, — тоже в точности как его собрат-близнец из Москвы, завел александрбуржец, просмотрев предъявленные ему документы Гордеева и Роберта. — Тут работают занятые люди…

— Послушайте, юноша, — придвинув лицо вплотную к окошечку, рыкнул Гордеев так, что дежурный отпрянул, — мы идем к Алексею Романовичу, к самому областному прокурору Нефедову. Он желает с нами встретиться. И он будет очень недоволен, если узнает, что вы нас тут притормозили.

Юрий Петрович шел на риск: облпрокурор Нефедов его, разумеется, не приглашал. Его имя, фамилию и отчество Гордеев выяснил заранее, прежде чем ехать в Александрбург. Если бы сейчас дежурный позвонил Нефедову, то, возможно, попытки москвичей проникнуть в Александбургскую облпрокуратуру затянулись бы на неопределенный срок. Но дежурный был слишком туп, или, может быть, все-таки недостаточно бдителен, или, на худой конец, поддавался запугиванию, — одним словом, правдой или неправдой Гордеев проник в святая святых александрбургской законности, а за ним, точно оруженосец, последовал Роберт.

Внутри здание выглядело так же угрюмо и сновиденчески, как и снаружи. Расходящиеся из единого центра коридоры, вначале прямые, а затем изгибающиеся под невероятными углами. Кабинеты, расположенные причудливым образом — по три, по пять штук в каждом отсеке. Для того чтобы найти тут что-либо, требовались невероятные топографические таланты. При всем при том топографическое мышление у московских адвокатов оказалось на высоте, потому что всего лишь через двадцать две минуты (тютелька в тютельку!) им удалось выйти к кабинету областного прокурора Нефедова. Гордеев не уверен был, что начинать нужно именно сверху: возможно, чтобы остановить беззаконие, достаточно было побеседовать со следователем, который ведет дело Баканина. Тем не менее опыт ему подсказывал, что серьезные нарушения, имевшие место в деле Баканина, следователь не мог бы допустить без санкции сверху. «Рыба с головы гниет» — старое, но не устаревшее выражение. Вот сейчас попробуем установить, где находится голова этой крепко воняющей рыбы…

Юрий Петрович, выдержав сражение с дежурным, приготовился к аналогичной битве с секретарем Нефедова и удивился, что битвы не последовало: областной прокурор немедленно выразил согласие принять приехавших из Москвы адвокатов. Алексей Романович Нефедов оказался грузным мужчиной лет под шестьдесят, с резкими морщинами, с остриженными под ежик совершенно белыми волосами. Голос у него был гулкий: точно в трубу басил.

— Здравствуйте! Из Москвы, значит, приехали? — прогудел он, пригласив адвокатов сесть. — Из Москвы к нам просто так не наездишься: не ближний свет. Значит, дело важное. Я вас слушаю.

Роберт благоразумно молчал в то время, как Юрий Петрович рассказывал, какая необходимость привела их сюда. Молодой адвокат Васильев понимал, что ему еще многому необходимо учиться, и учился на живом примере. На месте Гордеева он наверняка наболтал бы лишнего, а Юрий Петрович умудрился так описать ситуацию, чтобы не упомянуть имен ни сотрудников ГУВД Московской области, которых он подозревал в похищении Баканина, ни адвоката Фадина, который помог выяснить, где содержат похищенного в данный момент. Пока не установлено, кто перед тобой, друг или враг, честный труженик или коррупционер, ни к чему выкладывать лишнее. Козыри должны быть на руках.

— Баканин, Баканин… — сдвинул мохнатые, черные с проседью брови Нефедов. — Что-то я не припоминаю, чтобы у нас такой содержался. Знаете, высокий уровень преступности, за всеми не уследишь. А в случае убийств, совершенных с особой жестокостью, приходится действовать решительно. Если Баканина обвиняют в убийстве Айвазова и его семьи, санкции против него обоснованны.

Гордеев понял, что облпрокурор проговорился: конечно, ему известно об участи Баканина больше, чем он хочет показать. Тем не менее ловить его на слове пока не стоило.

— Если Баканина обвиняют в убийстве Айвазова, — мягко и вежливо сказал Юрий Петрович, — я хочу немедленно ознакомиться с его делом. Кроме того, я требую свидания с обвиняемым… как я понимаю, он уже является не подозреваемым, а обвиняемым, ведь так? Я его адвокат и имею на это право.

— Обещаю, что постараюсь что-то сделать для вас, — изрек Нефедов таким тоном, словно оказывал Гордееву большое одолжение. — Приходите завтра.

— Зачем же беспокоить вас еще и завтра? — тонко улыбнулся Гордеев. — Сегодня мы с Робертом никуда не спешим. Вполне можем подождать возможности получить папку с делом в свое распоряжение.

Нефедовские брови непроизвольно сдвинулись, образовав длинную мохнатую гусеницу. Кажется, он хотел сказать что-то резкое, возможно, выругаться, но передумал.

— Так и быть, — наконец выдавил из себя облпрокурор, — сегодня так сегодня. Какие же вы, москвичи, торопыги! Ритм жизни у вас в столице другой, вот что я вам скажу.

— Ритм жизни здесь ни при чем. Я спешу на помощь своему клиенту. Для него в тюремной камере время течет по-другому, чем для меня.

— Ну уж сразу и в тюремной! Всего лишь в следственном изоляторе. Условия содержания у нас на уровне, комиссия полгода назад это подтвердила. Обращаются с вашим Баканиным нормально…

Роберт не уставал удивляться: если начал облпрокурор с того, что Баканина не помнит, то теперь фактически признался в том, что Баканин находится в следственном изоляторе. Ну и ну! Просто какое-то чудо из чудес, эта Александрбургская областная прокуратура! Приступы амнезии то поражают ее сотрудников с легкостью гриппа, то излечиваются сами собой.

— Думаю, вам нужно первым делом встретиться со следователем по особо важным делам, который расследует убийство Айвазова.

— Как фамилия следователя? — тотчас ухватился Гордеев.

— Ну, допустим, Алехин.

Сведениями облпрокурор Нефедов делился очень скупо. Каждую микроскопическую зацепку приходилось вытаскивать по частям.

— Спасибо, — не терял чувства юмора Гордеев. — С господином Допустим-Алехиным мы непременно побеседуем. Как мы можем его найти?

— В настоящий момент не сможете: он выехал в область. Вернется, думаю, через денек-другой.

— А что, дело Баканина он тоже увез с собой в область? — Изображать из себя образец кротости для Гордеева становилось все труднее.

— Нет, не увез. Как вы могли подумать? С документацией у нас строго. Это не разрешается.

— Так могу я получить на руки дело?

— Нет, так сразу не можете. Вам придется обратиться к начальнику следственного управления Макаровой. Но в настоящий момент ее нет на месте…

«Не зря я вспомнил Кафку», — мысленно прокомментировал Роберт.

Областной прокурор Нефедов производил впечатление абсолютно выдержанного, спокойного человека. Ничто, казалось, не могло потревожить его почтенные седины, разгладить или углубить морщины на резком, по-скульптурному привлекательном лице. Таким величественно-сдержанным он представал перед обвиняемыми. Таким привыкли видеть его подчиненные…

Что же сейчас происходило? Почему в присутствии подчиненной — начальника следственного управления Ксении Макаровой — он вел себя как провинившийся мальчишка или нервная женщина? Почему он бегал по своему кабинету, тяжело семеня и взмахивая упитанным животом, то и дело воздевая руки и вскрикивая:

— Мы пропали! Ксения, что ты наделала? Как ты могла меня так подставить?

В отличие от облпрокурора Ксения Макарова оставалась на месте, вытянувшись во весь рост возле прокурорского стола, хладнокровно скрестив руки на выпирающей из форменного пиджака груди. В ее обильно подведенных серыми тенями глазах отражалось презрение. И еще — как ни парадоксально — нечто, весьма близкое к удовольствию. Ей как будто грело душу то, что она получила возможность наблюдать проявления слабости этого сильного человека, сама оставаясь на высоте.

— Прекрати бегать, Алеша, — произнесла Ксения своим медленным, густым, тягучим, как мед, голосом. — Тебе опять станет плохо с сердцем, а валидола у меня нет. Присядь, я все объясню. Ничего страшного не произошло. И не произойдет, если будем действовать, как надо.

Скорее от того, что у него подкосились ноги, нежели последовав совету Макаровой, облпрокурор рухнул в свое любимое кресло. Надежное, усадистое, с чуть потертой на спинке обивкой, с широко расставленными прочными ножками. Нефедова ввергала в невменяемое состояние мысль о том, что он может потерять это кресло. Разумеется, вместе с кабинетом. И еще вместе с многим, многим другим, что украшало его жизнь, что составляло ее смысл — вплоть до этого дня. Совсем недавно он не удовлетворялся достигнутым, он хотел всего — сразу, еще лучше и еще больше. Сейчас он не хотел ничего, кроме того, чтобы благополучно выпутаться из этой передряги, в которую он влип благодаря Ксении… Да, конечно, Ксении и никому другому. Он здесь ни при чем. Это она его соблазнила…

— Прежде всего, Алеша, — развеяла его иллюзии Ксения, — прекрати ныть, что я тебя подставила, я тебя вынудила… В это никто не поверит. Ты начальник, я подчиненная, ты мужчина, я женщина, ты зрелый человек, я намного моложе тебя. Это просто курам на смех!

Алексей Романович с утробным стоном обхватил обеими руками свою седую, стриженную под ежик голову.

— В этом деле мы участвуем поровну, — выговаривала облпрокурору его мужественная, не теряющая самообладания любовница. — Поровну и замазаны. Ну так что же: ведь замазались-то гораздо раньше. Чего ж ты сейчас горячку порешь?

— Адвокаты прикатили из Москвы неспроста, — по-прежнему не поднимая головы, прогудел Нефедов. — Чувствую, меня взяли под контроль. Добром это не кончится.

— Какая чушь! Ну адвокаты, ну из Москвы! Как будто не справлялся ты раньше с другими адвокатами!

— Но дело-то баканинское рассыпается на глазах, Ксения! Мускаев, сука, молчит, как рыба об лед, не признается. А если бы даже признался в организации убийства, сама знаешь, никаких доказательств против Баканина у нас нет. — И облпрокурор так хлопнул тяжелой ладонью по столу, что Ксения, несмотря на свои железные нервы, не удержалась, чтобы не подпрыгнуть.

— Успокойся, Алеша. У следствия еще не все потеряно. У нас есть полковник Михеев, есть Барышников — начальник областного ГУВД… Они носом землю будут рыть, лишь бы привязать Баканина к убийству Айвазова.

— Разве мало мы им платили? Ну и где результат?

— Результат будет. Пообещаем удвоить гонорар в случае успешного проведения следствия по делу Баканина.

— А что же с адвокатами? — настойчиво спросил Нефедов. Он начал успокаиваться, только внутренние спазмы волнения порождали дрожь. На Ксению он смотрел, как ребенок на учительницу, которая должна растолковать ему, как правильно решить сложную задачу. — Ходят тут, ходят… Дело Баканина требуют показать…

— Надо было отправить их подальше, не пришлось бы сейчас возиться. Зачем ты адвокатов принял?

— Не мог не принять, ты пойми! По закону они ведь имеют право ознакомиться с делом. Если бы я им дал под зад коленкой, они бы вернулись в свою Москву и… было бы только хуже.

— И тогда было бы плохо, и сейчас невесело. Ну ладно! Если так получилось, дело мы им выдадим. Но не мешает москвичей припугнуть. Ты меня понял, Алеша?

— Понял.

— Хорошенько понял? Не до смерти. Всего-навсего припугнуть.

— Да понял, понял! Не зуди!

Зачем она приходила?

Наверное, нет смысла терзать себя, отнимая драгоценное время у сна этими бесконечными самодопросами по ночам. Но он должен, должен разобраться! Он должен воссоздать истинную картину прошлого, чтобы то, что происходит с ним сейчас, обрело хотя бы подобие смысла. Если смысла нет, тогда его окружает море случайностей. Но если смысл есть, тогда он, Валька Баканин, сознает свою вину. Он не виноват в том, в чем его обвиняют, однако в чем-то другом он все-таки виноват. И за это он расплачивается. Должно быть, он не первый мужчина, запутавшийся в отношениях с чужой женой. Но почему, почему именно он должен расплачиваться так жестоко?

…Законный брак не оправдал возлагаемых на него надежд. Юная Юля, веснушчатая и курносая, похожая на Валькину мать, диаметрально отличалась от нее по характеру, и летопись баканинских семейных отношений, подобно средневековой летописи нестабильного феодального государства, содержала сплошные описания военных действий. Там, где Валькина мама старалась смягчать трения, Юля их обостряла, там, где мама отступала, Юля нарывалась на конфликт. Валькины родители неизменно принимали сторону невестки, а дети (несмотря на ссоры, Валя с Юлей успели обзавестись двумя дочерьми) были на стороне отца. И все же это все как-то не разваливалось, держалось, и девочки подрастали, и ссоры переставали восприниматься так болезненно, и Валька, давно превратившийся в Валентина Викторовича, начал подумывать о том, что время — лучший лекарь, что и у него, пусть с запозданием, начнется счастливая семейная жизнь… И как раз в это время Юля подала на развод.

— У тебя кто-то есть? — спросил он, леденея. «Вот и расплата за то, что Шарова обманывал», — мелькнуло в голове.

— Это у тебя кто-то есть, — безжалостно ответила Юля. — И был все эти годы. Это ведь она? Марина, да? Вот ведьма. Я так и думала. Всем, что видит, старается завладеть. Все гребет под горячую руку, особенно чужое добро.

Валентин собирался уже закричать, опровергнуть, сказать, что все эти годы он был верен ей, но не выдавил из себя ни звука. Он не был верен жене. Физически — да, не прикасался ни к кому, кроме нее. Но помыслами он оставался с Мариной. Марине адресовались все те ласки, которыми он изнурял тело Юли — красивое, между прочим, тело, ничуть не хуже Марининого… Сознание непоправимой ошибки захлестнуло его с головой. Бедная Юля, в каком аду провела она годы супружества! Он потянулся прикоснуться к жене, утешить ее, как плачущего ребенка, как несчастное раненое животное, но Юля оскорбленно отбросила его руку. Ее серые глаза позеленели, как всегда в минуты злости, и Валентин подумал: уж не затем ли он злил жену, чтобы вызвать этот эффект? Чтобы в минуты свирепого секса, наступавшего вслед за ссорами в знак примирения, на него смотрели зеленые глаза — зеленые, как у Марины…

— Я ведь тебя любила, Валенька… — Валентин ждал от жены оскорблений, поэтому неожиданное признание резануло душу. — Когда ты сделал мне предложение, я видела, что ты меня не любишь, но подумала: ну и пусть. Каждый — кузнец своего счастья. Моей любви хватит на нас двоих. И вот все эти годы я тебя любила, любила, любила, вкладывала в тебя любовь, вкладывала, вкладывала… Пока ее запасы не истощились. Тогда я наконец посмотрела на нашу семейную жизнь трезво и поняла: нет, так дальше жить нельзя. Видно, нельзя заставить человека разлюбить другого, если он того не хочет. И влюбить в себя по указке тоже не получается… Ты свободен, — закончила Юля совсем в другом тоне. — Девочек я заберу с собой.

Все-таки он виноват перед Юлей. И, как бы в наказание, после развода на него посыпались эти несчастья с фирмой, разногласия с партнерами… Или, может быть, Юля служила неким громоотводом: все несчастья у Валентина раньше сосредоточивались в семейной жизни, а после того, как семейной жизни не стало, сконцентрировались в бизнесе? Какая ерунда в голову лезет! Так или иначе, ему в одиночку приходилось отражать атаки врагов, которые вчера были близкими друзьями.

И тогда пришла Марина.

Валентин не поверил своим глазам. Если бы в ту пору, когда между ними все горело и пылало — это было бы нормально. Но сейчас — зачем он ей? Вспомнить прошлое? Реанимировать молодость? Пришла в половине одиннадцатого вечера, позвонила в дверь его дома, до краев наполненного одиночеством. Валентин открыл и не поверил своим глазам. Марина? В такое время? Легкое пальто на груди распахнулось, демонстрируя полупрозрачную блузку.

— Что-нибудь с бизнесом? — обеспокоенно спросил Валентин, потому что «Уральский инструмент», «Уралочка» и «Зевс» в последнее время стали больными зубами, ни на минуту не позволяющими забыть о своем наличии.

Бывшие друзья не-разлей-вода обнаружили не лучшие черты своего характера, а это всегда мучительно. Но Марина… Сбросив на пол дорогое пальто, она прижалась к Валентину, обхватила его под мышками, проскользила по его телу своими не потерявшими формы маленькими грудями, которые слегка поддерживал снизу видимый через блузку кружевной лифчик.

— Марина, ты что, что с тобой? — попытался образумить ее Валентин, отступая в спальню, где оказали бы ему моральную поддержку призраки присутствия Юли и дочерей.

Вот еще не хватало: возобновить связь с женой Шарова, когда Шаров — один из немногих бывших «реаниматоров», что остались на его стороне!

— Я старая? — спросила Марина, вскидывая на него ресницы. — У меня появились морщинки, седые волосы?.. Ты меня больше не хочешь?

— Нет, не в этом дело, — раздраженно буркнул Валентин, стараясь не смотреть в ее глаза… В ее прежние глаза.

— Мне плохо, Вальчик. — Только Марина называла его так, и это смешное имя, которого он ни от кого больше не потерпел бы, в ее влажных губах звучало интимно. — Я знаю, тебе тоже плохо. Ты один, и я… знаешь, я, по существу, тоже одна. Наверное, в свое время мы с тобой совершили ошибку, что не остались вместе…

— Так хотела ты, — напомнил Валентин.

— Да, ошибку совершила я… Не знаю, как теперь быть… Ты такой теплый, как русская печка. А я почему-то замерзла…

Маринина кожа совсем не была холодной. Может быть, у нее действительно были и морщинки, и седые волосы, но Валентин их не замечал. Главное, что глаза у нее остались такими же зелеными, как молодой, насквозь просвеченный солнцем крыжовник. Совершенно юные, совершенно женские, совершенно прежние глаза…

Наверное, она неправильно истолковала его невольное движение в сторону спальни. Да нет, почему «неправильно»? Ведь в конечном счете все так и получилось…

После они отдыхали бок о бок на кровати, которая окончательно перестала быть супружеской. Валентин без радости и без печали думал о том, что призрак присутствия гневной Юли больше не будет его беспокоить: Марина сняла заклятие. Однако наложила новое: теперь он постоянно будет видеть на этой простыне ее тело. Ох, эти женщины, они все стремятся заселить своими фантомами! А, может быть, дело не в женщинах, а в нем? Наверное, это он — ненормальный мужчина. Наверное, он — из породы однолюбов. Крепко привязывающихся однолюбов…

— Ты зря подумал на Леню Ефимова, — вплыл в его рассуждения Маринин голос, и Валентин догадался, что перед этим он что-то прослушал, пропустил. Но тотчас ухватил нить:

— Ефимов? Если этот мелкий пакостник, — «крупный пакостник», мысленно поправил себя, — снова попытается захватить «Зевс», я ему…

— Ничего он не пытался! — возразила Марина с таким искренним видом, с таким распахиванием только что притуманенных любовью глаз, что Валентин не стал ее перебивать: пусть скажет все до конца. — Его подставили, неужели ты не понял? Вас хотят стравить!

— Кто?

— Конкуренты «Зевса»! Я не вникала в детали, но их несколько, и они, кровь из носа, хотят, чтобы вы перессорились… Леня приходил ко мне и Шарову жаловаться. Поговори с ним, я толком ничего не знаю! Я только вижу, что гибнет наша прежняя команда, наши молодые мечты, и мне это обидно… Для меня столько значите вы все, то есть мы все, когда мы все вместе…

Тогда Валентин размяк. Заверял Марину, что ему будет только приятно, если в грязном деле с «Новыми приборами» Ефимов окажется не замешан; настаивал, что, если все разъяснится, не станет держать на него зла… А теперь? Теперь он прокрутил события со стороны, словно фильм, и удивился: какой плохой режиссер его снимал? Весь древнейший сценарий обольщения мужчины, чтобы с помощью секса на него повлиять, шит белыми нитками. Понадобилась такая великолепная актриса, как Марина, чтобы эта пошлая мелодрама прошла на «ура». Но вряд ли тут дело в Маринином актерском таланте: дело в благодарном зрителе, которого вынудили сыграть роль простофили… «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад!»

Но если Марина действительно затащила бывшего любовника в постель для того, чтобы притормозить его действия против Ефимова, как это совпадает с ее вымечтанным образом? Получается, полжизни он был влюблен в женщину, о которой ничего не знал. Работал вместе с ней, постоянно общался, входил в ее тугое, плотно обхватывающее лоно — и после всего этого… Неужели она так ловко притворялась? Нет, скорее, были правдивы Валькины давние эротические сновидения: в Марине обитает много женщин. Он был знаком всего лишь с одной из них, возможно, лучшей. И упорно закрывал глаза на ее опасных сестер…

«Лучше бы я остался с Юлей», — подумал Валентин. Мысль показалась лишней, бессмысленной. Как будто ему теперь доступен выбор! Он останется не с Мариной и не с Юлей, он останется в тюремной камере. Надолго? Навсегда? Смертная казнь в России отменена, но существует пожизненное заключение, к которому могут приговорить его… За убийство, которого он не совершал!

Ночные стоны в следственном изоляторе никого не удивляют. Здешние обитатели стонут, бодрствуя, стонут и во сне. Стонут, вспоминая прошлое и предчувствуя будущее, как баран чувствует на шее первое прикосновение ножа.

Юрий Петрович Гордеев был готов к тому, что его работа в Александрбурге затянется. Провинциальная медлительность, помноженная на круговую поруку работников правосудия, точнее, левосудия, создавала для этого отменные предпосылки. Но, получив на руки папку с делом Баканина на третий день своего пребывания в городе, он подумал, что даже для провинции это чересчур. Гордеев собирался высказать претензии, но при взгляде в лицо начальника следственного управления Макаровой решил оставить претензии при себе. Судя по выражению глаз и губ этой плотной решительной женщины, она считала, что ей должны выражать благодарность. «Скажите спасибо, что вообще что-то от нас получили», — читалось на этом лице.

— А где вы работаете в Москве? — с дотошной бдительностью спросила Макарова.

— Десятая юридическая консультация. — Гордеев слегка наклонил голову.

Макарова еще раз проверила его документы, в которых было сказано то же самое, не нашла к чему придраться и, кажется, рассердилась. Пухлые, намазанные оранжевой помадой губы сжались, сморщились, напоминая рифленую поверхность чипса.

— Все страницы пересчитаны и пронумерованы. Каждую из них я помню. Не вздумайте что-нибудь вытащить: вас сразу же уличат.

«Впервые меня, адвоката, принимают за вора», — едва не сказал Юрий Петрович, но Макарова уже вышла, по-гренадерски размашисто шагая, из кабинета управления следственного изолятора, временно предоставленного в распоряжение Гордеева. Кабинет походил на каземат: голые грязноватые стены, покрашенные отвратительной темно-зеленой краской, гуляющий по ногам сквозняк, колченогий деревянный некрашеный стол, который, ничуть не стесняясь гостей из Москвы, деловито пересекала по диагонали дорожка тараканов. Судя по тому, что жрать им тут было категорически нечего, шествие представляло собой великий тараканий исход. Гордеев не удивился бы, услышав скрежещущий поворот ключа в наружном замке: Макарова могла его и запереть, чтобы продержать здесь неопределенное время и выпустить когда заблагорассудится. Это на нее похоже! Своенравная дама! Не вполне уверенный, что такого не случится, некоторое время Гордеев периодически отрывался от чтения уголовного дела № 705509 по обвинению Валентина Баканина и поглядывал в сторону двери, на которой уцелело зарешеченное смотровое окошко. Позже эти нервные поглядывания прекратились: не потому, что Юрий Петрович уверился в благонадежности Макаровой, а потому, что дело поглотило его целиком. Гордеев читал его, как бульварный роман, нафаршированный исключительными ситуациями, ходульными характерами и невообразимыми объяснениями. И над каждой страницей, подобно Станиславскому, готов был восклицать: «Не верю! Не верю!» Действительно, было трудно поверить, что способно существовать такое уникальное дело — поистине рекордсмен по количеству процессуальных нарушений.

Однако оно существовало. Оно лежало перед ним…

Для начала напомним, что Валентин Викторович Баканин был депутатом Серпуховского городского совета, так как его фирма находилась на территории этого района Подмосковья. Это значит, что задерживать его можно было только с согласия прокурора города Серпухова. Однако горпрокурор Самощенко, с которым Гордеев успел связаться еще до поездки, ни сном ни духом не знал о происходящем.

Следуя закону, Баканина должны были вызвать в Александрбург повесткой или телефонограммой. Но в деле не было ни одного подобного документа. Не нашлось даже стандартного прокурорского постановления на исполнение отдельного требования об установлении местонахождения подозреваемого. Это постановление должен был составить следователь Алехин, а утвердить прокурор Нефедов. Выполнить это поручение должны были сотрудники ГУВД Московской области. Тем не менее вместо процессуальных действий, регламентированных уголовно-процессуальным кодексом (УПК) РФ, в Москву прилетел старший следователь по особо важным делам Александрбургской облпрокуратуры Сергей Алехин. Прилетел специально для того, чтобы задержать подозреваемого Баканина и вывезти его в Александрбург.

То, что адвоката Баканина не вызвали к следователю, а вместо него при предъявлении обвинения присутствовал вызванный Алехиным адвокат Борис Фадин, — тоже нарушение УПК из разряда серьезнейших… Юрий Гордеев откинулся на спинку стула, стряхнул на пол таракана, который с голодухи попытался напасть на бумажный лист, и задумался. Хотелось сделать хотя бы крошечный перерыв перед теми несообразностями, которые откроются ему на следующем шагу. А что откроются, в том сомнения не было: начало дела сулило мощное и плодотворное продолжение в том же духе.

Предчувствия его не обманули, и показания Петра Самойлова, объявившего себя киллером без каких-либо улик против него, так сказать, в результате чистейших угрызений совести, представляли собой новую пищу для размышлений. Самойлов называет организатора преступления, Вадима Мускаева, бухгалтера московского отделения фирмы «Уралочка». Казалось бы, согласно закону, следовало сразу арестовать бухгалтера «Уралочки» Вадима Матвеевича Мускаева. Если он организовал убийство Айвазова и его семьи, значит, кому же, как не ему, назвать заказчика? Но с арестом Мускаева следователь Алехин медлит. Вместо этого, предвидя мускаевские показания (телепатией увлекался, не иначе), следователь называет заказчика сам. Это — председатель совета директоров фирмы «Уралочка», шеф концерна «Зевс» и прочих фирм и корпораций Валентин Викторович Баканин!

В перечислении баканинских титулов брезжила какая-то нелепость, дефект, который Юрий Петрович никак не мог уловить. Но это, в общем, было не так уж важно, об этом можно поразмыслить на досуге. Важным представлялось как можно скорее выцарапать отсюда Баканина. Если за него взялись так всерьез, что состряпали целое дело буквально на пустом месте, значит, кому-то он крепко мешает. А если он кому-то до такой степени мешает, значит, определенные люди не остановятся и перед тем, чтобы его убить. Забить до смерти или задушить в камере. Потом, правда, Баканин получает шанс на оправдание… посмертно.

Дверь открылась. Гордеев обернулся, ожидая увидеть Ксению Макарову, но это была не Макарова. На пороге стоял Роберт, который за время ознакомления Гордеева с делом должен был добиться свидания с Баканиным.

— Наконец-то я вас нашел, Юрий Петрович! Тут с непривычки заблудишься… А что это здесь у вас тараканов столько?

— Тараканы, Роберт, чистые и невинные твари по сравнению с людьми. Я их не трогаю, они меня не трогают… А как насчет свидания?

— Не дают! — с каким-то даже восторгом провозгласил Роберт. — Сначала сказали, что Баканин болен. Я предлагаю навестить его в медсанчасти. Спрашиваю, в чем причина болезни, и требую заключения врача. Тут они все переигрывают и говорят, что Баканин здоров, только санитарная обстановка в СИЗО неблагоприятная… Одним словом, шестое чувство подсказывает, что застряли здесь надолго — и Баканин, и мы.