Эдуард Максимович Гринев жил в девятиэтажном доме на Садовой, 15-29, в двухкомнатной квартире вместе со своим сыном и евроремонтом, в чем Турецкий смог убедиться лично.

А дело было так. Турецкий получил информацию от Грязнова в тот момент, когда укладывал вещи и собирался ехать в Симферополь и соответственно – лететь в Москву. У него уже было забронировано место на ночной самолет. Дальнейшее пребывание в Крыму представлялось ему малоперспективным, тем более что, во-первых, жара день ото дня усиливалась, а в Москве сейчас каждый день шел приятный летний дождик, во-вторых, Турецкий уже просто неприлично загорел, а в-третьих, он купил наконец связку красного ялтинского лука, а значит, его пребывание в Крыму (с точки зрения жены) можно было считать удовлетворительным и завершенным.

И наконец, самое главное: Турецкий получил сообщение из Германии от Питера Реддвея о Викторе Гукке. Каким-то непостижимым образом ребятам из «Пятого уровня» удалось найти младшего Гукка. Виктор был во Франкфурте. Он жил в гостинице и никуда из нее выходил и не разговаривал по телефону. У него прямо-таки какая-то страсть к гостиницам, подумал Турецкий, однако если в Ялте его пребывание в отеле оказалось липовым, то почему бы тому же самому не произойти в ФРГ? Хотя нет, вряд ли, реддвеевских орлов на мякине не проведешь. И если они так лихо справились с поисками внука, то, может, выписать их (упомянутых орлов) наложенным платежом в Россию, чтобы заодно поискали и дедушку?!

Но – шутки в сторону. Последнее же телодвижение Виктора Гукка заключалось в том, что он заказал билет на самолет в Москву на 30 августа. А значит, нужно готовить торжественную встречу.

А пока что Турецкий забросил на заднее сиденье «Нивы» свой замечательный кейс и приказал Аркаше в темпе отвезти его на встречу с Гриневым.

Подъехав к девятиэтажке, Аркаша получил на пейджер сообщение из прокуратуры: из МУРа пришел очередной отчет, на этот раз о поездке Софрина в Санкт-Петербург.

– Давай быстро за ним, и чтобы через полчаса был здесь, ждал меня. – С этими словами Турецкий забрал кейс и направился к подъезду.

– Сан Борисыч, да оставьте вы свой чемодан в машине, зачем таскать, – предложил Аркаша.

– Не учи меня жить, – возразил Турецкий. – Хватит с меня потерь за последнее время.

Эдуард Максимович оказался невысоким шестидесятилетним человеком с совершенно лысым черепом и железным рукопожатием. А также – со смутно знакомыми чертами лица, хотя Турецкий готов был поклясться, что прежде никогда его не видел.

– Чем могу служить, Александр Борисович? – осклабился хозяин. – Надеюсь, вы не из-за моей скромной персоны сюда пожаловали? Надеюсь, вам нужна какая-нибудь справка или совет?

– У вас завышенная самооценка, Эдуард Максимович, – парировал Турецкий тем же чуть напыщенным слогом. – Я тут проездом и сегодня уже буду в первопрестольной. Хотя медвежатник вы, конечно, были знатный, и вот в этом плане ваша персона интересует меня чрезвычайно.

– Ну, это старая песня, – перешел на более прозаический тон Гринев. – В жизни никогда такими вещами не занимался. Мне, конечно, не раз инкриминировали участие в самых разных происшествиях, но... ничего у ваших коллег не выходило. Пора уже наши славные органы привлекать за бесконечный поклеп. Хорошо хоть сейчас не 37-й год. А то такое ощущение, что вы забыли о презумпции невиновности. Постоянно приходится доказывать, что ты не верблюд.

– Есть такие люди, – с чувством сказал Турецкий, – глядя на которых иногда действительно хочется отменить презумпцию невиновности. Но меня сейчас интересует только одна вещь. Вернее, две. Постарайтесь вспомнить, где вы были ночью 19 августа, с трех часов до половины пятого, – это раз. И в октябре 89-го – два.

– Ясно. Кто-то что-то взломал в это время? С 19-м августа все просто. В этот день у меня день рождения. Тут вам не повезло. У меня были гости. Мы сидели на берегу в ближайшей шашлычной, ее даже видно отсюда, с моего балкона. До утра гудели. А в октябре 89-го – тоже отлично помню. Я попал под машину, с переломами обеих ног лежал сперва в больнице, а потом дома.

– Очень рад за вас. Я имею в виду не переломы, а алиби. С больницей все понятно. Это в Москве было? Где именно?

– В Склифосовского.

– Ладно, выясним. А насчет дня рождения лучше сразу скажите, кто может подтвердить, чтобы поскорей точки над «и» расставить.

– Побыстрее? Да хотя бы сын мой.

– Ну, такое свидетельство меня не слишком впечатлит, сами понимаете. Так что давайте мне список ваших остальных гостей.

Гринев набросал его за пару минут. Турецкий положил бумагу к себе в карман и спросил:

– Можно посмотреть вашу квартиру? Уж не откажите в гостеприимстве.

– Во второй комнате отдыхает мой сын, и он уже спит, так что извините...

– Эдуард Максимович, вы словно чего-то боитесь. Нельзя быть таким подозрительным. Я ведь всего лишь хотел посетить ваш туалет.

– Да ради бога, я просто не понял.

Через минуту Турецкий вышел из туалета и, взяв свой кейс, направился к выходу, но тут дверь второй комнаты открылась, и оттуда, перегородив ему проход, вышел заспанный молодой мужчина с длинными волосами. Увидев его, Турецкий даже почему-то несильно удивился. Не то чтобы он ожидал его встретить, но напоследок не хватало как раз такого совпадения.

Это был Сема Барабан.

Барабан тоже узнал Турецкого и отчаянно стал тереть сонные глаза, явно желая, чтобы следователь из Генпрокуратуры ему померещился.

– Это и есть ваш сын?

Гринев кивнул.

Теперь Турецкому стало понятно, почему черты его лица показались смутно знакомыми.

– А почему у вас фамилии разные?

– Не знал, что в прокуратуре ясновидящие работают, – удивился экс-медвежатник. – Откуда вы знаете? Ну, не важно. Сема мой – артист. Так что материнская фамилия у него вроде псевдонима.

– Точно, артист, – кивнул Турецкий, предпочитая не спорить и вкладывая в эти слова несколько иной смысл. Есть такие люди, с которыми спорить очень утомительно.