Когда Турецкий проснулся, осеннее нежаркое солнце заглядывало в палату. За окном облетали с кленов широкие желтые листья. В палату вошла вчерашняя медсестра с градусником.

Турецкий подумывал, не попросить ли ее позвать Татьяну Бурмееву. «Почему, собственно говоря, раненый следователь не может вести дело, если нужный свидетель этажом ниже?» Нет, пожалуй, это перебор. Еще не хватало, чтобы об их отношениях узнал весь больничный персонал. В ожидании завтрака он включил приемник.

–…продолжается паника, – услышал он конец фразы. – Вчера курс доллара составил две тысячи девятьсот рублей за один доллар США.

«Опять доллар, – со злостью подумал Турецкий, но почти сразу же злость уступила место удивлению. – Как, на тысячу меньше? Ну и дела».

– Многие коммерческие банки, скупавшие валюту, понесли значительные убытки, – продолжал диктор.

«Подождем до завтра, – вспомнил Турецкий слова Татьяны Бурмеевой. – Найдутся выигравшие».

Сомнений не было. Татьяна предвидела такой ход событий. Доллар взлетает на тысячу рублей, а затем буквально через несколько дней стремительно падает. Кто-то терпит большие убытки, а кто-то выигрывает. Причем выигрывают те, кто ЗАРАНЕЕ знал о том, что курс упадет.

Турецкий, невзирая на ноющее плечо, откинул одеяло и вскочил на ноги.

– Александр Борисович, вам нельзя вставать! – услышал он протестующий голос сестры. – Завтрак вам сейчас принесут.

– Черт с ним с завтраком! – воскликнул Турецкий. – Вы слышали про курс доллара?

– Что за шум? – сказал, входя в палату, лечащий врач Геннадий Иванович, который совсем недавно вынул пулю из плеча Турецкого. – Доллар долларом, дорогой Александр Борисович, а если вы хотите поскорее выписаться, то нужно быть осторожнее. Огнестрельные ранения не так безобидны, как считают некоторые. Вы же не хотите лишиться руки.

Пришлось повиноваться. Турецкий до сих пор не мог понять, что заставляет его, следователя по особо важным делам, всегда пасовать перед врачами. Ведь в конце концов он сам взрослый, свободный человек. Это же всего лишь врач, а вовсе не представитель какой-то очередной силовой структуры. В том-то и дело, что, будь перед ним мент или комитетчик, Турецкий без всяких сомнений дал бы ему должный отпор. А вот человек в белом халате со стетоскопом, или, как бишь его там, на груди завораживал его совершенно и заставлял слушаться себя, особенно когда, как сейчас, говорил тоном старшего.

Турецкий послушно вернулся и лег в постель, хотя единственным его желанием было немедленно броситься к Татьяне и обсудить с ней проблему этого чертова курса. Она ведь вчера именно для этого пришла к нему, а вовсе не для… Турецкий вздохнул. В глубине души он нисколько не сожалел, что дело повернулось таким образом.

Врач осмотрел его плечо, посмотрел в журнале на записи температуры и довольно заметил:

– Сегодня после обеда перевязка.

– А когда я смогу домой? – спросил Турецкий.

– Домой? – улыбнулся врач. – У вас же огнестрельное ранение, дорогой мой. Если по науке, то вам еще лежать и лежать.

– Ну а если по практике? – спросил Турецкий. – Вы же понимаете, я не могу здесь задерживаться. Я же следователь.

– Ничего, пусть ваши преступники еще немного погуляют на воле, – хохотнул врач, – а такой, как сейчас, вы все равно никого не поймаете. В общем, так: ничего обещать не могу. Посмотрим на перевязке.

Он дал какие-то указания сестре, и та через некоторое время вернулась со шприцем. Турецкий покорно сносил уколы, которых втайне боялся с детства, и только после этого его оставили в покое. Некоторое время он лежал, вслушиваясь в торопливые шаги медсестер по коридору, и уже хотел решительно откинуть одеяло, но вдруг им овладело какое-то оцепенение. По телу разлилась ленивая истома. «Что они мне вкатили? – подумал Турецкий, закрывая глаза. – Или они решили, что я псих?»

И тем не менее, несмотря на большую дозу успокоительного, он продолжал думать о своем.

Сомнений не оставалось – Татьяна Бурмеева знала или догадывалась, кто угрожал ее мужу. И это было прямым образом связано с резким колебанием курса.

«Возможно, – медленно шевелились мысли в мозгу Турецкого, – возможно, от Леонида Бурмеева требовали, чтобы он определенным образом повел себя на валютной бирже, чтобы этот скачок курса произошел». Он постарался вспомнить все, что помнил из курса политэкономии капитализма, но это оказалось непростым делом. Турецкий, учась в институте, искренне ненавидел все эти истории КПСС и политэкономии, которые слились у него в единый клубок неприятных воспоминаний, связанных с тупой догматической зубрежкой. Вместо того чтобы вспомнить то, что они изучали из теории Карла Маркса, он почему-то представил преподавательницу марксизма Нину Поликарповну – неопределенного возраста молодящуюся особу, которая требовала моментальных ответов на вопросы типа: «В чем ошибался Гегель, в-пятых» ?

«Развитие капитализма в России», вспомнилось название ленинской работы, и почему-то взяла злость, что такой неприятный болезненный процесс приходится переживать второй раз.

Тем не менее его представлений было достаточно, чтобы понимать, что цена чего угодно, в том числе и доллара, зависит от спроса и предложения. И если спрос внезапно значительно увеличится, а предложение одновременно снизится, то можно ожидать резкого скачка цены. Но это нужно организовать. Причем банки, которые выйдут с предложением о покупке, понесут значительные убытки. Если это понимал следователь Турецкий, то это тем более должны были понимать банкиры – ведь это их кусок хлеба. С маслом и черной икрой. Как же можно было заставить их пойти вразрез с собственными интересами? Только принуждением, насилием. «Прямо какой-то отстрел банкиров начался», – вспомнил Турецкий слова Шуры Романовой. А ведь и точно. Он-то понимал это как метафору, не очень веря в то, что все убийства банкиров можно свести в одно дело.

– Какой же я идиот! – вдруг сказал он вслух. – Кретин! А еще старший следователь по особо важным делам!

– Мы с Гамиком дружили. Вам, наверно, трудно в это поверить, я ведь как человека, ну как постороннего его не любил, клянусь. Человек он был паршивый. Махинации вечно выдумывал, как бы это получше выразиться, – нечистоплотные, что ли. Все время пытался кого-то надуть, как-то смухлевать. Но мы были из одного городка, жили по соседству. Понимаете? Вам, москвичам, не очень понятно, что такое земляк. Когда приезжаешь в город вроде Москвы, где людей вокруг много, а ты на самом деле один, никто тебе не поможет, да еще черножопым обзовут. Мы ведь дома к другому привыкли – там ты у всех на виду, случись у тебя что, сразу люди придут, и придут сами – звать не надо.

Мы с Гамиком были соседи. Наши родители друг к другу ходили. У нас в Армении сосед может запросто зайти, женщины к женщинам ходят, мужчины к мужчинам, не надо заранее предупреждать, звонить по телефону. Пришел – и тебе рады. А Гамик был сосед, значит, почти родня. Да что говорить – у нас сосед ближе, чем у вас тут, в Москве, родной брат.

Гамик был старше меня на два года. Это сейчас кажется – чепуха, а когда ты маленький – это очень много. И он меня всегда защищал. Брата у меня не было, кроме меня в семье только сестры. И он был мне как брат. Защищал, когда мальчишками мы дрались. Если дома поругают, успокаивал. Ножик перочинный мне подарил. Он и мальчишкой был подловатым, делал разные нехорошие дела другим, но не мне. Этого нельзя забыть, понимаете или нет, гражданин следователь?

Я потом в институт поступил, в финансово-экономический, Гамик, конечно, никуда не поступил. Я прописался в Москве, женился фиктивно, – объяснил Саруханов-Костаки, поймав вопросительный взгляд Меркулова, – работал в системе внешнеэкономических связей. Потом свой банк организовал. Тут Гамик появился. Прописался в Подольске, а дела, естественно, в Москве крутил, то заодно хватался, то за другое. Квартиру какую-то хотел разменивать. Все время деньги у меня в долг брал.

– И не возвращал, – уточнил Меркулов.

– Вы думаете, это повод его убить? Так ведь убивают обычно не должника, а того, кто давал, – ответил Саруханов. – Потом ночевал у меня. И вышел у меня с ним спор, как раз когда… Ну в общем, вечером у меня гостья, сидим культурно. А тут Гамик вкатывается выпивши, это с ним бывало, да еще с какой-то такой… Знаете, бывают такие женщины, что и женщиной-то назвать не хочется. Пришел – и хлоп на стол бутылку водки. Я его культурно попросил выйти, идти с ней куда-нибудь в другое место. А он, понимаете, нетрезвый был, насмотрелся всякого по видаку, ну и предложил нам… всем вместе. Я тогда вывел его в коридор, сказал все, что думаю, попросил его выйти. Ну, точнее, вывел из квартиры. Он на лестнице раскричался, в дверь колотил ногами. Потом успокоился, ушел. Но было поздно, конечно, соседи все слышали. Вот и вся история, за это же не убивают.

– Пожалуй, – согласился Меркулов.

– А потом… остыл, видать, немного, снова позвонил, извинился вежливо. Все понял, говорит. Но уж раз так, попросил, чтобы я ему дал машину – поедет куда-то он. Еще взял у меня кейс, пальто – для солидности. У него-то только куртки кожаные, а это ему не подходило. Думаю, хотел в какой-то ночной ресторан – богатого из себя корчить, чтобы подцепить кого-нибудь получше. Я дал ему все, лишь бы он уходил, до того больше не хотел его видеть. Ну он взял ключи от машины, магнитолу взял, чтобы с музыкой кататься. Вышел вниз, в машину сел, а тут и шарахнуло. Вот и все, гражданин следователь. – Саруханов замолчал.

– Значит, вас хотели убить, – резюмировал Меркулов.

– А вы думаете, я почему в бега пустился? От милиции убегать? Так чего мне бояться, если я тут ни при чем? Это все они.

– Кто же они такие?

– Так ведь вы их все равно не достанете, – сказал Сарухапов, – руки у вас коротки.

День Турецкий провел как в тумане. Его беспрерывно навещали – сначала Ирина, с которой Турецкий был очень нежен, но не чересчур, иначе она могла бы что-то заподозрить. Слава Богу, она не плакала, хотя Турецкий не мог не понимать, что больше всего она хотела, чтобы он прекратил эту деятельность. Разумеется, можно было уйти в сыскное агентство к Славе Грязнову и заняться выслеживанием неверных жен и мужей, но от одной этой мысли Турецкому становилось тошно.

Потом приехала мама. Она плакала и вслух просила Сашу поменять работу. Турецкий едва не накричал на нее, но вовремя сдержался. Внезапно, заметив, как мать вытирает слезы уголком носового платочка с какими-то дурацкими уточками, Турецкий увидел, что его красавица мать, интересная светская женщина, превратилась в сухонькую старушку. Ему вдруг стало до боли жаль ее, всю жизнь стремившуюся к какой-то «красивой» жизни в том виде, как она ее понимала, и так и оставшейся на старости лет у разбитого корыта.

Заходили сослуживцы по прокуратуре, в том числе Моисеев, который заговорщицки поднял вверх палец и сказал таинственным голосом:

– Вот, Саша, видите, что с курсом. Я же вам говорил.

– Ну и какие у вас версии? – Турецкий приподнялся на здоровом локте, но тут же рухнул назад на подушку.

– Вот поправитесь, тогда мы с вами обстоятельно и поговорим, – пообещал Моисеев.

Турецкий чувствовал себя значительно слабее, чем накануне, – ночные похождения не прошли даром, и плечо отчаянно ныло. Однако он старался не обращать на это внимания – пустяки, до свадьбы, как говорится, заживет. «Хотя свадьба-то уже состоялась».

И в то же время где-то в глубине сознания продолжалась работа. Та самая, которой он посвятил свою жизнь. Снова и снова он вспоминал все, что было известно об обвальном падении рубля. Такую акцию с масштабе всей страны может организовать только очень сильная структура – это не под силу одному банку, а лишь группе банков, связанной общими интересами. Или банку, который заранее открыл несколько подставных компаний. Собственно, решить, кому это было выгодно, не так сложно. Но нужны неопровержимые доказательства. А ими может быть только давление на банкиров.

Теперь Турецкий уже не сомневался в том, что «отстрел» банкиров, эта кровавая полоса взрывов, заказных убийств, подстроенных несчастных случаев имели своей целью не только расправиться с непокорными, но и напугать остальных, чтобы они плясали под одну дудку – и выступили с таким спросом или предложением на валюту, какой бы привел к резкому колебанию.

Все участники торгов в тот вторник, который уже успели окрестить «черным», были лишь марионетками в чьих-то умелых руках. Но кто же дергал за ниточки?

Татьяна Бурмеева догадывалась, Турецкий был в этом практически уверен. Нужно обязательно ее увидеть.

Превозмогая слабость, Турецкий сполз с кровати. Голова кружилась – возможно, еще действовало успокаивающее, которое ему кололи. «Больше у них этот номер не пройдет, – со злобой подумал Турецкий. Он сделал несколько шагов вперед. – Взять себя в руки», – приказал самому себе. Он вышел в коридор с твердым намерением поговорить с Татьяной, и ни медсестра, ни главврач, ни сам министр здравоохранения не смогут ему помешать.

Турецкий твердо помнил, как Татьяна сказала, что лежит этажом ниже, значит, где-то тут совсем рядом. Он быстро нашел лестницу и спустился на этаж. Заглянул в одну палату – там двое мужчин играли в шашки. Следующая палата – опять не то… Турецкий шел по коридору, продолжая заглядывать во все двери.

– Больной, вернитесь в палату, сейчас обход, – строго сказала проходившая сестра. – И вообще, что-то я вас не видела. Вы из хирургии?

– Да, – ответил Турецкий и удивился тому что он несколько смутился.

– Немедленно отправляйтесь к себе на этаж, – раздался надменно-приказной голос.

Турецкий взорвался.

– Я что, в тюрьме? – грозно спросил он. – Мне еще не запретили свободу передвижения. И прекратите говорить со мной таким тоном.

В ответ медсестра только быстро-быстро заморгала накрашенными ресницами, и Турецкий понял, что она сейчас расплачется. Воинственность тут же слетела с него, и он спросил уже миролюбиво:

– Ну что же вы, такая милая, хорошенькая девушка, а корчите из себя какого-то солдафона. Мне и на службе такие надоели. Так то мужчины. Простите.

Медсестра шмыгнула носом:

– Ладно уж. Но все равно вам лучше вернуться к себе в палату, а то ведь и мне достанется, если вы будете ходить тут и в палаты заглядывать.

– Я ищу свою знакомую, – сказал Турецкий, – здесь где-то должна лежать женщина… девушка. Молодая и очень красивая. Таня Бурмеева.

– Это, наверно, в пятнадцатой, – пробормотала сестра, продолжая обиженно шмыгать носом. – Погодите, я посмотрю.

Они вместе прошли к столу дежурной по отделению.

– Ну вот, – сказала сестра, – как вы говорите? Бурмеева? Пятнадцатая палата. Только она сегодня выписана. Наверняка уже ушла. Выписка происходит до обеда. Куда вы?

Но Турецкий, не дослушав ее, поспешил к пятнадцатой палате. Здоровой рукой он распахнул дверь. Кастелянша, полная женщина в белом халате, перестилала постель. Палата была пуста.

Турецкий дико огляделся.

– Где она? – крикнул он. – Тут была женщина?

– Так выписалась, – удивленно ответила кастелянша.

Турецкий, невзирая на боль в плече, бросился вон из палаты.

– Господи, – сказала женщина с неодобрением, – совершенно не умеют себя вести. Это все-таки больница.