Поразительно, на что способен человек в экстремальной ситуации. Это, разумеется, общеизвестно и в то же время всякий раз вновь удивляет.

Так и теперь: кто бы мог подумать, что с простреленным плечом на неудобной (для этой цели) больничной кровати можно с таким пылом предаваться любви! Волосы Татьяны разметались по подушке, и Саша прижался щекой к шелковистой пряди, вдыхая ее тонкий аромат. В эту минуту ему казалось, что никого, ни одну женщину на свете он не любил так, как Татьяну Бурмееву. Хотя одновременно с этим он прекрасно отдавал себе отчет в том, что это ему только кажется. Ведь были и Рита, и другие женщины, которых он любил не меньше. Их разлучили трагические события, судьба. Но в эту минуту, сжимая в объятиях Таню, Турецкий не хотел разрушать иллюзию, он верил, что он любит ее так, как никогда в жизни еще не любил.

Он нежно поцеловал ее в губы, она ответила.

– Любимая моя, – прошептал Турецкий. – Таня.

Даже в ее имени ему мерещилось теперь какое-то особое звучание. Татьяна. Татьяна Христофориди.

– Все гречанки такие невероятные женщины? – спросил он.

– Я же только наполовину, – улыбнулась Татьяна. – А вообще южанкам положено быть страстными.

– Если они хотя бы вполовину такие, как ты, не представляю, что делается в Греции.

– Ладно, – улыбнулась Татьяна, – хватит комплиментов.

Она высвободилась из объятий Турецкого, спустила ноги на пол и села, нащупывая в темноте свои халат и рубашку.

– Я не хочу тебя отпускать, – сказал Турецкий, – давай полежим еще.

– Ты же ранен, – возразила Татьяна, – вдруг что-то с тобой случится.

Она встала и подобрала с пола одежду. Тусклый свет уличного фонаря освещал ее точеное тело.

– Погоди, Таня, – взмолился Турецкий, – постой так, без халата, одну секунду. Я хочу посмотреть на тебя.

– Будет еще время, увидишь, – улыбнулась Татьяна, но подошла к окну ближе и без всякого стеснения сделала несколько танцевальных па. Чувствовалось, что она не только не стесняется своей наготы, но гордится своим прекрасным телом, что она твердо и безоговорочно уверена в своей редкой красоте. Но эта уверенность была в ней настолько органична, что нисколько не коробила. В Татьяне не было самолюбования, высокомерного презрения к другим, обладающим не такими безупречными телами. Она знала себе цену, но знала также и то, что не все покупается.

– Подойди ко мне, – позвал Саша. – Пожалуйста.

– Слово больного – закон, – ответила Татьяна и приплыла в его объятия.

Он снова припал к ней, как жаждущий к источнику, который пьет и никак не может напиться.

– И все же мне пора, – сказала Татьяна, когда через несколько минут они вновь лежали молча, прижавшись друг к другу. – Кстати, я ведь пришла вовсе не за этим. Точнее, не только за этим. Что ты думаешь о курсе доллара?

Трудно было найти другой вопрос, который подействовал бы на Турецкого более отрезвляюще. Он вмиг спустился с небес на землю, где был следователем по особо важным делам, где шел отстрел банкиров, где людей интересовала не любовь, а курс доллара.

– Таня, – прошептал он, – ну какая разница, сколько одних бумажек можно поменять на другие бумажки. Главное – я люблю тебя. И готов сделать для тебя все.

Татьяна вздохнула. При слабом свете Турецкий скорее угадал, чем увидел, что на ее лице появилась улыбка, одновременно грустная и ироничная.

Он взял ее руку и поднес к губам.

– Саша, – сказала Татьяна, не отнимая руки, – ты противоречишь сам себе. Если ты готов сделать для меня все что угодно, то тогда тебе придется подумать о курсе доллара. Если ты действительно… – Она замолчала.

Турецкий отпустил ее руку и стал ждать продолжения. Разговор принимал серьезный оборот. Он почувствовал это по изменившемуся тону Татьяны и по тому, что в нем вдруг проснулся не просто Саша, а следователь Александр Турецкий.

И Татьяна заговорила. Наконец, сейчас в этой ночной палате, на койке, где они только что предавались любви, он услышал то, зачем пришел к ней когда-то и чего она не хотела раньше говорить.

Да, она знала, что в последнее время на Леонида оказывали давление. Он старался как можно меньше говорить об этом Татьяне, но она прекрасно чувствовала его настроение, и скрыть своего беспокойства, перерастающего в тревогу, он не мог. За несколько дней до того взрыва, который убил Леонида, у него с Татьяной произошел крупный разговор. Нет, это была не ссора и не семейная сцена, хотя происходящее могло показаться именно таким.

В тот день Леонид сообщил Татьяне о своем решении отправить ее за границу. Куда угодно – в Париж, на какой-нибудь средиземноморский курорт или, напротив, в спокойное тихое место, куда угодно – только из Москвы. Татьяну насторожило это внезапное решение. До этого дня они с Леонидом почти не расставались, по крайней мере больше чем на несколько дней, а уж на курорты всегда ездили вместе. И внезапное желание отправить Татьяну за границу одну было крайне подозрительным.

Нет, Татьяна не подозревала, что он хочет отправить ее, чтобы привести в дом другую женщину. При желании Леонид мог это устроить и не отсылая Татьяну из Москвы. Она почувствовала – Леониду грозит опасность, и он, понимая, что это может быть опасным также и для нее, хочет отослать ее куда-нибудь, где она будет в относительной безопасности.

Нину, свою первую жену, и сына Максима Леонид уже два года назад поселил в Австрии. Отчасти чтобы облегчить и им, и себе эту ситуацию, отчасти чтобы заглушить упреки совести, но во многом и потому, что он по-прежнему любил их и чувствовал за них ответственность, а потому искренне желал устроить их жизнь как можно удобнее и счастливее.

Теперь Нина Николаевна Бурмеева жила в собственном доме в одном из тихих пригородов Вены, а сын Максим учился в дорогой закрытой школе.

Но не только это двигало Леонидом Бурмеевым, когда он отсылал свою бывшую семью подальше от Москвы. Он боялся за них. Ведь семья у большинства людей – самая уязвимая точка. Самый верный способ надавить на человека, заставить его делать что угодно, выложить любую астрономическую сумму – это украсть ребенка или жену. Леонид любил своего Максима и, будучи человеком расчетливым и практичным, понимал, как опасно быть не только банкиром, но и близким родственником банкира.

Татьяну он держал при себе. Но и к ней день и ночь была приставлена охрана. Этого казалось достаточно. И вдруг – идея с заграницей. Татьяна не только не была дурочкой, она очень хорошо соображала. Но в данной ситуации любая бы поняла – над головой Леонида сгущаются тучи. Его жизнь и жизнь его близких в опасности.

– В чем дело? – спросила тогда Татьяна. – Что происходит?

– Ничего, – пожал плечами Леонид. – Просто мне кажется, тебе следует отдохнуть. Осень. Погода портится. Подумай, день – и ты на пляже где-нибудь на Канарах.

Он старался говорить спокойно и уверенно, но Татьяна чувствовала фальшь.

– Леонид, – сказала она так же спокойно, – давай поговорим начистоту. Что происходит? Скажи, тебе угрожают? Требуют чего-то?

Леонид заговорил о ее мнительности и пустом воображении, но Татьяна явственно слышала в его тоне беспокойство. И она твердо решила – никуда не уедет. Отчасти это было вызвано упрямством: или пусть объясняет все начистоту, или никуда она не поедет.

И она осталась.

Ей казалось, что она чувствует, как с каждым днем накаляется атмосфера в доме. Леонид стал мрачным и раздражительным. Он ни с кем не разговаривал и два дня подряд, сидя один на своей шикарной кухне, оборудованной по последнему слову западной бытовой техники, тихо по-русски надирался. Сам с собой.

Потом начались звонки по телефону. Все это было не случайно, ведь номер домашнего телефона Бурмеевых знали только самые близкие люди. Однажды Татьяна сама сняла трубку, Леонид, увидев это, грубо вырвал ее у нее из рук – такого никогда не случалось раньше. Он даже не стал слушать того, что ему говорили, а только грязно выругался и с силой швырнул трубку на аппарат.

– Откуда они узнали номер? – только и спросила Татьяна, которой хватило ума не обижаться.

– Эти? – спросил тогда Леонид. – Они все знают.

Больше она ничего не спрашивала, а только ждала конца.

И когда грянул взрыв, она нисколько не удивилась, только в голове мелькнула мысль: «Ну вот. Началось».

– И ты так и не узнала, что это были за люди и чего они хотели? – спросил Турецкий, когда Татьяна закончила рассказ.

– Я долго думала об этом, – ответила Татьяна, помедлив. – Мало ли о чем я могу догадываться. Я ведь ничего не знаю наверняка. У меня нет фактов. Не было.

– А теперь? – спросил Турецкий.

– Подождем немного, – ответила Татьяна, – посмотрим, как будут развиваться события. Если произойдет то, что я предполагаю, то найдутся выигравшие. Все прояснится. Скоро.

– Объясни, – попросил Турецкий.

– Потом, – уклонилась Татьяна.

Она погладила его по волосам и, легко соскочив с кровати, тихо выскользнула в темный больничный коридор.

Турецкий лежал, всматриваясь в темный потолок палаты. В голове все перепуталось. Было много неясного. Таинственные преследователи Леонида Бурмеева, странные намеки Романовой, всеобщее беспокойство за курс доллара. Но в то же время почему-то казалось, что достаточно сделать один шаг – и все прояснится. Завтра же. Татьяна кого– то подозревает, и Турецкий был уверен, что она права в своих подозрениях. «Скоро, – думал он, – скоро все прояснится». Главное – дотерпеть до этого «скоро». И тогда снова придет Татьяна, и он увидит ее, и они никогда больше не расстанутся. Хотелось верить в это.

– Ну что, как наш подопечный? – спросил Меркулов, стоя в дверях больничной палаты.

Меркулов и сам удивлялся, насколько часто прокурору приходится ходить, по больницам, и ощущение складывалось такое, что в последнее время это приходилось делать чаще, чем раньше.

– Как будто лучше, – ответила молоденькая белокурая медсестра. – Сейчас, подождите, вот только сделаю укольчик.

– Это у вас не яд? – пошутил Меркулов.

Медсестра сделала удивленные глаза:

– Поливитамины и антибиотики. Почему вы решили…

– Ну что вы, ничего я не решил.

Меркулов подождал, пока сестра закончит необходимые процедуры.

– Ну что, Александр Гаврилович, как себя чувствуете? Привыкаете к новшествам? – бодро спросил он.

Лежавший на кровати человек открыл глаза.

– Здравствуйте, гражданин следователь, – сказал он. – Вот видите, вы и сдержали свое слово – и медсестричка такая, как я просил, да еще и со шприцем в руках. И Саруханов умер. Нет меня больше. А есть Александр Гаврилович Костаки. Грек. Как-то это на меня непохоже, а?

– А вы что хотели? – улыбнулся Меркулов. – Зато вы теперь иголка в стогу сена. Людей с такой фамилией, именем и отчеством в нашей стране тысячи. А что бы вы хотели, стать Николаем Ивановичем Петровым – с вашими-то черными глазами?

– Но грек-то зачем? – взмолился новоиспеченный Костаки.

– Вы предпочли бы стать Рамазаном Курдоевым? – спросил Меркулов.

– Ну нет, – улыбнулся Саруханов.

– Итак, возвращаемся к нашему последнему разговору, – сказал Меркулов, перейдя на серьезный тон. – Я как будто выполнил свои обещания, даже медсестра вас устраивает. Теперь вы должны рассказать о том, как погиб Гамлет Карапетян.