Все эти годы члены «Университетского проспекта» не теряли связи друг с другом. Хорошо ли, плохо ли, по собственной ли охоте или повинуясь чувству долга, они помогали друг другу — некоторые бескорыстно, некоторые — преследуя свои корыстные цели. Так или иначе, но даже те, кто помогал бывшим «соратникам» бескорыстно, со временем извлекали из своего протежирования заметную пользу, так как облагодетельствованные ими товарищи никогда не забывали о своих покровителях, повинуясь все тому же священному чувству долга.

Все эти люди постоянно общались друг с другом, они встречались на светских раутах, на спектаклях и концертах, на юбилеях и банкетах. Некоторые вместе проводили свои отпуска и выходные, объединяясь семьями, чтобы снять шикарную виллу на берегу Средиземного моря или корпус подмосковного пансионата, к которому прилагались непременные атрибуты русского отдыха — баня, охота и шашлыки.

Многие из членов «Университетского проспекта» дружили с юности и пронесли свою дружбу через годы и десятилетия. А, как известно, старая дружба крепче новой.

Матвей Иванович Кожухов к ним не относился.

Матвей Иванович Кожухов очень любил музыку. Правда, то, что нынче крутили по музыкальным каналам, он музыкой не считал. Со старыми рок-динозаврами он еще как-то мог смириться. «Лед Зеппелин», «Дип Пепл», «Дорз» — этих ребят еще можно было называть музыкантами (да и то с большой натяжкой). Но та вакханалия звуков, смесь хрипов и речитативов, которую называло музыкой нынешнее поколение молодых, Матвей Иванович терпеть не мог..

Свободного времени у главного редактора «Российских известий» было мало. Но иногда по вечерам он запирался у себя в комнате (в «папином кабинете», как называли эту комнату жена и дочь Кожухова), включал СО-проигрыватель и, откинувшись в кожаном кресле, слушал божественные звуки классической музыки, прикрыв глаза и затаив дыхание. Бах, Перселл, Бетховен, Стравинский — эти люди, которых давным-давно не существовало в природе, делали Матвея Ивановича счастливым. И они же помогли ему не сойти с ума, когда Лариса — любимая жена Матвея Ивановича — ушла от него. Сначала в другой город, а затем и в иной мир.

Со дня смерти жены прошло почти два года, но Кожухов до сих пор не мог вспоминать об этом без боли. Ах, если б можно было повернуть время вспять, вернуться в те теплые майские дни, удержать Ларису, броситься перед ней на колени… Господи, чего бы только ни сделал Матвей Иванович, чтобы все стало как прежде, когда они с женой любили друг друга и были счастливы вместе.

Матвей Иванович вставил компакт-диск в чейнджер, нажал на кнопку, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Это была месса Баха. Торжественные и печальные звуки. Из-под плотно сжатых век Кожухова потекли слезы.

С тоскою в сердце вспомнил он тот вечер, когда между ним и Ларисой произошел неприятный и, как выяснилось позже, роковой разговор.

— Посмотри на свою жизнь! — крикнула ему Лариса.

— А что с моей жизнью? По-моему, с ней все хорошо. Что тебе не нравится?

— Ты ведь всю жизнь врал! Врал всем — мне, дочке, своим родителям, своим друзьям и коллегам — всем!

— Что за чушь? — Тут Матвей Иванович позволил себе высокомерно улыбнуться: — Когда это я тебе врал?

— С первого дня нашего знакомства. Все эти годы… — Лариса хрипло вздохнула. — Ты думаешь, я ничего не замечала? Когда ты уходил на совещание или на эти ваши диссидентские посиделки и возвращался пьяный, пропахший духами, вымазанный губной помадой! Я хотела сберечь семью, я боялась, что мы с Дашкой останемся одни, поэтому глядела на все это сквозь пальцы. А ты был достаточным мерзавцем, чтобы пользоваться моими страхами.

Матвей Иванович молчал, с сожалением глядя на жену.

— Ты всегда все делал себе в угоду. Ты всегда был конформистом, хоть и прикидывался страдальцем.

— Я? Конформистом? — Матвей Иванович едва не задохнулся от негодования. — Что за бред ты несешь? Когда это я был конформистом? Когда меня выгоняли из страны — тогда я был конформистом?

Лицо жены неприятно искривилось. Матвей Иванович еще никогда не видел в лице жены, таком родном, таком знакомом, столько ненависти и презрения. Презрения!

— Тебе нравился ореол мученика, — презрительно бросала жена. — А изгнание… Благодаря ему ты неплохо устроился на Западе.

«Черт, ну как же она не понимает? — думал Матвей Иванович. — Как же ей объяснить? Спокойно, — сказал он себе, — главное — не повышать голоса и не переводить идейный спор в заурядный семейный скандал».

— Дурочка, — мягко, почти ласково сказал Матвей Иванович жене, — мне просто повезло. Я, знаешь ли, не рассчитывал на счастливую, сытую жизнь, когда боролся с системой. Скорее — на холодный карцер или на ссылку куда-нибудь в Архангельскую область. Ну, посуди сама, кто мог предугадать, что все так обернется?

Однако холодная, презрительная маска на лице жены стала еще презрительней и холоднее.

— Ты! — резко и жестко сказала она. — Ты мог предугадать! Ты знал, как относятся на Западе к диссидентам. Никто из твоих друзей не оплевывал Союз так, как ты. О, ты неплохо приспособился! Работа на радио, все эти бесконечные интервью, все это сюсюканье перед западными журналистами! Ты стал диссидентом-вельможей и к тому же заработал себе неплохую репутацию в эмигрантских кругах. Думаешь, я не помню? Да для тебя все это было игрой! Ты никогда не верил в то, о чем так восторженно говорил! Тебе просто нравилось чувствовать себя героем, изгоем, человеком не от мира сего. Тебе нравились все эти шпионские игры в подпольщиков здесь, в Союзе, так же как нравился ореол мученика, которым Тебя окружили за границей. Тебе просто нравилось так жить. Люди, которых ты с пеной у рта защищал, о которых писал свои дурацкие книжонки, на самом деле никогда не интересовали тебя. Ты хотел славы, и это был единственный способ добиться ее. Но ты ведь бездарь! Да, ты бездарь, ты заурядность, в тебе нет ничего необычного, ты такой же, как те, кого ты клеймил! Тебе было скучно и тяжело делать карьеру по партийной линии, поэтому ты решил пойти другим путем. Благо в те времена за инакомыслие уже не расстреливали, а вот заработать себе пару «галочек» перед тем, как свалить за границу, создать себе ореол мученика — это было полезно и выгодно! И ты не прогадал. Сколько самолюбования! Сколько тщеславия! А ведь ты даже в тюрьме ни разу не сидел!

Матвей Иванович побледнел. То, что он ни разу не сидел в тюрьме при Советах, было его больным местом, и Лариса знала об этом. Она нарочно решила уязвить его побольнее. Сколько в этом было подлости! Сколько-мерзости!

— Ты больна, — устало сказал Матвей Иванович. — Ты просто больна.

— Что ж, если тебе так легче, думай, что я больна. Но я сказала правду.

Правду? Она сказала правду? В душе у Матвея Ивановича засаднило. Как она могла? Как она — самый близкий и родной Матвею Ивановичу человек — могла так унизить его? Предать их любовь, их жизнь!

— Ты нанесла мне глубокую душевную рану, — тихим, клокочущим голосом произнес Матвей Иванович, сознавая, что его бледное лицо покрывается пятнами. — Я не хочу тебя больше видеть.

Последнюю фразу он произнес почти с удовольствием, вложив в нее всю свою обиду и весь свой гнев. Ну, теперь-то она поймет, теперь она запросит пощады и прощения, но тщетно — такие обиды не проходят за пять минут. Пожалуй, он не сможет разговаривать с ней несколько дней… Это жестоко, но иначе нельзя. Она должна понять, как больно уязвила его.

Однако в презрительном лице Ларисы не дрогнул ни один мускул.

— В этом наши желания сходятся, — спокойно, с каким-то дьявольским хладнокровием сказала она. — Я ухожу.

Матвей Иванович раскрыл рот, но ничего не смог сказать. Слова жены ошеломили его.

А ведь все началось с сущего пустяка. Воспользовавшись отъездом жены, Матвей Иванович привел в дом молодую пассию, студентку. Жена должна была быть за городом, но на полпути у нее сломалась машина, и она вернулась домой на попутке. Тщетно Матвей Иванович доказывал, что это его подопечная по научной линии и он пригласил ее с единственной целью — обсудить дипломную работу. Слишком длинные ноги были у девчонки, слишком наглые глаза, слишком сексуальная одежда, а когда жена обнаружила на белых полотняных брюках Матвея Ивановича смазанный след губной помады (черт, и угораздило же его в тот день надеть белые брюки!), она словно с цепи сорвалась.

Надо же, думал Матвей Иванович, оказывается, все эти годы Лариса знала о его похождениях и молчала. Никогда, ни разу-за их долгую совместную жизнь жена и словом не обмолвилась о его неверности. И, оказывается, столько лет она носила свой гнев в себе, вынашивая его, как ребенка, чтобы однажды разразиться этой бредовой тирадой. Как она могла копить зло все эти годы, не давая гневу вырваться наружу, этого Матвей Иванович никак не мог понять.

В тот же вечер Лариса ушла, оставив его в пустой, разоренной квартире, с открытыми дверцами шкафов и шифоньеров, с пустыми полочками в ванной комнате.

«Я не хочу жить с таким подонком», — сказала она напоследок.

Даша, дочь Матвея Ивановича, которую он обожал безмерно, жила в Англии, но жена не стала таиться, она позвонила Дашке и рассказала ей о том, какой негодяй у нее отец, и о том, что они больше никогда не будут жить вместе.

Это был подлый поступок, что и говорить. Матвей Иванович поклялся, что никогда не простит этого Ларисе. Как знать, возможно, он сдержал бы клятву, но через три дня случилось страшное — Лариса попала в аварию, не справившись с управлением на мокрой дороге. Когда ее вытащили из машины, она была мертва.

И только тогда Матвей Иванович понял, осознал, как любил жену, как был виноват перед ней. Но теперь он уже никогда не сможет ей об этом сказать. Никогда.

После смерти жены в душе Матвея Ивановича что-то надломилось. Он словно постарел на десять лет. Дочь отказалась с ним разговаривать. Дашка была убеждена, что мать погибла из-за него. Втолковать ей что-либо было невозможно. На похороны дочь не приехала. Матвей Иванович послал ей пространное письмо по электронной почте, но в ответ получил только несколько жестких слов: «Ты больше не мой отец. Я не хочу тебя видеть. Никогда». И все.

Больше Дашка не отвечала — ни на звонки, ни на письма. Прилететь к ней в Лондон Матвей Иванович не решался. Он боялся страшных слов, которые скажет ему дочь, боялся пронзительного взгляда ее огромных карих глаз (такими же глазами на него смотрела Лариса в тот вечер).

Между тем, несмотря на катастрофы в личной жизни, с бизнесом у Матвея Ивановича Кожухова дела обстояли замечательно. Тиражи «Российских известий» и число подписчиков росли как на дрожжах. За несколько лет Кожухов сумел превратить убыточное, скучнейшее издание, которое напрасно пылилось и мокло под дождями на развалах прессы, в одну из самых авторитетных российских газет, в настоящий «рупор своего времени» (как Матвей Иванович любил называть свое детище в кругу друзей и единомышленников).

Кожухов никогда не входил в открытую оппозицию к власти, и тем не менее материалы, публикуемые в газете, не теряли своей актуальности, а за самой газетой закрепился статус вестника либеральных сил. «Главное — придерживаться золотой середины, — любил повторять Матвей Иванович на заседаниях редколлегии. — Это значит, что в любом вопросе нам интересно мнение обеих сторон. Мы не должны отступать от этого кредо».

И принцип золотой середины оправдывал себя целиком и полностью. Лидеры оппозиции, приверженцы генеральной линии правительства — всем им находилось место на страницах «Российских известий». Пару раз Кожухов даже устраивал «прямую линию» с Президентом.

Благодаря многочисленным появлениям на телеэкране лицо Матвея Ивановича Кожухова было хорошо знакомо россиянам. К его мнению прислушивались, его поддержкой старались заручиться. Способствовало такому положению вещей и диссидентское прошлое Кожухова, сослужившее ему хорошую службу еще за рубежом, где он провел пятнадцать лет жизни.

В последнее время Матвей Иванович все чаще подумывал о том, чтобы всерьез заняться политикой. Рамки главного редактора газеты и известного общественно-политического деятеля страны стали ему узковаты. К тому же пример друзей его молодости оказался для Матвея Ивановича чрезвычайно заразительным. Алексей Лобанов стал премьер-министром, Гоша Полянин — министром печати. Если получилось у них, то почему не получится у него, у Матвея Ивановича Кожухова, бывшего диссидента, любимца россиян, ретивого борца за их гражданские права и свободы?

И вот однажды честолюбивым помыслам Кожухова суждено было сбыться.

Все началось со звонка Льва Шаховского. Разговор был таким:

— Алло, Матвей, это я. Ты сейчас можешь говорить?

— Да, Лева, привет… Сейчас, только включу громкую связь…

— Не надо. Лучше прижми трубку поплотнее к уху и слушай. Нам с тобой нужно срочно встретиться. Освободишь для меня полчасика сегодня вечером?

— К чему такая срочность?

— Дело слишком важное, чтобы откладывать. Так как?

— Не знаю, смогу ли я сегодня. У меня вечером две важные встречи. Может, завтра?

— Матвей, это очень важно. Поверь мне. Время не терпит.

— Ну хорошо. Я постараюсь освободиться. Где ты хочешь встретиться?

— Если ты не против, я подъеду к редакции в шесть часов. Буду ждать тебя в машине. Там и поговорим. Так ты не против?

— Да нет… В машине так в машине. Только давай не в шесть, а в половине седьмого.

— Идет. До встречи. — И Шаховской положил трубку.

Кожухов был немного удивлен. Не так уж часто Шаховской звонил ему. И никогда не добивался встречи с такой настойчивостью. Что же такого знаменательного случилось?

Поразмыслив немного, Кожухов решил не гадать, а просто дождаться вечера.

В шесть двадцать шикарная машина Шаховского припарковалась неподалеку от редакционного дворика. Приглядевшись, Матвей Иванович увидел, что Шаховской сам сидит за рулем. Это было необычно.

Едва Матвей Иванович приблизился к черному «БМВ», как дверца машины гостеприимно распахнулась.

— Привет! — поприветствовал его Шаховской. — Забирайся в машину.

Кожухов сел в машину и захлопнул за собой дверцу.

— Рад, что ты нашел для меня время, — сказал Шаховской.

— Ты был так настойчив, что я не мог отказать, — ответил Кожухов. — Ну и что же случилось?

Перед тем как начать разговор, Шаховской внимательно и быстро поглядел по сторонам. Затем повернулся к Матвею Ивановичу и заговорил — негромко, веско, рассудительно, как говорил всегда:

— Матвей Иваныч, то, что я тебе сейчас предложу, исходит не от меня. Однако я в этом деле не простой посредник, а… как бы это получше сказать… самый непосредственный участник, что ли. Хочу, чтобы ты сразу себе это уяснил.

— Считай, что уяснил. Продолжай.

— Буду краток, как говорит наш уважаемый Президент. — (При слове «президент» Шаховской еле заметно усмехнулся.) — Матвей Иваныч, как бы ты отреагировал, если бы тебе предложили объединить твои «Российские известия» с телекомпанией «МТБ-плюс»? А во главе получившегося концерна поставить бы умного и энергичного человека — подобного тебе.

Шаховской замолчал и уставился на Кожухова. На смуглом лице Матвея Ивановича не дрогнул ни один мускул, однако сказать, что он был удивлен, — это значит ничего не сказать. Он был изумлен! Однако Шаховской продолжал сверлить его своими темными глазами-буравчиками, и нужно было отвечать.

— Ты предлагаешь мне стать генеральным директором концерна? — пытаясь скрыть удивление, спросил Кожухов.

— Именно, — кивнул Шаховской. — Только не я, а один хорошо тебе известный человек, которого я уполномочен представлять.

— Ты говоришь о Лобанове? — мгновенно догадался Матвей Иванович.

— О нем, — кивнул Шаховской. — Я должен объяснять, для чего ему это нужно? Или догадаешься сам?

Лицо Матвея Ивановича стало задумчивым.

— Пожалуй, нет… — медленно проговорил он. — В свете предстоящих событий все ясно и без объяснений. — Он прищурил глаза: — Выборы, правильно я понял?

Шаховской ничего не сказал, только кивнул. Кожухов сдвинул брови и слегка прикусил нижнюю губу. Следующую минуту они просидели в полном молчании.

Обливаясь потом от волнения и жары, Матвей Иванович сунул руку в карман за платком, и его потные, подрагивающие пальцы наткнулись на твердые пластмассовые кнопки диктофона. Привычку повсюду таскать с собой диктофон Матвей Иванович приобрел лет десять назад, когда стал ведущим рубрики «слухи и их разоблачение» в газете «Российские известия». С тех пор эта привычка не раз выручала его из самых затруднительных ситуаций, а зачастую и просто спасала репутацию.

Машинальным движением, почти не отдавая себе в этом отчета, Кожухов нажал на кнопку записи. Диктофон заработал, кассета закрутилась, беззвучно, надежно, неумолимо.

Кожухов нащупал в кармане шелковый платок, вынул его и аккуратно промокнул блестящий от пота лоб.

— Надеюсь, ты не настолько наивен, чтобы таскать с собой в кармане диктофон? — насмешливо спросил его Шаховской.

Матвей Иванович убрал платок от лица и посмотрел прямо в черные, пылающие адским огнем глазки банкира.

— Хочешь — обыщи, — просто сказал он.

— Ну-ну… — Шаховской улыбнулся: — Я ведь просто пошутил. Не стоит обижаться. Итак, о чем мы с тобой говорили?.. Ах, да. — И Шаховской изложил ему свою идею относительно объединения газеты и телеканала в концерн с целью нанесения массированного удара по Президенту Панину.

Внимательно выслушав Шаховского, Матвей Иванович тихо поинтересовался:

— Насколько это серьезно?

— Очень серьезно, — ответил Шаховской. — Алексей хочет идти ва-банк. И поверь мне, у него для этого есть все основания. Страна недовольна Президентом, за последние четыре месяца его рейтинг упал процентов на двадцать, и это по самым скромным данным. После того как мы обнародуем некоторые документы, касающиеся славного прошлого нашего Президента, никто не поставит на него и ломаного гроша.

Матвей Иванович сунул руку в карман и достал сигареты. Вытряхнул одну сигарету из пачки и взял ее губами. Покосился на Шаховского:

— У тебя здесь курить-то можно?

— Валяй. Только не дыми в мою сторону — не люблю.

Кожухов прикурил от изящной золотой зажигалки и выпустил струю сизого дыма в приоткрытое окно. Сделав две-три затяжки, он выбросил сигарету на тротуар. Повернулся к Шаховскому и сказал медленно, растягивая слова:

— Опасная игра, Лева. Очень опасная. Что я лично буду с этого иметь?

— Алексей не забывает друзей, Матвей Иваныч, — в тон ему ответил Шаховской. — Кому, как не тебе, об этом знать.

— Ну да, ну да… — задумчиво кивнул Кожухов. — А как к этому отнесется Кусков? По-моему, у него сейчас большие проблемы.

Шаховской небрежно махнул ладонью:

— С ним этот вопрос уже обсуждался. Он согласен. Теперь все зависит от тебя.

Матвей Иванович почувствовал небольшой укол ревности. Значит, с Кусковым они уже говорили, но почему сначала с Кусковым, а не с ним?

— Что ж, — сказал Матвей Иванович, — не скрою, мне не нравится политика, которую проводит Панин. Но тягаться с ним — это безумие. Народ доверяет ему, а нас — по малейшему знаку Панина — он разорвет на части.

— Пока, — с усмешкой сказал Шаховской — Пока доверяет. Но когда люди узнают, что Президент жулик, ему не удержаться на второй срок. Впрочем, я не уполномочен обсуждать с тобой нюансы. Ты поговоришь об этом с Алексеем при личной встрече.

— С Алексеем? — поднял брови Кожухов. — Когда?

— А прямо сейчас. Прямо к нему и двинем, если ты, конечно, не против.

— Сейчас? — Во взгляде Кожухова мелькнула растерянность. — Но у меня на сегодня были запланированы кое-какие… — Матвей Иванович наткнулся на строгий взгляд Шаховского, осекся и кивнул: — Ты прав. Пожалуй, ради встречи с Алексеем я смогу отменить все дела.

— Вот это правильное решение, — одобрил Шаховской. — Тогда вперед?

— Угу. Только схожу за портфелем.

По дороге в кабинет и обратно Матвей Иванович обдумывал услышанное. Алексей Лобанов, ныне премьер-министр, а в далеком прошлом бригадир строительного отряда и лидер «Университетского проспекта», и в самом деле никогда не забывал друзей. Он умел платить услугой за услугу. Не в последнюю очередь благодаря этому редкому качеству он и добился таких головокружительных высот. Если Лобанов станет Президентом, а Матвей Иванович поможет ему в этом — политическое будущее Матвея Ивановича обеспечено. Но если нет… (Кожухов вздохнул.) Тогда на официальной карьере можно ставить крест. Хотя (тут Матвей Иванович вновь приободрился) всегда есть возможность уйти в оппозицию и на горбу какой-нибудь либеральной партии въехать прямо в Думу! Чем не выход?

— Ну, слава Богу, — встретил его Шаховской. — Чего там долго?

— Так получилось, — ответил Кожухов, усаживаясь в машину. — Поехали.