ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ ДУЭЛЬ

Май, 1992

—  Я хотел бы побеседовать с вами, Евгений Николаевич, вот о чем, — начал Турецкий. — По-моему, вы курите, пожалуйста, не стесняйтесь. — И он протянул ему открытую пачку «Честерфилда».

—  Благодарю вас. — Никольский чуть быстрее, чем следовало бы, достал из кармана свои «Мальборо», зажигалку и закурил.

Турецкий закурил сам, пустил в потолок изысканную тонкую струйку дыма и начал объяснять Никольскому, что это вовсе, не допрос, а беседа, в ходе которой он хотел бы для себя прояснить некоторые вопросы.

—  Мне пришлось ознакомиться с вашим делом. И вот по какой причине. Основой, так сказать, для вашего обвинения послужило анонимное заявление, в котором упоминались фамилии ряда товарищей — или господ, как будет угодно, — давших против вас показания. Я не хочу касаться сути этих обвинений. Как выявило следствие, что-то благополучно отпало, другое — труднодоказуемо. Ваше дело было переведено в иную плоскость, в область хозяйственно-финансовых нарушений. Оно, как вы знаете, не прекращено, следствие продолжается, и, правы вы или нет, покажет время.

Дальнейший ход событий показал, что свидетели Мирзоев, Дергунов, Тарасюк и Суханов в течение сравнительно короткого времени — март и апрель — стали жертвами покушений. Едва не стал покойником и Молчанов. Хотя он, привлеченный в качестве свидетеля к делу об убийстве его помощника, утверждает, что пуля предназначалась ему, Молчанову.

Я сам допрашивал его, Евгений Николаевич, и лично зафиксировал в протоколе слова свидетеля о том, что, по его мнению, организатором всех этих убийств являетесь вы, Никольский. Можно, конечно, принять во внимание душевное, психическое состояние человека, случайно избежавшего смерти. И все же откуда у него может быть такая уверенность? Это мне, честно скажу, не очень понятно. И, естественно, не хотелось бы возвращаться к таким банальным литературным примерам, как, скажем, граф Монте-Кристо...

Турецкий заметил, как помрачнело и покривилось в презрительной мине лицо Никольского от одного только упоминания имени знаменитого героя Александра Дюма. Не нравится? А почему, собственно? Может быть, уже в зубах навязло?..

—  ...этакий, знаете ли, благородный мститель, присвоивший себе прерогативы Судьбы... Лично творящий суд и расправу над своими обидчиками. Думаю, что все это, конечно, чушь, продиктованная развивающейся у смертельно напуганного однажды человека манией преследования. Такое бывает. Но я вернусь к своему первому вопросу, мне интересно ваше мнение, Евгений Николаевич: не подозреваете ли вы, кто мог бы быть потенциальным убийцей? Я имею в виду не конкретного исполнителя, а того, кто направляет его руку. Точнее, оплачивает работу пальца, ложащегося на курок.

Никольский откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу. Брови его поползли вверх, высокий лоб прорезали морщины. Все его лицо выражало полнейшее недоумение.

Турецкий не торопил, давая подумать или еще поиграть в раздумье.

—  Вот уж действительно всем вопросам вопрос... — сказал, наконец, Никольский, похоже не столько следователю, сколько самому себе. — Не только не знаю, Александр Борисович, но даже и представить себе не могу... Если вы меня спросите, как я отношусь, или теперь уже относился, к этим людям, отвечу как на духу: естественно, резко отрицательно. Но это, вы же понимаете, еще не повод...

—  А почему — естественно?

—  Вы, вероятно, не знали их, а я не только знал, но даже поначалу был вынужден принимать участие во всякого рода коммерческих сделках, финансовых операциях и прочих хозяйственных мероприятиях... до поры до времени, разумеется.

—  Значит, в нашей истории был такой момент, когда ваши пути с партнерами кардинально разошлись?

—  Да, именно так.

—  Но почему?

—  Потому, Александр Борисович, что я привык, приучен с детства, заниматься делом, причем полезным для страны, а не воровством. Меня так учили — и родители, и школа, и институт, и те люди, которые помогали мне подняться на ноги, постигнуть тайны науки и природы и которым я благодарен всю жизнь. И поэтому я не мог и не желал мириться с бандитским, грабительским, хищническим отношением к своему государству, ибо ему сейчас невероятно тяжело, а будет еще хуже, гораздо хуже, и волочить умирающего от голода на Голгофу — преступление, которому нет прощения.

—  Ну вы уж вовсе в крайность впали, — возразил Турецкий. — Воруют, грабят, убивают — да. Но откуда у вас такой безоглядный пессимизм?

Просто вы хуже меня, поверьте, знаете то экономическое положение, в коем оказалась наша великая держава. А я — финансист, я знаю. И треть жизни отдал проблемам прогнозирования.

—  Да, вы — человек ученый и богатый. — Турецкий усмехнулся и с легким пренебрежением добавил: — Об этом я даже в некоторых газетках читал.

—  Вы, возможно, не так меня поняли, Александр Борисович, — нахмурился Никольский. — Я имею в виду не богатство, которое, кстати, не украдено, а заработано, и подчеркиваю, с помощью мозгов и мозолей, а не воровской отмычки, и не про деньги говорю, которые, между прочим, тоже не в сундуках лежат, но строят дома, больницы, предприятия, открывают магазины и так далее, — а именно знание. Вот о чем речь. Знание ситуации, времени, дела и, простите, психологии партнерства и конкуренции. Здесь много компонентов, и если выпадет какой-нибудь один, все остальные — уже яйца выеденного не будут стоить.

—  Однако что касается богатства как такового и его происхождения, то ведь никто еще Марксовой формулы не отменял. И бальзаковского афоризма. И многих других.

Никольский даже поморщился, словно от набившей оскомину банальщины.

—  Философия нищих, с вашего позволения. И у великих, к сожалению, есть свои огрехи. Иначе они не были бы людьми. Всякие оговорки, продиктованные ситуацией. Да мало ли причин...

—  Причин, не возражаю, может быть, много. Но вы, Евгений Николаевич, так ведь и не ответили на мой вопрос.

Ах да, — как бы спохватился Никольский, — тут вы правы. Но боюсь, мой ответ вас не обрадует: не знаю. Я даже представить себе не могу. Но если мы уж заговорили о высказываниях великих, обратитесь к древним римлянам: кому выгодно? Вам же это известно с институтской скамьи, верно?

—  Согласен с вами, но разве выгодно, к примеру, тому же Молчанову убрать Мирзоева, Дергунову — Тарасюка, а Суханову — Дергунова?

—А почему нет?— почти изумился Никольский. — Это же обычная по меркам некоторых наших новых бизнесменов конкурентная борьба. Первоначальное накопление капитала, вспомните, что в свое время происходило в той же Америке. Ничего не вижу тут необычного.

—  Ну хорошо, я просто назвал фамилии в порядке поступления дел, вы меня понимаете. И все они, прошу отметить, партнеры, все — почетные гости на приемах у Мирзоева. У нас имеется такой список. А вы там не значитесь.

—  Конечно, я ведь был уже, если выражаться вашими словами, «убран». В Лефортово, в Бутырку.

—  Простите, просто к слову, а в Бутырке вас бросили в камеру, где сидели уголовники — воры, убийцы, рэкетиры, так?

—  Да, но к чему вы?

—  Я ж говорю, к слову. Вот вам, Евгений Николаевич, еще один казус нашей слепой Фемиды. Это же абсурд — помещать в одну камеру людей, совершивших умышленные убийства и — от незнания — рядовые хозяйственные ошибки.

—  Увы, я лишь свидетель и жертва этих ваших казусов. И как вы хотите, чтобы я отреагировал?

—  Значит, исходя из ваших слов я так могу понять, что, если бы между вами и вашими партнерами, бывшими разумеется, не произошло разрыва, не исключено, что и вы могли бы оказаться в том списке постоянных гостей?

«Господи, что ж не звонит Романова-то?» — думал между тем Саша, ведя с Никольским несколько странный для следственного кабинета диалог. Но он же сразу предупредил, что это лишь первая ознакомительная беседа. Вот если бы сейчас позвонила Шурочка...

—   Вы знаете, возможно, однажды меня бы включили. Но так же быстро и вычеркнули бы из списка. Я не любитель и не сторонник подобного рода времяпрепровождения, напоминающего оргии наших предков. И тем более терпеть не могу этих показушных, жирующих нуворишей.

—   А разве там бывало что-то непристойное? — простодушно удивился Турецкий.

Никольский внимательно посмотрел в глаза следователю по особо важным делам, но не обнаружил и намека на подвох или скрытую иронию.

—   Но вы же, вероятно, занимаясь этим делом, как мне представляется, не могли не окунуться в атмосферу этих действ? Хотя бы исходя из показаний очевидцев. Я правильно говорю, поскольку не силен в юриспруденции?

—   Ну как вам сказать? — Турецкий равнодушно пожал плечами, словно речь шла для него о факте незначительном и малоинтересном. — Нас больше интересуют причины покушения... Исполнители. Кстати, с последним нам повезло: взяли мы снайпера-автоматчика. Вместе с оружием. Так что тут все чисто сделано.

Говоря это, Турецкий не сводил глаз с Никольского, наблюдая за его реакцией. Крепкий мужик. Воля сильная. Ничем себя не выдал, не проявил интереса.

—   Ну вот, — так же равнодушно заметил и Никольский. — А говорите, что не знаете убийцу. Нашли же. Молодцы.

Исполнителя нашли. К счастью, и мы, наконец, научились раскрывать заказные убийства. Но за ним, как нам стало известно, стояли другие, более крупные фигуры, которых он назвал. И это уже уголовный мир — по три, по пять судимостей за плечами, «ходок» — как они выражаются. И снова вопрос: на кой черт эти дела уголовникам? Есть версия, что их и направляет чья-то крепко заинтересованная личность с рукой твердой и щедрой. Ну вот взять того же Молчанова. За что он вас так ненавидит, что готов подставить?

—  А вы займитесь его делами — и многое сразу прояснится. Извините, не мое дело давать вам советы, но только попробуйте копните поглубже. Видит Бог, много там найдется интересного.

—  Благодарю, — улыбнулся Турецкий. — Уже копнули. И даже дело возбудили.

—  Вот и славно, — без тени злорадства констатировал Никольский. — Давно пора.

«Не звонит!» Очень не хотелось сейчас Саше раскрывать перед Никольским имена Фиксатого и Барона. Пока достаточно и снайпера с его показаниями, если, конечно, все это имело отношение к собеседнику. Но по его реакции выводов никаких не сделаешь. А может, все-таки стоит рискнуть? Или еще немного обождать?

Никольский всем своим видом, манерой держаться, говорить, слушать будто распространял какие-то непонятные волны доброжелательства и покоя. Турецкий прямо-таки кожей ощущал их и уже подумывал, что будет очень жалеть, если именно Никольский окажется разыскиваемым преступником.

Скажите, Евгений Николаевич, вот еще о чем, — сказал Турецкий, словно стряхивая с себя оцепенение. — Только хочу вас предупредить: в данном случае меня интересует именно психология такого человека, как вы, или те же Молчанов, Суханов, какой-нибудь Сучков в конце концов, — я имею в виду не ваши личные позиции, а общий, если так можно выразиться, взгляд на вещи крупного бизнесмена, финансиста, госчиновника, облеченного гигантской властью и имеющего возможность курировать и бизнес, и финансы. Представьте себе, что однажды обстоятельства ставят его перед необходимостью совершить преступление, чем бы оно ни было оправдано — обостренным чувством справедливости, нанесенной смертельной обидой, кровной местью и так далее. Так скажите, смогли бы, например, вы пойти на убийство. Не сами, нет, зачем, когда можно заплатить хорошие деньги и киллер найдется. По-моему, даже такса имеется: в зависимости от общественной значимости клиента — от десяти до ста тысяч долларов.

—  Я? — поднял брови Никольский. — Вы знаете, когда сидел в одиночке и, чтобы не сойти с ума, разговаривал с мухой, да-да, именно с мухой, единственной, кроме меня, живой душой в камере, то верно, думал: вот дайте только выйти отсюда, и я вас всех так накажу, что ваши дети и внуки запомнят! А вышел и... — Он обескураженно развел руки в стороны. — Не гожусь, видно, для таких решительных действий. Разорить, пожалуй, смогу, а убить?.. — Он отрицательно покачал головой.

Зазвонил телефон. Все в Турецком рванулось к нему. Но он сглотнул комок, вдруг перекрывший горло, и, любезно извинившись перед Никольским, недовольно снял трубку и выслушал долгожданное сообщение Шурочки, которая почти кричала, отчего трубку пришлось очень крепко прижать к уху.

—  Санька! Молодец! С десятого по двадцать первое октября они сидели в одной камере — Никольский и Барон.

—  Я все понял, — лениво процедил Турецкий.

—  Ты чего? — возмутилась Шурочка. И вдруг до нее дошло: — Он у тебя?

—  Да-да, разумеется, я тоже так думаю, — кивая, словно его мог увидеть звонивший, цедил Турецкий. — Большое вам спасибо за участие.

Он положил трубку, задумчиво посмотрел в окно, потом перевел взгляд на Никольского и, словно вспоминая, на чем закончился их разговор, снова кивнул и заметил больше даже для самого себя, нежели для Никольского:

—  Вот и я тоже так думаю, зачем, к примеру, такому интеллигентному человеку, как вы, связываться с уголовниками типа Брагина или Омелько... Хорошо, — Турецкий вздохнул, — позвольте вас поблагодарить за потерянное время. Вы мне немного помогли. А это уже польза делу.

—  Ну что вы, — как-то неожиданно растерянно ответил Никольский, — если я чем-то смог... Всегда пожалуйста. Какой же труд, если речь о справедливости...

«А он сейчас мог бы говорить и меньше...» Мелькнувшая было растерянность почти мгновенно растаяла, Никольский поднялся и протянул руку.

—  Я так понял, что больше вам не нужен?

—  Пока да, — с широкой благодарной улыбкой поднялся и Турецкий и крепко пожал ладонь собеседника. — Извините за беспокойство. — Ладонь Никольского была горячей и слегка влажной.

Все-таки поймал! Сорвался он, не выдержал напряжения. На миг всего единый, но — испугался. Ах, Шурочка, ах ты, мать-начальница наша! Куда б мы без тебя?!