10 сентября. А. Б. Турецкий
Циклаури пригласила Друбича на девять, и ровно в 9.00 он вошел в кабинет.
В прошлый раз Турецкий видел его мельком, рядом с Лемеховой, и не подозревал, кто перед ним, можно считать, совсем не видел, и теперь наверстывал упущенное – рассматривал, пока Лия произносила официальные слова. Друбич был среднего роста, поджарый, со странной бородкой – короткой, но не клинышком, а квадратной, как у Дизраэли, глаза широко поставленные, чуть узковатые, практически не мигающие, губы поджаты. Бесстрастное лицо потомственного аристократа, прекрасно владеющего собой. Глядя на такое лицо, ни за что не определишь, подлец человек или, наоборот, честняга, одно только можно сказать с уверенностью: панибратство не его стиль жизни. Он, конечно, не стал возмущаться, что его отрывают от дел, увещевать Турецкого, что не стоит ворошить прошлое и тревожить мертвецов, он вообще ничего не сказал, положил на стол пропуск и спокойно уселся на заботливо подставленный Циклаури стул, предоставляя следователям самим начать разговор.
Лия довольно путано и явно смущаясь стала что-то объяснять о новых фактах, вскрытых в ходе нового расследования. И Турецкий понял, что сейчас она все выболтает – и никакой внезапности, на которую он в принципе рассчитывал, не получится.
– Андрей Викторович, – «важняк» бесцеремонно прервал словесный поток юной коллеги, – объясните нам еще раз, пожалуйста, почему шестого мая сего года, собираясь на рыбалку, ваш шеф, Вершинин, отпустил охрану и шофера и зачем ему на рыбалке понадобились вы?
Друбич выдержал десятисекундную паузу, как бы собираясь с мыслями.
– Шестого мая в 14.30 Вершинину позвонил Абрикосов, лодочник с базы отдыха «Заря», и сообщил о подготовке некоего преступления, – сказал он, и Турецкий понял: он все знает, и о том, что они догадались о звонке, и о разговоре с водителем Вершинина, и о том, что они ищут лодочника. – По сути, Абрикосов не объяснил ни где, ни когда, ни против кого готовится акция, ни кто ее готовит. Возможно, рядом с Абрикосовым в момент разговора кто-то был, возможно, он подозревал, что телефон его или Вершинина прослушивается. Но, несмотря на неполноту и неправдоподобность информации, Вершинин все-таки обеспокоился, заехал за мной в санаторий, и мы уже вместе отправились на водохранилище. Расспросить Абрикосова о подробностях и в случае необходимости принимать какие-то меры.
Внезапности не получилось. Турецкий-то надеялся, что Друбич станет придерживаться своих первоначальных показаний: дескать, тайные мысли шефа мне неведомы, захотел – отпустил охрану, захотел – заехал за мной, а я, мол, человек подневольный даже в выходные, даже на лечении; и что вот тут вот можно будет огорошить его звонком, о котором Друбич не знать не мог. Ладно, выкрутился.
– Но почему вы говорите об этом только сейчас, а в ходе предыдущего расследования даже не упомянули? Более того, отрицали, что вам известны причины необычного поведения Вершинина?
– Звонок Абрикосова не имел никакого отношения к убийству Вершинина, этот факт не помог бы следствию, а, наоборот бы, его запутал.
– А сейчас-то что изменилось? – допытывался «важняк».
– Сейчас, насколько мне известно, вы как раз занялись тем преступлением, о котором пытался предупредить Вершинина Абрикосов.
– Стоп, давайте уточним, о чем Абрикосов предупреждал?
– Абрикосов говорил о некоем автомобиле со взрывчаткой.
– Вы можете точно воспроизвести его слова?
– Нет. – Друбич удивленно посмотрел на Турецкого: за кого вы меня принимаете, господин столичный следователь?
Турецкий понял свою оплошность.
– То есть вы обо всем знаете только со слов Вершинина, так?
– Да.
– Хорошо, постарайтесь вспомнить как можно точнее, что именно говорил Вершинин.
– Пожалуйста, – с готовностью ответил Друбич, – только хочу вас сразу предупредить, чтобы потом не возникло недоразумений: Абрикосов просто феноменально разбирается в рыбалке, но человек он не слишком грамотный, и его речь наполовину состоит из междометий. Вы понимаете?
– Примерно представляю.
– Вадим Данилович был его сообщением крайне встревожен и по дороге от санатория до места гибели пребывал в состоянии нервного возбуждения. За это время он сказал всего несколько фраз, но что в его словах было пересказом разговора с Абрикосовым, а что его собственными домыслами и предположениями, я не знаю. Я пытался добиться от него деталей, но он ответил: «Приедем – разберемся». Он вообще не имел привычки гадать, не имея на руках достоверных фактов. Это вам тоже понятно?
– Да, продолжайте, пожалуйста.
– В свете всего сказанного юридическая ценность моих показаний равна нулю. Если быть точнее: пока вы не найдете Абрикосова, это, что называется, ноль без палочки.
– Андрей Викторович, – повысил голос Турецкий, раздраженный назидательным тоном Друбича, – огромное вам спасибо как коллеге за сочувствие нашим проблемам, но давайте каждый будет заниматься своим делом. Вы ответите на наши вопросы, а мы, опираясь на ваши показания, будем продолжать расследование. Я это к тому, чтобы между нами не было недопонимания, – добавил Турецкий, увидев, как у Друбича побелели губы и заходили ходуном желваки.
– Я вас понял, Александр Борисович, – произнес Друбич со значением после минуты молчания.
– Итак, что именно сказал вам Вершинин в санатории и по дороге на водохранилище?
– Сказал, что звонил Абрикосов. Ему стало известно: где-то в центре города будет оставлена машина, начиненная взрывчаткой. Где именно в центре: возле дома, где жил Вершинин, по пути следования к зданию администрации полпреда или в непосредственной близости от здания, в какое время, какая именно машина, хотя бы грузовая она или легковая, – Абрикосов не объяснил. Мол, не телефонный разговор. Я не уверен даже, что Абрикосов сказал «в центре». Скорее всего, это выглядело как-то так: «Там... около... ну возле вас... где начальство...»
– О чем вы еще разговаривали по дороге?
– Я спросил у Вадима Даниловича, насколько он доверяет словам Абрикосова. Дело в том, что я за время пребывания в должности начальника охраны Вершинина перебросился с Абрикосовым парой фраз, а Вадим Данилович вел с ним задушевные беседы. Он на водохранилище отдыхал, а я – работал.
– Понятно, и что ответил вам Вершинин?
– Как я уже говорил: «Приедем – разберемся».
– Кстати, а когда Вершинин выходил на лодке рыбачить, Абрикосов его сопровождал?
– Нет, он любил рыбачить один.
– И за время поездки вы с Вершининым больше словом не обмолвились?
Друбич ответил медленно, с расстановкой, как будто Турецкий был двухлетним ребенком и он пытался втолковать ему, где право, где лево:
– Нет. Вадим Данилович, как я уже говорил, был сильно взволнован и, как всегда в подобном состоянии, немногословен.
– Хорошо, спасибо, я понял. Значит, Вершинин не высказывал предположений, кто стоит за этой акцией?
– Нет.
– И откуда о ней мог узнать Абрикосов?
– Нет.
– Почему Вершинин избавился от охраны и водителя?
– Он этого не объяснил, но я могу предположить с очень высокой степенью уверенности. Вадим Данилович был человеком очень щепетильным и столь же осторожным. Он не был склонен доверять людям, иногда, на мой взгляд, во вред делу. Но без крайней нужды он никогда свое недоверие не выказывал.
– А что думаете вы лично: откуда Абрикосов мог узнать про заминированный автомобиль?
– Для протокола – ничего.
– Ладно, давайте выйдем покурим. Вы полагаете, кабинет прослушивается? – спросил Турецкий, когда они вышли в коридор.
– Не мне судить. Вызовите специалистов – проверят. Пусть каждый занимается своим делом, – ответил Друбич надменно.
– А судьи кто?! – хмыкнул Турецкий. – Так как там насчет источников, Андрей Викторович?
– Вам известно, что помимо Вадима Даниловича Абрикосов был знаком и с Бутыгиным?
– Нет, – оживился Турецкий, – а Бутыгин и Вершинин когда-нибудь рыбачили вместе?
– Вместе никогда. Но с Абрикосовым – оба.
– Они недолюбливали друг друга?
– Угадали. Особой нежности между ними не наблюдалось.
– Вы не пытались выяснить, встречался Абрикосов с Бутыгиным накануне событий?
Друбич отрицательно качнул головой.
– Почему?
– У меня не было такой возможности. Вы меня понимаете, Александр Борисович?
– А мог он встречаться с кем-нибудь из окружения Бутыгина или, скажем, с его сыном. Кстати, они были знакомы?
– Не знаю, Александр Борисович. Найдете Абрикосова – выясните. Не найдете... – Друбич высокомерно усмехнулся. Он хотел еще что-то добавить, но, видимо, им овладела новая мысль: снова побелели губы, заходили желваки и зрачки съехались в точки, как будто он взглянул на солнце. – Или вы его разыскали и теперь устраиваете мне тесты на преданность покойному Вадиму Даниловичу?!
– Не кипятитесь, Андрей Викторович, – успокоил его Турецкий, – Абрикосова ищем, хотя шансы на успех, по-моему, минимальны. А про вашу преданность покойному Вадиму Даниловичу я наслышан. Поэтому надеюсь, на два главных вопроса вы ответите без обиняков: собирался ли Вершинин с какой-то целью устроить ложное покушения на самого себя? И кому выгодно распространять подобные слухи? Если хотите, чтобы память о Вадиме Даниловиче осталась незапятнанной, вы просто обязаны мне ответить.
– Вы представления не имеете, Александр Борисович, во что ввязываетесь сами и втягиваете других! Я вам подсказал относительно безопасный путь: найти Абрикосова. Если вы такой камикадзе, поговорите с Бутыгиным.
– Лия Георгиевна, – накинулся Турецкий на Циклаури, вернувшись в кабинет. – Вы информировали Друбича о ходе расследования?! Он в курсе, что мы ищем лодочника, но безрезультатно?!
Она гордо вскинула подбородок и тоже перешла на повышенные тона:
– А в чем, собственно, дело?
– А ни в чем! Вы имеете, вообще, представление о тайне следствия, кто вам позволил докладывать о нашей работе каждому встречному-поперечному?
– Ничего я ему не докладывала, – обиделась Лия. – Да, мы поговорили, когда я приглашала его на допрос, возможно, и об Абрикосове речь шла, не помню, но что он до сих пор не найден... да за кого вы меня принимаете!
– Ладно, простите, сорвался, – буркнул «важняк», сообразив, что именно он сам только что попался в ловушку и разболтал то, что не следовало.
...Турецкий проторчал в прокуратуре до девяти часов, ожидая звонка от Меркулова или даже от генерального лично: при сложившихся обстоятельствах могло произойти что угодно. Сидя в Златогорске, не предугадаешь, какие ветры возобладают в столице. Здание опустело в начале шестого – традиции задерживаться на работе допоздна здесь не существовало. Уже и ночные уборщицы разошлись. Наконец, рассудив, что в Москве давно за полночь и враждующие стороны, по-видимому, решили отложить боевые действия до рассвета, Турецкий отправился в гостиницу.
Телефон в номере разрывался. Он бросился к нему с порога, не скинув ботинки:
– Турецкий! Слушаю!
Но это оказались не Меркулов и не генеральный. Звонила Лемехова:
– Что случилось, Александр Борисович?
– Ничего, – успокоившись, ответил Турецкий, – то есть случилось, конечно! Вы ящик смотрите?
– А! Вот вы о чем. Значит, вы заняты?
– Нет-нет! – поспешил заверить ее Турецкий. – В данный момент совершенно свободен. – Он хотел сказать – до утра, но подумал, что это будет уже чересчур. – Простите, я через пять минут перезвоню.
Он спустился в пустой холл и набрал номер ее мобильного, после всего, что сегодня случилось, его телефон могли поставить на прослушку – запросто.
– Еще раз приношу извинения за испорченный обед, Александр Борисович, по службе хоть не было осложнений? Ваша Лия не вышла из повиновения? Как вы с ней вообще работаете, это же ужас?!
– Ксения Александровна... Давайте не будем об этом.
– Не будем! – согласилась Лемехова. – Но все-таки я чувствую себя виноватой. Вы должны позволить мне загладить вину.
– Ну что вы, честное слово.
– Ладно, Александр Борисович, я уяснила вашу позицию. А вы пригласите даму?
– Приглашу! – без раздумий ответил Турецкий. – Куда?
– Ну не знаю. Нет сил куда-то идти, давайте ящик посмотрим, может, вас покажут.
– Не помню, чтобы меня снимали. Разве что скрытой камерой. Вот что, приглашаю вас на чай! Хотите загладить вину – угощайте! У вас самовар есть?
– Не помню. Что-нибудь придумаю, приезжайте.
Перед гостиницей было многолюдно и многоавтомобильно, обнаружить «хвост», если таковой имелся, – никакой возможности. Турецкий решил потратить тридцатку на конспирацию, в большом деле нельзя экономить на мелочах. Доехал до центрального телеграфа, предъявил удостоверение и вышел через служебный вход. Перебежал через неосвещенный двор, увязая в кучах бытового мусора. Откуда они здесь взялись, одному богу известно, в квартале не было жилых зданий, только главпочтамт и управление железной дороги. Выскочив из подворотни, он пробежал еще полквартала до гастронома, прыгнул в такси и благополучно доехал до новой шикарной двенадцатиэтажки, стоявшей особняком на краю лесопарка. Возле дома Лемеховой было пусто, несколько покупателей в цельностеклянном, похожем на аквариум магазине, и все. На стоянке ни одной машины: к зданию примыкал многоуровневый гараж, выходит, чужих нет. Турецкий успокоился. Объясняться с консьержкой – зверского вида бабулькой – не пришлось, она пропустила его, не сказав ни слова, – видимо, была предупреждена.
– А я уже заждалась вас, Александр Борисович! – Лемехова стояла в дверях, когда он вышел из лифта. – Чай остыл! Самовар так и не нашла, одолжила у соседей.
Квартира Лемеховой не производила выдающегося впечатления, хотя обстановка свидетельствовала о достатке. Было в ней что-то общее с ее рабочим кабинетом, только здесь все выглядело скромнее. Объяснений могло быть два: либо Ксения Александровна равнодушна к домашнему уюту, что в принципе возможно – она целыми днями на работе, либо «Медею» она декорировала по своему вкусу, но не на свои деньги.
Она пригласила его в столовую. Там был накрыт журнальный столик, посредине возвышался медный самовар с искусственными вмятинами на боках и короткой трубой, которую венчал черный, на вид чугунный сапог. Турецкий сразу за стол не сел, не спеша прошел в ванную, долго умывался, глядя в зеркало, собирался с духом. День выдался тяжелый, и он растратил слишком много нервной энергии на бесполезное ожидание звонка из Москвы. Лемехова, конечно, чертовски хороша, но времяпрепровождение в ее обществе не назовешь отдыхом, нужно держать себя в тонусе. Во всяком случае, до сих пор было так, как дальше – будет видно.
Пока он совершал туалет, что-то произошло. Ксения Александровна разговаривала по телефону, лицо ее было белым от злости. С полминуты она молча слушала, потом прокричала: «Какого черта!» – и швырнула трубку.
– Рыжов поднимается! – процедила она сквозь зубы. – Только его нам не хватало. За что эта грымза внизу зарплату получает?!
Переступив порог, Рыжов скользнул взглядом по Турецкому и не поздоровался.
– Пойдем на кухню. – Он взял Лемехову под руку, но она вырвалась:
– Не распоряжайся здесь!
Лемехова принесла еще один прибор, и они уселись втроем вокруг самовара.
– У тебя пятнадцать минут, – она поставила перед Рыжовым электронный будильник в форме жаворонка и запустила секундомер на обратный отсчет, – не уберешься, я попрошу Александра Борисовича тебя выставить. Думаю, он сделает это с превеликим удовольствием.
– Ксения, у меня к тебе деловое предложение. Мне нужен кредит – сорок тысяч на семнадцать дней.
– Сорок тысяч чего?
– Не выделывайся! Баксов, само собой.
– Под какие гарантии?
– Под мою голову.
– Под голову ты уже брал в мае, на семь дней, и до сих пор не вернул, голова и так моя. Другие части тела меня не интересуют.
– То был особый случай, я же тебе говорил! А сейчас просто наклевывается расклад, грех упускать. Отдам сразу все.
– Ой ли?
– Сорок точно плюс процент плюс половину старого – пять штук.
– Ты еще не определился с залогом.
– Не хочешь голову, пусть будет мое честное слово.
– Какое-какое слово?! Евгений! Тебе в цирке нужно выступать.
– Почему ты меня оскорбляешь? Я тебя когда-нибудь обманывал?
– Ты имеешь в виду за последнюю неделю? Не считая сегодняшнего вечера, мы общались минуты три. Ты попросил машину на два часа, пообещал, что с ней все будет в порядке. Обещал «перетереть с Есаулом» и уломать его продать медный поднос, который лежит у него на антресолях, в заводской музей. Обещал вчера вернуть половину долга. Обещал не появляться в моем доме. В остальном, не спорю, честность – твое второе имя. Я думаю, Кант, когда писал про категорический императив воли, видел сквозь толщу веков твою кристальную чистоту и благородство помыслов.
– Канта оставь в покое. Ты же знаешь, Кант для меня святое! За тачку сочтемся. С теми пацанами, что ее продырявили, я вопросы порешал, там просто непонятка вышла. А с бабками не расклад. Ну понимаешь, не расклад! С ментами катастрофа. Я думал, штуку суну, тол заберу, бабки верну. А хрен там! Еще десять штук сунул, чтоб забыли, что штуку давал. Короче, Ксения... – Тут пропищал будильник, и Рыжов второй раз за время своего визита посмотрел на Турецкого.
– Ну не ожидал, Ксения, – сказал он через полминуты, уже стоя в подъезде, – не думал, что ты меня так кинешь. Я человек не злопамятный, но так тебе этого не оставлю.
Захлопнув за Рыжовым дверь, Лемехова достала из бара коньяк, возиться с рюмками не стала – руки дрожали, плеснула граммов по сто прямо в нетронутые чашки и молча проглотила свою порцию, как микстуру.
– Чтоб они сдохли, – вздохнул отставший Турецкий. – Вы должны спросить: кто?
– Знаю. Те, кто нам жить мешает. Пойдемте на кухню, нужно сменить обстановку.
Турецкий, сочувственно вздохнув, подхватил тяжелый самовар с ложными вмятинами и ненастоящим сапогом и пошел следом за ней, не забывая поглядывать на ее филейную часть.
– Ксения... Или так вас тоже лучше не называть?
– Валяйте. И можно на «ты».
Можно, мысленно согласился с ней Турецкий, на кухне он почувствовал себя совсем по-домашнему. Закурил и, только сделав первую затяжку, сообразил, что не спросил разрешения, и пепельницы нигде не видать – Лемехова не курила. Она тут же подала ему розетку.
– Ксения, про какой тол говорил Рыжов?
– Понятия не имею.
– Так. А когда он занимал у тебя десять тысяч?
– Шестого мая.
– То есть в день гибели Вершинина?
– Да, я хорошо помню. Можете представить, сколько в тот день было разговоров.
– Э-э-э, прости. Конечно, не мое собачье дело, но я бы на твоем месте ему и трех рублей не занял.
Лемехова часто заморгала, и Турецкий подумал, что она вот-вот расплачется. Но ничего подобного, она улыбнулась, расправила осунувшиеся плечи, откинула голову – полностью вернулась в образ.
– Это он сегодня герой, как обычно, – сказала она, разливая подостывший, зато густо настоявшийся чай, – а тогда ты б его видел! Зеленый, как официантка в той забегаловке, губы синие, борода торчком, глаза выпучены как у ерша, зубы клацают, руки пляшут – натуральный эпилептик, только пена изо рта не идет. А артист он неважнецкий, по заказу вовек ничего подобного не сыграет. Сказал, мол, влетел, нужны десять тысяч немедленно, не то «поставят на перо».
– И почему – не объяснил?
– Нет.
– Если не секрет, Рыжову часто случается поиздержаться?
– Триста рублей на такси и шампанское для какой-нибудь высокородной леди, занимает раз в полгода. Иногда отдает. А по-крупному одолжился только раз, точнее теперь уже дважды.
– И, прости, опять не мое собачье дело, но если бы он предыдущий долг отдал, ты бы ему сейчас заняла?
Лемехова посмотрела на него укоризненно:
– Ну его совсем, я тебя умоляю!
С благородной грацией она допила чай. Турецкий подивился, как она не похожа на ту женщину, что буквально пять минут назад, морщась, отхлебывала из той же чашки коньяк.
– И... Саша, – добавила Лемехова, – Саша?
– Угу.
– Если ты думаешь, что у меня в подушке зашиты сорок тысяч, должна тебя разочаровать. Я их на принтере не печатаю. Мой бизнес во многом формальность, я живу на зарплату. И давай не будем об этом!
– Все, больше не буду, вот тебе крест! – Турецкий изобразил указательным пальцем крест на животе.
Он тоже проглотил остатки чая и подошел к окну, уперев лоб в холодное стекло. Он ждал, что Лемехова подойдет, и она действительно подошла, но тут он разглядел внизу на стоянке Рыжова. Тот допивал бутылку пива, и по его движениям нетрудно было догадаться, что он собирается вернуться.
– Прости, Ксения, – Турецкий с величайшей аккуратностью развел ее руки, обхватившие его сзади, – я должен выйти. Всего на пять минут!
Она не обиделась, не спросила зачем, только покорно кивнула:
– Хорошо. А я пока нового чаю заварю, этот остыл.
Когда Турецкий выскочил из подъезда, Рыжов двигался ему навстречу. Увидев разъяренного «важняка», он круто свернул в сторону, сделав вид, что направляется к мусорному баку выкинуть бутылку, и спортивным шагом устремился к проезжей части. Турецкий решил покурить и подождать, пока он поймает попутку или такси.
Почти сразу подъехало несколько машин, и одна из них подобрала Рыжова, но сатисфакции Турецкий не получил: из другой вылезли два типа, которых он видел при выходе из гостиницы. Тогда он не обратил на них особого внимания, но, взглянув сейчас, всякие сомнения отбросил: топтуны. Выругавшись во весь голос, он раздавил сигарету о свежевымытое крыльцо и вернулся в подъезд. По дороге ему пришлось отшвырнуть с прохода бабульку-консьержку, у которой не было инструкций впускать его вторично. Будь он хоть на полмизинца менее разъярен, она бы остановила его грудью, как фрицев под Москвой, и пришлось бы вести телефонные переговоры с Лемеховой.
– Черт побери, Ксения! – закричал он, так и не придя в себя, хотя специально поднялся на седьмой этаж по лестнице. – Эти ублюдки меня выследили! Гадство, я ж от них оторвался!
– Какие ублюдки? – встревоженно спросила она.
– А хрен их знает! Они засекли твой звонок в номер.
Она налила ему горячего чаю с каким-то невероятным ароматом, Турецкий сто лет не пил ничего подобного, а может, и вообще ни разу в жизни не пробовал, но, едва пригубив, отставил чашку.
– Мне нельзя здесь оставаться, прости!
– Да ладно, не девочка, – она погладила его по колену, – пойдем, я тебя провожу. Или посидишь еще полчасика?
– Нет. И лучше не провожай.
Он вышел, но, не дойдя до лифта, вернулся:
– Нет, Ксения, нельзя спускать подонкам! Ты не против прогуляться пятнадцать минут?
– Пойдем, конечно.
– Гулять тебе придется одной.
– Почему?
– Так надо.
Они зашли в магазин-стекляшку, Турецкий купил баллончики с белой и черной краской, соглядатаи наблюдали за ними из машины. Потом Лемехова подошла к телефону-автомату, а Турецкий направился к гаражу. Ребята занервничали, судя по всему, были не очень опытны, как он и предполагал. Один невзначай пристроился рядом с Лемеховой в соседнем автомате, а другой последовал за ним. Завернув за угол, Турецкий пробежал десяток шагов и спрятался за вытяжным колодцем. Когда незадачливый шпик прошел мимо – в гараж, он бегом помчался к неприятельской машине и, не теряя времени, забрызгал лобовое стекло черной краской. Потом огляделся, убедился, что ему никто не помешает, и уже белой добавил надпись. Чтобы не искушать судьбу, тут же выскочил на дорогу, с риском для жизни остановил попутку и поехал в центр.
Турецкий сошел на бульваре, начинавшемся у здания облпрокуратуры, рядом с тем самым кафе, где Лия разругалась с Лемеховой. Сейчас оно было до отказа забито молодежью студенческого возраста. На лавочках тоже не было места, да и одет он был не по погоде. А возвращаться в гостиницу не хотелось, выходка с краской придала ему сил, так и подмывало сотворить еще что-нибудь в том же духе.
Выкурив сигарету, успев при этом замерзнуть, но ничего не придумав удалого-молодецкого, он решил ограничиться бокалом-другим пива в первой попавшейся ночной забегаловке поприличней, без пьяных в зюзю подростков и без «пацанов»: нервишки разгулялись, может, потянуть кого-нибудь «разводить». Заодно не помешало бы составить стратегический план на завтра. Подумав о стратегическом планировании, он тут же вспомнил про своего недавнего попутчика.
– Визитка. Была визитка... – пробормотал Турецкий, остановившись посреди аллеи и роясь в портмоне.
– Что-то потерял, дядя? – посочувствовала ему сидевшая на скамейке школьница лет тринадцати.
– Хочешь? – вмешалась ее подруга. – Давай, дядя, не тушуйся! Даем без базаров!
– И недорого берем, – подхватила первая, – три сотни, тариф молодежный. Возьмешь двух сразу – оптовая скидка: полштуки.
– А членам профсоюза? – поинтересовался Турецкий, но они его не поняли.
Несколько секунд он раздумывал: сдать их наряду ППС или не стоит – и решил: не стоит. В сложившейся обстановке всякая сомнительная ситуация может быть вывернута наизнанку и обращена против него. Кроме того, еще неизвестно, пойдет ли задержание малолетних путан на пользу их нравственности.
Дмитрий Голик был дома.
– Я Александр Борисович, мы вместе летели из Москвы, – представился Турецкий.
– Да, помню, – удивленно ответил политтехнолог.
– А наш разговор помните?
– Да. В общих чертах.
– Мы могли бы его продолжить?
– Вы серьезно?! В принципе... Скажем, послезавтра в полвторого...
– Не пойдет. Вы спрашивали о моей профессии, и я вам не ответил, помните?
– Ну и?
– Я старший следователь Управления по особо важным делам Генеральной прокуратуры.
– Круто.
– Мы можем встретиться немедленно?
– Вы точно не шутите?
– Точно, точно не шучу.
– А где вы?
– «Пирамиду» знаете?
– Ждите, сейчас выйду.
Дмитрий оказался на месте раньше Турецкого, вероятно, он жил в соседнем дворе.
– Мы можем куда-нибудь пойти, а то я промерз до костей, – пожаловался «важняк».
– У меня разгром, – с сомнением протянул Дмитрий и замолчал на минуту, отвернувшись от порыва ледяного ветра, залетевшего, наверное, с Северного полюса, – в «Пирамиду» – дороговато, всей вашей зарплаты с командировочными не хватит. Вы пиво пьете?
«Клизмы ставлю!» – чуть не крикнул Турецкий.
– Ну разве что бокальчик.
– Тогда пойдемте в боулинг.
Боулинг был внушительный, дорожек на тридцать. Стоило удовольствие недорого, и места свободные имелись, но Дмитрий катать шары отказался с таким видом, будто «важняк» предложил ему испить крови невинных младенцев или продать иностранным шпионам карту укреплений советской стороны. Они расположились за столиком на балконе, Турецкий заказал себе три кружки баварского темного, а Голик – «Байкал» без сахара местного разлива.
– В самолете вы меня здорово одурачили, – признался Дмитрий. – Я думал, вы разговор завели, чтобы убить время. Вспомнили молодость: перестройка, митинги, Съезд народных депутатов, шестая статья и тому подобное.
– Знаете, Дмитрий, основной принцип уголовного расследования?
– Нет, расскажите.
– Культурно выражаясь: не обманешь – не проживешь.
– И вы в открытую, не стесняясь, об этом заявляете?!
– Шутка. Разве я соврал вам хоть в чем-то?
– Формально нет.
– Вот именно! В этом состоит высший пилотаж: подозреваемый или ненадежный свидетель должен сам обмануться и выдать себя. А мастерство следователя оттачивается на окружающих, к примеру на случайных попутчиках.
– Понятно.
– Да что ж вы все принимаете за чистую монету! – возмутился Турецкий. – Черт вас побери, Дмитрий! Вы меня расстраиваете. Я к вам обратился, потому что из предыдущего нашего разговора вынес представление о вас как о человеке умном и проницательном. Вы необходимы мне в качестве эксперта.
– По политтехнологиям?
– По политраскладам.
– Тогда вам, наверное, лучше обратится к аналитикам, в МВД, я уж не говорю про ФСБ, есть соответствующие отделы. Там сидят люди не чета мне, к тому же они обладают более полной информацией.
– Дело в том, Дмитрий, что эти люди сидят в Москве.
– А мы с вами – в боулинге. В обладминистрации и в аппарате представителя президента тоже есть весьма квалифицированные специалисты.
Ранняя, не по годам, мудрость сопровождается ранним занудством, сформулировал Турецкий максиму.
– Вы телевизор сегодня смотрели, Дмитрий?
– Это вы, что ли, Соловьева взбесили?! Поздравляю, Александр Борисович! Беру все свои слова назад. Спрашивайте.
– Вы не любите Соловьева?
– За что мне его любить? Не в том дело, я недооценил масштаб вашей личности и ваших свершений. Приношу свои извинения.
– Приняты. Я могу рассчитывать, что наш разговор останется строго конфиденциальным?
– Да. Если никто не догадается, что мы встречались.
– Не должны. Собственно, я не собираюсь открывать вам никаких служебных тайн, но я думаю, что мои соображения по делу кое для кого представляют очень большой интерес. Самое обидное, я не могу понять – для кого.
– Да-да, я вас слушаю, – с важным видом закивал Голик.
– Шестого мая, в день гибели Вершинина, могли погибнуть и Соловьев, и Шангин, и Бутыгин.
– При чем здесь Шангин?
– Он принимал участие в совете директоров медеплавильного комбината и тоже был в тот день здесь, в Златогорске, правда, прилетел уже после смерти Вершинина.
– Да, вспомнил.
– Предположим, смерть Вершинина не была случайной.
– У вас есть веские основания так полагать?! – перебил «важняка» Дмитрий.
– Веских нет. Я отрабатываю все версии, в том числе самые невероятные. С вами я обсуждаю как раз такую. Итак, предположим, только предположим: смерть Вершинина не была случайной. А если и случайной, то это не та случайность, о которой все знают. Он попал в ловушку, подготовленную для другого. Меня интересует, кто из четверки Вершинин – Шангин – Бутыгин – Соловьев имел достаточно веские мотивы, чтобы желать другому смерти.
Голик долго крутил головой и жевал губами.
– Да, – наконец выдавил он, – однако, вопрос. Давайте попробуем локализовать проблему.
– Давайте. Как?
– Скажите, много ли деятелей такого уровня, как Вершинин, погибли в нашей стране за последние десятилетия от рук убийцы?
– Ну... Киров, больше мне ничего на ум не приходит.
– Мне тоже. Давайте сузим круг – после смерти отца народов?
– После 1953 года – никто. К чему вы клоните?
– А вы разве не видите?
– Нет.
– Вы не будете оспаривать, что номенклатурные работники столь высокого ранга составляют особую касту и в своей деятельности руководствуются ее неписаными законами?
– Не стану.
– Значит, вам, Александр Борисович, придется признать: эти люди друг друга не убивают.
Турецкий отодвинул бокал и недовольно поморщился:
– Вы опять меня разочаровываете, Дмитрий.
– Почему?
– А много ли деятелей калибра Вершинина погибли в результате несчастного случая?
– Никто, по-моему. А вообще, нет. Машеров. При Брежневе был первым секретарем белорусского ЦК. Погиб, кажется, в 1980-м в автомобильной катастрофе.
– Спасибо за историческую справку. Короче говоря, исторические параллели, как вы видите, не проходят. Придумайте что-нибудь другое.
– В таком случае, Александр Борисович, вы обязаны подозревать всех четверых. Не говоря уже, что Вершинин не был особо дружен с прочими губернаторами, не только с Соловьевым. Мне он казался человеком абсолютно непригодным для публичной политики. Вершинин был типичный кабинетный работник. У нас любят говорить «крепкий хозяйственник», то есть человек, крепко разбирающийся в нашем экономическом бардаке и понятия не имеющий об экономическом порядке, поэтому способный только бардак и поддерживать. А Вершинин был «крепкий аппаратчик».
– Давайте составим схему, – предложил Турецкий, – кто кого и за что.
– Пожалуйста! – Голик оторвал от своего «Байкала» этикетку, достал из внутреннего кармана ручку и принялся чертить.
Конфликтующие стороны, Суть конфликта
Вершинин – Бутыгин, Борьба за пост председателя совета директоров медеплавильного комбината
Бутыгин – Соловьев, То же + подспудная борьба за победу на будущих губернаторских выборах
Соловьев – Вершинин, Положение лидирующей политической фигуры в регионе
И еще каждый из перечисленных в принципе мог убрать соперника в качестве превентивной меры, если знал о подготовке им покушения, но не мог по какой-либо причине противодействовать иным способом.
Турецкий аккуратно сложил исписанную этикетку и спрятал в бумажник.
– Схема хорошая, Дмитрий. Я согласен с каждым ее пунктом, более того: я сам составил точно такую же, только что не занес на бумагу. Но именно поэтому ее ценность невелика для меня. Я ждал, что вы скажете что-нибудь новое, и не хотел вас подталкивать ни в какую сторону. Теперь я вынужден сделать это. В прошлый раз вы говорили об олигархах... – Голик замахал рукой, призывая Турецкого остановиться.
– Да, говорил. И еще мог бы много чего рассказать, но все, что мне известно, – история. Пусть недавняя, пусть ей полгода-год, но это – история. Если Вершинин жертва, случайная или неслучайная, какой-то олигархической войны, то я о ней не знаю, она еще не стала достоянием гласности. Но я подумаю. Если я что-нибудь надумаю, как мне с вами связаться?
– Лучше не пытайтесь, поскольку я превратился практически в персону нон грата. Я сам буду вам периодически названивать, – может, у меня еще появятся вопросы.
