Глава 5.
Тягостное это было зрелище. Когда Валера Комаров вместе с Ларисой Ляминой приехали в лефортовский морг, что в районе Бауманской, за телом Марины Борисовны Штерн, молодой парень в несвежем халате и с таким же несвежим лицом мрачно посоветовал им гроб не открывать и вообще побыстрее отвезти в Николо-Архангельское. Но, узнав, что автобус заказан на Ново-Хованское, заметил:
– Еще лучше. – Впрочем, что лучше и почему, он объяснять не стал, полагая, что народ пошел и без того догадливый.
Не оказалось у Марины родственников, что ж, так сложилась судьба. Самые близкие люди работали вместе с ней всю ее не слишком долгую жизнь в Библиотеке Ленина. И вместе с нею же до сердечной боли переживали многочисленные беды и напасти, свалившиеся на уникальные в своем роде отделы рукописей и раритетов, то есть редких книг. Горели они, водой их заливало, гибли на глазах мировые, уникальные ценности. С первых дней своей работы, а было это добрых два десятка лет назад, просила, уговаривала, требовала, кулаком по столу стучала Марина, умоляя провести проверку, ревизию фондов библиотеки. Но куда там! Кто станет прислушиваться к воплям какого-то научного сотрудника, если правительствам всех уровней – от районного до всероссийского, особенно в последние годы, – было известно, что здание давно объявлено аварийным, что все коммуникации сгнили, что только за последний десяток лет бывшая «ленинка» перетерпела больше полутора сотен аварий. Ну чего тут кричать-то! Вся ясно, денег нет, жили до сих пор, вот и дальше живите! Какие ремонты?! Выборы вон очередные на носу! Электорат, будь он проклят, убеждать надо, уламывать, а без грошей – какие могут быть судьбоносные решения, а? Вот то-то и оно. Придет время, образуется, и ревизию проведем соответствующую…
– Если останется, что ревизовать! – доказывала неугомонная М. Б. Штерн, и кто ее взял-то на работу с такой фамилией!…
Скандал наконец разразился, когда по категорическому требованию Марины была учинена проверка фондов отдела рукописей и обнаружилась пропажа – ни много ни мало – двухсот рукописей. Замолчать это преступление, другого термина просто не было, не удалось, поскольку Марина подсуетилась и выдала тайны проверки корреспонденту одной наглой молодежной газеты, для которой не существовало ни авторитетов, ни бюро проверки фактов: каждый корреспондент сам отвечает за достоверность добытого материала. Газета может не разделять его точку зрения. А случившийся затем в библиотеке пожар Марина расценила как способ сокрытия откровенного уже воровства.
Ничто так не объединяет даже ненавидящих друг друга начальников всех уровней и положений, как борьба против общего обличителя. В роли последнего и выступала Марина Штерн. Не одна, конечно, с коллегами, с товарищами. Но было их немного. Считанные единицы среди почти двух с половиной тысячного коллектива.
Есть три категории проституток – не в профессиональном, а в житейском смысле. Первая – это патриотка. Ради своего рабочего места, ради родной организации, ради коллектива и его руководства, а в конечном счете ради Родины она готова всегда принять ту точку зрения, которая нужна. Коллективу, руководству, Отечеству – ничуть не меньше. Другая категория – национальный кадр. Здесь не меньше патриотизма, но выше понимание целесообразности той или иной точки зрения. Мой народ меня послал, мой народ мне все дал, отрывая от себя, как можно подвести мой народ! И если меня лишат такой важной работы, то как я верну долг народу?! И наконец, проститутка в самом обыденном, разговорном понимании. Скажем, по-немецки она бы называлась: медхен фюр аллес – девочка для всех, которая понимает лишь один вопрос: вифиль костет, то бишь, сколько стоит? Им же измеряется вечное двуединство – пространство и время. Пространство – где? Время – почем услуги?
Обидно, конечно, думать так о людях, говорил Валера Ларисе, но тут же задавал как бы риторический вопрос: а где же они все – добрые, умные, отзывчивые, где те, у кого не на словах, а на деле так же болит душа, как она уже не болела, а сгорала у Марины? Почему тут, у морга, нет траурного оркестра и охапок живых цветов? Раньше можно было соврать: не достал, мол, поздняя осень. А сейчас не соврешь – вон вагоны флоры на выбор, только баксы отсчитывай! Куда девались все ваши праведники!
Но это уже был не столько вопрос, сколько обвинение. Валере, конечно, легко, он в Министерстве культуры работает, как раз в библиотечном секторе. Ему ближе всего именно эти, больные проблемы. А он рассуждает так, будто совсем посторонний человек…
Впрочем, наверное, не так уж он и не прав, если в траурном зале хованского крематория не нашлось ни одного руководителя огромного и, естественно, заслуженного коллектива, который смог бы без бумажки сказать хотя бы два теплых слова о погибшей женщине. Все свои говорили… И кстати, слов «погибла», «убита» – избегали, хотя отлично знали причину гибели Марины.
Ладно, пусть они ищут подходящие выражения, а Ларисе бояться некого. Дочери вице-премьера российского правительства не к лицу заниматься слововерчением. Она так прямо и заявила:
– Причину гибели дорогого лично мне человека все мы отлично знаем: она, Марина, была опасна, ее боялись. Кто? Вы тоже все прекрасно знаете. Это те, кто разворовывают фонды, и те, кто усиленно прикрывают своим авторитетом первых. А повод – повод нашелся. Это наша последняя пропажа – Эразм и Конституция. И я просто уверена: не будь последней, предельно наглой кражи, придумали бы еще что-нибудь. Чтобы свалить, сбить с ног невиновного человека. И убийца, оказывается, был под рукой. Мне сказал следователь, что его тоже убили в ту же ночь, когда он сбросил на рельсы метро Марину… Значит, Марина была им так опасна, что они убрали и исполнителя. Мы… я… обещаю тебе, Марина, довести твое дело до конца… прости!…
Плача уже навзрыд, Лариса уткнулась лицом в плечо Валерия.
После такого эмоционального всплеска говорить, собственно, уже было не о чем. И гроб тихо отправился в последний путь.
Немногие провожающие, чувствуя себя не очень удобно после резких слов Ларисы, постарались не опоздать на рейсовый автобус. Осталось четверо самых близких: Лариса с Валерой и Аня с Лизой. Эти две девочки недавно стали работать с Мариной, под ее рукой.
– Давайте поедем к Марине домой и там помянем ее? – предложила Лариса.
– Но ведь квартира наверняка опечатана, – возразил Валера.
– Я спрашивала следователя, который, собственно, начинал это расследование. Он потом все дело передал в городскую прокуратуру, в смысле у него забрали. Так вот он говорил, что к ней на квартиру он не ездил. Если и опечатали, так это РЭУ и местный участковый. А если нет, у меня же ее ключи, дубликат. Так что не о чем беспокоиться.
Все сели в «Москвич» Валерия и отправились на Мясницкую, где в Банковском переулке, в старом четырехэтажном доме, на третьем этаже жила… да, уже в прошлом времени, Марина Борисовна Штерн.
Дверь действительно была опечатана. Была. Поскольку бумажная полоска с печатями, оторванная и прилепленная куском пластилина к дверной филенке, свидетельствовала о том, что уже после опечатывания дверь была вскрыта, причем без всякого почтения к решению коммунальной службы.
Позвонив соседке, Лариса выяснила, где находится ближайшая власть. Бабка сказала, куда надо идти, но в глазах ее явно таился страх. Причину удалось выяснить, объяснив, что вся эта компания явилась вовсе не с целью грабежа, а хотели просто помянуть подругу в ее квартире. Но раз нельзя, кто ж станет возражать. Однако то, что дверь вскрывали без разрешения, – непорядок, и об этом должна знать милиция. Словом, кое-как успокоили бабку. И она рассказала, как несколько дней назад в квартиру вломились чужие люди. Дело было среди ночи. Мария Ивановна, так звали бабку, разнервничалась, позвонила даже участковому, мол, воры в доме, но тот ее успокоил, сказал, что это связано со службой покойной и он сам в курсе дела. Странно все это.
Тем более что прибывший вместе с Валерой участковый с ходу заявил, что бабка явно выжила из ума: никаких звонков он не помнит, а про вскрытие квартиры покойной слышит впервые. Ну и раз уж оказался тут, стало быть, надо открыть квартиру и посмотреть, все ли там в порядке.
Открыли и пришли в ужас: аккуратная двухкомнатная квартира, принадлежащая еще покойным родителям Марины – профессору МГУ и его достопочтенной супруге, урожденной княгине Голенищевой, была превращена в содом. Мебель и прочие вещи, книги, семейный архив и просто газеты, подшивки которых копились и складывались на антресолях, были вышвырнуты, разодраны и обезображены до такой степени, какой может достигнуть разбушевавшееся подлое хамство. Кошмар, светопреставление! Даже видавший виды участковый не мог произнести ни слова.
Впрочем, он и начал разговор:
– Как вы думаете, кому и зачем это было нужно?
– Кому? – ринулась в бой Лариса. – Они искали те документы, о которых постоянно говорила Марина. Она заявила, что предаст гласности факты разворовывания фондов «ленинки». Они ее убили за это! А тут искали компромат на себя. Я теперь знаю, чьих это рук дело! Я все знаю!
– Молчи, молчи… – пробовал образумить ее Валера, но Ларису несло.
– Я старалась не посвящать отца в наши проблемы, у него и своих достаточно. Но теперь – все! Пусть правительство наконец займется этими подлюгами! Этого я им не прощу!…
В общем, кроме эмоций, ничем не могла бы подтвердить своих подозрений Лариса Лямина. Ее фамилия произвела впечатление на участкового. Ну и что? «Я знаю» – не факт. «Я уверена» – где доказательства? Одни слова. А тут орудовала опытная бригада, все на голову поставили. Уж и не рад был участковый, что помимо воли оказался втянутым в какую-то явно криминальную историю с плохим концом. А ему лично все это было абсолютно по… извините, не нужно. И даже вредно. А за вредность стражам порядка нынче никто не платит. Поэтому пишите, граждане хорошие, заявление, мы его зафиксируем в особой книге заявлений и жалоб граждан, перешлем по инстанции, и пусть там себе разбираются. А квартирку-то мы закроем, опечатаем. И следов своих – тоже оставлять не надо. Мало других забот у служивых людей? Чего теперь усложнять, если хозяйка померла… ну, согласен, убили, так ведь тем, наверху, видней! Вот им и передадим заявление… со всей нашей надеждой, а как же! Но торопиться и делать преждевременные выводы, а также бросать неподтвержденные обвинения – не будем, не надо. Себе же, девушка, хуже делаем…
Наверное, он был в чем-то прав, этот осторожный участковый…
Соседняя с подъездом дверь принадлежала магазину со стендалевским названием: «Красное и белое». Но торговали тут вином и более крепкими напитками. Настроение было отвратительным, и Лариса, не встретив возражения со стороны спутниц, – Валера же был за рулем, – купила две бутылки светлого молдавского вина «Совиньон». Тарой послужили валяющиеся в бардачке машины стаканчики из-под йогурта.
Не представляла, поди, Марина Штерн, женщина, ценившая этикет, деликатность и некоторую изысканность застолья, что поминать ее будут таким вот образом. Спасибо, как говорится, не на мусорном бачке с разостланной газеткой, как это еще совсем недавно делала некоторая интеллигентная московская публика, возвращаясь с работы домой.
Горькие это были поминки: не хотелось ни о чем говорить, ничего вспоминать не хотелось, да и посуда была неудобной: вино проливалось через острые пластмассовые края. Что ж это за жизнь у нас такая, что ничего не получается по-человечески? От рождения до похорон – все убого, как-то по-воровски, и всем без исключения ты должен. Тебе – никто.
Валерий хотел было предложить пойти в какое-нибудь кафе или чайную, которыми славилась недавняя еще улица Кирова, но, проехав по переименованной в Мясницкую и увидев с десяток ресторанов с иностранными именами, сам же и отказался от собственного предложения, понимая, что и цены в них иностранные. А его карман – главного специалиста Министерства культуры России – рассчитанный всего-то на двести пятьдесят тысяч – большего он и не стоил, по мнению властодержателей министерских, – не смог бы потянуть иностранного качества обслуги. Поэтому он предложил и закончить траурный вечер в машине.
Девушек затем высадил на Дзержинке – никак не мог приучить себя, что станция метро уже несколько лет называется «Лубянкой», а по разным ассоциациям – неизвестно, что хуже для памяти: выражение «подвалы Лубянки» в объяснениях не нуждается. Ларису же собрался отвезти домой, на Александра Невского, в дом, построенный из розового, так называемого «партийного», кирпича. Одно время даже байка ходила на тему о том, что строители поступили правильно, возводя здания для партийной элиты, легко отличимые от всех прочих. Это очень понадобится, когда народ пойдет наконец громить новых господ. Тут уж не спутаешь. Однако время показало, что не тот пошел народ, нам бы лучше поглядеть, как других из танков расстреливают, а чтоб «сарынь на кичку!», так об этом и воспоминаний не осталось. Вот и стоит шикарный дом напротив Белорусского вокзала, и живут в нем все те же высокопоставленные чиновники, бывшие партийцы – ныне яростные демократы. И Ельцын вон в том подъезде жил, а как переехал, говорят, все детям оставил. Молодец, если не ты, то кто о них позаботится? Вот и Ларисин папаша живет тут, имея вполне нормальную четырехкомнатную квартиру. Когда однажды Ларису в приступе обостренной справедливости вдруг занесло в том смысле, что придут ведь и крепко спросят, Аркадий Юрьевич, уже получивший приглашение занять пост вице-премьера российского правительства, но еще не сделавший и шага на новом поприще, пожал плечами и заметил:
– Не нравится? Давай переедем в пятиэтажку, куда-нибудь в Дегунино. Я не возражаю. Но лично тебе будет труднее добираться до работы. Мне наплевать, за мной машина закреплена…
В общем, как понимал Валерий, папаша у Ларисы был вполне нормальным мужиком, и с ним наверняка следовало бы поговорить о делах, творящихся в библиотеке. Правда, знаком он с Аркадием Юрьевичем был, в общем, шапочно. Но в любом случае, если уж вице-премьер окажется бессильным против библиотечной мафии, иными словами и не назовешь, то тогда, как говорят, ваще гаси свет.
На вопрос Валеры, как дела у отца, Лариса лишь раздраженно махнула рукой: мол, занят, не до нас.
– Но ты же, в общем, правильно предложила, что надо бы ему рассказать, в том смысле, что…
– Ах, оставь ты! – поморщилась Лариса, продолжая думать о чем-то своем. – Ты же сам должен понимать, что наши проблемы для него, как лишние… гири на яйца… – При всем своем высоком образовании Лариса иногда бывала грубой, как извозчик. И даже бравировала своей «земляной» лексикой.
– Чего-то не нравится мне вон тот гаишник, который вроде бы как ведет нас, – заметил он задумчиво, чтобы переменить тему да заодно поделиться своими сомнениями. – От самой Мясницкой катит, не отстает. Но мы ж нигде ничего не нарушили. Странный какой-то.
– А может, он видел, как мы вино распивали, и решил, что ты тоже?
– Тогда б уже давно прижал нас… Да ладно, черт с ним. Может, просто показалось. После Марины такое ощущение, будто все время ловлю на себе чей-то взгляд. А оглянусь – никого. А тебе не кажется, нет такого чувства?
– Совсем плохой стал, – с иронией хмыкнула Лариса. – Ладно, приехали, высаживай. Может, поднимешься?
– Нет, наверное, настроения никакого. А ты попробуй все-таки поговорить с отцом. Сам он вряд ли сможет приказать милиции разобраться во всей этой чертовщине с погромом у Марины, но ведь есть же у него кто-то, кто за это дело отвечает?
– Может, и есть, – устало отмахнулась Лариса. – Значит, не поднимешься?
Он отрицательно покачал головой.
– Ну ладно, до завтра, – бросила она, походя чмокнула Валеру в щеку и выскочила из машины.
Валерий подождал, пока она не скроется в подъезде, и «отчалил» в направлении своего дома, на Русаковскую, в Сокольники.
Капитан Воробьев со своим постоянным молчаливым напарником сержантом Криворучко, выполняя очередное поручение Павла Антоновича, неторопливо катил за зеленым «Москвичом», сохраняя при этом постоянную дистанцию и не стараясь быть незамеченным. Подобное «сопровождение», знал он, всегда очень нервирует водителя и заставляет его помимо воли совершать ошибки. Что и требовалось. Такая возможность предоставилась на повороте с Русаковской улицы на Маленковскую: «Москвич» махнул налево под желтый. В общем, конечно, особого нарушения тут не было, встречный поток был довольно далеко, но Воробьеву этого показалось достаточно. Тем более что и дом нарушителя уже буквально в двух шагах, свернет во двор – и, считай, ушел.
Быстрым рывком «Жигули» опередили «Москвич» и прижали его к обочине. Капитан неторопливо вылез из машины, враскачку пошел к нарушителю, остановился возле дверцы водителя и, приложив ладонь к козырьку фуражки, небрежно бросил:
– Капэтэ бра-брав, почему нарушаете?
– Что? – изумился молодой парень, сидевший за рулем. – Я ничего не нарушил. А вот почему вы все время следуете за мной? Я вас еще на Мясницкой засек. Что вам от меня угодно?
– Вон какой наблюдательный! – протянул капитан. – Права, пожалуйста. И попрошу выйти из машины. Так, с кем же мы на этот раз имеем дело? – Тон у него был явно издевательский. – Комаров Валерий Ильич, – читал он текст на пластиковой карте водительских прав, подсвечивая себе фонариком, поскольку стало уже довольно темно, а фонари на Маленковской, как обычно, не горели. – Год рождения – шестьдесят шестой, место жительства – Москва. Так. А почему ездите в нетрезвом виде?
– Я? – возмутился Валерий. – Да я за рулем еще ни разу!…
– Вот именно! – перебил его со смешком капитан. – В трезвом виде… А вот мы возьмем да проверим.
– Можете делать любой анализ!
– Понадобится, сделаем и любой. А что это у вас в машине?
Капитан открыл заднюю дверцу и показал на две пустые винные бутылки, торчащие из кармашка чехла.
– Я же говорю: мы ехали с похорон, а в Москве нормальному человеку, если он не жулик, и посидеть, помянуть негде. Вот женщины и выпили сухого вина. Да что я рассказываю, вы ж сами должны были все видеть. Скажете, вру? Можете спросить свидетелей.
– Пройдемте в патрульную машину, – сказал капитан и, открыв в своем «жигуленке» переднюю дверцу справа, предложил Валерию сесть. Все было бы предельно вежливо, если бы не мерзкий, издевательский тон голоса гаишника и не его злые маленькие глаза-буравчики.
Сержант из-за руля переместился на заднее сиденье, капитан сел на его место, перегнулся к Валерию и, открыв бардачок, стал там шарить. Валерий даже слегка вжался в спинку, чтобы ему не мешать. А дальше все случилось, будто в каком-то кошмарном сне. Сержант резко закинул назад голову Валерия, капитан всем телом навалился на него, схватив за руки, а в рот ему, кровеня губы, засунули бутылочное горлышко, откуда хлынул, обжигая губы, рот, глаза, поток водки. Валерий дергался, задыхаясь, захлебываясь, но железные руки держали его до тех пор, пока бутылка не опустела.
Наконец мучители отпустили его, и Валерий, зарычав в бессильной ярости, сунулся к капитану, но его остановил и отключил сознание сильный удар возле левого уха. Сержант врезал ему рукояткой «макарова».
– Ну вот и порядок, – пряча пистолет в кобуру, заключил сержант. – Ишь какой бойкий выискался… Чего будем делать?
– Хорошо ты его, однако, – заметил капитан. – Сейчас приведем в чувство. – И он стал трясти Валерия, пока тот не разлепил ничего не видящие глаза.
Капитан с усмешкой наблюдал на ним.
– Ну, давай, приходи в себя, не притворяйся, алкаш… Ах, ё! – только и успел выкрикнуть он, как из горла Валерия вырвался поток блевотины, который вмиг уделал обоих гаишников – с ног до головы…
Его доставили в отделение милиции, тут же, рядом, на Гастелло, и, так и не пришедшего в сознание, засунули в клетку-камеру к трем бомжам, собиравшимся было переночевать в подъезде дома, где находится универсам «Сокольники».
Дежурный зафиксировал доставку грязного, заблеванного алкаша, у которого, к слову, не оказалось никаких документов. Но главное было даже не в этом: от патрульных, поднявших его, как они сообщили, из лужи возле входа в указанный универсам, несло словно из общественного сортира или мусорного бачка. Когда он, интересно, успел их-то так отделать? Тут же два шага. Но все свои сомнения дежурный решил оставить при себе. Капитан Воробьев был хорошо известен в округе как быстро поднимающийся кадр, имеющий где-то в верхах мохнатую лапу. Проводить сейчас медицинскую экспертизу дежурный не счел необходимым, нужды не было: от «клиента» так несло, будто он сутки не просыхал. Какая там еще степень опьянения! Ну что ж, кажется, все ясно. Тем более что доставленный алкаш не только не вязал лыка, но даже не мог передвигаться самостоятельно.
Наконец гаишники ушли, и дежурный, преодолев естественную брезгливость, решил посмотреть, что с алкашом, уж больно видик у него страшноватенький, такой еще загнется в камере, и потом ты же виноватым окажешься, а на хрена попу гармонь? Дежурный попробовал нащупать пульс на грязной руке, но счел за лучшее тут же вызвать неотложку из Остроумовской больницы, что находилась рядом, на Стромынке.
Врач неотложки, быстро осмотрев так и не пришедшего в чувство алкаша, увидел «черные очки» и кровотечение из уха. И сразу поставил диагноз: перелом основания черепа. Возможно, так называемая пьяная травма. Шел пьяный, поскользнулся, треснулся с размаху о фонарную, к примеру, тумбу… вон, и след от удара за ухом.
На немой как бы вопрос дежурного милиционера врач лишь пожал плечами:
– Кандидат в покойники… – и развел руками. – Давайте грузить. Только осторожнее, вдруг повезет…
Странно, думал между тем дежурный, вид у несчастного совсем не алкашный. Что же случилось? Впрочем, пусть теперь ломает голову начальство. Но один вопрос продолжал тревожить занозой: с чего это вдруг гаишники доставили в отделение алкаша? Из каких таких добрых побуждений? Совсем непонятно…
Поздно вечером, словно вспугнутая непонятным предчувствием чего-то ужасного, Лариса позвонила Валерию домой. Ей вдруг показалось, что и расстались сегодня они как-то не так, и вроде она, сама того не желая, обидела молодого человека, влюбленного в нее. Но подняла она телефонную трубку не от раскаяния, а от неожиданного ощущения наваливающейся на них страшной беды.
Мама Валерия, Полина Егоровна, сразу узнав Ларису, не проявила никакого волнения, разве что удивилась: а разве Валера не у нее? Лариса почувствовала, как отчаянно заколотилось сердце. Она сказала, что Валерий уехал еще засветло. Ну не так чтоб совсем уж днем, но все-таки… Полина Егоровна тут же начала вслух вспоминать, к кому бы мог заехать ее непутевый сын. Но выходило так, что, судя по его настроению, он мог возвращаться только домой. Лариса, уже успевшая нафантазировать себе самое худшее, постаралась тем не менее убедить старую женщину, что наверное что-нибудь случилось с машиной. Такое бывает. И Валерий с минуты на минуту должен перезвонить. Кстати, и с телефонными жетонами нынче тоже напряженка. Поэтому не стоит волноваться, а надо просто немного подождать. Но сама девушка чувствовала, как под ее ногами будто медленно и неумолимо разваливается земля, раскрываясь бездонной черной пропастью…
Аркадий Юрьевич Лямин, отец Ларисы, будучи человеком сугубо прагматичным, старался всегда поступать таким образом, чтобы в любом его деле присутствовало как можно меньше эмоций. Сферой его деятельности было строительство, а следовательно, сугубый расчет. Вот и приглашение его из уральской провинции в Москву исходило в первую очередь от самого Президента, что в определенной степени подчеркивало его несколько отличное от других вице-премьеров положение в правительстве. Поэтому и просьбы его, высказанные в мягкой, почти дружеской манере, воспринимались поднаторевшими в госинтригах товарищами в качестве указания к исполнению. Аркадий Юрьевич знал это и старался не злоупотреблять просьбами. Вот и к нервическому, почти на грани истерики, требованию дочери постарался отнестись с изрядной долей снисходительности. Молодежь – все у них всегда чрезмерно и совершенно излишне эмоционально. Хотя наверняка все их проблемы, вместе взятые, яйца выеденного не стоят. Но, понимая, что противостоять напору дочери все равно не удастся, вздохнул и приготовился слушать. Настроение было в этот вечер не то чтобы из ряда вон, но, скажем, умиротворенным. Поэтому и первую свою реакцию он мог бы обозначить словом «недоумение». Никак не мог он взять в голову, что за чертовщина творится в этом их богоугодном заведении. Ну, интриги – понятное дело, они, по нынешним временам, даже в общественных туалетах во главе угла. Но чтоб какие-то кровавые «разборки»!… Нет, все это, конечно, преувеличение, эмоции все это, но… Словом, он пообещал дочери попросить соответствующих товарищей поинтересоваться положением дел в «ленинке», тем более что пора действительно заниматься там ремонтом, ну а под этим соусом… Ладно, разберемся, что к чему.
Лариса скоро поняла, что в споре с Валерием оказалась права: все отцовские «да, да» можно было рассматривать лишь как единственно возможный для него способ отвязаться от настырной дочери. И тем отчаяннее прозвучала ее мольба срочно обратиться в милицию. Ведь есть же у него какие-то связи, чтоб узнать, проверить, где может находиться Валерий. Она чувствует, что ему сейчас очень плохо, у нее сердце разрывается от боли…
Ох, молодежь!… Только и оставалось Аркадию Юрьевичу вздохнуть и на ночь глядя тревожить усталого человека.
Борис Вадимович Кашинцев, недавно назначенный заместителем министра внутренних дел, был земляком и сослуживцем Лямина. Вместе пришли в обком партии еще при Самом, обоих теперь и перетащил в столицу Президент, видимо нуждаясь в верных людях. Ну что ж, раньше не подводили, стало быть, не подведут и сейчас. К Кашинцеву мог обратиться Лямин, объяснив все в конце концов чисто родительскими чувствами, тот по-приятельски мог понять его.
И действительно, несмотря на уже достаточно позднее время, Борис Вадимович, перекинувшись с новым вице-премьером парой фраз о том о сем, вспомнив недавнее прошлое, пообещал разобраться и перезвонить, если что-то на самом деле случилось.
– Как он хоть выглядит-то? Или во что одет? – спросил, завершая разговор. – Какая у него машина? Номер?
Лямин извинился и передал трубку дочери, которая быстро и толково объяснила заместителю министра суть своих опасений. И при этом не забыла упомянуть о гаишной машине, которая, по словам Валерия, ехала за ними чуть ли не от Мясницкой.
– Ну, это уж мистика какая-то! – засмеялся Кашинцев. – Ладно, спите спокойно. Думаю, завтра все у вас будет в порядке. А он вообще-то кто вам? Жених, что ли?
– Вроде того, – засмущалась Лариса.
– Это что-то новое, – хмыкнул Кашинцев. – Ни за что б не додумался, что появилась и такая форма общения…
Хозяин был очень недоволен. Конечно, случались сложные ситуации у капитана Воробьева, и не раз. Но чтоб такой прокол! Надо было лишь припугнуть этого вшивого интеллигентика, заткнуть ему пасть, отвадить от библиотечных дур, требующих учинить вселенский шмон. Простое же дело… Ну а раз уж начали его «мочить», так надо было и заканчивать, и все концы в воду. А получилось ни то ни се: в ментовку сдали, так мало того, еще и в реанимацию сунули. А он очухается – и что дальше?
Впервые Воробьев слушал далеко не благостную речь Хозяина, обычно говорившего мягко и со своеобразным таким юморком, от которого, правда, могли и мурашки по спине пошуршать. Капитан понял, что они с сержантом совершили непростительную глупость, и теперь готов был любым способом загладить свою вину. Только не знал, как это сделать, чтоб не оставить следов. Проще всего, конечно, явиться в больницу, напялить белый халат, найти этого хмыря в реанимации и с ходу заткнуть ему глотку. Но могут быть случайные свидетели, а Хозяин требует всегда чистоты исполнения. Не станешь же «мочить» всех подвернувшихся под руку санитарок – старушек этих Божьих.
Трубка сотового телефона, казалось Воробьеву, раскалилась в его руках от напряжения. Наверняка понял это и Павел Антонович. Подумав немного, он сказал уже более миролюбивым тоном:
– Ладно, попробую выручить вас еще раз. Через полчаса стойте возле метро «Сокольники». К вам подойдет мой человек. Я скажу ему, что делать дальше. А вы его слушайтесь во всем. Смотри, капитан, если так дальше пойдет, то будет, как в той песне, слыхал, поди? «Никогда ты не станешь майором…»
Через полчаса к их машине подошел невысокий пожилой человек с небольшим баулом. Он молча открыл заднюю дверцу, сел и велел ехать в Остроумовскую. Потом все тем же тоном, не терпящим возражения, приказал капитану пойти в справочную, к дежурному врачу, если таковой имеется, и проявить максимальную заботу о «клиенте», доставленном в больницу сегодня вечером: в каком состоянии, где лежит, какая требуется помощь и все прочее.
Задание было не Бог весть какой сложности, и Воробьев разузнал все необходимое от симпатичной дежурной медсестры, которая не сочла за труд и сама отвела необычно заботливого милиционера в реанимацию и показала бокс, где под капельницей со льдом на лбу лежал тяжело травмированный парень. Посетовав на бренность человеческого существования и заодно приласкав походя кокетливый задок похотливой медсестрички, Воробьев многозначительно пообещал еще заглянуть, желательно к концу смены, тем более, что транспорт свой, а холостому человеку много ли надо!… С хиханьками да хаханьками проводила девица молодого капитана на первый этаж, к выходу из приемного покоя, махнула ручкой, мол, до утра, и убежала к себе наверх – продолжать скучное и неблагодарное дежурство.
А в это время наблюдательный милиционер давал полный отчет нарочному Хозяина обо всем увиденном в больнице. Того интересовало буквально все: во что одеты больные, ходят ли сейчас по коридору, есть ли врачи, сколько народу в боксе, чем отгорожены друг от друга, есть ли в дежурке мониторы и так далее. Капитан, как мог, отвечал с максимальной точностью. И сам удивлялся собственной наблюдательности.
Наконец нарочный, как упорно называл его про себя Воробьев, принял решение. Раскрыв баул, он облачился в нечто напоминающее больничную одежду, натянул на лысину белесый парик и надел легкие тапочки. В карманы положил небольшие свертки. Вышел из машины и велел проводить его через приемный покой. Пока сам капитан отвлечет внимание санитаров, он сумеет пройти в больницу. Точно таким же образом его надо будет встретить и вывести ровно через пятнадцать минут.
Чтобы дважды не светиться, Воробьев решил вообще побалакать с санитарами, покурить, перекинуться парой-другой анекдотов.
Между тем пожилой человек, в котором даже его постоянный подельник Витек Куцый вряд ли с ходу признал бы Артиста, приволакивая ногу и сутулясь, поднимался в реанимацию. Мент описал все точно. Артист без труда определил «своего» пациента и, внимательно оглядевшись, шагнул за ширму. Его «дело» заняло в буквальном смысле считанные секунды: блеснула шприц-ампула с галоперидолом, как сказал Хозяин, очень мощным нейролептиком, быстрый укол в трубку капельницы – и пять кубиков стремительно покинули шприц. Через несколько минут после такого оглушающего наркоза последует остановка дыхания. Однако ждать результата своей «работы» Артист не стал. Воровато оглянувшись в коридоре, он быстро проследовал к лестнице и возле заплеванной и полной окурков урны остановился и закурил дешевенькую «приму».
Сделав несколько затяжек, поглядел на свои часы, выглянул в коридор и, не заметив никакой паники, стал спускаться в приемный покой. Капитан болтал с врачами за стеклянной перегородкой. Увидев Артиста, поднялся, отвлекая на себя внимание, и, небрежно попрощавшись, отправился служить дальше.
– Ну, как там? – не удержался Воробьев.
– А ты позвони своей бабенке-то и спроси, можно ли, мол, твоему подшефному завтра яблочков привезти? И вообще как он? Вот и узнаешь. Заодно и про пистон уточни, раз, говоришь, сильно охота ей. Телефон-то есть? Ну и позвони.
– Сейчас надо?
– Мне ничего не надо, я свое дело сделал, а тебе Хозяину докладывать, вот и соображай. Можешь отвезти меня на Ленинский, к Дому мебели, – причем сказал таким тоном, что у капитана и язык не повернулся возразить.
Сержант Криворучко молча вел машину. Воробьев, сидевший рядом с ним, мучил свой служебный телефон, поскольку хозяйскую трубку предпочитал без особой срочности не занимать. Наконец, после нескольких заходов, когда машина уже пересекала Гагаринскую площадь, ему удалось соединиться с дежурной в реаниматорской. Голос медсестры узнал сразу.
– Ну как твои дела, не надоело дежурить? – поинтересовался Воробьев. – Это я, Дима, ну, капитан, который заходил к вам сегодня. Что, уже забыла? А кто утром со мной собирался? – Он прикрыл трубку рукой и обернулся к Артисту: – Узнала… Слышь, Зинаида, я чего хотел спросить, может, нашему бедолаге фруктов каких-нибудь утречком прихватить? Или еще рано? Он как, спит? Глянь, не сочти за труд… – снова обернулся: – Пошла… О! Бежит!… Ну, чего?
Больше он не произнес ни слова, только выслушал несколько громких криков, почти воплей, за которыми последовали короткие гудки. Медсестра бросила трубку.
– Кранты, говорит, – спокойно констатировал капитан и, подумав немного, спросил у Артиста: – Как считаешь, стоит мне за ней заскочить поутряночке? Как-никак обещал. Да и утешить девочку неплохо бы, а?
– Я б так подскочил, – ответил Артист. – Может, чего путного расскажет. Конечно, оно все вроде чисто, да вдруг найдется, кому в башку стукнет экспертизу проводить. Хотя к завтрему ничего уже в крови не останется. А нынче им не до того. Чего ж, заедь, раз обещал бабе пистон поставить. Да и на будущее – глядишь, и пригодится. Не все ж нам тебя выручать… – И уже когда подъехали к Дому мебели в самом конце Ленинского проспекта и остановились возле подземного перехода, на который показал Артист, тот вышел из машины, но вернулся и, наклонившись к боковому стеклу, приспущенному Воробьевым, негромко сказал: – Хозяин велел передать еще, что дела о той бабе, что нынче хоронили, и об ее убийце, которого изволила убрать ваша милость, объединены в городской прокуратуре в одно дело и, скорее всего, будут закрыты: за смертью, так сказать, убивца. Это к тому, чтоб спал спокойно, поскольку на допросы больше вызывать не будут. Гуляй, капитан, – и неприятно, как-то по-клоунски, засмеялся.
– Трогай, – зло кинул Воробьев своему напарнику.
Машина резко отвалила от бортика.
