Глава 19
СУДНЫЙ ДЕНЬ
Машина гудела ровно, мощно, и Соболевский, которому вечно не хватало времени на сон, начал было задремывать, изо всех сил стараясь при этом думать не о делах, а о чем-нибудь приятном. А о чем приятном? Хотел думать о соглашении с «Бритиш петролеум», которую пресса уже назвала сделкой века, но мысли почему-то упрямо возвращали его к «своему» гонщику. Как ни странно, но, если отвлечься от Лельки, от связанных с ней подозрений, думать о Егоре, уже удивившем Москву, было и необременительно, и приятно. Парень был весьма симпатичен, как теперь говорят, с харизмой. Этакий «гоночный» Юрий Гагарин блондинистой масти. Обаятельнейшая улыбка, искренний взгляд — это все тоже важно, если смотреть на вещи объективно, а Соболевский умел быть объективным. Или он не прав? Вот он спросит сейчас у народа, то бишь у водителя, что он думает о Калашникове.
Соболевский глянул за окно. В город от дачного поселка можно было попасть по двум федеральным трассам — по Минскому шоссе и по Киевскому, причем по Минскому было быстрее. Однако сегодня они ехали по Киевскому.
— Почему сегодня здесь едем, Михалыч? — спросил он у водителя. — Здесь дольше…
— Дак Завадский велел, — отрапортовал водитель. — Я ему говорил, что вам не понравится, а он приказал, и все. Такие, говорит, правила безопасности, маршрут надо периодически менять. Вон даже на схеме мне нарисовал — проехать мимо воинской части. У нас строго, Аркадий Яклич!
Ну что ж, Завадский был старый гэбэшный волк, так что, конечно, ему было виднее…
— А как тебе, Михалыч, гонщик наш?
— Калаш-то? Дык че? Мы ж его тут и не видим, считай. А какой он там, во Франции, гонщик — откуда ж знать. — Михалыч явно осторожничал, пытаясь угадать, какой ответ понравится грозному шефу.
— А ты по телевизору-то его не видел сегодня? — не выдержал Аркадий Яковлевич.
— Ну… видел. Только я не понял — на кой он с этими ребятишками гонялся-то?
— Так ведь вы и фал.
— Да ну, зря он это. Выиграл у шпаны какой-то, а разговору теперь только и будет: хулиган, правил не соблюдает… Аварийные ситуации создает… — Михалыч поглядывал на босса: правильно ли отвечает?
— Вот-вот! И разговору будет, и я еще ему взбучку устрою — мало не покажется. — Соболевский при этом весело подмигнул водителю.
— Вообще-то, если честно, мне даже понравилось — по-русски как-то, — осмелел Михалыч. — Так-то он малый вроде ничего, надежный. Но и лихой, если надо, верно? Русак, одним словом… — сказал и посмотрел на Соболевского с легкой опаской: угадал?
— Ну-ну… — непонятно ответил тот, откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза.
Внутренне перекрестившись, замолчал и Михалыч. Видно, игра в демократию закончилась. Школа у него — будь здоров, он давно поуял, что собой представляет хозяин, знал, что когда Соболевский начинает играть в этакого другана, с ним надо держать ухо востро.
Соболевский действительно любил изображатьде-мократа, выходца из народа. Более того, чем он становился богаче и могущественнее, тем сильнее у него прорезался комплекс некоего «отца народа» — простого, быдловатого народа, словно специально созданного для того, чтобы существовать под началом таких умных людей, как он сам. Любил спрашивать обслугу о жизни, о семье, любил сказать тем же телохранителям: «Эх, сейчас бы по стакану, да?» — хотя сам не пил и считал это занятие низким, уделом все того же «быдла». Водителю он выпить не предлагал, но мог сказать по дороге, совсем как свой в доску: «Смотри, какая баба пошла! Платье как стеклянное… Ух, отчаянный народ эти девки, дай только повод раздеться!»
Михалыч знал об этих его штучках, поддакивал хозяину, чтобы сделать приятное, хотя другой раз и не видел никакой девки — ему на дорогу надо смотреть. А куда денешься? Тем более хозяин по-человечески беседует, показывает, что они вроде на равных. Но ведь ежу ясно, что демократия Соболевского однобока. Попробовал бы Михалыч сказать ему: «Смотри, мол, Аркадий Яковлич, какая телка пошла!» — тот, конечно, неприятно удивился бы такому амикошонству и начал бы сурово выговаривать: «Смотри на дорогу! За что я тебе деньги плачу? Ишь ты, телку ему подавай, мудаку старому!» Это в лучшем случае. А скорее всего, попер бы его с работы, на хрен. И конец на этом всякой демократии и всякому там интернационалу…
Но он-то, Михалыч, человек опытный, еще кремлевских возил, все эти штучки знает. А вот охранник у них был, Витя, здоровый мудила, Чечню прошел, а так и не научился соображать, что к чему. Поверил в эту самую «демократию», сунулся к хозяину с какими-то там своими проблемами — и вылетел! И правильно, между прочим! Раз таких простых вещей не понимает… У него же, у Соболевского, голова государственная, ему надо о больших делах думать, а не о том, почему Витину жену на работу не берут или почему тот должен все время сидеть вместо нее с ребенком… Что-то он там говорил — больной он у него, ребенок-то, что ли… По пьянке небось заделал — вот и больной… Раньше бы Витька в профсоюз побежал, а теперь нету его, профсоюза-то… И полетел Витя с работы со свистом…
Вот черт, привязался этот Витя! Михалыч сосредоточился на дороге, удачно миновал пробку в Тропареве, скосился на хозяина. Тот, поняв, что они уже едут по городу, как раз открыл глаза.
— Ну как дома, Михалыч? Все в порядке?
Ишь, словно мысли читает, Копперфильд мамин…
— Всео'кей, — торопливозаверил Михалыч и, решив, что кашу маслом не испортишь, добавил: — Как только, Аркадий Яковлевич, у вас хватает время об всех о нас думать!
— А как же! — тоном «отца народов» откликнулся тот. — Мы ж вместе работаем, правильно? Одна команда. А с тобой-то мы уже почти родственники, а, Михалыч? Ты сколько лет уже у меня?.. Вот тот-то и оно!
«Ага, родственники, — угрюмо подумал Михалыч. — Разных кровей только. И счет в банке маленько разный…»
В приемной его поджидал Завадский.
— Проходи, Кириллыч, — бросил Соболевский, открывая дверь кабинета.
Начальник охраны последовал за ним, вытянувшись в струнку.
— Ну что у тебя?
— Я, Аркадий Яковлевич, по поводу вашего поручения… деликатного свойства, — начал Завадский.
— Ну и?.. — Соболевский явно напрягся.
Напряжешься здесь, когда баба изменяет. И с кем?
С его же протеже. Лично он, Кириллыч, убил бы ее, гадюку. Вернее, убил бы обоих. Но, как известно, сильные мира сего имеют свои слабости. И карающая длань настигает, как правило, не виновников событий, а гонцов, принесших дурные вести… Посему Иван Кириллович начал осторожно, вкрадчиво, дабы не вызвать огонь на себя.
— В номере Калашникова был поставлен «жучок» — так, на всякий случай…
— И что?
— Вот фонограмма, так сказать. — Завадский протянул диктофон.
— Ты ее слушал? — глухим голосом спросил олифах.
— Я… Только по мере служебной необходимости…
— То есть слушал… Проследил, чтобы копий не было?
— Что за вопрос, Аркадий Яковлевич?
— Проследил, я тебя спрашиваю? — зарычал Соболевский.
— Так точно! Утечки быть не может! — вытянулся в струнку бывший полковник ФСБ.
— А теперь оставь мен». И упаси тебя Бог где-нибудь хоть словом обмолвиться…
— Господь с вами, Аркадий Яковлевич. — Бывший член партии истово перекрестился, отступая к выходу.
— Скажи там, чтобы меня не беспокоили. — Соболевский отвернулся, явно ожидая, когда подчиненный покинет кабинет.
Завадский вывалился наконец в приемную, где галдели многочисленные посетители.
— Аркадий Яковлевич очень занят. Он приносит всем извинения и просит подождать. С курьерской почтой прибыли срочные бумаги, в том числе правительственные.
Не отвечая на удивленный взгляд референта, Завадский исчез в курилке.
Соболевский сидел за столом, закрыв ладонями лицо. Слышалось легкое шуршание пленки, щелчок. Все, запись окончена.
Все ее стенания, разговор этих двоих несомненных любовников — все записалось на диктофонную ленту, да с такой достоверностью, что Аркадию Яковлевичу показалось, что он воочию видит всю эту сцену.
Признаться, она его поразила, хоть он и предполагал, что может услышать. И дело было не в том, что Егор обозвал его мешком, пусть и денежным, — по сути, так оно и было, и не ее абсолютная уверенность в том, что любовник никуда от нее не уедет, — г- уедет как миленький! Сильнее всего его сразила та настоящая, нескрываемая страсть, с которой Олеся домогалась этого красавчика. Главное — чем дольше он слушал эту заггись (а он прокрутил ее раз пять, не меньше), тем тяжелее становилось у него на душе. Выводило из себя вообще все это соблазнение — просто Ветхий Завет, Иосиф и жена Потитфара. А самое ужасное, что малый, как и тот, библеиский, вроде и не виноват ни в чем. Все она, она!
Он уговаривал себя, что это просто похоть, которую, в сущности, можно и простить — не жена же она ему, в самом-то деле, да и вообще. Жизнь — штука длинная. В ней случается всякое… Но как он себя ни уговаривал, ему не давал покоя ее полуживотный крик: «Хочу быть с тобой, Егор, сокол мой!» Возможны ли после того, как он все это узнал, их дальнейшие отношения? Он должен был что-то предпринимать, а что — не мог решить. И никакие, даже самые точные расчеты тут помочь не могли. Такой, какой он увидел ее за этой записью — слабой, унижающейся, вымаливающей ответного чувства, — такой он Олесю не знал. И мало того, даже не предполагал, что она может быть такой. Ну и что теперь с этим делать? Устроить скандал? Глупо! Эти скандалы ничего, кроме гипертонических кризов, не дают…
Его ждали неотложные дела, а он словно впал в ступор — сидел неподвижно в кресле, туповато смотрел в стену.
Неожиданно дверь отворилась, и в кабинет буквально влетела Олеся.
Он смотрел на нее, на ее сверкающие зеленые глаза, на разметавшиеся по плечам белые пряди волос, на гневно закушенные вишневые губы и… любовался. Злился, ненавидел, но любовался. И ничего с этим не сделать…
— Привет, зайчик! — нарочито весело начала она.
— Здравствуй, птичка!
Это было их обычное приветствие: «зайчик», «птичка» — в мире животных, порытался иронизировать про себя Аркадий Яковлевич. Он вышел из-за обширного стола, подошел к ней, поцеловал в щеку. Она едва заметно отстранилась, он внутренне усмехнулся.
— Что это ты вдруг залетела? Что-то нужно?
— Мне? — Она подняла брови, изображая удивление. — Давно пора понять, что мне от тебя ничего не нужно.
— Ну да, ну да… А что прискакала, радость моя? Дело какое-нибудь?
— Ну… Поговорить хочу. Деловой разговор. Имею я право как партнер?
— Разумеется. Садись, дорогая. — Он взглянул на часы. — У тебя пять минут. Слушаю.
Олеся смешалась под его каким-то необычным, отстраненным взглядом, но тут же, не в силах сдерживать эмоций, с жаром заговорила:
— Я вот о чем… Тебе не кажется, что этого… Калашникова следует заменить? На кого-нибудь другого. Тем более что он сейчас здесь, в Москве, ну и пусть остается.
Соболевский с интересом разглядывал ее лицо.
— Ну? Что ты молчишь?
— Основания? Мы ведь в него вложили кучу денег. Они пропадут.
— Они и так пропадут! По-моему, ты совершенно напрасно на него тратишься.
— Вот как? Но ведь это был твой кандидат, твой выбор, не так ли, партнер?
— Ну… Я ошиблась. Каждый имеет право на ошибку.
— Это верно, — усмехнулся Соболевский.
Она, приободренная этой его усмешкой, с жаром продолжила:
— Понимаешь, я посмотрела на него во Франции и поняла: не орел! Хороший парень, симпатичный, но не победитель, понимаешь? А нам с тобой нужен победитель. Правильно?
Соболевский не отвечал, все разглядывая ее с непонятным ей выражением лица. Олеся несколько смешалась, замолчала, затем излишне небрежно добавила:
— Впрочем, можно, конечно, и оставить его в команде, тебе решать, ты у нас главный. Видишь, я пришла к тебе обсудить этот вопрос, хотя, если я владелица этого предприятия, как ты меня уверяешь, могла бы принять решение самостоятельно.
— То есть, — как бы уточнил для себя Соболевский, — ты считаешь, что Калашников не победитель и нужно оставить его здесь, в Москве, подле тебя?
Олеся, согласно кивавшая головой, на последних его словах вспыхнула, уставилась на него горящими глазами.
— Что? Что ты имеешь в виду? — надменно произнесла она.
— Я имею в виду, что он как раз победитель. Как следует из этой пленки. Послушай-ка.
С этими словами он нажал кнопку диктофона.
Аркадий Яковлевич возвращался домой поздним вечером, измотанный до последней степени. Масса дел, свалившаяся на него за день, — это была обычная, привычная ноша, от которой он почти не уставал. Его измотала Лелька. Вся эта гнусная ситуация. Пришлось разруливать и ее.
Лелька, прослушав пленку, разразилась бранью, бросала в его лицо гневные слова о гнусности подслушивания, шпиономаниии, да и просто оскорбляла… В какой-то момент он перестал ее слушать, понимая, что она выбрала нападение как лучший способ защиты. Главное — он увидел, что она испугалась. Поэтому оставил ей шанс. Если она будет там, в его доме, значит, она этим шансом воспользовалась, и все будет по-прежнему, как было до Калашникова. Что же касается гонщика, ему было предписано завтра же поутру двигать обратно, во Францию. Было нестерпимо трудно говорить с Егором, но Соболевский не выдал себя ни единым словом или жестом. Во-первых, это было бы унизительно: неужто ему, всемогущему олигарху, разбираться с мальчишкой как с соперником? А главное — Олеся была не нужна Калашникову, и он ей об этом сказал. Если бы было иначе, не видать бы Егору ни Франции, ни команды, ни «Формулы-1». Заслал бы он его обратно в Мухосранск, или откуда он там родом? Лишь то, что парень сам разорвал отношения с Олесей, спасло его от расправы. Все, пусть катится! С глаз долой, из сердца вон!
И по привычке находить в плохом хорошее, Соболевский подумал, что сейчас у него появился реальный шанс подчинить себе Лельку, единственное, что неподвластно ему на белом свете. Она оказалась брошенной, отставленной любовницей, не нужной тому, в кого была влюблена. И посему оказалась слабой, беззащитной, несчастной бабой. И кто же ее утешит, как не он? Но на этом ее зомбирующая власть над ним кончилась! Идя к женщине, не забудь взять плетку, так, что ли, говорил Заратустра? Что-то в этом роде.
Отныне он в доме хозяин!
Это если она осталась в нем хозяйкой, испуганно поправил он себя. А ну как уедет с ним, с гонщиком? Или за ним? С нее ведь и это станется!
Лимузин подкатил к особняку. Олигарх с облегчением увидел в окнах ее спальни приглушенный свет.
Он не зашел к ней. Побоялся спугнуть, сделать больно, сыпануть соль на свежие раны или не сдержаться самому… Лишь следующим вечером, когда Калашников уже был во Франции, он открыл двери ее спальни. Открыл и молча остановился на пороге.
Эта его предусмотрительная осторожность всегда выводила Олесю из себя, но сейчас она была, пожалуй, проявлением некой деликатности. Женщина оторвала глаза от книги, которую все пыталась читать и никак не могла осилить даже страницу.
— Ну и что ты пришел? — спросила она, хотя и он знал, что она не ждет ответа, и она знала, зачем он пришел. И никаких пояснений это не требовало… Требовалось лишь ее решение: да или нет. Она еще чуть помедлила и сказала: — Ну чего стоишь-то? Заходи, раз пришел…
