Часть 3
Суббота – «нерабочий» день

Суббота, 23 января, 10 утра

А снег все шел. Заметь белых разлапистых хлопьев скрывала очертания домов и деревьев. Улицы были пусты, лишь группы алкашей торчали у дверей винно-водочных магазинов – ожидали открытия. Но в метро было оживленней: веселая, никогда не унывающая молодежь в шерстяных и байковых лыжных костюмах шумно ехала к Белорусскому и Савеловскому вокзалам, чтобы оттуда махнуть за город, в заснеженные подмосковные леса. Им не было никакого дела до Мигуна, Суслова и Брежнева. Они себе живут, катаются на лыжах, хохочут, валяются в снежных сугробах, целуются обветренными губами и не знают, что, может быть, в эти дни решается судьба их правительства, а значит – и их собственная.

Я и сам не знал этого в то субботнее утро, я просто тихо выбрался из своей квартиры, где еще спали Ниночка, Светлов и Тамара, и поехал в Прокуратуру, чтобы в тишине своего кабинета на свежую голову еще посидеть над планом следствия.

В Прокуратуре тоже стояла субботняя тишина. Запертые двери кабинетов, пустые, чисто подметенные коридоры с бархатными дорожками. Лишь на пятом этаже, в кабинете Бакланова, стучала пишущая машинка. Я без стука, по-приятельски отворил дверь. И мне показалось, что Коля Бакланов, мой приятель и коллега, чуть вздрогнул от неожиданности, но справился тут же с испугом и сказал:

– А, это ты? Привет. Получил новое дело? Слыхал, слыхал! Ну, и как идет? – при этом он, словно невзначай, прикрыл папкой какие-то машинописные листы.

– Раскачиваюсь, – сказал я. – А что у тебя?

Восемь лет назад, когда я только пришел в Прокуратуру Союза, Бакланов – высокий, худой, далеко за сорок, – был тут уже ведущей фигурой, опытным следователем по особо важным делам, и охотно учил меня уму-разуму, особенно за кружкой пива в соседней, в Столешниковом переулке, пивной. Но последние годы мы с ним вроде сравнялись и по опыту, и по важности расследуемых дел, и хотя я по-прежнему считаю Бакланова куда квалифицированней себя и старше, в пивную мы почему-то стали ходить все реже и еще реже стали посвящать друг друга в свои дела. Наверно, поэтому он сказал:

– У меня? Да так, текучка… – и вставил сигарету в свой неизменный янтарный мундштук.

– Хорошая текучка! – усмехнулся я. – Каракоз сказал, что ты заварил эту кашу с «Каскадом»…

Насчет «заварил кашу» я перебрал, это было обычной подначкой, но Бакланов откинулся в кресле, сказал сухо:

– Я? Я ничего не заваривал. Меня прикрепили к ГУБХСС, только и всего. А Каракоз за эти сплетни…

Телефонный звонок прервал его, он снял трубку.

– Слушаю, Бакланов… Доброе утро, Надежда Павловна… Гм… – Он покосился на меня. – Можно я позвоню вам минут через пять? Вы дома или… Нет, у меня все готово, но… Да, вы угадали. Я вам через пять минут позвоню. – Он положил трубку и молча уставился на меня, явно ожидая, когда я уберусь из его кабинета.

– Это Надежда Маленина? – спросил я.

– Да, – ответил он нехотя. – А что?

– Она мне нужна. Она дома или в ГУБХССе?

– Она на работе. А зачем она тебе?

– Да так, пустяк… – Я усмехнулся. – Текучка… – И хотел уйти, уже взялся за дверь.

Но Бакланов вдруг встал.

– Игорь, я хочу тебе кое-что сказать. Конечно, лучше бы это сделать в пивной, но времени нет. Послушай. Дело, которое тебе всучили, – не для тебя. Подожди, не обижайся. Просто ты зря будешь надрываться, но как раз этого тебе лучше не делать, поверь.

– Почему?

– Старик, я не могу тебя во все посвящать, – сказал он. – Просто я к тебе хорошо отношусь, ты же знаешь. И я тебя по-дружески прошу – возьми больничный лист и свали с этого дела. Хотя бы на неделю. Поезжай в санаторий, я тебя устрою в любой, возьми с собой твою девочку, хоть трех! А через десять дней все изменится, поверь…

– Что изменится?

– Старик, не пытай меня. Просто поверь – не нужно тебе лезть в это дело.

– Коля, мы свои люди, – сказал я совершенно спокойно. – Через десять дней очередное заседание Политбюро. Когда ты говоришь, что что-то изменится, ты это имеешь в виду?

– Ну, ты даешь! – он хмыкнул и покачал головой. – Ох, эта вечная подозрительность! Сядь, поговорим. Хоть мне и некогда, но…

Я не сел, я продолжал стоять у двери. Бакланов обошел стол, прикрыл дверь у меня за спиной.

– Игорь, – сказал он мягко. – Я к тебе хорошо отношусь, я помогал тебе все эти годы. Так?

– Так, – сказал я, потому что это было правдой.

– Теперь слушай. Где, когда и что изменится, – произнес он с нажимом, – я тебе не скажу. Но запомни: если ты не будешь вгрызаться в это дело – тебя ведь никто не заставляет вгрызаться на всю катушку, – а проведешь его так… ну… не мне тебя учить, ты понимаешь?

Я молчал. Он не дождался ответа и продолжил:

– Короче. Посмотри в будущее. Все может измениться, а нам такие, как ты, нужны.

– Коля, уж не в министры ли ты метишь?

– М…к! – сказал он огорченно. – Я с тобой по-дружески…

– По-дружески – что? Толкаешь меня замять убийство?

Он долго смотрел мне в глаза. Почти минуту. И было так тихо, словно мы с ним были только вдвоем во всей этой заснеженной Москве. Потом он повернулся, обошел свой стол, сел в кресло и сказал устало, почти безразлично:

– Извини, старик. Считай, что этого разговора не было.

Я пожал плечами и взялся за дверную ручку.

– Но имей в виду, – услышал я у себя за спиной. – Если наши дороги сойдутся…

– То что? – повернулся я в уже открытой двери.

Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся прокуренными зубами:

– Там будет видно… Извини, мне нужно работать.

Я плотно закрыл дверь его кабинета. Практически Коля Бакланов молчаливо подтвердил, что Мигуна убили, и заодно вызвал меня на профессиональную дуэль. Но в таком случае без Светлова мне не обойтись. Я спустился на третий этаж к дежурному по Прокуратуре:

– Мне нужна машина. На весь день.

И пока он звонил в гараж и вызывал машину, я сел и на бланке Прокуратуры Союза ССР привычно отстукал два коротких служебных письма: запрос в Московский уголовный розыск о всех совершенных 19 января на территории Большой Москвы преступлениях и распоряжение начальнику Главпочтамта Москвы Мещерякову о выемке и доставке в Прокуратуру СССР следователю Шамраеву всей почтово-телеграфной корреспонденции, поступающей на имя С.К. Мигуна по его служебному и домашним адресам. Это были чисто формальные первичные следственные действа. Арест на корреспонденцию мы, следователи, накладываем почти по каждому делу. Подмахнув эти бумаги, я положил их на стол перед дежурным прокурором и попросил:

– Отправьте, пожалуйста, сегодня.

– Машина внизу, – сказал он. – «МОС 16-54». Водитель Саша Лунин, вы его знаете.

10 часов 35 минут

Такого аврала, какой я увидел в то субботнее утро в Главном управлении по борьбе с хищениями социалистической собственности, я не видел давно. На всех пяти этажах ГУБХСС, расположенного на Садово-Сухаревской в старинном зеленом особняке, где бальные залы и гостиные давно разгорожены под следственные кабинеты, шла напряженная и шумная работа – инспекторы, старшие инспекторы и инспекторы по особо важным делам ГУБХСС МВД СССР совместно с милицейскими следователями допрашивали в кабинетах арестованных по операции «Каскад» деятелей подпольного бизнеса: московских, кавказских и среднеазиатских махинаторов, смещенных директоров крупных торгов, винзаводов, мясо-молочных комбинатов и магазинов.

Я поднялся на третий этаж, к заместителю начальника Главного управления полковнику Малениной, но выскочивший из ее кабинета модно одетый инспектор Саша Сычов, мой ученик, который лет пять назад проходил у меня практику, сказал:

– Ой, здрасте! Вы к Надежде Павловне?

– Да.

– Ее здесь нет.

Я кивнул на полуприкрытую дверь кабинета:

– А кто там?

– Я там допрашиваю очередного лимонщика , начальника сочинского курортторга. Кстати, он сказал, что это вы привезли его из Адлера. Спасибо, нужный мужик.

– А что у вас происходит? Что за аврал?

– Ужас! Не говорите! – улыбнулся Саша. – Операция «Каскад» – слыхали?

– Немножко… – улыбнулся я.

– А знаете, откуда взялось это название? Подмосковный электроламповый завод выпускал такие модерновые люстры, с тройным режимом света, «Каскад» называются – мечта домохозяек. Моя жена мне уши пропилила: достань, и все! А как достанешь – у них вся продукция шла налево, все сто процентов. А ревизию – ни-ни, на шаг к заводу не подпускали, потому что директор завода – племянник Мигуна. Но дней десять назад Маленина дала «добро» и – понеслось! И племянника взяли, и еще сотни – раскручиваем коррупцию и мафию, как вы учили…

Я снова улыбнулся. Вот она, ирония судьбы. Жизнь генерала Мигуна оборвалась под люстрой «Каскад», которую под его прикрытием выпускал его родной племянник. Неисповедимы пути Господин – так, кажется?

– Но почему аврал? Почему в субботу допросы? Это же не положено? – спросил я словоохотливого Сашу.

– Ой, да кому сейчас до церемоний?! Такие хлевы расчищаем – в день по сто арестов! По всему МВД аврал!

– И в Институте судебных экспертиз?

– А как же! У них вообще завал – в две смены работают и без выходных.

– А где Маленина?

– Она в «Новом Здании», на Огарева. Хотите, я вас свяжу? Она с нами на прямой связи.

– Нет, спасибо, я лучше к ней сам подъеду.

– Как хотите, пока! – и Саша Сычов убежал по коридору в другой кабинет, и я услышал оттуда его молодой нетерпеливый голос:

– Таня, ты уже час как обещаешь вернуть магнитофон! Невозможно работать – один магнитофон на трех следователей! И это в век электроники!…

Я спустился вниз, к своей машине:

– Улица Огарева.

Садовое кольцо летело под колесами машины, на Петровке мы сделали левый поворот и через полминуты прокатили мимо знаменитой Петровки, 38, – Главного управления внутренних дел Москвы, где расположен легендарный Московский уголовный розыск. Здесь, возле ворот дежурной части МУРа, тоже было необычное для субботы оживление: штук восемь новеньких западногерманских полицейских «мерседесов», перекрашенных под наш милицейский цвет, «Волги» с форсированными двигателями, инспекторы милиции с собаками и одетые в штатское оперативники.

– Никак случилось чего в Москве? – сказал мне водитель.

Я пожал плечами. С виду Москва была все та же – шел тихий спокойный снег.

11 часов 10 минут

Московский Центральный телеграф на улице Горького знают все. Сразу за Центральным телеграфом на тихой и короткой улице Огарева длинное, семиэтажное, песочного цвета здание – тоже известно – МВД СССР. Грузовикам здесь проезд запрещен, а каждую проезжающую по улице легковую машину пристальными взглядами провожают дежурящие у здания постовые милиционеры и еще человек пять переодетых в штатское агентов, которые с якобы праздным видом дефилируют по обеим сторонам улицы. Ни одна частная машина не имеет права останавливаться на этой улице – к вам немедленно подбежит дежурный орудовец-регулировщик и скажет резко, категорично: «В чем дело? Проезжай! Живо!» С чего бы это? Почему такие строгости? Даже у здания КГБ на Лубянке нет такой открытой усиленной охраны.

Честно говоря, раньше я не придавал этому особого значения. Ну, хочет министр МВД Щелоков свою власть показать, – и ладно. Застроили пустовавший между Центральным телеграфом и своим зданием просвет, соорудили тут на паях с министерством связи еще одно, узкое модерновое девятиэтажное «Новое здание», которое мало кому бросается в глаза, и даже вывески на нем никакой нет, считается, что это новый флигель Центрального телеграфа – и на здоровье. Мало ли у нас другие министерства расширяются? Каждый чиновник хочет сидеть в отдельном кабинете, а число их все растет и растет, тем паче в МВД. Но в то утро я понял, что дело тут вовсе не в амбициях Щелокова. Наша черная «Волга» с московским номерным знаком притормозила возле дежурившего на тротуаре милиционера, я протянул ему свое удостоверение следователя Прокуратуры СССР, и он сличил фотографию на удостоверении с моей физиономией, а затем махнул рукой: «Проезжайте». Снег у подъезда «Нового здания» был укатан автомобильными шинами, следом за нами подкатила еще одна московская «Волга», а у подъезда стояли два милицейских «мерседеса», «Жигули», два «пикапа» с надписью «РЕМОНТНАЯ» и мясо-молочный фургон. В каждой машине дежурил водитель в штатском и переодетые в штатское милицейские агенты – совсем как во время горячей операции «Каскад», подумал я, здорово они развернулись.

Я прошел мимо этих машин, кивнул какому-то знакомому оперативнику, снова показал удостоверение дежурному капитану милиции.

– К кому? – спросил он.

– К Малениной, – сказал я.

– Вы заказывали пропуск?

– Я? – спросил я удивленно. – Я следователь по особо важным делам Союзной Прокуратуры!…

– Минуточку, – он снял телефонную трубку внутреннего коммутатора, доложил кому-то: – Тут к полковнику Малениной из Союзной Прокуратуры… – Затем выслушал ответ и спросил у меня: – Вы от товарища Бакланова?

– Да, – соврал я, не моргнув глазом, только для того, чтоб не терять попусту время на разговоры с этим капитаном. От Бакланова, так от Бакланова – какая мне разница?

– Второй этаж, пожалуйста, – сказал он и вернул мне удостоверение. – Можете раздеться в гардеробе.

Я прошел в гардероб-раздевалку, повесил на вешалку свою видавшую виды форменную шинель и теперь, в форменном мундире старшего советника юстиции, вообще мало отличался от снующих по вестибюлю милицейских чинов. Да, неплохо они тут устроились, в «Новом здании», подумал я, оглядывая высокие, в два этажа, сводчатые окна, мраморную отделку стен, и мягкие ковровые покрытия в коридорах, и бесшумный лифт со стальной табличкой «Мэйд ин Джермани». Не то что в нашей обшарпанной Прокуратуре. Но в следующую минуту мне уже было не до этого, прямо скажем, завистливого любопытства.

В пустом и светлом коридоре второго этажа я отчетливо услышал властный грудной голос Надежды Павловны Малениной:

– …Какого х… пропала слышимость?! Гуревич, я тебе руки обломаю! Включай мне звук немедленно!

Так, усмехнулся я, Надя Маленина в своем амплуа. Ей нравилось материться, нравилось щеголять в голубом парадном полковничьем кителе (и он действительно шел к ее голубым глазам, белой коже и русым, с небольшой рыжинкой волосам), но еще больше ей нравилось открыто и громогласно поливать всю нашу систему, коррупцию в министерствах, колхозный строй – все, о чем мы говорим только дома, в кругу очень близких людей, да и то после третьей бутылки водки.

Жена крупного армейского генерала и заместитель начальника ГУБХСС – она могла себе это позволить…

– Ты слышишь, Гуревич?…твою мать! – разносилось по всему коридору.

– Надежда Павловна, я… товарищ полковник, я думал… – послышался чуть искаженный эфиром и явно смущенный голос какого-то Гуревича. – Там ведь и… все-таки дочка Леонида Ильича…

Ого! Дочка Брежнева! Это уже становилось интересно. Я приблизился к полуоткрытой двери и увидел, что это вовсе не кабинет, а зал – точь-в-точь такой же зал, как в Дежурной части Московского уголовного розыска, только с аппаратурой куда поновей: экраны теленаблюдения, установки магнитофонной записи, видеомагнитофоны, пульты дистанционной слежки… Маленина стояла ко мне спиной, напряженно, всей фигурой подавшись к центральному пульту. Рядом с ней стояли три генерала и два полковника, а за пультом, во вращающемся кресле сидел капитан инженерно-технической службы и по бокам от него, у небольших экранов – еще какие-то технические чины.

– Не твое дело, Гуревич, чья там дочка! – остервенело сказала в микрофон Маленина. – Звук!

– Слушаюсь, товарищ полковник, – отозвался голос бедняги Гуревича, и тут же без паузы возникло шумное дыхание с женским пристоном:

– Еще!…

– А почему ты не можешь Гиви помочь? – спросил мягкий, хорошо поставленный мужской баритон.

– Отстань! Я тебе уже сказала почему!

– Когда она это сказала? – воскликнула в зале Маленина. – Ну, Гуревич! Такой момент пропустил! Не прощу!… Будем гнать жидов из органов, товарищ министр!

Генералы повернулись к Малениной чуть в профиль, и я узнал в одном из них министра МВД СССР генерала армии Николая Щелокова, а в другом – генерал-майора Алексея Краснова, нового, после погибшего в Афганистане Папутина, начальника Отдела внутренней разведки МВД СССР.

– Нет! – сказал вдруг женский голос и тут же перешел в плач: – Я не могу! Не могу!… Я старая! Я старая!…

– Не кричи, – сказал баритон. – Неудобно, там гости…

– Да плевала я на твоих гостей! В гробу я их видела! – закричал женский голос. – У меня жизнь прошла, жизнь! Я бабушка уже! Старуха!…

– Перестань, перестань… – увещевал мужской голос. – Просто сегодня ты не в ударе, придешь завтра. Заодно привези Гивины бриллианты, раз ты ничего для него не можешь сделать…

– Тебе лишь бы бриллианты!!! – взорвался женский голос. – На! На! Все эти цапки!

В эфире послышался звон падающих на пол предметов.

– Сука! – прокомментировала Маленина. – Бриллиантами швыряется!

– Подожди! Подожди! – снова мягко сказал баритон. – При чем тут эти сережки и браслеты?! Дай, я тебя умою. Вот так. Глупенькая, я же не для себя прошу. Я понимаю, пока был Мигун, для Гиви ничего нельзя было сделать, никакие бриллианты не помогали, но теперь…

– Она мне их не отдаст! – плача сказал женский голос.

– Кто?

– Бугрова, Ирка! – всхлипнул женский голос. – Она мне обещала через своего хахаля освободить вашего Гиви, но тот отказался, он Мигуна боялся!

– Но Мигуна уже нет…

– Ну, я не знаю, что делать… Пусть он подождет немножко!

– Он и так уже три года ждет… Ладно, я знаю, что делать, – сказал мужчина решительно. – Я у нее сам заберу бриллианты и отдам Чурбанову, и все будет в порядке…

– Юра не возьмет, – сказал женский голос. – Он сейчас в святого играет.

– Посмотрим! От таких бриллиантов еще никто не отказывался. Ладно, пошли, а то там гости скисли уже. Идем, я тебе спою твою любимую.

«Я ехала домой… – запел баритон. – Я думала о вас! Тревожно мысль моя то путалась, то рвалась…»

– К чертям! – в сердцах сказала Маленина. – У меня уже шесть бобин его песен! Пора брать этого певца. Если его взять, он тут же расколется, родного папу продаст…

Я на всякий случай отошел от двери шагов на двадцать, к окну. Лучше бы я никогда не стоял возле нее, лучше бы я сидел дома с Ниночкой, лучше бы я не выезжал из Сочи, а остался там дворником, сторожем, каким-нибудь спасателем на детском пляже! Прав Каракоз – вот в чем истинный смысл «Каскада»! Не в жулье, которое они сейчас сажают пачками, не в борьбе с коррупцией за чистоту советской экономики и всей системы. «Каскад» – это Мигун, Галя Брежнева, интересно, – кто следующий? А жулье и всяких подпольных воротил они берут для того, чтобы иметь на Брежневых компромат. «Будем гнать жидов из органов!» – сказала Маленина, и я подумал: вот сука! Не ты ли прошлым летом зазывала меня в командировку, в Алма-Ату, открыто предлагая сказочную дорогу вдвоем в двухместном купе международного поезда «Москва – Пекин»?

Возбужденный голос Малениной прервал мои воспоминания:

– Не может быть, чтоб она не знала об этих пленках! Я с этой старой лахудры глаз не спущу!… – тут ее голос осекся в каких-нибудь двух шагах от меня. Я повернулся от окна и увидел ее растерянное, побелевшее лицо. – Игорь?

Рядом с нею шли министр внутренних дел Николай Щелоков и начальник отдела разведки Алексей Краснов. Все трое даже не сказали мне «здрасте». Маленина тут же оглянулась на дверь зала, мысленно оценивая расстояние от меня до этой двери и пытаясь сообразить, мог ли я что-нибудь слышать, а Краснов – маленький, с палкой, 50-летний хромоножка – нахмурился:

– Как вы сюда попали?

Я пожал плечами:

– Я, собственно, к Надежде Павловне.

– И вы давно здесь?

– С полминуты…

Похоже, я сказал это с достоверной естественностью – тень настороженности ушла с их лиц. Щелоков и Краснов двинулись дальше по коридору, а Маленина тут же с чрезмерной теплотой взяла меня под локоть:

– Игорек, пойдем ко мне в кабинет. Сто лет тебя не видела! Как сын? Как дела?

– У тебя и тут свой кабинет?

– А как же! Идем в гору! Пора навести порядок в этих хлевах. Я слышала – ты отдыхал где-то на юге? Везет же людям!…

Похоже, она несла эту чушь, чтобы не дай Бог не донеслись до меня еще какие-нибудь звуки из зала негласной слежки. И так, держа меня под руку и словно случайно касаясь моего плеча своей упругой грудью, она провела меня в дальний конец коридора, ключом отворила какой-то без таблички кабинет. Да, это был роскошный, почти министерский кабинет! С приемной, отделанной карельской березой, с мягкой мебелью и бюро для секретаря, а следом за приемной шел уже собственно кабинет – с огромными окнами на тихую улицу Огарева, с люстрой «Каскад» над письменным столом, с двумя кожаными диванами и баром в углу, с персидским ковром на полу. Маленина усадила меня на диван возле бара и налила в хрустальные рюмки французский «Наполеон».

– За встречу, старичок! Ты – единственный мужик, с кем я не трахнулась, хотя очень хотела когда-то! Я постарела, а? Будь!

Она залпом выпила полную рюмку коньяку и посмотрела, как я чуть пригубил, смакуя.

– Не наш человек, – прокомментировала она с улыбкой, налила себе еще, расстегнула китель и подсела ко мне на диван, совсем вплотную. – Ты что – не мужик? Выпить не можешь? Такая баба возле тебя сидит!

Баба действительно была в порядке: шея без единой морщинки, под кителем, за форменной офицерской рубашкой и галстуком – налитая, без лифчика, грудь. Она перехватила мой взгляд и усмехнулась довольно:

– А ноги какие? Ты глянь!

И совершенно бесцеремонно задрала и без того не по форме укороченную серую офицерскую юбку, вытянула ногу в хромовом сапожке.

– А? Годится? Давай еще выпьем! Только ты до дна пей, залпом!

– Надя, уступи мне Светлова.

Она отрицательно покачала головой:

– Я знаю, что ты за этим пришел. Послушай, тебе же сказал Бакланов – брось это дело! А теперь я тебя как баба прошу: возьми свою циркачку и свали с ней куда-нибудь дней на десять. А? – и она посмотрела мне в глаза почти умоляюще, и, честное слово, я чуть было не поддался этим голубым глазам. А она продолжала: – Зачем тебе копать, отчего застрелился Мигун? Ну, застрелился и х… с ним! Он же такая сука был! Миллионные взятки брал, можешь мне поверить, как начальнику ГУБХСС.

– Разве ты уже начальник?

– Ну, буду, – лениво сказала она. – А может, и еще выше. Не в этом дело. Вообще, вся эта семейка! Ни рыба, ни мясо. Афганистан прос…ли, с Польшей чуть не обделались, хорошо – Ярузельский подвернулся, наш выкормыш, у моего мужа учился. А то бы… Нет, сильная власть нужна, кулак! – и она действительно сжала кулак, и это был крепкий кулак бывшего мастера спорта по гимнастике!

Поглядев на этот милицейский кулак, я понял, что не брошу дело Мигуна и никуда не поеду со своей Ниночкой. То, что истинная цель «Каскада» – компрометация и свержение семьи Брежнева, это было мне уже ясно, но при всех прелестях того, что мы уже имеем сегодня в стране, нам только не хватает опять этого кулака над головой. Из двух зол выбирают меньшее, и я выбрал. Я сказал:

– Значит, не отдашь Светлова?

– Слушай, – сказала она. – Я понимаю, что ты не можешь просто так свалить с этого дела. Боишься. Давай мы так сделаем: мы тебе дадим не третий отдел МУРа, не Светлова, а – пятый отдел, УБХСС Москвы, Ропейко. У него и штат больше. А хочешь – я тебе своих обэхээсников подброшу – хоть двадцать человек. Разовьешь бурную деятельность, но так – для понта. А? А потом, после – все, что тебе обещал Бакланов, будет. Я обещаю. Ну? – и она прижалась ко мне всем телом и забросила мне руки на плечи. – А сейчас – пользуйся моментом, старик. Можешь?

Но под бархатной кожей ее голых рук еще не успели обмякнуть напряженные мускулы. Я усмехнулся, снял ее руки со своих плеч.

– Извини, старуха, – сказал я ей в тон. – Меня тогда на ночь не останется, для моей циркачки.

12 часов 00 минут

Когда я вышел на улицу, нескольких машин, в том числе «ремонтного» «пикапа», тут уже не было, а в кабине моей «Волги» сидел и балагурил с водителем разбитной шофер соседней якобы «скорой помощи». Увидев меня, он вышел из машины. Саша, молодой водитель моей «Волги», включил двигатель:

– Куда?

– Поехали пока…

И почти тут же, у Центрального телеграфа, за нами увязался «ремонтный» «пикап». Я понял, что разбитной шофер «скорой помощи» сунул куда-то под сиденье радиомикрофон, и теперь в зале слежки, на втором этаже отдела разведки МВД Надя Маленина и генерал Краснов слышат каждое мое слово.

Я вытащил из гнезда трубку радиотелефона и назвал телефонистке свой домашний номер. Ниночкин голос отозвался почти немедленно:

– Алло? Это ты? Приезжай домой, у меня уха почти готова! И у нас опять гости – твой сын. Давай приезжай, срочно.

– Я еще не знаю…

– Даже не обсуждаем! Мы тебя ждем! Без тебя есть не будем! Ты понял?

Что-то было в ее голосе новое, чуть странное, и к тому же эта реплика, наш пароль со Светловым: «Не обсуждаем!»…

– А где ты была час назад? Я звонил…

– Я в магазин ходила за луком для ухи. Давай приезжай!

– Хорошо, сейчас приеду… – ответил я, сказал водителю: «ко мне домой» и, чтоб упредить его от ненужных при этом скрытом микрофоне разговоров, кивнул на пачку свежих газет у него на сиденье:

– Ну, а что пишут сегодня в газетах?

– Все то же, – усмехнулся словоохотливый Саша, любитель международной политики и футбола. – В Западной Германии растет безработица, в Англии расизм наступает, а в ООН хотели осудить Израиль за то, что они оттяпали себе Голанские высоты, но американцы блокировали резолюцию. В Вашингтоне Рейган готовит какое-то телешоу про Польшу, а в самой Польше уже все спокойненько…

Минут через десять мы подъехали к моему дому, и я поднялся лифтом на одиннадцатый этаж. В моей квартире гремела джазовая музыка, даже из лифта было слышно.

– Тише! – поморщился я, входя.

И с удивлением оглядел свое логовище – квартира была приведена в идеальный порядок, полы вымыты, на столе ни пылинки. А мой четырнадцатилетний сын Антон драил каким-то порошком ванную! И из кухни пахло необыкновенно – настоящей ухой!

– Потрясающе! – прокричал я поверх истошных звуков разрушающего стены джаза. – Но сделайте музыку тише, черти! Нина!

Нинка выскочила из кухни в цветастом передничке, приложила палец к губам и подвела меня к столу, на котором лежал лист белой бумаги с несколькими словами, написанными ровным, почти ученическим почерком моего сына:

«Папа, к нам только что приходил „Мосгаз“. Он проверил кухонную плиту, а в прихожей заменил пробки в электрическом счетчике. Но, по-моему это никакой не „Мосгаз“, и эти пробки просто микрофоны. Как ты думаешь? Антон и Нина».

Я усмехнулся. Даже дети уже принимают участие в моей работе. Из ванной пришел Антон с тряпкой в руках, тревожно посмотрел мне в глаза. Я вытащил ручку и написал на том же листе:

«А почему вы так решили?»

Нина перехватила авторучку, написала:

«Потому что „Мосгаз“ не работает по субботам».

«Это раз,

– дописал Антон.-

И потом, какое дело „Мосгазу“ до электрического счетчика. А?»

Так мой сын осваивает дедуктивный метод следствия. Меньше всего я бы хотел, чтобы он стал следователем. Врачом, инженером, музыкантом и даже футболистом – только бы подальше от политики.

Я взял у него ручку и написал:

«Допустим. А зачем такая громкая музыка?»

«А чтоб у них уши лопнули подслушивать!»

– написала Нина.

Я подошел к магнитофону, приглушил эту адскую музыку. Потом открыл дверь на балкон, глянул вниз. На противоположной стороне улицы стоял «пикап» с надписью «ремонтная». Неужели они такие идиоты, что даже дети распознают их работу? Или… или меня открыто запугивают?

– Значит так, братцы! – сказал я сыну и Ниночке успокоительно и на весу сжег этот лист бумаги. – Погода отличная. Поедем на лыжах кататься. Живо обедать и собираться!

План был готов, осталось только его осуществить: во время лыжной прогулки оторваться от слежки и связаться с любимым брежневским журналистом Белкиным. В конце прошлого года я встретил его в пивном баре Дома журналиста. «Что-то я тебя давно в газете не читал?» – сказал я ему тогда за кружкой пива и раками. «Книги пишем!» – усмехнулся он без всякого энтузиазма, скорей саркастически. «О! Поздравляю! Когда выйдет?» – «Одна вышла уже, – сказал он хмуро. – Даже Ленинскую премию получили», – «Ладно, брось заливать!» – «Я не заливаю. Я запиваю!» – сострил он и посмотрел на меня горькими глазами. «Что за книга? Почему я не слышал?» – спросил я, пытаясь вспомнить, кому дали Ленинскую премию по литературе в этом году. И вспомнил: «Подожди. Ведь Ленинскую премию получил Брежнев за „Возрождение“». – «Вот именно, – сказал Белкин. – Это наш псевдоним, коллективный! Сидим в поселке „Правда“ на правительственной даче, восемь писателей, и пишем… А псевдоним приезжает к нам раз в неделю, читает…»

Теперь мне оставалось найти этого Белкина, но перед этим попасть в Институт судебных экспертиз, чтобы знать, чья это пуля угодила в форточку.

14 часов 20 минут

До лыжной базы в Серебряном Бору мы доехали по Хорошевскому шоссе в сопровождении все того же «ремонтного» «пикапа». На базе было столпотворение молодежи. За лыжами, как всегда, стояла огромная очередь: люди ждали, когда кто-нибудь вернется из леса и сдаст лыжи. Именно на это я и рассчитывал, когда затеял эту прогулку. Я отпустил водителя и протиснулся в начало очереди. Горластая баба-кладовщица встретила меня словами: «Ну, куда прешь?! Нету лыж! Нету!», но я сунул ей под нос красное удостоверение Прокуратуры СССР, и она тут же изменила интонацию:

– Честное слово, нет лыж, товарищ прокурор! Ей-богу! Вот разве, едут из леса…

Из леса действительно выезжала группа лыжников и лыжниц.

– Очередь! Тут очередь стоит! – зашумела толпа у ее окошка.

– А ну геть! – рявкнула она на них. – Товарищ прокурор еще утром по телефону заказывал! Разорались тут! Стоять тишки! Следующие лыжи ваши будут…

Насчет заказа по телефону – это была явная ложь, никакого телефона в ее будке не было, но толпа привычно стихла перед административной властью. Я знал, что за следующими лыжами к ней ринутся пассажиры «ремонтного» «пикапа», не могли же они запастись лыжами заранее, но когда-то еще приедет из леса следующая группа лыжников! И хоть не очень-то приятно было под взглядами хмурой толпы брать эти лыжи, и сын смотрел на меня укоризненно, но через десять минут, в лесу, он уже забыл об этом маленьком инциденте. Сказочная, чисто русская красота стояла вокруг нас. Разлапистый хвойно-сосновый бор выглядел действительно серебряным в этом непрекращающемся снегопаде. По накатанным, пересекающимся лыжням катили энергичные фигуры молодых лыжников и лыжниц.

Я уводил Нину и Антона все дальше в лес, резко менял маршрут, перескакивая с одной лыжни на другую, пока не убедился, что за нами нет хвоста. Потом Антон, хвастая перед Ниной своим накатанным бегом, вырвался вперед, а я катил рядом с Ниной, – она была чертовски хороша в этой голубой вязаной лыжной шапочке с ладной фигуркой и голубыми глазками. Если бы не Антон, который маячил впереди, я бы обнял ее сейчас, повалил в снег, и пошли они все к черту – Мигуны, Сусловы, Брежневы! Я и забыл о них в этом лесу.

– Что ты сказала о нас Антону? – спросил я у Нины на ходу.

– Сказала, что я дочка твоего друга из Вологды, и теперь он за мной ухаживает… – улыбнулась она. – Не могла же я ему сказать, что я – твоя любовница!

«Так, – подумал я. – Мало у меня забот. Теперь еще семейный треугольник!»

– Ну-ка, поди сюда! – сказал я строго.

Она остановилась, я обнял ее, но в эту минуту рев моторов заполнил лес. Мы оглянулись. По лесной дороге походным порядком катила в сторону Москвы колонна танков. Их гусеницы приминали свежий серебристый снег, и было что-то зловещее в этом ревущем потоке металлических машин с направленными в сторону Москвы стволами.

Группы лыжников недоумевающе останавливались.

Антон подкатил к нам и смотрел на меня вопросительно и тревожно. Но что я мог ему сказать? Это в равной степени могли быть и танки кагэбэшной дивизии имени Дзержинского и обычные регулярные войска маршала Устинова. Какая-нибудь ничего не значащая передислокация. Правда, я хорошо помню, что такая же «передислокация» была и в день смерти Сталина, и во время заговора против Хрущева…

Танки прошли, обдав нас ревом моторов и снежной пылью.

– Вот что, братцы, – сказал я сыну и Нине. – Сейчас мы устроим небольшой кросс до ближайшей стоянки такси. Оттуда махнем в город, вы пойдете в кино или куда угодно, только не ко мне домой. А я поеду по своим делам. Встретимся часиков в шесть, ну, скажем, на Красной площади у Мавзолея. Идет?

– А как же лыжи? – спросил Антон. – Их нужно сдать…

– Лыжи вы забросите в Прокуратуру, отдадите дежурному. Вперед!

15 часов 35 минут

После авралов в ГУБХСС, МВД СССР и после рева этой танковой колонны я уже не удивился авралу в Институте судебных экспертиз на площади имени Пятого года. На всех пяти этажах этого старинного, окрашенного в какой-то казарменно-сиротский серый цвет особняка кипела работа, и особенно – в лаборатории криминалистических исследований 50-летнего профессора Александра Сорокина. В эту ведущую лабораторию входят секторы почерковедческой, биологической и баллистической экспертизы, здесь трудятся более тридцати сотрудников, в том числе моя бывшая сокурсница по институту жена Сорокина Аллочка. Именно через нее я собирался «надавить» на ее мужа, чтобы поскорей получить результаты экспертиз сданных вчера ночью материалов.

Но «давить» не пришлось. Сорокалетняя брюнетка с зелеными глазами, бывшая краса нашего юридического факультета, которую Саша Сорокин отбил в то время сразу у семи поклонников, встретила меня словами:

– Ага! Явился? Идем со мной…

Она увела меня в глубину лаборатории, в пустой кабинет своего мужа, закрыла дверь и тут же повернулась ко мне:

– Докладывай!

– Что докладывать? – изумился я.

– Только ты из себя дурочку не строй! – сказала она строго. – Ты не получишь данные своих экспертиз, пока не расколешься. Докладывай, когда скинут Брежнева, и что вообще происходит в Москве?

– А вы уже сделали обе экспертизы?

– Еще бы! Получить на экспертизу такие материалы! По смерти самого Мигуна! Мы с утра все отложили, даже баклановскую срочнягу…

– А что он вам дал на экспертизу?

– Брось эту еврейскую манеру отвечать вопросом на вопрос! Спрашиваю я, а не ты. Это верно, что Брежневу крышка?

– Алла, я только вчера прилетел из Сочи, из отпуска. И попал в это дело, как кур в ощип. Честное слово, я ничего не знаю. Вы тут знаете больше меня, клянусь! Почему ты решила, что Брежневу крышка?

– Тьфу ты, елки-палки! – сказала она разочарованно. – Почему я решила! Потому что в наш институт стекаются заказы на экспертизы из самых разных мест – из ГУБХСС, МУРа, МВД, Прокуратуры и даже из КГБ. Каждое дело кажется кому-то частностью, но мы-то тут видим все вмеcте и кое-что понимаем. Как, по-твоему, если Бакланов и Маленина дают нам на экспертизу горы записных книжек всяких дельцов, и в каждой из них – домашний телефон Мигуна, Гали, Юры и Якова Брежневых, а в записной книжке Мигуна – телефоны этих дельцов, – это что-нибудь да значит, а? Они обложили Брежнева, как при хорошей охоте!

– У вас записная книжка Мигуна?!

– А как же!

– Мне нужно ее видеть.

– Да ты что?! Бакланов ее уже забрал. Он из лаборатории не выходил, пока мы с ней разбирались… Там нужно было восстановить с десяток зачеркнутых и стертых мест, так он даже унес все копии. Но для тебя есть кое-что интересное. Читай.

И она вытащила из мужнина стола отпечатанный на машинке, но еще не подписанный Сорокиным черновик «Акта комплексной медико-криминалистической и биологической экспертизы». И вышла из кабинета.

Я взял в руки этот лист. Опустив стандартную преамбулу, прочел:

…несмотря на то, что канал ствола представленного на экспертизу пистолета ген. Мигуна прочищен после использования этого оружия, удалось по остаточным следам в нарезке ствола, по бойку и другим косвенным данным установить, что обе представленные на экспертизу пули прошли сквозь канал ствола этого пистолета и были выстрелены из этого оружия не позже 20 января и не раньше 18 января сего года.

Медико-микроскопическое исследование пули № 1 показало, что эта пуля не касалась тела человека и содержит на себе следы проникновения через незначительное деревянное препятствие, каким мог оказаться представленный на экспертизу кусок деревянной форточки.

Аналогичное исследование пули № 2 показало, что данная пуля имеет микроскопические частицы кожи, кости и крови человека. По характеру деформации пули можно судить, что она прошла через кости человека. Поскольку данная пуля представлена по делу о нанесении смертельного огнестрельного ранения в голову, эксперты отмечают, что на пуле не обнаружено никаких следов мозгового вещества.

гор. Москва, 23 января 1982 года

Подписи экспертов:

А. Сорокин Б. Головлева.

Я еще раз перечел последнюю строчку заключения и пошел с ним в лабораторию к Сорокину. Высокий, с лохматой рыжей шевелюрой над круглым веснушчатым лицом, Сорокин вмеcте с женой и тремя лаборантками трудился над какой-то почерковедческой экспертизой. Я подошел к нему вплотную:

– Слушай, что это такое?

– Где? – сказал он с невинным видом.

Я показал ему бумагу с его заключением, он пожал плечами:

– Акт экспертизы, а что? – внутри его глаз плясали искорки смеха.

Я понял, что ему очень хочется вывести меня из себя, покуражиться. Он вообще отличался этой дурацкой манерой подтрунивать над следователями и вставлять в совершенно официальные документы мелкие или крупные шпильки нашему брату.

– Я вижу, что это акт, я не слепой, – говорю я сдержанно. – Что значит «не обнаружено следов мозгового вещества»? Эта пуля прошла через голову Мигуна!

Он молчит. Уже не только рядом с ним, но во всей лаборатории лаборантки оставили работу и смотрят на нас с любопытством.

– Ну! – говорю я требовательно. – Что ты молчишь?

– Понимаешь… – тянет он, как артист на сцене. – На этой пуле нет следов мозгового вещества. Если ты будешь настаивать, что она прошла через голову Мигуна, это значит, что в голове первого заместителя Председателя КГБ, члена ЦК и депутата Верховного Совета не было мозгов. Но пусть тебя это не удивляет, старик, это не единичное явление. Я знаю следователей, у которых тоже не густо с этим делом…

Теперь он добился своего – вся лаборатория расхохоталась. А он продолжал:

– Но я бы на твоем месте перестал клеветать на членов нашего Правительства и посмотрел, нет ли на теле Мигуна других ранений.

– Ты хочешь сказать, что он убит не этой пулей?

– Я ничего не хочу сказать. Мы не делаем выводов и тем более не строим предположений. Мы говорим только то, что видим. На пуле нет следов мозгового вещества, а на предсмертной записке Мигуна нет характерных для него потовых выделений и шесть букв вызывают сомнение…

– Подделка?

– Повторяю: выводов мы не делаем. Просто недавно я держал в руках записную книжку Мигуна и обратил внимание, что руки у товарища Мигуна потели, когда он писал. Эти же потовые выделения сохранились даже на его преферансовых бумагах. И это естественно. Такие толстые люди, как Мигун, потеют по любому поводу, тем более в состоянии стресса. Но вот на его предсмертной записке нет вообще никаких следов – ни отпечатков пальцев, ни папиллярных узоров, ни потовых выделений. И шесть букв написаны почти его почерком, но – не совсем… Есть еще вопросы?

Я молча вернулся в его кабинет. На его столе лежал точно такой же, как у меня, с грифом «секретно, для служебного пользования» телефонный справочник. Я нашел в нем домашний телефон Главного судебно-медицинского эксперта Погранвойск СССР Б.С. Туманова, который производил вскрытие Мигуна и позвонил ему. Разговор был короткий:

– Борис Степанович? Добрый вечер! Вас беспокоит Шамраев из Союзной Прокуратуры. Я веду дело о смерти Мигуна. Извините, что звоню в субботу, у меня только один вопрос. Поскольку вы проводили вскрытие… Кроме ранения в голову, не было ли на теле Мигуна других ран?

– Батенька, вы меня обижаете, – ответил вальяжно-барский баритон. – Все, что было на теле, есть в моем акте. Уж можете мне поверить.

– А делали ли вы вскрытие черепа?

– А как же! Исследовали канал прохождения пули через мозг. Все, как положено, батенька…

– Видите ли, на пуле, прошедшей через голову потерпевшего, экспертиза не нашла следов мозгового вещества…

Длительный раскатистый хохот был мне ответом. Потом, отсмеявшись, он сказал:

– Ну, уморили! Ну, уморили, батенька! Буду студентам в Академии рассказывать. Как вы сказали? «На пуле, прошедшей через голову потерпевшего, экспертиза не нашла следов мозгового вещества»?! Ну, и эксперты! Это я в учебник внесу. Спасибо, подмогли старику. Это что ж за эксперты такие, позвольте узнать?

– Борис Степанович, а где вы проводили вскрытие?

– В анатомичке Первого мединститута, а что?

– Спасибо, Борис Степанович, извините за беспокойство!

Собственно, последний вопрос можно было бы не задавать – вскрытие всех умерших правительственных особ проводят в Первом мединституте.

Второй звонок – в поселок «Правда». Телефонистка правительственного поселкового коммутатора откликнулась немедленно:

– Поселок «Правда» слушает…

Объясняю, что я из Прокуратуры СССР, прошу найти мне журналиста Белкина, который работает в литературной бригаде Брежнева, и через несколько секунд уже слышу голос Вадима:

– Игорь Иосифович! Чем могу быть полезен?

– Мне нужно встретиться с твоим «псевдонимом».

– С кем? С кем? – удивляется он.

– Три месяца назад в Доме журналиста ты мне за кружкой пива рассказывал, что пишешь теперь под псевдонимом…

– Понял! Гм… Ничего обещать не могу, но скажите, откуда вы звоните, я вам перезвоню.

Я назвал ему телефон в кабинете Сорокина. И сидел в тишине, обдумывая ситуацию. За окном в уже сгущающихся сумерках падал снег. Итак, Светлов прав. Это не самоубийство, а скорей всего – инсценировка. Причем двойная: сначала, что это самоубийство, а потом, для народа – что Мигун умер естественной смертью. Что ж, даже студенты юрфака знают, что к инсценировкам самоубийства чаще всего прибегают люди, близкие к жертве. В таком случае здесь есть несколько кругов подозреваемых лиц. Во-первых, Андропов и его замы, для которых Мигун был явной обузой – эдаким личным надсмотрщиком Брежнева над КГБ. Но подозревать Андропова в такой грубой работе глупее всего: в дело втянуты и Суслов, и Курбанов, и еще всякие эксперты, следователи, телохранители. Если бы Андропов хотел избавиться от Мигуна, он мог убрать его тихо, уж КГБ это умеет: какой-нибудь бесследный яд, парализующий газ – и врачи без сомнений устанавливают естественную смерть в результате острой гипертонии или инсульта. Второй круг подозреваемых – все эти подпольные дельцы, которые давали Мигуну взятки. Это темная публика, способная подчас на все. Но зачем им убивать Мигуна, если он был с ними заодно? И как они могли рассчитывать, что Мигун приедет на эту квартиру в два часа дня? Третий круг – семейный: жена, дети, возможные любовницы. Но тогда почему КГБ сделало столько грубых ошибок: прошляпили эту форточку, тут же прочистили пистолет, не провели медико-криминалистическую экспертизу пули и графическую экспертизу предсмертной записки. Если действительно есть заговор против семьи Брежнева, то им в самый раз какой-нибудь порочащий семейство Брежнева скандал. Да, все было непонятно, предположительно, кроме одного: в одиночку мне не справиться с этим делом, тем более в обстановке, когда за тобой следят и не дают допрашивать свидетелей.

Телефонный звонок оторвал меня от этих размышлений. Я снял трубку, услышал:

– Игорь Иосифович? Здравствуйте. Это говорят из ЦК КПСС. Через несколько минут за вами придет машина.

16 часов 17 минут

Это была правительственная «Чайка» – длинный черный бронированный лимузин. На переднем сиденье, рядом с водителем, сидел молчаливый тридцатилетний мужчина, который за всю поездку произнес лишь несколько слов, да и то, когда машина только подъехала к Институту судебных экспертиз. «Здравствуйте, – сказал он мне. – Вы Шамраев? Я могу посмотреть документы?» Я показал ему свое удостоверение, он убедился, что я в самом деле Шамраев, и сказал: «Прошу в машину. Леонид Ильич болен, но с вами хочет встретиться его личный врач Евгений Иванович Чанов».

И вот мы мчимся по вечерней Москве, по осевой линии с начала Садового кольца, а потом – Кутузовского проспекта. Скорость – 100 километров в час, все посты ГАИ дают нам «зеленую волну», а регулировщики на перекрестках становятся по стойке «смирно» и держат руку «под козырек». Честно говоря, я впервые еду в таком правительственном лимузине. Здесь не только можно вытянуть ноги во всю длину, но здесь есть и бар с мелодично позванивающими бокалами, и телевизор, а впереди, рядом с водителем, сидит сопровождающий и по радио приказывает ближайшим постам ГАИ дать нам «зеленый свет». Я гадаю, куда мы поедем – в дом Брежнева на Кутузовском проспекте или на его дачу по Рублевскому шоссе. Но машина проскакивает известный всей Москве дом на Кутузовском проспекте, в котором находятся двухэтажные городские квартиры Брежнева, Андропова, Кириленко, Щелокова, и, не доезжая поворота на Рублевское шоссе, мы вдруг сворачиваем налево, и я понимаю, наконец, куда мы едем: в Кремлевскую больницу, на бывшую Кунцевскую дачу Сталина. Действительно, перемахнув через картинно-заснеженный мост над замерзшей лесной речушкой Сетунь, машина, сбавив скорость, покатила по извилистой, но выутюженной снегоочистителями лесной дороге. Слева – березовая роща, справа – густой и высокий ельник с тяжелыми от снега мохнатыми лапами, настоящая чаща. «В глубине такой чащи, – подумал я, – даже самому честному человеку захочется совершить преступление, не потому ли Сталин выбрал себе эти места?» Дорога ушла вправо и подкатила к забору с металлическими воротами – Кардиологической больнице Четвертого (Кремлевского) медуправления Минздрава.

Короткий разговор моего сопровождающего с кем-то по радио, ворота открылись, и мы оказались на территории больницы, на расчищенной до асфальта дороге, тоже посыпанной смерзшимся песком. Справа, в глубине – бывшая дача Сталина, приземистый двухэтажный охотничий домик. Когда-то здесь еженощно Сталин кормил и спаивал своих «соратников» – Ворошилова, Кагановича, Микояна, Берию, Хрущева и того же Суслова. Но теперь маленький домик казался заброшенным, нежилым, а в глубине двора сиял огнями высокий 12-этажный корпус Кремлевской больницы. Вокруг него по заснеженным аллейкам гуляли в сопровождении персональных медсестер больные старческими недугами кремлевские деятели и высокопоставленные чиновники крупных правительственных учреждений.

Машина подкатила прямо к вестибюлю, и в сопровождении все того же молчаливого охранника я поднялся лифтом на второй этаж в кабинет главврача Кремлевской больницы, кандидата в члены ЦК КПСС, академика Евгения Ивановича Чанова. Что бы там ни говорили о Брежневе, но одного по крайней мере у него не отнимут: он умеет и не стесняется выдвигать своих людей на высокие посты – сына сделал первым заместителем министра внешней торговли; зятя, то есть мужа дочери Галины – Юрия Чурбанова – первым заместителем Председателя КГБ; своего личного пилота Бугаева назначил министром гражданской авиации; а личного врача – Евгения Чанова – главврачом «Кремлевки» и кандидатом в члены ЦК КПСС, хотя даже министр здравоохранения в ЦК не входит…

И кабинет у Чанова соответствующий – просторный, с мягкой импортной мебелью. Сам Чанов – поджарый, 53-летний, среднего роста, кареглазый, с умным интеллигентным лицом и ранней залысиной мужчина – выходит из-за стола, идет мне навстречу, пожимает руку и тут же переходит на «ты»:

– Присаживайся. С чего начнем? Может быть, с рюмки французского коньяка? Рекомендую как врач…

Он наливает мне и себе, мы сидим теперь вдвоем, и он продолжает:

– Значит так. Ситуация простая. Леонид Ильич у себя на даче. Он болен, но не смертельно, просто история с Мигуном его оглушила. Но через пару дней будет на ногах. А Суслов в критическом положении, лежит здесь, в домике Сталина. При нем его личный врач, мой тезка, Евгений Иванович Шмидт, лучший невропатолог страны. Тебя вытащили из отпуска по моему настоянию, как только я получил историю болезни Суслова. Это очень интересная история болезни, особенно для следователя. Но сначала расскажи, что у тебя есть в отношении Мигуна. Можешь не стесняться, говори все, как есть, через два часа я еду к Леониду Ильичу с вечерним визитом.

– Мне нечего стесняться, – говорю я и коротко рассказываю о второй пуле и о результатах экспертизы.

– Я так и думал! – говорит Чанов. – Позавчера ночью, как только Леонид Ильич пришел маленько в себя, я ему первый сказал, что не верю в самоубийство Мигуна. Мигун был здоровый мужик, в 65 лет бутылку коньяку принимал на грудь. И чтобы он пустил себе пулю в висок?! Никогда не поверю. Конечно, я не могу доказать, что его убил Суслов, Андропов или Щелоков, – для этого мы и вызвали тебя, чтобы ты разобрался. Но что Мигун убил Суслова – это стопроцентно, это я говорю как врач!

Я изумленно посмотрел на Чанова, он рассмеялся:

– Ага! Не понимаешь? А я тебе скажу, что врачи тоже следователи. Вот смотри… – он вернулся к своему столу, вытащил из ящика пухлую папку с множеством закладок. – Это история болезни товарища Суслова Михаила Андреевича. Открываем. Детские болезни – корь и свинку – опустим. Возьмем этак с сороковых годов, когда Суслов впервые поступил в Кремлевскую больницу. Итак, 1937 год. Михаил Суслов, старший инспектор Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б), то есть ближайший сотрудник Ежова, поступил в больницу с диагнозом «сахарный диабет, раннее поражение сосудистой системы и сосудов головного мозга». Вспомни, чем занималась ЦКК и что происходило в 37-м году, и причина болезни станет тебе ясна. По приказу Сталина они тысячами уничтожали самых талантливых большевиков, расстреляли всю ленинскую гвардию. Замечательно. Как врач я утверждаю, что он не выносил своих же близких друзей. И его манией было – помочь кому-то возвыситься и захватить власть, а потом – сбросить этого человека. Но без КГБ, как ты знаешь, у нас ничего сделать нельзя. А в КГБ ему мешал Мигун. Отсюда – операция «Каскад», которую он затеял втайне от Брежнева с помощью МВД, и отсюда же – смерть Мигуна. Так я думаю. Хотя бы потому, что атака сахарной болезни связана у него с кремлевским заговором. И тут эти признаки налицо: 19-го днем – смерть Мигуна, эдакое странное самоубийство, а уже вечером Суслову плохо, терапия не помогает, и 21-го – острое нарушение кровообращения в сосудах мозга, потеря сознания, почки и печень не работают. – И, пропустив две закладки, Чанов закрыл папку. – Таким образом, я полагаю, что был очередной антиправительственный заговор, но старик переоценил свои силы. Смерть Мигуна вызвала у него очередной удар по сосудам, который ему уже не пережить. Но нас-то сейчас уже интересует не это, – Чанов подсел ко мне за журнальный столик. – Важно узнать, кто был в заговоре. И еще важней – иметь доказательства заговора. Потому что внешне все выглядит совершенно идеально и по-партийному чисто: милиция берет всяких жуликов. Жулики признаются, что давали взятки Мигуну, и Мигун кончает жизнь самоубийством. Не придерешься, если не знать, что Суслов не мог жить без заговоров, и что именно Мигун был тем человеком, который ему мешал.

– Но ведь в милиции сидит Чурбанов – зять Брежнева. Без него «Каскад» не мог начаться…

– Я думаю, что Чурбанову просто надоело Галино бл…ство. А отделаться от нее он не может, пока ее папа у власти. И поэтому он уже месяц в отпуске. Отдыхает в Беловежской пуще. Понимаешь, тут большая игра. Внешне – цепь случайностей, а на самом деле…

Негромко, но требовательно загудел селектор внутренней связи. Чанов резко протянул к нему руку, нажал кнопку:

– Слушаю, Чанов.

Мужской голос произнес по радио:

– Евгений Иванович, положение ухудшается, перебои с дыханием!

– Иду! – сказал Чанов и кивнул мне: – Пошли со мною!

Взяв со стола историю болезни Суслова, Чанов спешно вышел из кабинета. Я следовал за ним. Не надевая пальто, в одном докторском халате поверх костюма, Чанов бегом спустился по лестнице на первый этаж и по расчищенной от снега дорожке быстрым шагом пошел к двухэтажному домику в глубине парка – к бывшей сталинской даче. Возле дверей этого домика из полумрака возникли две мужские фигуры, преградили нам дорогу, но Чанов сказал им, кивнув в мою сторону:

– Это со мной.

И мы вошли в домик. Не знаю, как он выглядел раньше, при Сталине, но сейчас здесь было по-казарменному неуютно, пахло больницей. А от того, что при входе, в первой комнате, сидела охрана, казалось, что эта больница – тюремная. Дальше шел какой-то пустынный холл с низким потолком и следами бильярдного стола на полу, а затем – комната медперсонала. Здесь стояла громоздкая и явно импортная медицинская аппаратура, и, наконец, в следующей комнате на высокой медицинской кровати лежало укрытое простыней, с кислородной маской на лице, длинное худое тело Секретаря ЦК КПСС Михаила Андреевича Суслова. У изголовья дежурила медсестра, следила за кислородом и какими-то другими приборами, а слева от постели стояли, склонившись к больному, высокий седовласый семидесятилетний, по-арийски голубоглазый, с жесткой горбинкой на носу личный врач Суслова – академик Евгений Иванович Шмидт и сорокалетний дежурный лечащий врач Кремлевской больницы Леонид Викторович Кумачев.

Чанов бросил на столик папку с историей болезни Суслова и заговорил с врачами быстро, отрывисто, на том профессионально-медицинском сленге, из которого мое ухо выхватило лишь отдельные слова, вроде: «функции нарушены… не прослушивается… аритмия… стимулятор сердечной деятельности… инфаркты мозга…» Я не пробовал вникать в суть их разговоров, я смотрел на то, что лежало сейчас укрытое простыней на этой высокой больничной койке. Не врач, а всего лишь следователь, который за двадцать лет работы сотни раз бывал в морге и видел сотни трупов, я мог и без медицинского диагноза сказать, что Суслов уже не жилец. У него была кожа покойника, и от него пахло смертью. Я взял папку с историей болезни Суслова и отошел к окну. Две закладки, которые пропустил Чанов в разговоре со мной, вызывали мое любопытство. Я открыл первую из них. Мне даже не пришлось вчитываться в медицинскую латынь, поскольку здесь на первой же странице было начертано жирным красным карандашом: «27 мая 1976 года – НЕКРОЗ, резкое повышение сахара в крови, коронарная недостаточность сердечной деятельности, инфаркт». Странно, подумал я, в 76-м году никаких правительственных переворотов не было. Я перелистал бумаги в папке до следующей закладки. Тот же жирный красный карандаш: «17 июля 1978 года – резкий скачок сахара в крови, поражение сосудов головного мозга, нарушение функций органов пищеварения». Я закрыл папку и положил ее на место. Почему Чанов не назвал мне эти даты? Или они не вписываются в его гипотезу? Но если он сделал здесь эти пометки, значит, он показывал кому-то эту историю болезни, – может быть, самому Брежневу. Теперь вмеcте со Шмидтом и Кумачевым Чанов стоял у меня за спиной над почти бездыханным Сусловым. Врачи проводили искусственное дыхание, и тело старика сотрясали какие-то клокочущие хрипы. А я стоял у окна, глядел на тихий парк сталинской дачи, на кружащийся у фонарей снег и мысленно повторял про себя эти даты: «27 мая 76-го и 17 июля 78-го года». Что-то было тогда. Наверняка что-то было. Чанов не производил впечатления авантюриста, который стал бы подтасовывать факты, а скорей всего от меня просто хотят что-то скрыть. Что же было 17 июля?

Еще раз взглянув на занятых врачей, я вышел из палаты в комнату, где возле импортной медицинской аппаратуры дежурил молодой рыжебородый врач. Слева от него на столе рядом с сегодняшней газетой «Вечерняя Москва» стоял телефон. Я снял трубку.

– Если в город, то через девятку, – сказал мне врач, следя за приборами и осциллографом, который на длинном листе бумаги чертил отголоски жизни товарища Суслова.

Я набрал девятку, а затем «02» – коммутатор московской милиции.

– Милиция… – отозвался женский голос.

– Третий отдел МУРа, – сказал я.

– Соединяю, – ответила она, и тут же в телефонной трубке прозвучал мужской бас: – Дежурный по третьему отделу лейтенант Кравцов слушает!

– Это Шамраев из Союзной Прокуратуры. А Светлова там нет?

– Никак нет, товарищ Шамраев. Он дома.

– А кто есть из руководства?

– Капитан Арутюнов…

Нового начальника одного из отделений 3-го отдела я знал плохо, но сказал:

– Хорошо, пусть возьмет трубку… Товарищ Арутюнов, это Шамраев, мы друзья со Светловым.

– Я вас знаю, товарищ Шамраев… – сказал мужской с мягким южным акцентом голос.

– Очень хорошо. Тогда не в службу, а в дружбу запросите из архива сводку событий по Москве с 25 по 27 мая 76-го года и с 15 по 17 июля 78-го года. А я позвоню вам минут через десять.

– Игорь Иосифович, но ведь там будет по сто событий в день! И я не имею права читать их все по телефону.

– А все и не нужно. Вы пробегите глазами и посмотрите, что было необычного, яркого. А с остальным мы потом разберемся.

Вскоре, поговорив еще раз с Арутюновым, я уже знал, что:

– в период с 25 по 27 мая 76-го года в Москве произошло два убийства на почве ревности, пожар в гостинице «Россия», ограбление парфюмерного магазина, три изнасилования и 214 случаев злостного хулиганства.

– а в период с 15 по 17 июля 78-го года – 317 случаев злостного хулиганства, пять изнасилований, ни одного убийства на почве ревности, но зато четыре рыболова по пьянке утонули в Москва-реке, и член Политбюро, депутат Верховного Совета СССР Герой Социалистического труда Федор Давыдович Кабаков скоропостижно скончался на 61-м году жизни…

Когда я дописывал этот перечень себе в блокнот, из сусловской палаты появился Чанов. Мы вышли в вечерний, освещенный фонарями парк бывшей сталинской дачи. Чанов сказал:

– Он, конечно, еще протянет пару дней, эти старики удивительно живучи. У меня был аспирант, талантливейший парень, в двадцать восемь лет сгорел от рака. А это дерьмо живет… И главное – никому ведь не нужен, даже родной сын не пришел навестить, пьет, поди, где-нибудь… – Он закурил и сказал после паузы: – Н-да… Смешная штука – жизнь! Особенно когда в последние дни вашей жизни тобой интересуется один-единственный человек, да и тот – следователь Прокуратуры!…

– А в каких отношениях он был с Кабаковым? – спросил я.

Чанов живо посмотрел на меня:

– С Федором Кабаковым? С чего ты о нем вспомнил? Он умер три года назад.

– В ночь на 17 июля, – сказал я. – В этот же день у Суслова была атака сахарной болезни.

– Та-ак! – протянул Чанов. – Похоже, не зря Брежнев вспомнил о тебе в трудный час, – у него нюх на толковых людей. Пошли ко мне! Нужно еще выпить…

В кабинете он снова разлил коньяк по бокалам и сказал:

– Старик, тебе не нужно лезть в кремлевскую историю. Все, что от тебя требуется, – выяснить: было это самоубийство или убийство, и если убийство, то кто убил. Все! И плевать на то, что было в прошлом. К сегодняшнему дню это не имеет отношения. Когда хирурга вызывают на срочную операцию, он уже не спрашивает, какой был стул у больного три года назад. Он режет то, что видит. Я, как ты видел, тоже вытаскиваю Суслова из могилы, хотя считаю, что ему только там и место. Но есть профессиональный долг: у меня – лечить, а у тебя – раскрывать преступление. Для того тебя и позвали. Мы не доверяем сейчас ни КГБ, ни милиции, а ты – человек почти нейтральный. И запомни: если ты сделаешь то, что тебе поручено, – тебя не забудут. Леонид Ильич умеет поднимать нужных людей…

– Евгений Иванович, – усмехнулся я. – Сегодня утром меня уже пытались и подкупить, и запугать. Но я в такой обстановке работать не могу. За мной следят, прослушивают телефон. Если по делу Мигуна назначено официальное расследование, у меня должна быть свобода действий. Именно это я и хотел сказать Леониду Ильичу.

Чанов встал, подошел к окну. За окном был лес, за лесом – Москва. Он сказал:

– Я бы тоже хотел заниматься чистой наукой. В стерильных больничных условиях. Или ты думаешь, что это такое уж большое удовольствие быть сиделкой у Брежнева и ловить его каждый чих? Но одно невозможно без другого. И если хочешь знать – они нужны нам не меньше, чем мы им. Сегодня в разных концах Москвы лежат в постелях два старика. Один уже отдает концы. Другой – едва двигает челюстью. А за их спинами стоят два фронта таких, как ты и я. Я не уполномочен говорить с тобой от имени всего нашего фронта, но я хочу тебе сказать, что кому-кому, а тебе на той стороне делать нечего. Как только Брежнев уйдет с поста, все Политбюро станет антисемитским на сто процентов. Это я тебе говорю, как главврач Кремлевской больницы, который каждого члена Политбюро прощупал до селезенки… – Он взглянул на часы. – Ладно, мне пора ехать к Брежневу. Что ему передать от тебя?

Я открыл блокнот и написал на чистом листе:

«Уважаемый Леонид Ильич! Благодарю за оказанное мне доверие. К сожалению, это дело невозможно расследовать в одиночку за столь короткий срок. Как минимум, мне нужны те помощники, с которыми я вел когда-то дело журналиста Белкина, – начальник 3-го отдела Московского уголовного розыска Светлов и следователь Московской городской прокуратуры Валентин Пшеничный. Без них я не могу ручаться за выполнение Вашего задания. С уважением – И. Шамраев».

Чанов взял записку, а я встал и, собираясь уходить, кивнул на папку с историей болезни Суслова, которая снова лежала у него на столе:

– А Мигун видел эту историю болезни?

– Нет, – сказал Чанов. – Я сам стал изучать ее только позавчера. Раньше Суслов никого не подпускал к себе, кроме своего врача Шмидта.

***

Въезд на Красную площадь запрещен любому виду транспорта, кроме правительственного. Мягко шурша шинами по свежему снегу, наша «Чайка» миновала пост ГАИ и въехала на брусчатку Красной площади. И еще издали, когда мы лишь приближались по полупустой, с редкими группами иностранцев Красной площади к Мавзолею Ленина, я увидел своих – Антона и Нину. Их спортивные курточки резко выделялись на фоне роскошных дамских шуб и дубленок зарубежных туристов. Вмеcте с этими туристами Антон и Нина глазели на смену караула у Мавзолея Ленина: под бой кремлевских курантов солдаты кремлевского гарнизона четко, как заводные, прошагали от Спасских ворот к Мавзолею и сменили отстоявших свое караульных. Щелкнули блицы туристских фотоаппаратов, в вечерней тишине сменившиеся караульные печатным шагом ушли с поста, а вместо них у дверей Мавзолея недвижимо застыли новые. И мало кто из постоянно торчащих на Красной площади зевак и туристов знает, что именно эту службу в кремлевском гарнизоне солдаты считают самой ненавистной, несмотря на отборные харчи и так называемый почет охранять прах великого вождя. Потому как в кремлевском гарнизоне – особая муштра, ежедневная трехчасовая строевая и четырехчасовая политическая подготовки, а кроме того, стоять вот так, не шелохнувшись и не моргнув глазом под взглядами зевак и фотоаппаратами всего мира, – та еще пытка. Но церемониал выдерживается неукоснительно – из часу в час – годами, десятилетиями, во время войны и мира, в правление Сталина, Хрущева, Брежнева, во времена внутреннего кремлевского покоя и в дни закулисных кремлевских переворотов. Фасад Кремля должен быть идеально чистым, рубиновые звезды должны гореть, не мигая, часовые у Мавзолея Ленина должны стоять на своем посту вечно, как символ верности страны и правительства заветам великого Ильича. Мир должен видеть своими глазами, что где-где, а внутри нашей страны – полный покой и порядок. И потому здесь, по эту сторону Кремлевской стены, было сейчас по-праздничному торжественно и величественно. Тихий, почти рождественский снег кружил в лучах прожекторов, освещающих Мавзолей… Но когда закончился спектакль смены караула, внимание туристов и зевак переключилось на нашу, подкатывающую к Мавзолею, правительственную «Чайку». Я понимал, что не очень-то скромно приезжать сюда за Ниной и Антоном на этом кремлевском лимузине, но черт подери – однова живем, пусть они увидят, что и я чего-то стою в этой жизни! Я опустил окно машины и позвал их:

– Нина! Антон!

Они удивленно и недоверчиво глянули в сторону «Чайки». Я позвал снова:

– Антон!

Оба сделали рывок в мою сторону.

– Ты? – изумленно сказала Нина.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Антон. – Тебя арестовали?

– Садитесь! – приказал я.

– Фьюить! – присвистнул Антон, хлопнув Нину по плечу, оба они юркнули в лимузин, и машина плавно тронулась на глазах у иностранных туристов.

Кремлевский сопровождающий повернулся ко мне с переднего сиденья:

– Может быть, покатать ваших ребят по Москве?

– А по Кремлю нельзя? – тут же спросил у него Антон.

Тот замялся, сказал:

– Нет, пожалуй. Сейчас поздно, в другой раз… А по Москве с полчасика можно…

– Спасибо, – сказал я ему. – Я думаю, что они устали сегодня. Мы подвезем Антона домой, на Пресню, а потом мне еще нужно в Первый мединститут, в анатомичку.

– А что? Я сегодня не у тебя ночую? – спросил Антон.

Я давно ждал этого вопроса. По субботам Антон обычно ночевал у меня, но сегодня, когда у меня поселилась Нина, это было ни к чему.

– Я же тебе сказал, что у меня еще есть дела. Сегодня ты будешь ночевать у мамы…

Антон отвернулся к окну, и больше я в этот вечер не услышал от него ни слова. На Пресне, когда мы остановились у его дома, он молча вышел из машины и, не повернувшись, худой и прямой, ушел в свой подъезд. И я впервые заметил, что куртка на нем далеко не новая, а кроличья шапка вытерта. «Сын следователя по особо важным делам ходит как оборванец», – подумал я. Но на новое пальто и пыжиковую шапку его отец еще денег не заработал, а точнее – именно эти деньги прокутил в Сочи, в отпуске. Что ж, нужно срочно заработать другие. Нужно расследовать это дело, тогда и зарплата будет побольше, рублей четыреста могут назначить в месяц, а это уже и сыну на пальто хватит, и на Ниночек останется…

– Пироговская улица, – сказал я. – В Первый мединститут.

Ниночка, сияя глазками, прижалась ко мне на заднем сиденье.

– Но имей в виду, – говорил я ей, когда мы отпустили машину возле входа в анатомический театр Первого медицинского института, – анатомичка – это тебе не цирк, это попросту говоря – морг. И покойнички воняют, тебя с непривычки может стошнить.

– Я хочу быть с тобой везде! Меня не стошнит! – упрямо сказала она, спускаясь рядом со мной по лестнице мимо «холодильника» – зала, где хранятся трупы, – в анатомический зал.

Здесь, в разных концах анатомички, за сепарационными столами работали несколько человек.

Борис Градус – один из наших лучших, если не самый лучший эксперт-патологоанатом – крепкий, широкий в плечах, с большой и лысой, как бильярдный шар, головой и с роскошной иссиня-черной окладистой бородой – ну, настоящий еврейский мясник в окровавленном переднике и со скальпелем в левой руке – повернулся к нам от сепарационного стола, где лежало наполовину укрытое простыней тело.

– Ого, кто прибыл! – сказал он. – Привет! Экскурсию привел?

– Почти… – ответил я.

– А я думал, очередную жертву автокатастрофы везут. Как в Москве гололед или снегопад – так у нас тут работы невпроворот, ездить люди не умеют, аварии каждые десять минут.

– Знакомьтесь, – сказал я. – Это Нина, моя племянница.

– Понятно, – сказал со значением Градус. – Извините, барышня, руки у меня в перчатках. – И, окинув Ниночку профессиональным раздевающим взглядом, сказал мне укоризненно: – А больше ты такую девочку никуда не мог сводить? Ни в ресторан, ни в театр, в морг привел!

– Я по делу, – сказал я.

– Ну еще бы! Кто же в морг без дела ходит? Покойники разве, так и тех приносят.

Ниночка, слегка побледнев, отвела глаза от выреза в простыне, укрывавшей труп на сепарационном столе. Я и сам старался не смотреть на этот вырез – там торчали еще не зашитые в тело, вывороченные при автокатастрофе внутренности. Легкие были почерневшие, в густой никотиновой слизи – покойник был заядлым курильщиком. Но смотреть в этом зале больше было не на что – в глубине комнаты работали над двумя трупами еще два медбрата и какая-то незнакомая мне молоденькая ассистентка, скорей всего – очередная студентка или аспирантка мединститута, которую привораживает Боря Градус. Вдвоем с малознакомым мне медбратом она пришивала покойнице отрубленную часть черепа с уже отмытыми от крови волосами.

– Тоже катастрофа? – спросил я у Градуса, кивнув в ту сторону.

– Нет, топором, – сказал он. – Небольшая семейная ссора после четвертой бутылки водки. Ну как вам, Ниночка, нравится у нас?

– Интересно… – храбро сказала Нина.

– Ого! Молодец! А в мединститут не хочешь поступить? Могу устроить по блату.

– Ладно, кончай, – сказал я. – Слушай. Я веду дело о смерти Мигуна. Кто его гримировал перед похоронами? Ты?

– Нет, мне таких чинов штопать не доверяют. Я беспартийный. Да и слава Богу. На меня этих покойников хватает. А что тебе нужно?

– Поговорить с тем, кто его гримировал.

– Вскрывала его наша кошерная бригада – Туманов, Живодуев и Семенов, – сказал он.

– Вот именно, но ты же понимаешь – с ними говорить без толку.

Он кивнул. Эксперты, вскрывавшие Мигуна, – заведующий моргом Живодуев и его заместитель Семенов, которые всегда производят вскрытие отбывших в небытие членов правительства, – были проверенными в КГБ людьми и никогда не скажут ничего, кроме того, что написали вмеcте с Тумановым в акте судебно-медицинского исследования.

– А тебе как – для проформы нужно поговорить или… – спросил тем не менее Градус.

– Вот именно – «или», – сказал я, глядя ему в глаза.

– Тогда вот что, – он понизил голос. – Вон стоит Сан Саныч, он гримировал твоего Мигуна. Но без армянского коньяка разговаривать с ним не советую. Сбегай за коньячком, только хорошим, отборным, а я пока устрою твоей племяннице экскурсию по анатомичке. Ниночка, как вы насчет чистого спирта? Не брезгуете? Медицинский, – и он достал из стеклянной тумбочки с хирургическими приборами и инструментами пузатую колбу с медицинским спиртом. – Не бойтесь, это для храбрости.

– Только не спои мне ребенка, – сказал я и вышел из зала.

Вернувшись через 15 минут с бутылкой армянского коньяка, я застал Градуса и Нину с медицинскими склянками вместо рюмок в руках.

– Уже вернулся? – сказал Градус. – Быстро! Дрейфишь за племянницу? Любит он вас, значит, Ниночка. Бережет. Давай, старик, тебе тоже нальем. И вот маслинки.

– Поехали! – он поднял свою склянку: – За наших прекрасных «племянниц» с их алыми губками! – произнес он и, подняв торчком бороду, опрокинул в рот полную склянку спирта, а затем проворно забросил туда же матово-влажную маслинку. Мимо нас Сан Саныч и его ассистентка прокатили на тележке уже «готовую», укрытую простыней покойницу, жертву семейного скандала. Теперь ей лежать в «холодильнике» до похорон.

– Нина, сначала выдох, полный выдох, – предупредил я Нину, чтобы она не поперхнулась спиртом с непривычки.

– Знаю, меня Борис Львович уже научил. – Нина шумно выдохнула и быстро выпила, замахала у рта рукой.

– Маслинку, маслинку! – тут же протянул ей маслинку Градус.

В эту минуту Градус остановил возвращающегося из «холодильника» Сан Саныча.

– Саныч, – сказал он. – Я знаю, что ты брезгуешь нашим медицинским спиртом, но тут вот коньячок появился. Как ты?

– Коньячок можно, – одобрительно сказал шестидесятилетний, с крепким, как орех, лицом Сан Саныч. – Мне как покойный академик Мясников еще до войны приказал пить исключительно коньяк, так я и не отступаю.

– Тогда знакомьтесь, – сказал Градус и представил нас: – Мой старый друг «важняк» Шамраев и его племянница Ниночка.

– Богоявленский, – коротко назвал себя Сан Саныч, с аппетитом поглядывая на уже булькающий по склянкам коньяк. – А как там на улице? Метет?

– Метет, – ответил я, чокаясь с ним. – Будьте здоровы. Много работы в эти дни?

– Много? То аварии, то пьянки, то просто так кто дуба даст. У меня норма – десять православных в день, я им «туалет» делаю, навожу марафет, чтобы перед Богом было не стыдно явиться. Нельзя ж, в самом деле, с развороченными мозгами на тот свет, грешно и неприлично. – Он выпил и подставил Градусу свою склянку за новой порцией.

– А Мигуну тоже вы «туалет» наводили? – спросил я.

Богоявленский вытащил из кармана папиросы «Беломор», молча прикурил одну, затянулся, глянул на меня как-то сбоку и повернулся к Градусу:

– Коньяк – как? Весь мой или только по рюмкам?

– Весь твой, – поспешно сказал Градус, протягивая ему бутылку. – Человек принес специально.

– Угу, – хмыкнул Сан Саныч, молча загреб бутылку, сунул ее в карман халата и так же молча двинулся в глубину «анатомички».

Градус показал мне глазами, чтобы я следовал за ним. Я догнал Богоявленского. Он на ходу сказал мне хмуро:

– Нехорошо себя ведешь. Неправильно, хоть и «важняк»…

– А что такое, Сан Саныч?

– Зачем при девке про Мигуна? Мигун – это государственное дело, секретность на нем. Что тебе знать нужно?

– Кроме пулевого ранения в голову, другие ранения были у него на теле? Ссадины? Ушибы? Порезы?

– Я его не осматривал. Я ему голову замарафетил и переодел, потому как пиджак на нем был весь в кровище и треснутый по спине…

– Пиджак треснул на спине? Вы точно помните? Где этот пиджак?

– А егойная жена забрала. Китель привезла, а пиджак я ей отдал. Токо имей в виду – я тебе ничего не говорил, – Сан Саныч подошел к сепарационному столу с очередным трупом, отвернул простыню и принялся за работу.

Я вернулся к Градусу, обвораживавшему мою уже захмелевшую Ниночку.

– На сегодня – все! – сказал я. – Теперь – домой!

И взглянул на часы. Было всего лишь 19 часов 27 минут, а устал я за эту субботу так, словно не спал трое суток. Но когда за последнюю пятерку мы подкатили на такси к моему дому, я пожалел, что час назад отпустил правительственную «Чайку»: напротив подъезда моего дома стоял все тот же утренний «ремонтный» «пикап». А я-то, честно говоря, думал, что они припугнули и отвязались. Но у меня уже не было сил ни возмущаться, ни хотя бы выматерить этих идиотов. А Нина – другое дело. Она выпростала руку у меня из-под локтя, быстро перебежала на ту сторону улицы, к «пикапу», подскочила к кабине, где сидели двое эмвэдэшников, и… показала им язык и кукиш. А затем с хохотом вернулась ко мне.

23 часа 48 минут

Длинный беспардонный звонок в дверь разбудил нас посреди ночи. Я машинально взглянул на светящийся циферблат часов – было 23.48. Звонок продолжал надрываться. Впотьмах я никак не мог нащупать босыми ногами тапочки – Нинка бегала в них в ванную последней и шут ее знает, где она их оставила. Вообще – с этой куклой не соскучишься. То она эмвэдэшников задирает, а то, когда, поднявшись в квартиру, я с ходу бултыхнулся в ванну, чувствуя себя уже абсолютным трупом, она минут через пять тоже бултыхнулась ко мне в ванну голяком и живо возродила меня к жизни – принялась делать мне массаж. Крепкими кулачками воздушной гимнастки она проминала мне спину, плечевой пояс и позвоночник, и я лишь слегка пристанывал от наслаждения… Затем, в постели, Нинка улеглась рядышком со мной, укрылась от подслушивающих микрофонов двумя одеялами и, дыша мне в ухо, спросила шепотом:

– Ты еще жив?

– Спи, хулиганка! – сказал я. – И вообще, я тебя завтра отправлю домой.

– Почему?

– Потому что без прописки в Москве нельзя быть больше трех дней, нужно зарегистрироваться в милиции. А как я тебя зарегистрирую? Племянницей? Они в любой момент могут сюда вломиться и обвинить меня в аморалке. А тебя из комсомола выгонят.

– Нужен мне этот комсомол! – усмехнулась она. – Я никуда от тебя не уеду!

– Как – вообще?

– Ага. Буду твоей вечной любовницей. Разве тебе плохо со мной?

Я вспомнил, как еще несколько дней назад в Сочи, в гостиничном номере, я просыпался по ночам и с удивлением слышал рядом с собой ее ровное, почти детское дыхание. Я вставал, раздвигал шторы на окне, и лунный свет освещал на белой постели ее фигурку, и я садился на край этой постели и дивился тому, какой неожиданный подарок выбросила мне судьба на Черноморском побережье – эту веселую, доверчивую, простодушную куклу с голубыми глазами. Мне – сорокапятилетнему холостяку, не жуиру, не бабнику и весьма небольшому доке в амурных делах. Конечно, мне не было плохо с этой Ниночкой – ни в Сочи, ни в Москве…

– Но ведь тебе-то скучно со мной, – сказал я. – Я старше тебя почти на тридцать лет!

– Глупый! – прошептала она мне на ухо. – С тобой-то как раз интересно!

Когда-то моя жена ушла от меня, решив, что я ничего не добьюсь в жизни и она только теряет со мной время. Она говорила, что у меня грустные глаза еврейского неудачника, и мне никогда не выдвинуться дальше районного следователя прокуратуры. Но в последнее время я стал замечать, что эти же глаза в сорок лет производят на женщин совсем другое впечатление. Я обнял Ниночку. Через полчаса мы все-таки уснули, а в 23.48 раздался этот оглушительный звонок в дверь. Я не сомневался, что это прибыли, наконец, посланцы Краснова, Малениной и Бакланова. Видимо, долго согласовывали, когда меня пугнуть всерьез – сегодня или завтра, подумал я, но решили, что ночью лучше всего, пока девочка не уехала. Спешно бросив на диван одеяло и подушку, дабы была хоть видимость того, что мы с Ниной спим раздельно, я пошел, наконец, к двери, где с типично милицейской настойчивостью трезвонил звонок.

– Кто там?

– Гестапо… твою мать! – донесся голос Светлова. – Ну и спишь ты! Открывай!

Я открыл дверь. На лестничной площадке стоял хмурый Марат Светлов, Валентин Пшеничный и какой-то плотный, метровоплечий пожилой генерал-майор со странно знакомым лицом.

Ниночка за моей спиной прошмыгнула в ванную одеться, а генерал-майор сказал:

– Извините, что разбудили, Игорь Есич. Леонид Ильич приказал доставить этих товарищей в ваше полное распоряжение. Начальник Всесоюзного УГРО и прокурор Москвы знают, что эти товарищи работают с вами. Разрешите войти?

– Да-да, пожалуйста… – сказал я растерянно.

Они вошли. Светлов с ехидной ухмылочкой окинул взглядом постель на диване, Валя Пшеничный – худощавый, высокий, 25-летний блондин с серьезными голубыми глазами и удлиненным блоковским лицом (казалось, он ничуть не изменился за те два с половиной года, что я его не видел, разве что исчезла прежняя сутулость загнанной следственной лошади), скромно топтался в прихожей, а генерал сказал:

– Какие еще трудности у вас в работе, Игорь Есич? Говорите, не стесняйтесь.

– Трудности? Пожалуй, есть. Можно вас на минуту?

Я набросил дубленку поверх пижамы, подцепил, наконец, босыми ногами тапочки, открыл дверь на балкон и жестом пригласил его выйти за мной. Босые ноги в тапочках тут же окунулись в обжигающий снег, но я терпел. Внизу, под балконом, у подъезда моего дома стояли две черные «Волги», а напротив, через дорогу – «ремонтный» «пикап».

Генерал вышел за мной на балкон, я прикрыл за нами дверь, спросил:

– Можно мне узнать, кто вы?

– Конечно. Извините, что не представился. Генерал-майор Жаров Иван Васильевич, начальник личной охраны товарища Брежнева.

Только теперь я вспомнил, где я его видел, – конечно, сотню раз я видел это лицо по телевизору во время показа официальной правительственной хроники. Он всегда идет чуть позади Брежнева, первым к нему, самым ближним, а уж потом, за ним – все остальное Политбюро. Он помогает Брежневу спускаться по трапу с самолета, поддерживает его под руку…

– Иван Васильевич, видите этот «ремонтный» «пикап»? Это подслушивающая машина отдела внутренней разведки МВД. Моя квартира полна радиомикрофонами. Они пытаются меня запугать, чтобы я бросил это дело.

– Понятно, – сказал он. – Идемте отсюда, вы простудитесь.

В комнате Ниночка уже познакомилась с Валей Пшеничным и ловко застилала постель. Генерал, не сказав ни слова, оставил квартиру, и, минуту спустя, мы с любопытством наблюдали из окна, как он вышел из подъезда, подошел к двум черным «Волгам». Из них тут же вышли пятеро дюжих, спортивного сложения фигур, направились через улицу к «ремонтному» «пикапу». «Пикап» трусливо тронулся с места, пробуя выехать из снежного сугроба. Генерал не спеша вытащил из кармана пистолет, и бесшумный выстрел пробил заднее колесо машины. Пятеро мужчин подошли к «пикапу», генерал рывком открыл боковую дверь, и трое стукачей испуганно, под дулом генеральского пистолета, вышли из машины. Еще через минуту эти трое были в моей квартире. Спешно, пряча глаза, они заменили пробки в электросчетчике в прихожей, извлекли два микрофона из газовой плиты на кухне, еще один был на резиновой присоске под тумбочкой в комнате и последний – в телефонной трубке.

– Больше нигде нет? – спросил у них Жаров.

– Никак нет, товарищ генерал-майор…

– Рагимов, – приказал генерал одному из своих подчиненных. – Пойди с ними и забери все пленки. И пусть уматывают с моих глаз, пока живы. Больше этого не будет, Игорь Иосифович. Можете работать спокойно. В чем еще нужна помощь?

– Нет ли у вас адреса телохранителя Мигуна?

– Рад бы, но чего нет, того нет. У него была своя охрана, из ГБ.

Ниночка пришла с кухни в аккуратном передничке, с чайным сервизом на подносе. Спросила:

– Хотите чаю, товарищ генерал?

– Спасибо, – сказал генерал. – Не буду вам мешать. – Он посмотрел на меня, Светлова, Пшеничного. – У вас, я думаю, сегодня будет немало работы. Игорь Есич, можно вас на минуту? – он оглядел квартиру, соображая, куда бы уединиться со мной, и прошел на кухню.

– Н-да, квартирка у вас не ахти, – сказал он на кухне. – Ладно. Кончите это дело, получите другую, получше. Но я вас позвал сюда не для этого. Леонид Ильич просил вам передать: вы должны в этом деле сделать все, что в ваших силах. Никаких ограничений в средствах и действиях. Возьмите вот это, – он достал из внутреннего кармана кителя небольшой засургученный пакет, положил его на кухонный столик. – И запишите мой телефон, – он продиктовал номер. – Звоните в любое время дня и ночи, меня соединят. Я хочу, чтобы вы четко поняли: в ваших руках судьба товарища Брежнева и… ваша собственная.

– Иван Васильевич, я могу знать какие-нибудь подробности? То, что вы знаете?

– А какие я знаю подробности? Сейчас никто ничего толком не знает. Что было у Суслова на уме, когда он начинал «Каскад»? Кто в его команде и что они теперь собираются делать? На всякий случай мы ввели в Москву Кантемировскую дивизию. Это я знаю. Но война-то будет не на улицах, война может быть на заседании Политбюро. Только неизвестно, кто теперь ее начнет вместо Суслова и с каких они пойдут козырей. Раньше-то все на Мигуне держалось. Он подозревал, что Суслов готовит правительственный переворот. И поэтому Леонид Ильич разрешил ему установить за Сусловым наблюдение. Это было с месяц назад. Через месяц Суслов пригласил Мигуна на беседу, и Мигун покончил с собой. Вот все, что мы знаем.

– Скажите, а где сейчас Юрий, сын Леонида Ильича?

– Он только что прилетел из Люксембурга. Был там во главе торговой делегации. А что?

– Теперь ему лучше всего посидеть дома, возле отца. Во всяком случае, он должен быть там, где исключена проверка его телефонных разговоров и личных связей. И то же самое нужно сделать с Галиной Леонидовной.

– Ох-ох-ох!… – совсем по-стариковски вздохнул Жаров. – Эту бабу не удержишь! Ладно, мы подумаем. Желаю удачи. – Он протянул мне руку. – И звоните мне в любой момент.

Я пожал ему руку, а он вдруг спросил:

– У вас есть коньяк?

– Есть…

– Налейте мне рюмку. Сердце закололо.

– Может, вызвать «скорую»?

– Нет, нет, – он усмехнулся. – Для врачей я абсолютно здоров. Сейчас отпустит.

Я подал ему рюмку с коньяком, он выпил залпом, подождал несколько секунд.

– Вот и все, – сказал он с посеревшим лицом и явно превозмогая внутреннюю боль. – Удачи вам. – И вышел, ссутулившись.

Я посмотрел ему вслед. Даже охрана нашего правительства стара и страдает сердцем! Я распечатал засургученный пакет. В нем была пачка новеньких сторублевых купюр, обернутая банковской бумажной лентой с надписью – «10 000 рублей», и сложенный вдвое гербовый бланк с красным грифом и текстом:

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС

Леонид Ильич БРЕЖНЕВ

Следователь по особо важным государственным делам при Генеральном прокуроре СССР Старший советник юстиции тов. ШАМРАЕВ ИГОРЬ ИОСИФОВИЧ выполняет правительственное поручение. Всем государственным, военным, административным и советским учреждениям надлежит содействовать его работе и выполнять все его требования.

Леонид Брежнев

Москва, Кремль, 23 января 1982 года

Я вложил этот бланк и деньги в карман пиджака и пошел в комнату проводить со Светловым и Пшеничным свой «совет в Филях».

Назад: Часть 2 Вторая версия

Дальше: Часть 4 Кандидат в убийцы

Часть 3 Суббота – «нерабочий» день