Глава 20 Немного о разгульной жизни

В августе стояла небывалая жара, и в выходные дни Москва пустела. Все, кто мог, отправлялись за город. Ирка спровадила маму с детьми на дачу к тестю и праздновала избавление от семейства с подругой Веркой за бутылочкой красного винца. Как оно называлось, они уже забыли, а читать наклейку было внапряг, буквы расплывались. Обе были хороши и делились впечатлениями о своей разгульной жизни. Вместо закуски на столе стояло парадное блюдо со скромной горкой перепелиных яиц. Подруги целеустремленно тыкали в них вилками, каждая со своей стороны, яйца упорно расползались по всему блюду и не поддавались. Ирка наконец догадалась подать две столовые ложки, и дело пошло на лад. Вера старательно пережевывала крохотное яичко, чтобы не проскользнуло целиком в горло, но процесс разжевывания не мешал ей рассказывать о наболевшем.

— Я своего Гришку вечером отправила за колготками. Говорю: чем зря бегать по бульвару, сходи лучше в магазин, купи мне новые колготки. А то завтра не в чем в школу идти. Наш директор совсем обнаглел, запретил учительницам в брюках уроки вести. Я ему говорю: «А если у меня ноги кривые? И я только брюками и спасаюсь?» А он посмотрел на мои ноги и говорит: «У вас заниженная самооценка. У нас теперь появилась штатная единица — школьный психолог. Пойдите к нему. Не зря же я ему зарплату плачу».

— Ну, сходила? — Ирка уронила голову на согнутую в локте руку и, стараясь не терять внимательного выражения на лице, слушала подругу.

— Подожди. Я тебе еще про колготки недорассказала. Гришка побежал — в спортивных трусах, как всегда бегает. Его в магазин впустили, а когда он выходил, не выпустили. Говорят — колготки украл. Кошелька-то в руках у него не было. Я ему деньги в кулак сунула. А чек он выбросил в магазине. Вызвали администрацию, позорили его, за трусы заодно досталось. Дескать, специально без штанов бегает, внимание продавщиц отвлекает. Он не выдержал, кому-то из охранников в морду дал. Так они, сволочи, милицию вызвали и в кутузку его засадили. Главное, не разрешили ему домой позвонить. Я вся извелась, все морги и больницы обзвонила. Про милицию как-то не подумала — он же у меня тихий. Утром в школу в рваных колготках пошла. А днем его отпустили, даже не извинились.

— И когда это было? Каникулы давно на дворе, чего ты вдруг вспомнила?

— В мае… А сейчас мне Гришку стало жалко, — вдруг заплакала Верка. — Я ему тогда изменила. Он из-за меня такие мытарства прошел, а я, сволочь, даже не задумываясь, меня пальчиком поманили — и я… — Верка зашлась в плаче.

— Да ты че? — оживилась Ирка. — Расскажи скорее: с кем изменила? когда?

— С психологом… — шмыгая носом и вытирая слезы бумажной салфеткой, наконец произнесла Верка. — Я к нему тогда зашла, ну когда колготки были драные, он и говорит: «Какие у вас ноги сексуальные, столько эротики…» Я, как дура, уши развесила, Гришка мне давно таких слов не говорил, я даже отвыкла… А этот психолог так пальчиком поводил в дырке на колготках, на коленке, во мне что-то как вспыхнет, как полыхнет во всем теле, даже уши запылали. И он меня голыми руками взял… Прямо на кушетке. За дверью шум, гам, переменка была, а я все на свете забыла.

— Ты что, очумела? Вдруг кто зашел бы?

— А я дверь заперла. Как поняла, что сейчас будет, ключик-то и повернула.

— Чтобы ему некуда было деваться, — поняла Ирка.

— Ну я же раньше никогда Гришке не изменяла…

— Ни фига себе. И столько молчала. Три месяца! — посчитала по пальцам подруга. — Но вообще ты стервь! Муж незнамо где, может, под кустом в парке с проломленной головой валяется, а ты как ни в чем не бывало на работу поперлась, да еще к психологу не поленилась сходить… Да ладно, с кем не бывает? Подумаешь, позволила себе разок… — тут же утешила она подругу, когда та бурно задышала, готовясь опять разразиться слезами.

— Так если бы разок… Я к нему по три раза в неделю приходила. На психотерапию. Результат каждый раз один и тот же был — только я дверь на ключик, он меня голыми руками.

— Ну и ладно, хоть познала радость жизни, — порадовалась за подругу Ира. — С одним всю жизнь тянуть лямку тоска смертная, разнообразие необходимо для полноценной жизни каждой женщине. У меня подружка была, Ленка, веселая такая девка. Она года на три меня младше. То есть мне самой только двадцать стукнуло. Я тетешкаюсь с детьми, а она притащилась посмотреть, что получилось. Смотрит, смотрит, будто детей никогда не видела, и вдруг спрашивает: «А ты мужу своему изменяешь?» Я говорю: «А зачем? Я же его люблю». А она: «Так ведь тоска какая, скучно с одним. Так и разлюбить недолго. Их почаще менять нужно, тогда своего больше ценишь. Есть такая теория».

— Она сама придумала? Или повод нашла — решила у тебя его увести?

— Может, и увести хотела. Как-то пришла к нам, напилась, стала к нему с поцелуями приставать. У меня на глазах! Он ей говорит: «Леночка, нельзя!» А она его хватает за разные места и лепечет: «Если очень хочется, то можно!»

— Я б ее сразу выгнала. Чтоб моего мужа при мне за разные места…

— Уж лучше при мне, я хоть проконтролирую. Кстати, наверное, она все-таки права была. Вот я его любила, любила, не изменяла, пока не разлюбила. А сейчас, если бы верность ему хранила, ждала своего благоверного, то есть я хотела сказать — убогого, пока он по родине не затоскует, вся бы высохла, как смоковница. А я наоборот, он еще только чемодан собирал, а я уже сразу решила — возьму от жизни все, чтобы было что в старости вспомнить. Мне кажется, я даже расцвела, когда стала внедрять свою идею в жизнь. — Ирка с удовольствием оглядела свою попышневшую фигуру. — Помнишь, какой я была тощей, злющей? А сейчас я такая добрая, прямо всех обнять хочется, к груди прижать, обласкать… Доброта так и прет из меня во все стороны. Мужики знаешь какие отзывчивые на доброту?

— Ну? — Верка уже пришла в себя и даже протрезвела. — Расскажи про него. Которого потом вспоминать будешь.

— А я не мелочусь. Если бы он был один, что тут вспоминать? Надолго не хватит. Я сразу четверых завела. Хорошего чем больше, тем лучше.

— Мать честная, где же ты их набрала? Они же все считанные, давным давно прирученные…

— А я вольных ищу. Один был еще зимой, австралиец.

— Ух ты! Ничего себе!

— Мужик — закачаешься, глаза голубые, волосы золотые, высокий, ноги-руки длинные, спортивные, зубки… про них не будем. Глаза закрою, он как начнет целовать, все готова была ему отдать за эти поцелуи. Ради него пришлось мать с детьми в гости отправлять на два часа, чтоб было где встречаться. Не мужик, а голубая мечта.

— Почему — голубая? — подозрительно спросила Верка.

— Мечта всегда бывает голубой. Или розовой. Про мужика ведь не скажешь — розовая мечта.

— Ну да… А дальше?

— Любовь была до гроба. Пять дней. Он мне такой подарок на прощание преподнес — триста долларов на пальто дал. Вместе покупали. И хорошо, что вместе, а то пришлось бы с Юркой делиться…

— Каким Юркой?

— Да это я так, оговорилась. В общем, не пальто, а сказка. Такое теплое, пушистое. Я в нем всю зиму проходила. И весной бы носила, да жарко стало. А второй был из Бельгии. Тоже классный мужик. Руки все время целовал, на концерты приглашал. Домой почему-то не решался зайти, я его три дня приглашала. На четвертый наконец уломала. С ним особая песня. В общем, сам измучился, меня расстроил. Оказывается, он уже четыре года как недееспособный. Жена, гадина, его отлучила, застукала однажды с подружкой и решила наказать на всю оставшуюся жизнь. А он ей, глупенький, не поверил, все надеялся помириться, а практику-то и растерял. Бедный мужик. Все-таки мужикам хуже, чем нам. Они как-то тоньше нас устроены. Все на них действует — и шум за стеной, и младенец, орущий рядом, и когда жена застукает… Тогда все — суши весла.

— Да, на моего Гришаню тоже действует, когда мамаша, того гляди, дверь снесет, если мы с ним в ванной и ей туда же нужно. А в комнате дети галдят, тоже отвлекают. Бедный Гришаня… А я, сволочь, нашла себе кобеля, которому все по фигу — и топот за дверью, и кабинет директора за стеной… — Верка опять заплакала, жалея обманутого мужа.

— Да брось, не плачь, давай лучше выпьем за плотника Гошу. Вот уж мужик так мужик! Если дверь чинит, то навеки, если рамы ремонтирует — сроду не протекут, если в постель затащит — пока до истерики не доведет, не успокоится. Это мой третий. Классный мужик. Представляешь, однажды в самый разгар мамаша с детьми начали в дверь ломиться, а он мне: «Не дергайся, пока дело до конца не доведем, дверь не откроем. Намек поняла?»

— Ирка, а на фига тебе их так много? И как же твой Коляныч?

— А ему ничего не надо. Он и так постился круглый год, а сейчас в Америке храм расписывает, уже полгода там. Домой и не рвется. Пишет, по родине тоскует. А семья ему по барабану. Ну и нехай. Я без него хоть жизнь узнала. Опять же пальто новое купила. Для дома всякое — телевизор, стиральную машину, холодильник наконец новый, само…разме…размора…живающийся, — не без труда произнесла она сложное слово.

— А твой четвертый? — Верка слезы-то лила, но счет Иркиным поклонникам вести не забывала, романтические приключения отчаянной подруги очень ее увлекли, и она уже не казалась себе падшей женщиной, которую можно было взять голыми руками.

— Ой, Верунчик, прямо и не знаю, что тебе сказать. По виду страшный — как смертный грех. Я с ним на люди даже не показываюсь, стесняюсь.

— Господи, да на кой он тебе такой?

— Верунчик, это любовь! — твердо ответила Ирка. — Вот этого точно буду помнить всю жизнь. Даже если его парализует. И он меня страсть как любит. Я у него как-то спрашиваю: «Если ты ослепнешь, ты меня на ощупь узнаешь?» А он мне: «Даже не беспокойся. Я тебя по дуновению ветерка вычислю». По запаху, значит.

— Ух ты! Какие красивые слова говорит! И где же вы с ним встречаетесь?

— Ночью, в машине. Он меня увозит в лес. Ночь непроглядная, бледный месяц сквозь рваные тучи глядит, деревья шумят, совы угукают, мелкая тварь под спиной копошится… Так романтично.

— Мыши копошатся? Я бы умерла от страха.

— Я с ним не ведаю страха. Кто его хоть раз увидит, для того страх переходит в философскую категорию. Я уже пережила и эмпирическую стадию, и метафизическую. Я о нем пыталась даже стихи сочинить, но ничего не получилось, все какая-то чертовщина в голову лезет. О нем скорее сагу можно сложить. Типа: вглядываюсь с трепетом в его плоское лицо, подобное каменной бабе в диких степях, глажу его бугристый лысый череп, целую его мохнатые кустистые брови, низко нависшие над узкими черными глазами, как у дикого кочевника, а как прекрасен его нос — костистый треугольник с глубоко вырезанными ноздрями, а губы — узкие и твердые, в рубцах от шрамов, следов многочисленных драк, а зубы — крупные и желтые, да все разных размеров…. Нет, такого природа может создать только однажды. Штучный экземпляр. Этим он и ценен. А уж любовник — таких нет на этом свете. Он только коснется своей волосатой загорелой рукой моей коленки, я уже начинаю подвывать, как раненый зверь, которого настигает меткий охотник. Верка, он такой меткий…

— Как — меткий?

— Сама догадайся. Интимные подробности лучше опущу.

Вера задумалась, но, видимо, на ум пришло что-то уж совсем непотребное. Она растерянно взглянула на Ирку и перевела разговор в более приличное, романтическое русло:

— Какая сказочная история… Ночь, совы, мыши и лицо кочевника, дикие глаза которого мерцают антрацитовым блеском в черной тени деревьев…

— Верка, я знала, только ты способна поэтически оценить образ человека с нестандартной внешностью. Этот кочевник — моя тайна. Смотри не проболтайся никому. А то он, ко всему прочему, в Москве лицо известное.

— Ой, ну скажи, кто это? Никому не скажу, под пытками не признаюсь!

— Не могу. Он в министерстве работает. А в каком — не скажу.

Резко зазвонил телефон — подруги вздрогнули. За окном давно стемнело.

— Кочевник? — тихо спросила Верка, опасливо поглядывая на телефон.

— Сейчас узнаю. — Ирка подняла трубку. — Да, Юрик, хорошо, Юрик, завтра в три. Поняла. Пока.

— В три ночи встречаетесь? — Вера перегнулась через стол и круглыми глазами впилась в Ирку.

— Да нет, это другой, пятый. Только он мне не любовник. Так, денежный мешок. Деньги дает за некоторые услуги.

— Какие еще услуги может предоставить женщина мужчине, чтобы он ей давал деньги? Стираешь на него? Или убираешь его квартиру?

— Его подъезд. Он один занимает весь подъезд. Неплохо платит… — отшутилась Ирка, не желая раскрывать источник своего постоянного дохода. Но Верка поверила и этому. После сказания про кочевника любая история из уст подруги звучала правдиво, словно высеченная на скрижалях.

— Ириш, мне домой пора, только мне чего-то боязно. Проводи меня до автобуса, хорошо? Тебе после твоего кочевника уже ничего не страшно, а я девушка впечатлительная…

— Да уж, впечатлительная, а кто Васькову из пятого «бэ» в прошлом сентябре волосья из башки клочьями выдирал? Притом зная, что его старший брат только что из зоны вышел?

— Так это я от злости. Я когда в ярость прихожу, себя не помню. А Васьков достал меня, урок не давал провести. Сорвалась… Кстати, после той истории выхожу из школы дня через два, стоит этот братан, сверлит меня взглядом. Думаю: ну, конец мне, сейчас на глазах у всех ножиком пырнет. А он мне так уважительно: «Здрасте, Вера Павловна!» Ты поняла? Бандюки только силу уважают.

Подруги вышли из подъезда и медленно направились к автобусной остановке. Ноги у них немного заплетались, и они бережно поддерживали друг друга. Пока ждали автобус, их еще немного качало, но на свежем воздухе они окончательно протрезвели, и в автобус Вера запрыгнула молодой козочкой, услышав на прощание напутствие подруги:

— Смотри не усни, а то остановку пропустишь, пьянчужка!

Пассажиры с интересом взглянули на новую попутчицу, но ничего особенного не заметили. Она безмятежно смотрела в темное окно, ее бурная фантазия учительницы русской литературы рисовала всех героев романов Ирки. Но почему-то больше всего хотелось взглянуть на кочевника, ну хоть одним глазком. В глубине души она мечтала об острых ощущениях.