17

«Меня Коля зовут. Фамилия — Пузырев. Так и запишите… На втором слоге ударение. Это ведь чуть не каждому лейтенанту объяснять приходится. Чи-тать-писать не умеют, фитили, а туда же — в милицию. И протоколы составляют — помереть не встать: «Задержан без документов личности и сопровождающих личностей». Хоть бы книжки какие почитали. Мне пятнадцать лет, даже с половиной, я и то лучше напишу. А что? В третьем классе, еще до первого раза, я вообще лучший был. Техника чтения и всякое такое. Довольный, дурак, ходил. Думал — дома скажу, все выпадут. Только матери тогда уж не до меня было, а бате и подавно.

Да, Николай Алексеевич. Восемьдесят седьмого года рождения. Я из Вышнегорска сам. Не бывали? Там еще завод цементный… Говорят, лет семнадцать назад, еще до моего рождения, завод знаменитый был, специально люди работать к нам ехали. Потому что — заработки. Только я этого уже не помню. Помню — отцу по восемь месяцев не платили, на материны деньги жили. Она тогда товароведом в «Центральном» работала. Тоже так себе кормушка.

Помню, с пацанами на обрыве по вечерам сидим, там гаражи внизу и дорога от завода, так мы ждем, когда дневная смена кончится и народ домой двинет.

Батя мой редко трезвый идет. Да он всегда любил выпить, но поначалу ничего — по голове даже погладит, конфету сунет. Мы вдвоем домой и возвращались. Или к Семеновым шли. У Витьки Семенова папаша не то что мой: и выпить у него всегда есть, и закусить. Да ему что — волк, ненадолго выйдет, поживет сколько-то и пропадает. А потом снова находят его — и судят. За кражи в основном. Но туда же:

— Колька, ну-ка стих какой давай! Давай расскажи, чего еще вычитал!

Я им книжки пересказываю, а Семенов, если уже сильно выпивши, — Витьку по шее да по спине:

— Смотри, гад, другие учатся, а ты!..

Только Витьке все равно, он уже с детства привычный был. А мне и в первый раз не очень понравилось, и потом — само собой.

Магазин книжный у нас в городе один, да, в общем, и ни к чему больше. Водочных пятнадцать, и то не хватает. А книжный что — тетрадки сопли-викам купить да бумагу туалетную — кому погордее и газетой обойтись не может. Я туда тоже не часто ходил. У бати денег редко бывало, да он и пропивал сразу, а у матери не очень допросишься.

Как-то забежал я туда дождь переждать, из школы шел — по дороге. Смотрю, а у них там книги не под стеклом: «Дело Васильева», «Месть важнее жизни», да и других много-много. Хорошие. В библиотеке школьной скукота — таких не допросишься. А в магазине никого нет и продавалка вышла. Я огляделся, две штуки в сумку сунул — и снова под дождь. Домой не понес, побоялся. Я ведь не понимал тогда, что моим наплевать, что у меня за книги и откуда.

У нас дом деревянный, я на чердак залез, там читал. Книжки попались тогда не очень, ну я просто в этом понимаю. Но тогда понравились. Особенно про киллера. Он с детства стрелять учился, батя у него охотник, а потом его в армию забрали. Я ее после Семенову пересказывал, так он смеялся. Ну так книжка, конечно. Там, понятно, вранье. И про воров когда и вообще. Но читать интересно.

Я еще два раза в книжный заходил, брал так же. А на третий — продавалка выскочила, ждала уже, следила.

В школу бумагу написали. И отца с работы вызвали. Я стою там перед ними, а он в сторонке сидит. Завуч разоряется: пример улицы, то-се, недостатки воспитания! Позор.

Батя весь красный, кивает:

— Займусь, больше не повторится.

И занялся, гад. В тот же вечер выпорол, а потом к Семенову сходил, напился и еще добавил.

Вот я тогда в первый раз и сбежал. Блин, знал бы, как там у бати самого все повернется, я б ему ответил тогда. Не знал. На восток рванул, в Бийск, там у меня бабка живет. И опять дурак вышел. В Москву надо было, да я разве понимал!

На товарных добирался, на ближайшей станции сняли. Тамошний начальник первый раз тогда спрашивает:

— Как фамилия?

Говорю. А он, глухой, через «ё» пишет. Я объясняю. А он, падла, смеется.

— Грамотный, — говорит. — Книжник.

Я подумал, он и про магазин знает, отнекиваться стал. А он все смеется:

— Сопля, а грамотный. Книжник и есть.

И когда другому меня с рук на руки передавал, чтобы домой везти, так и обозвал. Тот, второй, после того как папаше на руки меня сдал, еще в школу пошел, не поленился, пузатый. Вот и стали меня дразнить: Книжник да Книжник. Витька Семенов потом уже мне и татуировку эту сделал.

Батя совсем озверел после моего побега: так избил, что я неделю не вставал. Потом опомнился, но врача вызывать запретил. Мать в школу зашла — сказала, я болен. Заболеешь тут, конечно! А сама мне говорит, что больничного, мол, с тобой не дадут. Один терпи. У меня работы много.

«Работы»… Ха! Узнал я и про работу ее потом. Потом, когда с батей история вышла.

Витька ко мне пару раз заходил, дверь-то открытая была, я ведь не вставал. Придет, по комнате послоняется, стуЛья попинает и уходит. Книжки, правда, приносил. Говорил — на помойке нашел. Ничего книжки были. Так бы я, может, и не стал читать, а когда лежишь все время — тоска ведь. Там одна про разбойников была, как он во француза переоделся — нормально. А про попа, который себе палец отрубил, я не дочитал — фигня, по-моему.

Мать на эти книжки у меня и не посмотрела. Ей-то что! А вот насчет сережек прямо на дыбы стала. Сережки у нее пропали золотые. Она ко мне как-то вечером:

— Куда дел, ворюга, бандит?!

Я и расплакался. Обидно стало. С кровати же не встаю. Куда я их деть мог?

— Кто заходил? — спрашивает.

— Витька, говорю, Семенов. Больше некому.

И правда, больше некому было. Отец вечером пришел, я думал, сразу к Семеновым побежит. Нет. Ничего не сказал. Пробурчал, что не материно это дело, а про меня — что вру я все, что веры мне нет и он со мной потом разберется.

Вот думаю, как. Нужен вам сын! Ладно, погодите. Поправлюсь — снова ноги сделаю.

Времени много было, стал я все обдумывать. Решил — за границу побегу, во Францию. Там тепло, хорошо. И работать можно устроиться, и в армию пойти — тоже платят. Достал с полки атлас старый, там еще Советский Союз нарисован и нашего Вышнегорска никак не найдешь. Но, решил, доберусь. Свидетельство о рождении у матери из стола вытащил, заметил, где деньги лежат, но сразу не взял, не дурак. Про свидетельство она, может, и сейчас не хватилась… А деньги бы сразу стала искать. Знаю я эти дела. Деньги — вещь, деньги любой дурак бережет, это ежу понятно. А уж про мою мамашку и говорить нечего. Она у меня за копейку удавится.

Стал я ждать, чтобы совсем лето стало, — в мае дело было. На школу вовсе забил, как поправился — даже для виду там не появлялся. Боялся только, чтобы батя про это не узнал и не отлупил опять. Но у бати скоро своих проблем выше крыши стало…

Я домой возвращаюсь однажды, а там милиция. Обыск. Оказалось, что батя-то мой на пару с Семеновым магазин подломили. Их и взяли тут же. А как стали копать — много чего за ними еще было. Батю-то давно с завода по статье уволили, а он нам с матерью не говорил, мы и не знали. Вот он чего Витьку выгораживал — с Семеновым ссориться не хотел. А может, еще почему. Я в их дела не вникал, знаю только, что папаша мой до сих пор сидит. Если не сбежал, конечно. Только интересно — куда это он побежит, если придется?

Я тогда и суда ждать не стал — больно мне интересно! Рванул, как и хотел, на запад. Только не по железке, а автостопом. Думал, так оно вернее, дальше уйти успею, искать ведь будут. Ха! Ну денег, которые я из заначки увел, матушка еще хватилась, а на меня положила — это уж точно.

Я тогда снова недалеко уехал. В Глухове, это сто двадцать километров от нашего Вышнегорска, искал я, где переночевать. К вечеру вижу — в подъезде придется. Это сейчас мне привычно, а тогда….

Но я про другое, короче. Там у меня пацаны какие-то деньги и отобрали, в подъезде. И побили. Я хоть кричал — фиг кто вышел помочь. Без денег долго не протянешь, вот и пришлось мне в милицию сдаваться. В другом подъезде до утра пересидел, а с утра пошел. Сказал все как было. Так оказалось, что матушка и не искала меня ни фига. Я четыре дня в приемнике жил, пока она собралась за мной приехать. Это в соседний-то город!

Ну привезла она меня назад. В школе меня на второй год оставили. Да мне что — не сильно я и расстроился. Уже решил же, что больше в школу ходить не буду. Бодяга. Батя в предварилке сидел, но по нему я тоже не скучал. А по ремню его — тем более. Мать на меня не больно-то внимание обращала — так я домой только пожрать заходил, и то не всегда. В то время у меня и татуировка появилась.

С Витькой Семеновым мы где-то месяц не виделись со всеми этими делами. Но я ему сережки материны не забыл. Только что с ним сделаешь — он пацан здоровый, бычара. И старше меня на два года.

Витьку я на обрыве, возле гаражей, встретил. Я туда потусоваться пошел — встречать с работы мне уже некого было. А Витька и никогда не встречал — батя урка, так какой там завод! Но все пацаны по вечерам на обрыве, а он им травку продавал. Где брал — не знаю. И не трогали его никогда ни Дюша, ни Фингал. Они тоже дурью занимались, но по-серьезному. Да им лет по пятнадцать тогда было, а Витька — сопля. Но не трогали. Может, из-за отца, может, еще почему.

Витька сам ко мне подошел. «Здорово, — говорит, — как жизнь?» И улыбается так поганенько. Я бы, может, не стал с ним связываться, да все вокруг пацаны смотрят и вроде тоже смеются надо мной. Я и ответил, что гад ты, сережки увел, а мне досталось. Хотел еще прибавить, что какой у него папаша, такой и он сам, но не стал. Мне-то с моим батей тоже, выходит, не сильно повезло. А Витька все лыбится. «Книжник ты, — говорит, — и ничего больше. Козява. Не видал я никаких сережек. И ты ничего не докажешь, и мать твоя теперь пикнуть побоится». «Сам ты, — отвечаю, — книжник». Ну поцапались мы с ним. И как-то так получилось, что я ему в глаз заехал и фингал поставил. Случайно получилось, он меня здоровее, я уж говорил. А тут взрослые подошли, мужики с завода, растащили.

Витька говорит: «Я тебе этот фингал, падла, запомню!» И где-то через неделю подловили они меня вчетвером, в подъезд одной новостройки затащили, а там нет никого, понятно. Ну и держали меня, пока Витька мне на левой руке татуировку делал, рот затыкали — не то что кричать, дышать трудно было. Наколол он мне вот — «Книжник». С тех пор меня мало кто по-другому и зовет. Книжник да Книжник…

И в протоколах пишут. Как кличку. А наколка — примета особая. Мне эта наколка потом, когда последняя-то история была, помогла даже. Ну я вам потом расскажу, по порядку надо.

В третий раз я из дома сбежал через год только. Батю моего посадили на восемь лет. Для первого раза это много, сами понимаете. Но то ли больно много они с Семеновым наворочали, то ли чужие дела повесили. Да мне наплевать, в общем. И мамаша тоже не сильно расстроилась. Уже к зиме завела себе одного: бухгалтером на нашем цементном работал. Меня, понятное дело, не спрашивала, а бате, может, и написала — не знаю. Ее новый, Шульман у него фамилия, скоро к нам и переехал. Бить не бил — врать не буду. Только зануда был страшная. Все про школу мне на мозги капал. Я-то на эту школу конкретно забил, не появлялся там даже. Училка наша на меня плюнула. А этот почти каждый вечер посадит меня перед собой на стул и гундит: «Ты мальчик способный, читаешь много. Не надо себя губить. Учиться надо. А ты что же? По улицам болтаешься. Курить начал…» Тоска смертная. Да что говорить: зануда — зануда и есть.

Но курить я тогда и правда начал. Привык быстро. И до сих пор жалею, вот честное слово! Потому что без еды, когда после фигово приходилось, день-два я спокойно тянул, а без курева совсем хана, хоть вешайся.

На сигареты, понятно, деньги нужны были, да и вообще — одно купить, другое, мало ли. Я сначала у матери таскал, но у нее не больно-то поворуешь — все сосчитано было. Раз она меня по шее тряпкой звезданула, другой. Нет, думаю, надо в другом месте брать.

Сначала случайно получилось. Я когда по городу гулял, увидел один раз перца на скамейке. Вокруг него сумок, пакетов — штук десять. Перец докурил, сумки собрал и пошел. А один пакет забыл, он у него со скамейки свалился, а перец не заметил. Я отдать бы ему мог, но не стал. В пакете так, ерунда оказалась, тряпки, но еще — блок сигарет «Мальборо» и ботинки новые, кожаные. Тряпки я выбросил — куда они мне. Да еще женские. Ботинки зажилил, но носить не стал — велики. А сигареты скурил. Жалко, думаю, что денег не оказалось. Деньги бы пригодились — факт. Ну а в другой раз я в автобусе мужику в карман залез. Тот меня за руку. В детскую комнату отвели, в милицию. Потом матери передали. «На вашего сына, — говорят, — уже приличное досье собирается, следите за ним получше». Да матери все равно. Рукой махнула. Это я слышал, как она соседке про меня говорила. Ну, махнула, так махнула. Посидел я недельку взаперти, потом снова выходить гулять стал. А без денег что же гулять?.. Я и воровал где мог. Ну так — не воровал, подворовывал.

В это время я с Голубем и познакомился. Голубь — это не кличка, фамилия, точно знаю. Я один раз случайно паспорт его видел — судимость есть, верно. А Голубь — фамилия. Николай Владимирович. Из всех наших я, может, один знал, как его по имени зовут.

Свел нас Фингал, который балдой приторговывал, я вроде про него уже говорил. К новой весне я совсем редко дома бывать стал. Тоска, бодяга. Когда на стройке переночую, когда в подъезде, да мало ли… Ну, бывало, и в милиции, там меня уже хорошо знали. Но на кражах поймать не могли. Поэтому подержат ночь и домой ведут. А дома опять сначала. Я день-два поем — и снова на улицу.

Как-то вечером, поздно уже было и холодновато, сижу в одном дворе на скамейке — подходит Фингал. «Привет!» — «Привет!» — «Все, — спрашивает, — по подъездам слоняешься? Жрал хоть что-нибудь сегодня?» — «Жрал», — говорю. А сам думаю: чего это он такой заботливый?

Но есть и правда хотелось. Потом, холодно было. А он предложил пойти погреться. И чаю попить. Я и согласился.

Идти недалеко было. Дом такой деревянный, двухэтажный. А там, в одной квартире, много кого. Сивый там и другие пацаны тоже. И мужики. Голубь там же был. Фингал когда постучался, ему Сивый и открыл.

— Гляди, — говорит, — Голубь, Фингал какого-то мышонка приволок.

— А, — тот отвечает, — это ж Книжник, личность знаменитая.

И на меня глядит и вроде как подмигивает.

— Отца, — говорит, — его встречал, не так давно встречал. Батя твой, — ко мне снова поворачивается, — правильный. И ты, видать, пацан верный.

Где он, думаю, его встречал? Не въехал сразу. А потом сообразил. Испугался даже: вот, оказывается, куда попал!

А тут Сивый мне миску с жареной картошкой сует, хлеба кусок. И, гляжу, водки в стакан наливает. Мне и Фингалу. Фингал свой сразу выпил, а я и отказаться не успел, как Голубь на Сивого набросился:

— Ты чего, гад, не видишь, что пацан совсем маленький? Я тебе харю расквашу — рад не будешь! Сами быдло и других туда же тянете?

А потом ко мне опять:

— Ты, Книжник, не бойся. Сивый дурак просто. Ты поешь сейчас, а потом как знаешь. Хочешь — здесь ночуй, а не хочешь — домой иди или еще куда, если место есть. Только на улице тебе лучше не оставаться, холодно по ночам.

Ладно, думаю, поем, чего уж там, раз такое дело. А когда поел — разморило меня. На улицу и правда идти не хочется, а домой — через весь город. Да и не собирался я домой уже ночевать. Голубь мне сам место в углу указал. Там по всей комнате матрасы дырявые набросаны были, из них половина ваты повыдергана (я уж потом узнал — вены той ватой зажимали после уколов, ну ширялись когда), Сивый мне одеяло принес. Одеяло тоже рваное, старое. Но все равно лучше, чем на улице. И тепло. Я и заснул. А с утра опять в город пошел — никто меня не держал.

Ну, короче, стал я иногда в этой квартире ночевать. Там многие пацаны ночевали, мужики тоже. Я, может, только почаще. Скоро понял, что торчки там собираются, раз видел, как вещи какие-то Сивый и еще один мужик приносили. Да мне-то что! Меня никто не трогал — Голубь не давал. И кормил тоже. И мелочь на сигареты ссыпал. А еще про батю моего рассказывал — какой он, оказывается, вор уважаемый. «Жаль, — говорил, — я не знал, что сынка его встречу. Я бы от него весточку тебе передал. А так — что расскажешь»… Но рассказывал чуть не каждый раз, как я заходил. До сих пор не знаю — правду или нет. Поначалу-то я очень верил. А потом, когда случай вышел, засомневался. Но все равно думаю, что батя у меня не промах. Не зря же ему с первого раза столько впаяли. Может, увидимся с ним еще — сам спрошу. Ну ладно.

Месяца через два, летом уже, принес я Голубю ботинки те самые, что раньше на скамейке на улице спер. Отблагодарить его хотел. Да мне ботинки все равно велики были, я же говорил.

— Откуда? — Голубь спрашивает.

Я ему рассказал. А он посмеялся, осмотрел ботинки и говорит:

— Новые, ничего. И дело давнее. А не зря я говорил, что ты парень толковый. Шкет, а ума хватило ни самому не надевать, ни продать. Ладно, посмотрим, на что еще сгодишься. Но, думаю, не посрамишь батю, верно?

Мне обидно стало, что он так говорит.

— А как же, — отвечаю. — Обижаешь, Голубь.

А через неделю он первый раз помочь попросил. Сказал, что на меня он как на себя надеется, что делать-то почти ничего не нужно и что денег он мне потом даст. И сказал сколько. Я сейчас уже не помню сколько, но тогда я такие деньги вообще в руках не держал. Ладно, думаю, попробую.

Ночью пришли мы с Сивым и Голубем к какому-то дому, Голубь меня подсадил, и я в форточку влез — открыта была, на первом этаже. Ничего в квартире особо не разглядывал — незачем, да и боялся, если честно. Только, как Голубь велел, открыл им окно изнутри, а сам обратно вылез. Голубь еще велел рядом стоять, их дожидаться и поглядывать заодно. На шухере то есть. Мне хоть и страшно было — стоял. Потому что сам Голубь мне тогда в первый раз страшнее всего показался. А еще потому, что здорово это все было. Как в книжке. Я одну такую читал и еще других много про это, но та больше понравилась. Жалко, название не помню.

Те двое быстро справились. Вылезли назад с сумками, окно притворили, и мы пошли. На соседней улице машина стояла, мы в нее залезли, доехали до какого-то дома, там Сивый кому-то сумки отнес, вернулся, отогнали мы машину в другое место и пешком домой вернулись. Ну не домой, понятно, — на ту квартиру, про которую я рассказывал. Спать легли. Сивый предлагал водки выпить, но Голубь не стал и ему не разрешил, цыкнул только. Наутро и правда мне денег отсчитал и велел несколько дней не приходить. И молчать велел, будто я сам не понимаю.

Потом я еще пару раз в Вышнегорске в форточки лазил. Нечасто, но бывало. А потом Голубь новый фокус придумал. «Только, — сказал, — придется тебе с нами в другой город переехать. Лады?» А чего? Мать меня, бывало, уже по месяцу не видела. По хахалю ее я не скучал. Школа? Я и забыл уже, какая она есть-то. Поехали. Я только Голубя спросил: зачем в другой город-то? «Знают, — говорит, — тебя здесь многие. И меня тоже».

Мы во многие города потом приезжали: Голубь, Сивый и я. Другие, бывало, тоже приставали — и мужики, и пацаны, но ненадолго. Про пацанов Голубь сам говорил, что лучше, чем у меня, ни у кого не получается. «Ты, — говорил, — не книжник, ты артист прямо, цены тебе нет».

А по мне, простейший фокус, я быстро научился, даже слова свои наизусть выучил, а все равно многие лохи верили. Ходил по домам, в квартиры звонился. Денег не просил. Из человека за просто так денег не вытянешь, это уж я давно понял, еще от матушки, усвоил. Просил я в тех квартирах поесть. Бывало, впускали и кормили. А я смотрел — богато живут или не очень, что взять можно, какой замок, какие окна. А потом Голубю пересказывал. На квартиры они уже без меня ходили. Но денег давали. Если разобраться — хорошее время было. Я дешевле «Кэмела» и не курил тогда ничего.

Так вот в конце концов мы до Москвы и добрались. Здесь и свихнулось дело. Из-за Сивого все вышло. Голубь, правда, и сам рюмку мимо рта не носил, но даже он все на Сивого покрикивал. Уж очень тот выпить любил. И дурью налево приторговывал — мало все ему, придурку.

Мы в Москве хату сняли, на окраине. По утрам я работать уходил: Голубь или Сивый меня в другой район забрасывали, и я шел по квартирам. А назад к вечеру я чаще сам добирался — Голубь знал, что не подведу. В Москве дела не так хорошо пошли: тут народ стреляный, не всякий в квартиру пустит. И замки кодовые на подъездах. Когда с кем проскочишь, а когда и ждешь чуть не по часу.

Как-то я раньше обычного домой пришел — день неудачный был и проголодался, Голубь мне давно уже на карман не выдавал. И как к двери нашей хазы подошел, слышу — Сивый с Голубем лаются. Да в голос. Пьяные, значит. Так-то Голубь осторожный, от него, бывало, не то что по фене — матерного слова неделями не услышишь. А тут разошелся. Я и не стал сразу входить, слушаю.

Так я понял, что ругает Голубь Сивого за то, что тот на хазу дури притащил, да много, на «вилы» тянет. А тот отпирается, да кричит: «Я и так с тобой заколебался. Ты мне что в Москве обещал? А живем хуже, чем в Вышнегорске жили».

Думал, что до драки у них дойдет, — нет, не дошло. А поругались напрочь. И до того договорились, что разбегаться им надо. Вот тогда Сивый и спросил, что с Колькой Книжником, со мной то есть, делать? «Бросить просто так, — говорит, — нельзя. Знает много». Помолчали. А потом Голубь вроде как вздохнул и Отвечает, да сплюнув вот эдак: «Говна, мол, не жалко. Отец у него мужичара, и из этого никогда вора не будет. Мужик — он мужик и есть». «Так что?» — Сивый спрашивает. «Да что, пора и тебе начинать. Хлопнешь его, потом разбежимся. Так оно вернее будет. Мне хоть спокойнее: если ты, падла, сдашь меня когда, будет что мусорам о тебе рассказать». Тут они снова ругаться стали, выяснять, кто меня мочить будет. Но я того уже слушать не стал. Мне хоть кто — я еще пожить хочу. Спустился аккуратно по лестнице и дал деру.

А куда мне податься? Денег нет. Документов нет. А хоть бы и были. Домой возвращаться? Там-то меня Голубь быстро найдет. Из кровати, гад, вытащит, тепленького. Ну совсем мне страшно стало, давно так не было. Хоть и немало мы в Москве проторчали, а разобраться — город чужой. Знакомых никого.

Первую ночь я опять в подъезде переночевал, как в старые времена. Да и дальше так пошло. Ночевал в подъездах. Пару раз ночи похолоднее были — так на теплотрассе.

И опять по квартирам ходил. Там уж не разглядывал я эти квартиры особо. Лишь бы накормили. Но так не всякий день получалось. Когда и вовсе голодный ходил. А хуже всего то, что табака не было. Совсем смерть без табака. Потом на Казанский прибился, бомбил по рублю. Но местные пацаны не сильно приняли — там охотников и без меня хватает. Побили пару раз. Не сошлись там особенно с одним характерами. Да фиг с ним. Я, бывало, на пару дней в город уходил, а потом обратно возвращался. И не везло все больше. Бывало по три-четыре дня не жравши. Доходил, короче.

И вот там-то, на. Казанском, и подошли ко мне эти двое. Дядьки здоровые и одеты хорошо. Я, помню, еще подумал, что сколько же в этом городе людей, у которых денег до фига, девать некуда. Вон стоят, курят, поплевывают. Кинули бы мне червонец, не разорились бы, гады. А у самого аж урчит в животе, так жрать хочется.

Тут один из них и подошел ближе, улыбается:

— Привет, — говорит, — Книжник.

Я сначала вздрогнул, сразу бежать хотел. Неужели, думаю, нашел меня Голубь? А потом вижу, куда дядька-то смотрит, и понимаю. Татуировку на левой руке правой прикрыл, спрашиваю:

— А вам чего?

— Есть хочешь?

Молчу.

— Да ты не бойся. Если хочешь — поехали, накормим.

— Закурить, — говорю, — дайте.

Дают и закурить. И все улыбаются, улыбаются. Что-то, думаю, не то. Сразу же понял, тогда уже. Но жрать хотелось — сил нет. Да и где мне уже хуже будет?

— Ладно, — киваю, — поехали.

— Вот и хорошо. Мы на машине. Хочешь, наверное, на машине покататься, да?

Они меня совсем, вижу, за дурачка зеленого держат. Ладно. Колька Книжник и не с такими перцами дело имел. Кивнул я им еще раз.

Поехали…»