Агеев наблюдал за квартирой Кропоткина почти сутки. Вечером, когда в окнах горел свет, внутренности квартиры прекрасно просматривались из дома напротив. Филипп устроил себе наблюдательный пункт на лестнице в подъезде этого самого дома рядом со щитком кабельного телевидения. Проходившие мимо жители дома принимали его за монтера, Филя и комбинезон синий с надписью «М-Телеспутник» не поленился надеть, а когда никого за спиной не было, вооружался биноклем и фиксировал каждую тень в квартире профессора.

Впрочем, тень, а точнее, фигура, мелькала всего одна, по всей видимости домработницы. Толстая, немолодая женщина вначале возилась у плиты, потом там же на кухне поужинала в одиночестве. Вымыла посуду, прошла в гостиную и начала бесцельно перебирать вещи. Сняла со стола скатерть, скомкала, села на стул и, уронив голову на сверток, посидела несколько минут, потом вернула скатерть на место, передвинула какие-то резные фигурки на пианино, вазу с цветами убрала с журнального столика, застыла с ней на минуту, словно не зная, что делать, и поставила обратно. Поправила книги в шкафу, стерла пыль с телевизора. Включила его и тут же выключила. Потом перешла в кабинет, зажгла свечку, очевидно перед портретом покойного профессора, посидела и тут в кресле минут десять, вернулась на кухню, за стол, и уставилась в одну точку, время от времени поднося к глазам маленький белый платок.

На нужную сторону выходили окна кухни, гостиной и кабинета Кропоткина, электроэнергию не экономили, свет горел во всех комнатах, шторы не задергивались, и, кроме толстой женщины, Агеев так никого и не увидел. В 22.10 она погасила свет и, очевидно, отправилась спать. Только маленький огонек свечи дрожал в кабинете.

Филипп подождал еще около часа, но ничего не произошло, и он тоже отправился спать, а когда вернулся около семи, толстая женщина уже возилась на кухне. Завтракала она тоже в одиночестве. Потом отправилась по магазинам.

Агеев почти два часа ходил следом. Толстая женщина съездила на рынок, купила пучок зелени и килограмм огурцов, долго стояла у мясного прилавка, но так ничего и не выбрала. В супермаркете взяла батон хлеба и бутылку молдавского кагора. Видя, что поход за покупками окончен и она возвращается, Филипп забежал вперед и уже звонил в дверь, когда она появилась на площадке.

— Вы к кому? — спросила женщина устало, безо всякого подозрения или недоверия в голосе.

— Я ученик Николая Николаевича… — Филипп потупил глаза. — Узнал, примчался из Новосибирска — и вот, кажется, опоздал на похороны…

— Ну заходите. — Она не попросила показать документы, просто распахнула дверь перед незнакомым человеком.

Агеев прошел вслед за ней на кухню, присел, не дожидаясь особого приглашения, помолчал, пока она разбирала покупки.

— Я Полина Афанасьевна, можно тетя Поля, помогала вот Николаю Николаевичу по хозяйству. — Она вздохнула и поставила на плиту чайник.

— Я знаю, — Филипп тоже вздохнул. — Я был здесь с полгода назад, вы, наверное, не помните…

Филипп, конечно, рисковал. Кропоткин мог в принципе вести уединенный образ жизни и никого домой не приглашать, или у тети Поли память могла оказаться феноменальной. Но ложь сработала, она кивнула:

— К Николаю Николаевичу много таких приходило, он молодежь любил, и вас я помню как будто…

— Филипп. Филипп Агеев, — представился Филя. — Защитился у Николая Николаевича в двухтысячном, теперь вот в Новосибирске.

— Чем занимаетесь? — спросила она, наливая ему чай.

— Лазерами. Полупроводниковыми лазерами.

И снова он рисковал. Домработница могла оказаться не совсем темной деревенской бабой и, просто подавая кофе с плюшками гостям Кропоткина, могла нахвататься терминов, в которых Филя был несилен, да и с Кропоткиным у нее неизвестно какие были отношения: может, она при нем уже лет сорок существует и он ей за завтраком прочел развернутый курс лекций о своих лазерах. Но снова пронесло, о лазерах она тут же забыла, уселась напротив, подперла кулаками щеки:

— А Николая Николаевича на Котляковском похоронили. Такая красивая была панихида. Со священником. Много всяких слов хороших говорили. Столько людей пришло… — Она проглотила комок слез. — А я вот последние деньки тут доживаю, квартиру продадут, наверное, а может, Антон Николаевич станет тут жить…

— Как же это случилось? — спросил Филипп. — Он ведь на сердце даже не жаловался никогда.

— Не жаловался? А он разве когда-то на что-то вообще жаловался?

Филиппа столь краткий ответ не устраивал:

— Но и лекарств ведь не пил от сердца. Даже валидол никогда.

— Немолодой Николай Николаевич уже был. Вам, молодым, кажется, что болезни непременно должны причину иметь, вначале просто недомогание, потом хуже… Если вовремя врачей обегать, можно таблеточками спастись. А возраст — он уже сам по себе причина. И я, Филипп, знаете, даже рада, что все так получилось. Жалко, конечно, до слез жалко. Хожу по квартире, куда себя деть — не знаю. Мы с Николаем Николаевичем почти десять лет вместе прожили, с тех пор как жена его умерла. Она же меня, бедняжка, и пригласила, когда болеть начала. И знаете, лучше уж так — сразу, не мучаясь. Был здоровый человек, счастливый, работал, так счастливым и умер. Не успел даже понять, испугаться. Не был родным в тягость, сам от этого не страдал. Из ума не выжил, до последнего дня трудился… Вот и выходит, что хорошо вышло. Хорошего человека Бог к себе прибрал и легкую смерть ему уготовил.

— Не верится просто!.. — выдохнул Филипп. — Неужели же такого человека спасти не смогли? Лучших врачей мобилизовать! Лекарства самые новейшие. Сейчас ведь инфаркт лечат. И не месяцами, я точно знаю, за неделю людей на ноги ставят.

— Дорог вам, я смотрю, Николай Николаевич, — уже не сдерживая слезы, проговорила тетя Поля, — как за отцом родным скорбите.

Филиппу даже неловко стало, заморочил голову бедной женщине.

— А его до больницы даже не довезли, — продолжала она. — Он прямо тут на диване и скончался. Я как раз чай ему принесла, смотрю, он за сердце держится, бледный как смерть, воздух ртом хватает и вымолвить ничего не может. Я сразу «скорую». Тут я, дура, конечно, не сказала, что профессор и все прочее. Хотя сколько их в Москве, профессоров, — что, ко всякому лучших президентских врачей гонять станут? Приехали, правда, быстро, машина где-то рядом была. И пяти минут не прошло, а они уже в дверь звонят. И девчушка-врач. Молодая! Может, она и добрая и ласковая, но неопытная, наверно, совсем. Я их пока в гостиную провела, а Николай Николаевич уже и не дышит. Они, конечно, старались, докторша эта молоденькая сама чуть не плакала, так старалась. И в самое сердце его кололи, и массаж сердца делали, и в рот дышали, и этим… током сердце пробовали запустить. Только поздно уже было.

— Видно, на работе перенервничал, вот и прихватило сердце… — высказал предположение Филя в расчете на развернутый ответ о последних днях Кропоткина, и тетя Поля, конечно, ответила:

— Вроде и не нервничал. Веселый был. Когда не ладилось что-то, хмурый ходил как туча… Да вы и сами знаете, раз с ним работали. А тут веселый. И в день смерти пришел, поужинал с аппетитом, а потом вот… — Она снова полезла за платком.

— Я тут статью в Интернете читал… — забросил удочку Агеев. — Эренбург написал, Константин Эренбург, кажется. Немецкий журналист. Пишет, что встречался с Николаем Николаевичем буквально за несколько дней до смерти, тоже удивляется, как это могло произойти…

Полина Афанасьевна никак не прореагировала. Ни «Эренбург», ни «немецкий журналист» ей ничего, очевидно, не сказали, значит, дома об Эренбурге профессор не упоминал и сюда Эренбург, получается, не приходил.

— Ну, спасибо за чай, пойду я, — поднялся Филипп. — На кладбище схожу и поеду, на два дня вырвался всего.

— Вам хоть остановиться есть где? — сочувственно вздохнула женщина.

Филя смутился окончательно. Как аферист, честное слово, втерся в доверие к наивному человеку. Одно дело — уродов за нос водить, и совсем другое — убитую горем женщину дурачить. Но взялся за гуж — короче, надо доводить дело до конца.

— А можно я в кабинет на прощанье загляну? — спросил он.

— Почему нельзя? Можно, конечно.

Тетя Поля проводила его в кабинет. Филипп быстро осмотрелся. Черт, знать бы, что может пригодиться, на какую деталь обратить внимание?! В бумаги заглянуть, разумеется, не получится, а даже если получится, вряд ли Кропоткин записал где-то крупными буквами имя убийцы. Знал бы он его, сказал бы Полине Афанасьевне перед смертью. А скорее профессор и не подозревал, что умирает от непростого сердечного приступа.

Агеев постоял перед портретом в траурной рамке, скользнул взглядом по длинным рядам книг на стеллажах.

— Может, на память что-нибудь хотите взять?

— А что, много охотников что-то взять на память? — насторожился сыщик.

— Да нет, — пожала плечами тетя Поля. — Просто вы так душевно о Николае Николаевиче говорили, я поняла, что он вам нечужой человек был.

Чтобы не разубеждать домработницу, Агеев выбрал на полке первую попавшуюся книжку с экслибрисом библиотеки Кропоткина, оказалось — второй том «Теоретической физики» Ландау и Лифшица и, пространно поблагодарив, удалился.