Книга: Крайняя необходимость
Назад: Часть первая
Дальше: Часть третья

Часть вторая

1
— Самоубийца, — будничным голосом сообщила диспетчер Леночка, всеобщая любимица. И передала фельдшеру дополнительную информацию.
— Самоубийца, — повторила Татьяна вслед за диспетчером, — молодой парень на крыше, Лавочкина, четырнадцать. Принято, бригада шесть. Выезжаем.
— Не могли подождать минутку. — Прохорыч, ворча, забросил на торпеду любимый карманный тетрис, знакомый, наверное, всем работникам «скорой». — Я, может, на рекорд шел… Ну ладно, не последний раз. Жуй-глотай, Сергей Сергеич, живее. Там на Лавочкина такие колдобины, руку вместе с бутербродом откусишь…
Сергей Великанов, врач «Скорой помощи», споро расправился с бутербродом и вытряс в рот последние капли кефира из пакета.
— Спасателей, интересно, вызвали? — Особой веры в его голосе не было, и все это сразу поняли. Великанов, несмотря на относительную молодость, пользовался большим авторитетом, и в бригаде ему смотрели в рот.
— Хотя бы пожарных, — вздохнула фельдшерица Татьяна, — не полезем же мы к нему на крышу?
По разбитому, как и обещал Прохорыч, вдрызг асфальту с глубокими рытвинами, кое-где засыпанными битым кирпичом и щебенкой, подъехали к четырехэтажному жилому дому с облупившимися стенами. Забравшись правыми колесами на тротуар, там уже стоял милицейский «уазик», два патрульных, придерживая фуражки, глазели вверх. Немногочисленная толпа любопытных стояла чуть поодаль.
Парень лежал на покрытом шифером скате крыши, уцепившись одной рукой за опору телевизионной антенны. Белые кроссовки и края голубых джинсов висели над землей на высоте добрых пятнадцати метров. По краю крыши не было никакого ограждения, помешавшего бы парню скатиться, а внизу — ни кустов, ни хотя бы кучи песка, что смягчили бы удар, только все тот же раздолбанный, горбатый асфальт.
— Когда пожарники будут? — спросил Сергей у ментов.
— А?
— Пожарники, говорю, где?
— А смысл? — пожал плечами один. — Увидит, что лезут или покрывало разворачивают, и отпустит руку.
— Местный придурок, — добавил второй, — в армию, говорят, не хочет. Да мало ли у нас народу с верхотуры сигает…
Сергей посмотрел на представителей власти более пристально. Вид у обоих был донельзя расслабленный. Вообразить, что они реально станут что-то предпринимать, кроме покрикивания в мегафон, было невозможно. Ну что же делать…
— Я попробую с ним поговорить, а вы вызовите все-таки пожарных. — Сергей пошел в подъезд, поднялся на последний этаж. Старался не шуметь: кто знает, что за тараканы в голове у парня, — может, окажется форменный псих, жаждущий исключительно тотального одиночества и бегущий от людской суеты.
К чердачному люку была приставлена лестница. На чердаке пахло мышами. Спотыкаясь о трубы и горы мусора, Сергей добрался до выхода на крышу. Антенна, за основание которой уцепился парень, была метрах в двух, рукой не достать, значит, нужно было вылезать — а если парень отпустит руку?..
— Не подходите — я прыгну, — сдавленно крикнул самоубийца, подтверждая опасения Сергея.
— Ты правда так не хочешь в армию?
Парень ничего не ответил.
— А ты знаешь, что после попытки самоубийства тебя обязательно ждет психиатрическое обследование? А по его результатам вполне могут дать белый билет. Ты уже своего добился, совсем необязательно погибать… — Сергей продолжал говорить, расписывал чудные условия психиатрического стационара, врал, конечно, сочинял на ходу, а сам подбирался все ближе.
Парень, отвернувшись, бубнил что-то об отказе в альтернативной службе, о том, что его записали в подводники… Пожалуй, он уже не хотел умирать, в голосе отчаяние понемногу сменялось возмущением, обидой, апатией…
— Ну давай руку. — Сергей, высунувшись по пояс, протянул парню свою.
И самоубийца потянулся к нему свободной ладонью, поджал колено, оперся на него, ослабил пальцы, державшие антенну. Но колено соскользнуло, и парень, хватая руками воздух, начал съезжать вниз. Сергей рванул за ним, в последний момент схватил за края рукавов куртки, и сам уже, не имея опоры и увлекаемый тяжестью другого тела, пополз по скату. Самоубийца повис на краю, сдавленно охнули зрители. Нужно было отпустить руки. Или погибнуть вдвоем. Сергей не отпустил. И, уже глядя на далекий асфальт внизу, вдруг почувствовал мертвую хватку у себя на лодыжках. Его поймал за ноги в последний момент подоспевший мент. Раскачались все-таки люди в погонах. Он и втащил на чердак вначале Сергея, а потом с его помощью несчастного самоубийцу. Все долго сидели рядом, молча, тяжело дыша, тупо глядя друг на друга. Кто кого спас, уже было не важно.
«Совсем не как в голливудском кино», — подумал Сергей.
— Как же вы не побоялись? — удивлялась по дороге обратно на станцию «Скорой помощи» Татьяна. — Высотища же. Я, например, с балкона вниз и то смотреть боюсь, так и кажется, что упаду, и через всякие подвесные мостики ужас как не люблю ходить, особенно над текучей водой…
— А я высоту люблю, — усмехался Сергей, хотя руки предательски дрожали и противная слабость в коленках никак не проходила. — Я в детстве хотел быть летчиком. Кажется.
— А чего ж не стали? — справился Прохорыч.
— В девять лет передумал.
— Рано у вас детство-то кончилось.
— Нормально.
Сергей вырос в семье потомственных врачей. По отцовской линии все мужчины вплоть до шестого колена, а может и глубже, были так или иначе связаны с медициной: фельдшеры, аптекари, провизоры, доктора, отец — хирург. Мама была педиатром, бабушка медсестрой, а прабабушка, говорят, повивальной бабкой. Сергей с пеленок знал, что врач — очень нужная и почетная профессия, и ничего не имел против. Только сам он считал, что все время ходить в белом халате и смотреть на больных людей — очень скучно, и без устали вертелся на карусели, ходил по забору, висел на турнике вниз головой — тренировал вестибулярный аппарат, чтобы стать военным летчиком, как любимый дед Кузьма, мамин папа, сбивший в войну двенадцать фашистских самолетов и получивший за это целых восемь орденов.
Дел Кузьма жил в деревне в Курской области, и родители отправляли Сергея туда на все лето. Летчиком-истребителем дед был во время войны, но после ранения на боевых самолетах ему летать запретили и из армии списали. Он вернулся в родной колхоз и с тех пор летал на шумных, неповоротливых кукурузниках — опрыскивал поля, перевозил всякие нужные грузы и часто повторял, что если ему и на кукурузниках по возрасту летать запретят, то он сделает себе крылья хоть из бумаги, но летать будет обязательно, потому что человек, однажды влюбившийся в небо, уже никогда не сможет без него жить.
Сережа целыми днями пропадал у деда в пропахшем маслом и керосином ангаре, копался в железках, рисовал прямо на деревянной стене чертежи новых самолеторакет, которые унесут человека на Марс и в другие галактики, которые смогут прямо с неба нырять под воду или в жерла вулканов, а если понадобится — то пролетят хоть сквозь солнце. А дед, ковыряясь в двигателе или каком-нибудь насосе (самолеты в колхозе были очень старые и все время требовали ремонта), неспешно рассказывал о своих боевых вылетах, о том, как дрались в небе с фрицами, как его подбили и как он дотянул горящий самолет до родного аэродрома. Эти истории Сережа готов был слушать бесконечно, хотя и знал их наизусть. Но когда шел дождь, дед почему-то ни за что не хотел говорить о себе и войне, — может быть, его раны начинали болеть, может, с дождем приходили к нему какие-то нехорошие воспоминания. И тогда он рассказывал Сереже о челюскинцах, о Чкалове, о стратонавтах, о том, как самолеты и вертолеты помогают строить города и буровые вышки в глухой тайге, как тушат пожары…
И конечно же Сергей мечтал стать летчиком. Дед улетал опрыскивать поля, а мальчик лежал на выгоревшей под солнцем траве, вдыхал пьянящий аромат луговых цветов и смотрел в небо на юрких стрижей и мечтал, что вот и он, когда вырастет, будет носиться точно так же под облаками, взмывать, кувыркаться, нырять вниз, а железные крылья будут легко подчиняться его умелым рукам… Нет, даже не рукам, они будут подвластны каждой его мысли — к тому времени обязательно изобретут самолеты с телепатическим управлением. А если не изобретут, то он сам изобретет, и тогда летать сможет всякий и каждый, кто пожелает, даже ребенок.
Сергей часто просил деда взять его с собой в полет, но дед отвечал, что он еще маленький. И только когда Сергею исполнилось семь, на семейном совете (мама, отец и дед) было решено: поскольку Сергей идет в первый класс, значит, он уже достаточно взрослый и вполне самостоятельный молодой человек.
Он не спал всю ночь, в голове крутились картинки одна другой замечательней: как он сидит в кабине, как уносится из-под ног земля, как уменьшаются дома и деревья, становясь словно игрушечными… А на деле оказалось еще прекрасней! Все было как в сказке: он, как маленький принц, увидел свою планету, увидел, какая она сказочно красивая, увидел изнутри небо, увидел облака, до которых можно было дотянуться руками, обогнал птиц и заглянул за горизонт!
Этот незабываемый восторг, пьянящее чувство власти над высотой остались с ним на всю жизнь. Но в девять лет он твердо решил, что станет врачом. Хотя с авиации на медицину Сергей переключился не сразу. Ровно три дня он страстно мечтал стать капитаном дальнего плавания.
Летом 1983 года Сергей с родителями отправился в круиз по Волге. Конечно, и в деревне у дедушки была речка Уколка с темными заводями, омутами, где, говорят, водились самые настоящие русалки, с жирными карасями в камышах и отвесным левым берегом, с которого так здорово было скатываться прямо в воду. Но Волга потрясла Сергея: она была такая огромная, такая могучая, такая необъятная! А четырехпалубный «Александр Суворов» так смело и легко рассекал темную воду, что Сережа забыл о самолетах, ракетах, птицах и облаках. Он выходил с отцовским биноклем на верхнюю палубу, смотрел на левый берег, терявшийся в зыбкой дымке, на правый — вообще невидимый, вперед — на бесконечную гладь с барашками волн — и представлял, что это он на мостике, и его приказам подчиняются огромные турбины, и он легко сможет провести свой корабль и по желтым водам Амазонки, и по синей глади океана, и обогнуть землю вокруг, и дойти до Северного полюса…
Они плыли третьи сутки. Вечером в каюте стало душно. У матери разыгралась мигрень, и она уснула. Отец читал медицинский журнал. Сергею не спалось, и он спросил у отца, можно ли ему пойти погулять по верхней палубе.
— Пожалуй, можно, — не сразу ответил отец, с трудом оторвавшись от чтения, — только недолго.
Сергей схватил бинокль и помчался по трапу наверх. В кинозале играла музыка и громко смеялись. Огни корабля мешали рассмотреть, что происходит вокруг. Далеко впереди на фоне темного неба замаячила еще более темная громада моста, кое-где красиво подсвеченного желтыми и красными фонарями. За обедом отец говорил, что Волга в этом месте шириной более двух километров, и Сергей не мог даже вообразить, как можно построить такой длинный мост, если на Уколке, у которой ширина метров пятьдесят в самом широком месте, — и то мост каждую весну смывало ледоходом, а потом его строили и строили до самой середины лета…
Чудо инженерной техники тем временем приближалось. Сергей увидел, как движется по нему тяжелый железнодорожный состав. Он уже мог во всех подробностях разглядеть в бинокль платформы, груженные дровами, вагоны с углем и светлые цистерны. А спустя минуту огромный теплоход на полной скорости врезался в пролет моста.
Плотной воздушной волной Сергея отбросило к трапу, он даже не мог вспомнить потом, как скатился вниз, где потерял бинокль, как не бросился от страха в воду. Ужасной силы ударом как бритвой срезало рубку и верхнюю палубу из дерева, стекла, алюминия и пластика, покорежило, изуродовало и смело в реку находившихся там людей. А сверху, из опрокинувшихся вагонов, на теплоход посыпались бревна, уголь, зерно. Вокруг так гремело и скрежетало, что закладывало уши. В репродукторах продолжала звучать музыка, и находившиеся внизу еще ничего не знали о катастрофе, не все, наверное, даже почувствовали удар. Сергей бросился в свою каюту. Он не мог выдавить из себя ни единого слова, но на его лице был написан такой ужас, что отец тут же отложил журнал, а мать проснулась и бросилась к нему с расспросами.
— Там… — только и смог выговорить он, — там… там все умерли…
Отец открыл иллюминатор, и в каюту ворвался шум и крики.
— Оставайся здесь, — попросила мать, а сама уже доставала с багажной полки отцовский чемоданчик с лекарствами, который он всегда брал с собой в любые поездки.
— Не останусь, — заупрямился Сергей.
— Тогда будешь помогать, — сказал отец.
Теплоход прошел по инерции несколько сот метров и остановился. Мост был чуть позади, и еще за теплоходом тянулся страшный след из тел, обломков, крови и мусора. В темноте трудно было разобрать отдельные детали, но казалось, что вся Волга за теплоходом стонет и вздрагивает в предсмертных судорогах. До пассажиров на нижних палубах уже дошла весть о столкновении. Всюду метались люди, истошно кричали, кто-то искал родственников и знакомых, кто-то истерически радовался, что уцелел.
— Представляете, мне просто приспичило! Я же не знал, я не хотел! — орал какой-то расхристанный дядька с безумными глазами. — Я просто спустился в туалет, а там! Я — в туалет, понимаете?!
Сергей закрывал глаза, чтобы не видеть изуродованные, исковерканные, разорванные человеческие тела. Но и идти с закрытыми глазами он не мог. Он боялся потерять отца. Мать уже куда-то исчезла. Родители сразу же бросились к раненым, искали живых, щупали пульс, успокаивали. Живых было немного, но они были. Отец начал командовать сбежавшимися матросами. Они по его команде поднимали обломки, вытаскивали людей, если кого-то можно было перевязать позже, отец просто приказывал снести раненого вниз, кого-то быстро и ловко перебинтовывал сам. В момент столкновения многие сидели в зале на привинченных к палубе стульях. Те, кого не выбросило за борт и кто остался жив, встать уже не могли. Отец что-то кричал матросам о тазобедренных суставах и требовал носилок. А помощи с берега все не было. Не торопились к «Суворову» даже маленькие буксирчики с врачами и лекарствами.
Из-под кучи стекла и бревен вынули женщину. Ее круглые, остекленевшие глаза смотрели в небо, она слабо стонала. Светлая, чуть рыжеватая, очень длинная коса испачкалась и перепуталась, белое платье было изорвано, и кровь расплывалась на ней пятнами разного цвета — пятно бурое, пятно алое. Ее лицо было бледным, словно вырезанным из бумаги. Отец резким движением от края рванул платье вверх, и пожилой матрос, помогавший ему, шумно сглотнул и отвернулся. Левой ноги не было вовсе — вниз от раздробленного колена висели кровавые лохмотья и остро во все стороны торчали белые раздавленные кости. Правая нога еще была, но в голени сломанная кость обеими концами вышла наружу, и ступня в белой туфле с ремешком лежала как бы отдельно.
— Не жилец это, — буркнул матрос и, протяжно вздохнув, поспешил на новый стон.
Отец пощупал пульс и нахмурился. Сергей стоял рядом и не мог отвести взгляда от глаз женщины, где-то там, в глубине их, еще была жизнь, там еще что-то боялось и не хотело умирать. А отец уже наложил жгут и, еще сильнее хмурясь, бормотал себе под нос:
— До больницы не доживет, слишком большая кровопотеря. — Он подозвал двоих человек с носилками и приказал нести женщину в лазарет. Но там уже не было места, и ее положили в первой же свободной каюте.
Откуда взялась в руках у отца пила, Сергей не помнил, наверное, принес кто-то из матросов. Это была настоящая ножовка по металлу, точно такой же дед отпиливал в своем ангаре головки у болтов, которые прикипели и не хотели выворачиваться. А теперь этой пилой отец собирался пилить живого еще человека, и происходило это не в цирке, и не было никакой уверенности, что все будет хорошо.
— Помогай, — вдруг потребовал отец.
Сергей даже оглянулся, но слова все-таки были обращены к нему, никого больше рядом не было, если не считать женщины, которая от сделанного отцом укола перестала стонать и чуть прикрыла глаза.
— Возьми ее за запястье, слушай пульс. Пропадет — скажешь.
Мгновенно вспотевшими пальцами Сергей взялся за ее холодную как лед руку. Никакого пульса там не было. Время будто остановилось и для него. И вдруг через несколько секунд он почувствовал чуть заметные, редкие, неровные удары. Его собственное сердце так колотилось, что кровь билась даже в кончиках пальцев, из-за этого он все время терял ее пульс. Он смотрел на ее белые губы, на синеющие круги вокруг носа — и как же ему было страшно!..
— Все будет хорошо, — почти спокойно сказал отец, — только держи пульс. — А сам в это время скальпелем ловко, как мясник, полоснул бедро женщины.
Разошлась кожа, сверкнуло розовым мясо с белыми трубочками сосудов.
— Она не умрет? — спросил Сергей. Как ни странно, он вдруг успокоился. Искусная работа отца завораживала, несмотря на весь ужас ситуации.
Отец пилил, подрезал, снова пилил. Сколько это длилось — одному Богу известно, но кость отпала, а вместе с ней и лохмы мяса. А отец перевязывал, шил, бинтовал, и вот уже вместо бессмысленного месива остался аккуратный белоснежный сверток. И пульс тоненькой ниточкой продолжал трепыхаться в холодной руке.
— Ну а с гипсом можно подождать и до больницы. — Отец стер пот со лба и широко улыбнулся Сергею. — Ты очень мне помог. Молодец.
Только спустя сорок минут после катастрофы подоспела первая помощь, пострадавших начали доставлять на берег, а потом в больницы Ульяновска. В городе среди ночи были мобилизованы все хирурги. Тех, кто не пострадал, развозили по гостиницам. Отец отвел Сергея в гостиничный номер, уложил в постель и сказал, что должен идти:
— В больнице нужна наша помощь. Мама уже там. Мы вернемся, как только будет возможность.
После всех треволнений Сергей заснул как убитый, а когда проснулся, родители уже были рядом. Усталые, они пили чай и тихо разговаривали. Оказывается, погибло около двухсот человек, было около сотни раненых, в больницах стоят очереди: люди идут и идут сдавать кровь, уцелевшим пассажирам предложили вернуться домой, отправляют бесплатно — самолетами, поездами, кто как хочет, и люди бегут, чтобы быстрее забыть случившееся как кошмарный сон. Хотя кто же сможет это забыть?
Родители тоже собирались вернуться домой, но только через несколько дней, когда ситуация прояснится, когда точно станет понятно, что их помощь здесь больше не требуется.
После завтрака отец снова уехал в больницу, а Сергей с матерью пошли на набережную. Там скопилось огромное количество людей. Начали работу водолазы, из воды вытаскивали и грузили на лодки обломки теплохода, тела, куски тел. Люди вокруг полушепотом переговаривались. Одни говорили, что виноваты железнодорожники, не обеспечившие установку на мосту четких сигнальных огней, другие утверждали, что во всем виноват капитан, третьи обвиняли вахтенных, четвертые подозревали диверсию. Мать поспешила увести Сергея.
Когда они возвращались, он спросил:
— А скольких человек спасли вы с папой?
— Мы не считали, — ответила мать. — Но гораздо меньше, чем хотелось бы и нужно было спасти.
— А та женщина, которой папа отпилил ногу, она живая?
— Она жива и будет жить, можешь не сомневаться. Ты ведь тоже помогал ей.
— Значит, если бы врачей на теплоходе было больше, а не только вы с папой, то и живых было бы больше?
— Это логично, а ты как считаешь?
Именно тогда Сергей перестал мечтать об океанах и решил, что тоже будет врачом.
На следующее утро отец рассказывал матери, что видел, как ночью солдаты вывозили из морга цинковые гробы. Забивали их штабелями в грузовики, прикрывали брезентом и увозили прямо в аэропорт. Там их наверняка тоже ночью погрузят в самолеты на какой-нибудь запасной полосе, «чтобы не возбуждать нездорового интереса». А еще врачей обязали дать подписку о неразглашении. И хотя в Ульяновске было множество очевидцев трагедии, все настолько обросло ложью и домыслами, что даже они спустя уже какое-то время не были уверены в том, что они видели на самом деле, козлом отпущения сделали капитана, и правды об истинных причинах катастрофы так никто и не узнал.
— Но почему? — возмутился тогда Сергей. — Почему кто-то должен стать козлом отпущения? Разве нельзя узнать правду?
— К сожалению, сынок, наша жизнь полна несправедливости, — устало ответил отец. — Может быть, это даже главная ее составляющая.
— Я не понимаю, — признался мальчик.
— Возьми какой-нибудь простой пример. Ведь что такое внезапная болезнь здорового человека? Несправедливость природы или, может быть, чего-то еще. Именно несправедливость. Иногда болеют люди, иногда много людей разом — все общество.
— Но нужно же бороться за правду?
— Нужно. Обязательно нужно. Когда подрастешь, ты поймешь, сын, что есть правда и Правда. Не лгать себе, не лгать друзьям, честно признавать свои ошибки — это правда, и каждый человек отвечает за свою правду сам. А Правда большая, правда для многих и даже для всех, — это очень сложная вещь, и, увы, часто за нее в ответе люди нечестные. Я хочу верить, что когда-нибудь все изменится, и будет жить большая Правда, и будет справедливость.
Сергей мало что понял из слов отца. Бороться за правду и справедливость надо — и точка. Это он знал с пеленок и будет знать всегда. А несправедливость в масштабах целой страны как нечто абстрактное, в конце концов, тревожила его гораздо меньше, чем несправедливость ничтожная по сравнению с мировой революцией, но случившаяся рядом — в школе, во дворе.
Почему кто-то становится лидером, а кто-то — изгоем? Почему, например, беспричинно обидеть Лешку Маркелова считается у них в классе нормальным, нет, даже хорошим тоном. Если кому-то хотелось побеситься или согнать злость или было скучно и нечего делать, тут же страдал Маркелов. Ему подкладывали кнопки на стул и мазали парту клеем, в его портфель наливали воду, Лешкино пальто вечно валялось в гардеробе затоптанное, с оборванной петелькой, его оскорбляли и просто били, над ним издевались все, и даже учителя смотрели на это сквозь пальцы: бороться с этим было все равно что плевать против ветра. Хотя они же первые вечно повторяли о дружбе и морали, о том, что недостойно настоящему пионеру и комсомольцу обижать слабого, не протянуть руку помощи товарищу в беде. А Маркелов был в беде постоянно, несчастье — это было его второе имя. И ведь он не калека или урод, у него нормальное имя и нормальная семья. Просто он не умел за себя постоять, и некому было за него заступиться.
С чего все началось, никто в классе наверняка не смог бы вспомнить, Маркелов был отверженным всегда. Даже девчонки над ним подтрунивали. И Сергей, увлеченный всеобщим настроением, сам не раз отвешивал Лешке коленкой под зад или портфелем по голове. И потом каждый раз было противно на душе — не удержался, не заступился, а даже наоборот.
Однажды — было это в пятом классе — после уроков Сергей подошел к Маркелову и предложил дружить. А тот молча отвернулся и ушел прочь. Сергей потом спросил у отца, что он сделал неправильно?
— Ты предложил ему дружбу из жалости, — сказал отец, — и, очевидно, твой Леша это понял. А в основе дружбы должно быть взаимное уважение. Понимаешь, взаимное. Иначе это не дружба, это скорее покровительство. Только готов ли ты принять на себя все его шишки и достойно противостоять его обидчикам?
Сергей не знал, готов ли он. Но к Маркелову больше не подходил. А на классном пионерском собрании, когда речь зашла о принятии социалистических обязательств к XXVII съезду КПСС и все стали по традиции предлагать подтянуть троечников, собрать на двести килограммов больше макулатуры и так далее, Сергей поднял руку и сказал:
— А давайте примем социалистическое обязательство не обижать Маркелова.
Класс грохнул от хохота. Даже пионервожатая и десятиклассник из комитета комсомола смеялись.
— Ну почему вы все его так презираете?! — в запальчивости выкрикнул Сергей.
— А потому, что он чмо! — ответил Олег Кривицкий, и все снова захохотали как сумасшедшие.
На этом, как говорили взрослые, инцидент был исчерпан. И на самом деле все подумали, что это Сергей так пошутил — очень удачно, между прочим. И сам Маркелов тоже так подумал, ничего, кроме очередного издевательства, он не увидел в предложении Сергея. А Сергею было обидно до слез, но он не стал оправдываться перед Маркеловым и не стал никому доказывать, что говорил серьезно. Ничего не сказал он и Кривицкому, который подошел к нему после собрания и, самодовольно ухмыляясь, сообщил, что придумал классную формулировку:
— Если бы позволили, я бы записал так: «Обязуемся резко сократить количество и улучшить качество побоев Маркелова, ограничить дневную норму тремя подходами, соблюдать строгую очередность всех желающих, но предоставлять первоочередное право отличившимся особыми успехами в учебе и внеклассной работе». По-моему, нехило, а?
— Да пошел ты вообще! — оттолкнул его Сергей.
Кривицкий опешил:
— Ты чего это? — Его не полагалось толкать и посылать тоже не полагалось, он к этому не привык.
Сергей убежал. Ему очень хотелось дать Кривицкому в морду, только это ничего бы не решило. Кривицкий бы просто его побил, а если бы сам не смог — Сергей все-таки тогда уже занимался боксом, — то на помощь пришли бы остальные ребята. Сергей только представил себе, как все набрасываются на него, избивают, смеются и улюлюкают, а он стоит перед ними окровавленный, но гордый и не сломленный. Как партизан перед фашистами. Где-то он видел такую репродукцию, «Комсомолец в гестапо» или что-то в этом роде. Он знает, что его еще будут мучить, а потом, скорее всего, расстреляют или повесят, но он ни за что не покорится, не встанет на колени перед палачами. От этой картины, что родилась в голове, ему стало вначале немного легче. Но ненадолго. Ведь его друзья и товарищи не палачи и не фашисты, они просто не понимают, что поступают неправильно. Вот если бы Кривицкий перестал издеваться над Маркеловым, то и остальные тоже перестали бы. Скорей всего, Кривицкого бы послушали. Кто захочет с ним спорить? Никто.
Кривицкий был самым высоким, самым сильным, самым красивым мальчиком в классе. Несколько лет еще до школы он с родителями жил в Африке, и у него дома была настоящая зебровая шкура, чучело крокодила и разрисованные копья зулусов. Его родители работали во Внешторге, и с самого первого класса его карманы были набиты жвачкой, импортными ластиками, шикарными восьмицветными ручками и прочими детскими сокровищами. На литературе и истории он трепался так, что учителя млели от восторга. Все девочки были от него без ума, мальчики искали дружбы с ним. У него первого в классе появился видик и несколько полок с самыми крутыми боевиками и ужастиками, потом родители купили ему персональный компьютер, и даже не «Парус» или «ZX Spektrum», а американский, с собственным цветным CGA-монитором, а еще у него были мопед, бульдог и самая лучшая в школе коллекция марок. И при этом он был еще безумно щедр: не требуя ничего взамен, делился своими сокровищами с соседями и одноклассниками. А что ему, собственно, было требовать? Он имел все, о чем только можно мечтать, учился почти на одни пятерки, а если вдруг ему не удавалось решить какую-нибудь зубодробительную задачу по геометрии, тут же выстраивалась очередь из желающих дать ему списать, и он только скромно принимал дары. Вот такой это был герой. И после того случая на пионерском собрании Сергей сознательно сблизился с ним, стал чаще бывать у него дома, приглашал к себе, и при каждом удобном случае заводил разговор о том, что все люди на самом деле равны и все друг другу братья хотя бы потому, что произошли от одной и той же обезьяны. И со временем давление на Маркелова начало ослабевать. Кривицкий охладел к садистским забавам, и все остальные понемногу успокоились.
Сергей гордился собой: не мытьем, так катаньем он добился своего, вернул человеку его человеческое достоинство. Он гордился Кривицким, который перевоспитался. И вплоть до мая 89-го Сергей был уверен, что Олег Кривицкий достоин уважения и авторитета, что место героя и лидера принадлежит ему по праву.
Они заканчивали восьмой класс. Шла вторая неделя мая. Очередная контрольная по химии нагоняла душевный трепет. Было два урока подряд, первый из которых предполагал некоторый подготовительный процесс. В конце первого урока химичка написала на доске условия задач, а потом, добрая душа, решила простимулировать своих учеников.
— Кто первым решит эти задачи… — тут она тщательно порылась в карманах и вытащила какую-то карамельку, — тот получит конфету!
Немедленно из класса последовало контрпредложение:
— А если вы сами их решите, Зинаида Пална, то на перемене мы вам кило шоколадных принесем!
— Достойная подрастает смена, — вздохнула химичка. — Ну ладно, перерыв.
Была большая перемена, и почти весь класс отправился в столовую. В кабинете человек пять зубрили перед лабораторной работой. И Сергей зубрил — химия ему не давалась. Понимал, что в медицинский ее придется сдавать, и потому зубрил как проклятый, но все эти валентности, основания, окислители, восстановители тут же вылетали из головы. Главным докой по химии в классе был, как ни странно, Маркелов — по остальным предметам еле дотягивал до четверки, а в химии блистал. И на той самой перемене он помогал лаборантке расставлять по столам посуду и реактивы, его, как юного Менделеева, допускали в святая святых — подсобку с баночками и колбочками.
В тот момент, когда рвануло, лаборантка была в подсобке. Сергей сидел, уткнувшись в книгу. Но и секунды не прошло, как он уже смотрел во все глаза и мог поклясться чем угодно, что Маркелова рядом с местом взрыва не было. Он был в другом конце класса и только потом подбежал. А рядом с развороченным столом сидел на полу перепуганный до смерти Кривицкий.
Потом уже примчалась лаборантка, влетела химичка, прискакала директриса, вызвали милицию, дальше — санэпидстанцию, занятия отменили. А Маркелов больше в школу не пришел. Его исключили. И на родительском собрании классная сказала, что его родители должны будут возместить ущерб и оплатить ремонт кабинета.
Взрывом вынесло два окна, прогнуло стол и испортило штукатурку на потолке, но самое неприятное — разбились три больших лабораторных термометра, разлилась ртуть, и пришлось проводить обеззараживание кабинета. Химичка на следующем уроке произнесла гневную тираду: она, дескать, поверила в выдающиеся способности Маркелова, а он, дескать, не оправдал доверия, и теперь она, дескать, будет умнее и никому не позволит находиться в химическом кабинете без ее присутствия, а Маркелову поделом!
— А почему все решили, что это Маркелов виноват? — не выдержал Сергей.
Оказывается, потому, что Олег Кривицкий назвал Маркелова виновником, а сам Маркелов промолчал. А промолчал, — значит, виновен. Мало того, даже не стыдится и не раскаивается. Таким место в специнтернате для малолетних преступников, а не в советской школе.
После уроков Сергей отвел Кривицкого в сторонку поговорить.
— Зачем ты свалил все на Лешку? — спросил он. — Тебе бы ничего за это не было, ты же всеобщий любимчик. Ну поругали бы, и все, а его выперли из школы.
— Да пошел ты, Великанов, — отмахнулся Кривицкий. Он даже не покраснел. Стоял себе и ухмылялся, уверенный в полной своей безнаказанности. — Не был бы виноват, не выперли бы его.
— Его там даже рядом не было. Я видел.
— Мало ли что ты видел. Хочешь — беги докладывай. Все равно тебе никто не поверит. Я в химии ни в зуб ногой. Попробуй докажи, как это я додумался серной кислотой в металлический калий капнуть.
— Ты гад, Кривицкий, — крикнул Сергей, — просто сволочь!
Тот только шире ухмыльнулся:
— Ну беги, беги, расскажи классной…
Сергей и представить себе не мог, как пойдет ябедничать. Даже во имя торжества справедливости доносить низко и недостойно. И он ударил Кривицкого, вложив в этот правый хук все свое разочарование за Маркелова, который так и не обрел достоинства, так и не научился защищать свою честь, за Кривицкого, который оказался подлецом и трусом. Кривицкий впечатался в стену, с минуту ошарашенно таращился на Сергея, а потом словно взбесился, и тогда началось настоящее месилово, как говорили у них в классе. Их с трудом растащили учителя. Досталось обоим. Сергей потом неделю ходил с синяками, Кривицкий остался без двух зубов. Только достаточная ли в два зуба цена за сломанную человеческую жизнь?..
2
— Бригада номер шесть на выезд! — Голос диспетчера Леночки в репродукторе комнаты отдыха гудел как иерихонская труба. — Проспект Мельникова, семнадцать, офис триста тринадцать, женщина, двадцать два лет, ожог.
— Так-таки и «лет», — пробормотал Сергей. — Может, все-таки «года»?
Пока Татьяна бегала за картой вызова, Сергей, широко зевая, пошел будить спящего в машине Прохорыча. На улице моросило, от этого только сильнее клонило в сон. За ночь семь выездов, все утро на колесах, только наладились вздремнуть — снова надо ехать.
Хорошенькая блондинка с глазами, полными слез, лежала на диванчике в приемной. Рядом беспомощно метался солидный дяденька. Зрелище было странноватое.
Выяснилось следующее. Она (секретарша) варила для него (шефа) кофе, колба лопнула, кофе вылился, обварив ей живот и ниже. Он хотел ее раздеть, она закатила истерику, он вызвал «скорую», хотя, может, ничего страшного и нет.
Ничего страшного действительно не было. Раздеться блондинке все-таки пришлось, правда, шефа предварительно выдворили в его кабинет. Сергей ее осмотрел. Ожог на нижней части живота не более чем первой степени, на ногах — вообще лишь легкое покраснение кожи. Он тем не менее обработал все пораженные участки спиртом, смазал синтомициновой эмульсией, наложил повязку и порекомендовал обратиться в поликлинику по месту жительства для амбулаторного наблюдения. Блондинка, потупившись, смущенно благодарила и, кажется, хотела сказать что-то еще, но так и не решилась.
А Татьяна в машине завела старую песню:
— Ну и почему же, Сереженька, не познакомиться поближе, не попросить телефончик? Она же так и млела, когда вы ее смазывали в некоторых местах. — При малейшей возможности Татьяна его сватала. Как так, завидный жених — молодой, талантливый, без вредных привычек — и один! В смысле холостой. Да о таком муже любая может только мечтать! Сама бы приударила, если бы не вполне счастливый брак и двое карапузов-близнецов.
Сергей обычно отшучивался или отмалчивался. Да, он действительно был один. Может, потому что однолюб. А может, не встретил вторую такую, как Катя.
Он часто ее вспоминал — светлую, чистую, пахнущую сиренью. В коротеньком белом халатике, облегающем стройную фигурку, в белой шапочке, из-под которой вечно выбивалась непослушная рыжая прядка. Конечно, он видел ее и в другой одежде, и без одежды, но в воспоминаниях и снах она всегда была в белом.
Они вместе учились в медицинском. С самого первого курса были вместе, вернее, с первого вступительного экзамена. Нервничали перед аудиторией, ожидая своей очереди. Она ужасно боялась, ее прямо трясло, Сергей тоже переживал, казалось, все, что учил, вылетело из головы напрочь. Вместе почему-то стало не так страшно. Он спросил, откуда она, она начала рассказывать про маленький городок под Тулой, о маме, которая с ней приехала и волнуется сейчас, наверное, так же сильно, о сестре, которая поступала в медицинский три раза и так и не поступила… Почему она рассказывала все это именно Сергею, почему он заговорил именно с ней? Может, это была та самая любовь с первого взгляда, что-то их друг к другу толкнуло? Она была тогда необыкновенно красивая, а еще с ней было легко, потому что она умела болтать, умела слушать, умела смеяться самым скучным шуткам, и по ней сохли все парни в их группе. Когда Сергей приводил Катю домой, его мать, обычно очень сдержанная в проявлении чувств, которая с ним, даже маленьким, никогда не сюсюкала и не нянчилась, при виде Кати буквально преображалась. Она стряпала какие-то пироги, закармливала Катю вареньем, доставала из шкафа толстые семейные альбомы, знакомила будущую невестку с историей рода Великановых. Отец держался скромнее, но и ему Катя очень нравилась, и никто не сомневался, что она скоро станет членом семьи. Все было решено и почти спланировано: как только закончат институт — поженятся, ну а уж детей — трое как минимум.
А потом все рухнуло. Она больше не хотела его видеть и знать. Она сказала, что никакие принципы не стоят человеческой жизни, что отныне всегда Стас будет стоять между ними.
Стас — это Стас Саленко, их однокурсник. А принципы? Принципы простые, вынесенные из детства и только окрепшие в смутные времена путчей. Профессионализм, порядочность и прямота — вот качества, определяющие достоинства человека, и особенно человека в белом халате. Не важно, что там, за стенами больничной палаты, — СССР или Россия, танки на улицах или митинги. Есть врач, и есть больной, которого нужно спасти. И если врач вместо работы думает о политике или о том, как заработать на стороне, то он не имеет права называть себя врачом. Сергей не раз говорил об этом с Катей, и она абсолютно с ним соглашалась. Конечно, это был юношеский максимализм и, конечно, жизнь не делится на только черное и только белое, есть полутона и нюансы. Но все это он понял гораздо позже.
Стас спекулировал лекарствами. Даже не спекулировал в прямом смысле слова, спекулируют — это когда втридорога продают, Стас же цену не ломил, а если и имел приличную прибыль, то, скорее, с оборотов. Стас «крутился». Тогда время было такое, тогда все крутились кто как мог. Денег нет, медикаментов нет, детского питания нет, одноразовых шприцев и то нет, в аптеках хоть шаром покати: зеленка и кружки Эсмарха, лекарствами торгуют чуть ли не с лотков какие-то темные личности, и поди разбери, украли они эти препараты где-то или изготовили тут же, в соседней подворотне, из мела, песка и воды. Стас мог достать практически что угодно, у него были свои источники. Как потом выяснилось, он скупал в больницах у выздоравливающих любые излишки — прописали человеку курс лечения, осталось несколько шприцев, неиспользованных капельниц, пара таблеток, ампула-другая импортного препарата, человеку это все равно без надобности — пропадет, а так — деньги хоть частью вернулись. Иногда добывал у оптовиков пару ящиков прямо с колес, а продавал по упаковочке, как в аптеке.
Сергей считал, что Стас должен сделать выбор: медицина или коммерция. И не только он так думал, многие в группе не одобряли занятий предприимчивого однокашника. Их курс был на практике в отделении неонтологии, буквально за два дня Стас наладил контакты со всеми больными, на обходах перемигивался с клиентками, обнаглел до того, что прямо во время обхода, стоя за спиной у заведующей отделением, раздавал свертки и пересчитывал деньги. Это не могло остаться незамеченным. И, собственно, исходов могло быть только два: либо он завотделением уговаривает, делится прибылью, обещает так больше не делать, либо — скандал. Завотделением оказалась женщиной принципиальной и несгибаемой, в деканат полетело ходатайство об отчислении из института. Стас просил, требовал, искал всякие компромиссы, в конце концов пришел однажды на занятия и сказал, что почти решил вопрос, но нужно ходатайство всей группы, что он, мол, хороший и отчислять его не нужно.
Они не подписали. Сергей тогда сказал, что медицина от отсутствия в своих рядах Стаса ничего не потеряет, что Стас на самом деле уже сделал выбор и лучше быть хорошим коммерсантом, к чему у Стаса несомненный талант, чем врачом-недоучкой. Короче говоря, Стаса отчислили, через несколько месяцев забрали в армию, и потом стало известно, что он служил в спецназе и погиб в Чечне.
Когда Катя узнала об этом, она заплакала и сказала:
— Если бы не твоя принципиальность, человек был бы жив…
Сергей не стал оправдываться, не стал ничего объяснять. Он не чувствовал своей вины. Почему он должен был ее чувствовать? Он считал, что Катя успокоится, обдумает все спокойно и все поймет. Но она больше не хотела встречаться с ним, не могла его видеть. А когда он попытался поговорить, выпалила ему в лицо:
— Я тебя боюсь! Ты, как Павлик Морозов, не задумываясь предашь родного отца ради торжества никому не нужных принципов!
Обидная, чудовищная неправда. Как же тяжело было слышать ее из уст любимого человека!.. И на этом у них с Катей все закончилось. Они, конечно, продолжали встречаться на занятиях, но едва здоровались… А потом, возможно, у нее кто-то и появился. А потом появился уже наверняка.
3
Женщина лежала на заднем сиденье «Москвича» и тихо подвывала. У левой распахнутой дверцы на коленях — муж, целует в лоб, успокаивает, у правой — тоже на коленях — Сергей, Татьяна, перевесившись с переднего сиденья, держит женщину за руку, отчитывает, не сварливо, а скорее ободряюще:
— Ну что же вы до последнего дотянули? Надо же было раньше… Ну ничего…
Стремительные роды. До больницы не доехали, «скорую» вызвали гаишники, рядом с постом которых тормознул незадачливый супруг. Сергей осмотрел роженицу: переносить, госпитализировать поздно — головка уже показалась. А помощь специалистов нужна! Просто необходима. Пуповина обвилась вокруг шеи ребенка. Малейшее промедление — и малыш задохнется. Татьяна, сообразив, что к чему, встревоженно сводит брови, но матери о трудностях знать не обязательно, ей и без того нелегко, и Татьяна журит и успокаивает, уговаривает дышать, а сама подает одноразовый скальпель. Надрез, еще надрез, показались плечики, осторожно, быстро, но без суеты, Сергей распутывает петли пульсирующей пуповины, освобождает головку, выдергивает малыша. Он молчит. Это очень плохо, что он молчит. Сергей, забыв о фонендоскопе, прикладывает ухо к его маленькой скользкой груди, слушает сердце. Бьется. Бьется! Переворачивает, хлопает мальчика по сморщенной попке, и тот взрывается возмущенным ревом.
Сергей оборачивает ребенка пеленкой и кладет на грудь матери. У нее по щекам ручьями текут слезы, и при этом она абсолютно блаженно улыбается.
— Доктор!.. — Новоиспеченный отец нарезает широкие круги вокруг машины, безуспешно пытается прикурить дрожащими пальцами, выбрасывает сигареты, срывается на бег, замирает, бросается к Сергею, трясет руку. — Ну ты!.. Да я!.. Ну сын! Сын, господи, доктор!..
Мальчик морщится, кряхтит, недовольно шлепает губами. Мальчик живет.
Ради таких вот дел Сергей, окончив аспирантуру, не остался ассистентом на кафедре, а уехал в соседние Химки — подальше от столичных благ и возможностей. Он хотел настоящего дела, хотел понюхать пороху. И теперь с наслаждением вдыхал его терпкую гарь, впитывал, вбирал, наполнялся ею до последней клеточки.
4
— Женщина, шестидесяти семи лет, бытовая травма, возможно, перелом ноги, острые боли в области живота, слабость, головокружение. — Диспетчер по рации продиктовала адрес.
Водитель Коля тяжело вздохнул и включил мотор:
— Последний клиент на сегодня?
— Скорее всего, последний. — Врач бригады Михаил Иванович Ступин взглянул на часы, было начало восьмого вечера — до конца смены меньше часа.
Фельдшер Марья Яковлевна заглянула в чемоданчик с медикаментами. Ну перевязочных материалов хватит… А если у старушки что-то серьезное? Если перелом шейки бедра, что в таком возрасте обычное дело? А вдруг еще внутреннее кровоизлияние? Чем тогда ее спасать? Аптечка хронически недоукомплектована — нет средств.
Ехать было недалеко. Через десять минут Марья Яковлевна вслед за доктором Ступиным поднималась по заплеванным бетонным ступенькам на четвертый этаж. Лестница узкая, перила высокие, на площадках не развернуться — вдвоем с Михаилом Ивановичем не снести. Михаил Иванович был уже в возрасте — пятьдесят шесть, ненамного моложе самой Марьи Яковлевны. Им ли за такую работу хвататься? Тут санитары нужны. Молодые, здоровые. Санитаров не дают, придется звать Колю на помощь. А если старушка пудов десять весит?.. Может, кто-то из родственников есть. Или соседи помогут…
Михаил Иванович позвонил. Дверь открыл мужчина. Марья Яковлевна и не разобрала, молодой он или не очень, — на площадке и в прихожей свет не горел. Судя по голосу, нестарый.
— Извините, лампочка перегорела, — сказал мужчина. Голос подрагивал. «За бабушку волнуется, — подумала Марья Яковлевна, — внук, наверное». — Проходите вперед, там направо — ванная, руки можно помыть…
Доктор в сопровождении мужчины прошел вперед направо, послышался звук тупого удара, звякнуло стекло. «Споткнулся, наверное, — подумала Марья Яковлевна, — совсем люди стыд потеряли, врачей вызывают, чтобы они тут себе головы порасшибали, хоть бы свечку зажгли, если уж лампочку вкрутить некогда». Она задержалась в прихожей: снимать обувь, предложат тапочки? В каждом доме свои порядки: где-то тряпку под ноги сунут туфли вытереть, где-то так позволят проходить, пусть хоть дождь на дворе, хоть снег, где-то и тапочки дадут, и чаю потом нальют, и шоколадку в карман сунут или несколько рублей — люди разные. Но тут, похоже, о чистоте никто особо не заботится. В маленькой прихожей было душно, пахло плесенью, пылью и еще чем-то странным.
— Где больная? — крикнула Марья Яковлевна в темноту.
— Сейчас, сейчас, — отозвался внук. Из ванной слышался плеск воды.
Глаза Марьи Яковлевны понемногу привыкли к темноте. Она различала уже проем двери в комнату, а напротив еще один проем — дверь во вторую. Стандартная планировка, двухкомнатная хрущоба, направо за туалетом с ванной — кухня, только что ж у них нигде свет не горит, все, что ли, лампочки перегорели?..
Мужчина, которого Марья Яковлевна так и не разглядела, махнул рукой:
— Сюда вот проходите.
Она сделала шаг вперед и вдруг почувствовала у себя над ухом жаркое несвежее дыхание, и что-то противно холодное коснулось ее шеи под самым подбородком. Она просто обмерла от страха, а мужчина подтолкнул ее вперед и дрожащим шепотом приказал:
— Вываливай все из чемоданчика на стол.
«Какой стол? — пронеслось в голове Марьи Яковлевны. — Темно же, не видно ничего». И тут вспыхнул свет, неприятно резанув по глазам, а взгляду Марьи Яковлевны предстала совершенно пустая комната с ободранными обоями и покоробившимся паркетом. В углу стоял обеденный стол с разноцветными пятнами по темной полировке, посреди комнаты — трехногая табуретка, на ней телефон и больше вообще ничего не было. Теперь стало понятно, почему свет был выключен. Они бы увидели все это с порога и даже входить бы не стали — никакая бабушка шестидесяти семи лет в такой халупе жить не может, разве что запойная пьяница…
Марья Яковлевна медленно направилась к столу. Большой хлебный нож мелко дрожал, больно давя на шею. Его сжимала дурнопахнущая волосатая рука. Марья Яковлевна наконец сообразила, чем это пахнет рука и вообще вся квартира: конопля!.. Курили, видно, давно, только этот дурман долго не выветривается. Краем глаза она заметила торчащие из ванной ботинки доктора Ступина. Они не шевелились. Тут и у Марьи Яковлевны ноги подкосились, и все оборвалось внутри: неужто убил?!!
— Вываливай все! Вываливай! — подталкивал ее «внук», голос его вибрировал от нетерпения.
Она открыла чемоданчик, перевернула над столом, высыпались перевязочные пакеты, одноразовые шприцы, жалобно звякнули пузырьки и ампулы. «Внук» оттолкнул ее, бросил нож и принялся лихорадочно копаться в куче медикаментов.
Бежать бы!.. Бежать что есть мочи, кричать, звать на помощь! И входная дверь не заперта, и вечер уже, все соседи с работы повозвращались, кто-нибудь да выйдет!.. Но ноги словно налились свинцом, словно приросли к полу, грудь сжимало, перед глазами поплыла серая пелена. И глаза закрылись…
Она очнулась оттого, что наркоман бесцеремонно тряс ее за плечо. Она лежала на грязном полу, а вокруг валялись разодранные бинты, раздавленные пузырьки и ампулы.
— Где остальные лекарства?! — Наркоман орал на нее, бешено вращая глазами. — Где? В машине оставила?!
— Нету больше ничего, — с трудом выговорила Марья Яковлевна.
— Врешь, сука! — Он навис над ней и тряс, схватившись за лацканы халата так, что отлетели пуговицы. — Не смей мне врать! Вы же к бабке ехали с переломами, где обезболивающие?!
— Там… новокаин…
— Какой, мать твою, новокаин?! Где лазикс, промедол, морфин, калипсол, седуксен, реланиум, хоть что-нибудь? Где???
— Нету, — Марье Яковлевне было тяжело дышать, сердце то замирало, то начинало бешено колотиться в самом горле. — Нам не выдают такого. В больнице нет средств на такие медикаменты…
— М-мммм!!! — взвыл наркоман, схватил нож и стал целить им Марье Яковлевне в лицо. — Ты врешь, сука, врешь! Я сам по телевизору слышал, что вас теперь нормально финансируют. У тебя в аптечке должно быть девяносто шесть наименований препаратов, девяносто шесть!!! Где?
Он схватил ее за руку и буквально волоком потащил на кухню. Поднял, швырнул на подоконник, распахнул перед носом окно. Сзади под лопатку уперся нож.
— Зови своего водилу, сука! А пикнешь хоть что-то лишнее, прирежу и вышвырну прямо на твою гребаную машину!
— Коля! — крикнула в окно Марья Яковлевна.
— Громче, — рявкнул наркоман.
Она завопила изо всех сил:
— Коля!!!
Наконец водитель выглянул из машины. Она махнула ему призывно рукой, чтобы поднимался. Предупредить его она могла только страшным выражением лица, но на улице настолько сгустились сумерки, что Коля наверняка видел только ее силуэт на фоне освещенного окна.
— С носилками? — прокричал водитель.
Она отрицательно махнула рукой: может, это его насторожит? Он удивится, зачем ему подниматься, если носилки не нужны? Заподозрит что-то неладное, сообщит диспетчеру, что оставляет машину, потому что нужна его помощь в транспортировке больного, а когда через пять минут они не доложатся, куда везут пострадавшую и с каким предварительным диагнозом, заволнуются уже в диспетчерской, начнут проверять, подключат милицию…
Но бедный Коля спросить-то спросил, но даже не глянул, что она ему махала. Привычно взял носилки и побрел в подъезд.
Наркоман сунул нож за пояс, бросился к раковине, под которой валялась груда мусора: пустые бутылки, засаленные газеты, заплесневевшие корки хлеба. Он схватил пивную бутылку, наполнил ее водой, отыскал в мусоре почти непогнутую крышку, заткнул горлышко. Его движения с каждой минутой становились все более лихорадочными, его колотило, на лбу и шее обильно выступил пот. Очевидно, он уже много часов был без дозы. Господи, молодой же еще, мелькнуло в голове у Марьи Яковлевны, худой, небритый, круги под глазами, всего-то лет тридцать ему от силы, а уже конченый человек.
Потом он обхватил Марью Яковлевну сзади за шею, вытолкал впереди себя снова в прихожую. На этот раз свет он там включил, а в комнатах и на кухне снова выключил. На лестнице совсем рядом слышалось шумное дыхание Коли.
— Пикнешь — и я его убью, — предупредил наркоман, затыкая ей рот своей левой ладонью. Они притаились за дверью.
— Марья Яковлевна, я принес…
Коля, доверчивый и наивный, шагнул в прихожую и тут же получил бутылкой по голове. Носилки шлепнулись на пол, а он на носилки.
Наркоман запер дверь, затащил бесчувственного Колю в туалет, запихнув предварительно поглубже ноги доктора Ступина, туалет тоже запер на щеколду, а еще засунул в ручку ножку от одинокой табуретки. Марья Яковлевна с ужасом ожидала, что же будет дальше. Он позвонит по «03» или в милицию и потребует наркотики в обмен на жизнь заложников?..
И тут зазвонил телефон. Это было более чем неожиданно, это было словно в кино. Время будто остановилось. Телефон дребезжал, как старый будильник в кастрюле. Наркоман испуганно заметался по комнате, начал орать на Марью Яковлевну:
— Сейчас придушу тебя, сука, сейчас придушу! — Как будто это она была виновата в том, что звонки не прекращались.
Но вместо того чтобы придушить, он ее связал. Принесенными ею же стерильными бинтами он спеленал ей руки, сунул в рот клок ваты и тоже примотал, чтобы она не смогла вытолкнуть его языком. На этом перевязочные материалы закончились, он сбегал на кухню, приволок обгорелое с краев полотенце и примотал ее связанные руки к батарее.
А телефон, умолкнув на минуту, зазвонил с новой силой. Наркоман несколько раз обежал вокруг него, рыча, как раненый зверь, и ломая руки. Пот крупными каплями скатывался с его лба. Тем не менее он не вырвал с корнем шнур из розетки и не разбил аппарат. Он вдруг остановился, протяжно выдохнул, взял трубку и ответил почти спокойно:
— Слушаю. — Почти минуту он слушал, все больше и больше овладевая собой, и, когда заговорил, на том конце провода так и не поняли, даже не заподозрили, что говорят с ненормальным. — Да. Да, вызывали. Уже уехали. Да. Оказали помощь. Да, и госпитализировать. Я не знаю. Нет, номер больницы я не спросил. Не за что. А что-то случилось?.. Да. До свидания.
Но этот недолгий разговор стоил ему последних оставшихся сил. Он прислонился к стене и, отключившись, сполз на пол.
5
Бригада Ступина не появилась на вечерней пятиминутке у главврача. В принципе ничего экстраординарного в этом не было бы — ну задержались на вызове, передадут смену чуть позже. Не было бы, если бы они, как положено, доложили диспетчеру, где они, чем заняты и когда планируют закончить. А рация в машине Ступина упорно молчала.
Бригада Великанова, которая должна была сменить бригаду Ступина, расположилась в комнате отдыха. Татьяна уткнулась в детектив, Прохорыч, как всегда, терзал карманный тетрис. Сергей пытался читать об антибактериальной терапии синусита, но не читалось. Он закрыл книжку и пошел в диспетчерскую.
— От Ступина ничего не слышно?
— Ничего по-прежнему, — ответила диспетчер Леночка. — Может, рация сломалась? Вот пытаюсь дозвониться по последнему вызову.
Ей ответили, она спросила: была ли бригада, уехала ли? Положила трубку и растерянно пожала плечами:
— Говорит, оказали первую помощь и увезли на госпитализацию.
— Кто говорит?
— Ну внук. Тот, который вызов делал час назад.
— Хорошо, тогда обзвони приемные покои. Кто нас сегодня принимает?
— Вторая и тринадцатая… — Леночка взялась звонить, но ни в горбольницу № 2, ни в № 3 бригада Ступина больную не доставляла. — Неужели они в аварию попали?!
— Ленка! — возмутился Сергей. — Когда случается авария, первым делом люди звонят в «скорую». Тебе звонили, сообщали об аварии?
— Не-ет… Но тогда где же они пропали?!
— Адрес мне давай — последнего вызова. И если они объявятся, позвони на мой мобильный.
Диспетчер записала ему на клочке бумаги адрес.
Сергей выехал за ворота станции «Скорой помощи» и прикинул, куда лучше вначале ехать: на адрес или по принимающим больницам. Решил вначале на адрес, а там расспросить, куда поехала «скорая» — лето, вечером во дворе наверняка полно людей, кто-нибудь да обратил внимание.
Каково же было его удивление, когда он обнаружил родную «Газель» у подъезда того самого дома номер шесть по Юбилейной улице, куда и была вызвана бригада Ступина. Машина стояла с погашенными фарами, водителя в кабине не было. Сергей поднял голову, посчитал окна — квартира тридцать шесть, по идее, во втором подъезде на четвертом этаже слева. Странно: окна темные…
На лавочке никого, Сергей обернулся, у кого бы спросить. Заметил на детской площадке парнишку лет тринадцати с собакой. Парнишка сказал, что гуляет только полчаса, и машина так и стояла, когда он вышел, никто в кабине не сидел. Сергей с мобильного перезвонил в диспетчерскую, сообщил, что обнаружил пустую машину. Взволнованная Леночка пообещала тут же доложить главврачу и предположила:
— А может, там по соседству еще один несчастный случай — и их туда позвали?..
— И они потащились все втроем с водителем — и женщину с травмой с собой понесли? Делай что я тебе сказал…
6
Водитель Коля, очнувшись, долго не мог сообразить, где он и что с ним. Кругом была кромешная тьма. Он чувствовал, что лежит на чем-то холодном, ощупал рукой — вроде кафель. Ноги задраны выше головы, а голова болит!.. Он потрогал влажную шишку на затылке, лизнул пальцы — соленое, видно кровь. Попытался вспомнить, что же было-то? Восстанавливать пришлось издалека. Значит, они пообедали… потом ездили на аппендицит, потом на астму, потом проглоченная булавка… Ага, и бабка с бытовой травмой. Точно, Яковлевна ему махнула, чтобы нес носилки, а тут его кто-то по голове как жахнет!.. Или нет? Или его раньше ударили? Да нет, как же тогда Яковлевна рукой махала?!
Вдруг рядом что-то зашевелилось, и Коля почувствовал у себя на лице чьи-то пальцы.
— Что?! Кто?! — завопил он в испуге, попытался вскочить, но только ударился головой и ушиб локоть.
— Николай…
— Михаил Иванович? — выдохнул Коля с облегчением. — И вы тут? А я это… фиг знает что подумал… темень, а потом шевелится что-то!..
— С тобой все в порядке? Ты не ранен?
— Ну не знаю… голова только, а так ничего… — Он изловчился, достал из заднего кармана брюк зажигалку. Желтый огонек осветил их мрачное узилище. Ноги у Коли лежали на крышке унитаза, голова упиралась в дверь. Михаил Иванович забился в узкую щель между раковиной и ванной. — А Марья Яковлевна?
— Здесь ее точно нет, — ответил доктор, растирая ушибленную шею. — Меня позвали мыть руки, а потом ударили, и дальше я ни черта не помню. Очнулся вот, услышал, что рядом кто-то дышит… Слава богу, это ты. Или, наоборот, не слава богу. Сам выбирай, в общем.
Коля вздохнул:
— А меня бутылкой, наверное. Кстати, а кто это нас так, бабка, что ли, шестидесяти семи лет?
— Меня — какой-то молодой человек. Возможно, родственник…
Коля осторожно поднялся. Немного мутило, но ничего, терпеть можно, а стошнит — унитаз рядом. Приложил ухо к двери, в квартире стояла абсолютная тишина. Подергал за ручку — заперто с той стороны.
— Дверь выбивать бесполезно, — вздохнул он. — Тут не разбежаться, да и открывается она внутрь. У меня, правда, ножик есть перочинный, а дерево старое, можно попробовать вокруг шпингалета поковырять…
Михаил Иванович ничего не ответил. Коля снова щелкнул зажигалкой:
— Тут еще где-то стояк должен быть водопроводный и канализационный, можно постучать соседям. Вы азбуку Морзе знаете, Михал Иваныч?
— Нет, — отозвался доктор. — И соседи, думаю, ее тоже не знают.
— А зачем он нас все-таки запер?
— Это хороший вопрос.
— Во! Знаю, придумал! Давайте слив в раковине заткнем, воду откроем, зальем соседей снизу. А мы с вами в ванну залезем — и даже ноги не промокнут. Соседи прибегут, начнут в дверь ломиться, тут мы заорем. А если он не откроет, они милицию вызовут и слесаря из ЖЭКа, чтобы дверь ломал, тогда нас все равно освободят.
Воодушевленный своей гениальной идеей, Коля содрал с себя рубашку и взялся затыкать ею отверстие в раковине.
— А если из-за этого пострадает или даже погибнет Марья Яковлевна? — охладил его пыл доктор Ступин.
— Ну а что же делать? — растерялся Коля. — Надо же как-то выбираться? Не сидеть же здесь вечно? Мы с голоду умрем. Меня жена дома ждет. С ужином…
7
Сергей взбежал по лестнице. По дороге лихорадочно соображал, что же, собственно, могло произойти?!
Дверь в квартиру № 36 была не просто закрыта — заперта. Если бы водитель только-только поднялся… Ну можно же предположить, что произошла какая-то ошибка, родственник старушки что-то напутал или по глупости неудачно пошутил и Ступин с коллегами еще там? Можно даже забыть про неосвещенные окна — светомаскировка, глухие шторы, например?.. Так вот, если бы водитель только вошел и сейчас должны выносить носилки с больной, то зачем бы стали запирать дверь? В хрущевках такие прихожие, что двоим не разминуться… Сергей уже занес палец над кнопкой звонка, но потом внезапно передумал, решил вначале поговорить с соседями.
— Кто там? — раздался из-за двери квартиры напротив подозрительный женский голос, а в дверном глазке мигнул на долю секунды свет.
— Откройте, пожалуйста, — попросил Сергей.
— А вы кто?
— Я врач «скорой помощи». Вашей соседке вызвали «скорую»…
— Какой это соседке?
— Может, вы все-таки откроете?
— А почему вы не в белом халате?
— Потому что я сейчас не на дежурстве. Вернее, на дежурстве, но не в той бригаде, которая приехала на вызов…
— Что вы мне голову морочите!
— Я не морочу вам голову. Два часа назад из квартиры напротив вызвали «скорую». Бытовая травма, женщина шестидесяти семи лет… — Сергей начинал терять терпение. А по ту сторону двери его, похоже, уже потеряли. Тетка оторвалась от глазка и фыркнула, удаляясь:
— Нет у нас тут никакой женщины шестидесяти семи лет! А если не уйдете, сейчас же вызову милицию!
— Вызывайте, — сказал Сергей. — Обязательно вызывайте.
Он поднялся этажом выше и позвонил в квартиру, расположенную над тридцать шестой. Открыли. Мужик, типичный работяга, с простоватым лицом и большими руками, майка и спортивные штаны припорошены какой-то мелкой стружкой.
— Добрый вечер, я врач «скорой помощи»… — начал Сергей.
Мужик недовольно хмыкнул:
— Что, не дается?
— Кто? — не понял Сергей.
— Так вы милицию вызывайте. Только я вам не помощник, сразу говорю, я туда не пойду, пырнет еще…
— Кто пырнет?!
— Как — кто? Наркоман из тридцать шестой. Вы же к нему приехали? К нему. А что тогда дурачка из себя строите?
— Подождите, — попросил Сергей. — Два часа назад был вызов к пожилой женщине с бытовой травмой. Приехала бригада и исчезла. Диспетчеру по телефону сказали, что бригада женщину забрала для госпитализации. Тем не менее машина пустая стоит под подъездом, в квартире свет не горит…
— А-а! — вскинул руки мужик. — Так прописана, правда, пенсионерка — баба Аня. Только она в деревне живет, а обретается там наркоман этот проклятый. То ли снимает он у нее, то ли родственник ей какой-то…
— Значит, наркоман?
— Самый настоящий. Никакого житья от него нет. Как начнет варить свое зелье, весь дом провоняет. Уже и в милицию жаловались, и забирали его, и на принудительное лечение оформляли… Только вздохнем спокойно, а он через неделю опять возвращается — и за старое. А ваши оттуда не выходили. Я еще подумал, траванулся он, промывают или реанимируют. Грешно, конечно, но лучше б уж не отходили его…
— Вы уверены, что не выходили? — переспросил Сергей.
— Так я бы увидел, — мужик поманил его в глубь квартиры, провел на балкон, — я тут как раз раму шкурил.
— Как же это? — машинально спросил Сергей словоохотливого мужика и тут же пожалел. — Темно же, вечер давно.
— Нормально. Гладкость дерева — она все равно больше на ощупь важна. А когда светло — некогда: пока с работы доедешь, пока поужинать, в выходные — на огород надо, вот и ремонтируюсь по ночам. Ваши приехали, я как раз только начал, у жены еще спросил: к кому бы это «скорая»? А через какое-то время слышу — кричит фельдшерица из окна под нами. «Коля», — кричит. Тут и шофер, значит, с носилками пошел.
— Давно?
— Час, не меньше. Видно, он их там всех и порешил. В милицию звонить надо…
Сергей перегнулся через перила, попытался заглянуть на нижний балкон, но открыта балконная дверь или закрыта — так и не увидел.
— У вас веревка надежная есть? — спросил у мужика.
— Трос автомобильный. А что это вы надумали? Пятый этаж все-таки…
— Я думаю, что если приедет милиция и начнет ломать дверь, то ваш наркоман точно всех порешит, — объяснил Сергей.
— Он не мой, — возразил обиженно мужик. — А вы убьетесь — кто отвечать будет?
— Не убьюсь. Несите трос.
— Ладно, вы сами этого хотели. Только у меня жена свидетель, что я вас отговаривал. И в милицию я тоже потом позвоню.
Трос привязали к батарее, обмотали для верности еще вокруг перил, Сергей обвязал себя за талию и начал спускаться. Собственно, трос нужен был только в качестве страховки. Он перелез через перила, стал ногами на железные рогульки, подставки для возможных ящиков с цветами (но никаких цветов и ящиков не было), потом перехватился за рогульки руками и повис. Его роста как раз хватило, чтобы достать носками ботинок до перил нижнего балкона. Дальше можно было просто спрыгнуть, но, чтобы не издавать лишнего шума, Сергей, придерживаясь за трос, спустился очень аккуратно.
Он освободился от троса, прижался лицом к стеклу, но не разглядел ничего, кроме бесформенного светлого пятна под подоконником. Дверь, слава богу, не была заперта на щеколду и с чуть слышным скрипом открылась. Сделав всего один шаг, Сергей присел, осторожно ощупал то, что казалось с балкона просто светлым пятном. Вздохнул с облегчением.
Марья Яковлевна. Жива. Руки привязаны к батарее. Сергей размотал узел, вглядываясь при этом в темноту комнаты. Впереди, судя по очертаниям, темнел стол, а чуть в стороне — нечто отдаленно напоминающее скрючившегося на полу человека. Водитель? Врач? Наркоман?.. Марья Яковлевна ткнула в сторону тени связанными еще руками и вскрикнула. Может, она и не хотела, но получилось очень громко. Тень резко распрямилась и метнулась вон из комнаты. Сергей бросился следом, споткнулся о телефон, тот противно дзинькнул. А наркоман был уже на кухне, рвал на себя окно, лез на подоконник.
Сергей сбил его с ног, повалил на пол, насел сверху. Сопротивлялся наркоман отчаянно. Рычал, выворачивался, брызгал слюной, колотил Сергея по спине коленями. Вспыхнул свет — Марья Яковлевна, срывая зубами бинты с запястий, примчалась на помощь:
— Связать его нужно!
— Я справлюсь, — отмахнулся Сергей.
И действительно справился — наркоман был и слабее физически, и полностью деморализован нежданным вторжением. Но что это такое?! В небритом перекошенном лице наркомана мелькнуло что-то до боли знакомое.
— Лешка? — Сергей не верил своим глазам.
— Может, слезешь с меня?
— Маркелов, это действительно ты?
Марья Яковлевна вышла, в коридоре послышалась возня, влетел разъяренный водитель Коля.
— Где этот урод?! — Сзади его с трудом держал доктор Ступин.
— Коллеги, — попросил Сергей, — пожалуйста, оставьте нас на несколько минут, позвоните в диспетчерскую, там волнуются.
— Может, психиатрическую машину вызвать?.. — предложил Ступин.
Наконец их оставили в покое. Сергей медленно отпустил руки Маркелова, поднялся, помог ему сесть:
— Ты как здесь?
— А ты?
— Я врач. На «скорой». Вот должны были сменить эту бригаду… — Странно было видеть Лешку таким. Он остался в памяти затюканным, унылым, беспомощным, а тут — просто зверь. Был бы он таким в школе… Жизнь — странная штука.
Маркелов вдруг почему-то оживился:
— Слушай, Великанов, если ты врач, у тебя же есть, наверное, что-нибудь? Очень нужно, понимаешь?
— Понимаю. Но наркотиков у меня нет. А если бы и были, не дал бы.
— Ну хоть денег дай… по старой дружбе. Тут за углом можно дозу взять…
— Лечиться тебе надо.
— Да пошел ты!.. — Он привалился спиной к стене и закрыл глаза. — Все такие умные, блин… поздно уже советы давать, раньше надо было…
Через несколько минут в квартиру вломились целых два наряда милиции, и хотя Маркелов уже не сопротивлялся, его скрутили и увезли в отделение. Но этих нескольких минут Лешке хватило, чтобы изложить вкратце невеселые события последних пятнадцати лет.
После того злополучного взрыва в школе родители отправили его с глаз долой к бабушке, сюда — в Химки. Даже они тогда не поверили, что он ни в чем не виноват. Маркелов пошел работать на завод учеником слесаря, в вечерней школе получил аттестат за восемь классов. Потом ПТУ, учился на лаборанта. С химией было все тип-топ, закончил с отличием, мог бы и в институт в принципе… Только еще в ПТУ начал для себя и друзей варганить всякие порошочки-таблеточки. Слабенькие, можно сказать и не наркотики даже, не круче травки. Но не заметил, как сам на это дело подсел. Чуть в тюрягу не упекли за изготовление — доказать не смогли, отправили на принудительное лечение, а там, в лечебнице, попробовал героин… Раз-другой. И пошло-поехало…
Вот такая вышла невеселая история. Маркелов был осужден на пять лет содержания в колонии общего режима по трем статьям: незаконное лишение свободы, причинение вреда здоровью и хулиганство. А что с ним происходило на зоне, можно только представить…
8
Из-за того, что случилось с доктором Циммерманом, все на подстанции «Скорой помощи» несколько дней ходили как пришибленные. Писали коллективное письмо в Государственную думу, чтобы приняли закон, разрешающий работникам «скорой помощи» ношение хотя бы газового оружия, главврач не вылезал из прокуратуры, водители не выезжали на вызов без пары монтировок под сиденьем, даже Леночка-диспетчер обзавелась газовым баллончиком, а впрочем, если честно, стоило намекнуть — и ей подарили целых три. А Савелий Маркович Циммерман между тем лежал в реанимации, и никто не мог дать гарантии, что он выживет.
Это был самый обычный вызов — сердечный приступ. «Скорую» вызвали соседи, а прибывшая бригада обнаружила, что «больной» мертвецки пьян. И все-таки было решено госпитализировать. Но в машине пьяный вдруг очнулся, начал крушить все вокруг, вырвался, выскочил наружу и… разбил кирпичом лобовое стекло. Циммерман вышел, чтобы его утихомирить. А случайный прохожий, гулявший неподалеку со своим бультерьером, натравил пса на… доктора. В результате у Циммермана была разорвана сонная артерия, повреждено горло, глаз, раздроблены лицевые кости. И реаниматологи констатировали: даже если он выживет, останется инвалидом. Чтобы восстановить зрение и способность говорить, понадобятся многочисленные дорогостоящие операции.
Слава богу, Циммерман выжил. А пока он оформлял себе инвалидность, пьяница сидел в СИЗО, ждал суда и срока за хулиганство, а «добрый» прохожий, любитель бультерьеров, отделался прокурорской рекомендацией усыпить собаку. Потому что у него нашлись деньги, чтобы заткнуть рот свидетелям и подмазать следствие. И наверное, совесть его по ночам не мучила, таких она вообще не мучает, они, видимо, рождаются с генетическим дефектом — полным отсутствием таковой.
Сергей иногда навещал Циммермана, уговаривал не сдаваться, предлагал обратиться в Генпрокуратуру, к газетчикам — ну не спускать же гаду! Кому нужно это гипертрофированное христианство?! Но Циммерман уже ничего в этой жизни не хотел, он только жалел, что у него здоровое сердце и проживет он еще лет пятнадцать — двадцать, не меньше. А как?
Но Сергей не мог этого так оставить. Просто не мог. Внутри все бунтовало и требовало справедливости. Не мести, нет. Месть бессмысленна. Можно избить обидчика, можно убить, можно покалечить или унизить, но это не вернет здоровья доктору Циммерману. А его нужно вернуть, ведь Циммерману всего сорок пять, у него жена и дети, он прекрасный врач.
Сергей обзвонил все московские клиники челюстно-лицевой и пластической хирургии, офтальмологические центры. Да, Циммерману могли восстановить лицо, а если не затягивать, то и зрение, а в Германии обещали вернуть способность говорить. Но всюду на подобного рода операции требовались деньги — большие, и такую сумму не могли собрать друзья и коллеги. Речь шла минимум о двенадцати — пятнадцати тысячах долларов. И собирать их нельзя было годами — глазные нервы и голосовые связки со временем просто атрофируются, и Циммерман навсегда останется инвалидом.
Владелец бультерьера должен заплатить, решил Сергей. Не в переносном, а в прямом смысле. Если у него хватило денег купить милицию и следствие, хватит и на операции. Осталось убедить его в том, что он должен это сделать.
И с этого момента все свое свободное время Сергей посвящал наблюдению за собаководом. В милиции удалось узнать только имя — Артур Горшков, адрес и место работы назвать отказались, так как по делу о нападении на Циммермана господин Горшков не проходил даже в качестве свидетеля. Но нашел Сергей его быстро, свидетелей происшествия было предостаточно. Они боялись давать официальные показания, но поговорить по-человечески с врачом, коллегой пострадавшего доктора, были не против — Циммерману-то все сочувствовали, просто своя жизнь была дороже, Горшков, похоже, был самый настоящий бандит.
Источником наиболее полной информации о Горшкове стал Семен Трофимович Пустореченков — продавец газетного киоска лет шестидесяти. Трагедия произошла буквально в нескольких шагах от его рабочего места, и он, высунувшись в окошко, видел, как все было.
— Я этого головореза почти каждый день вижу, — рассказывал Семен Трофимович. — Он мимо меня на своей «ауди» проезжает, и, когда со своим крокодилом гулять выходит, тоже иногда вижу. Живет он тут неподалеку. В седьмом микрорайоне, а точнее не скажу. У них, у этих «новых русских», мода такая дурацкая: всюду с собой своих собак таскать. Нет бы выгулял утром и вечером, как нормальные люди, они их и в магазин с собой, и в ресторан… А чтоб такую зверюгу кормить, сколько денег надо?! Дрессировать ее, родословные там, случки…
— А чем он на жизнь зарабатывает, по-вашему? — поинтересовался Сергей. — Бизнесмен?
— По повадкам скорее рэкетир. Бандюга, одним словом, или браток по-теперешнему. Был бы он крутой бизнесмен, у него бы охрана была и жил бы он не здесь, хоть и новый район, но не очень престижный, а скорее, в особняке где-нибудь вообще за городом. — Пустореченков почесал голову. — И мелким бизнесменом он тоже быть не должен, такие отморозки или поднялись, или перестреляли их уже в девяностые. А отморозок же натуральный: собаку на живого человека натравить! Он же вот тут стоял, ну в шаге от меня. Из магазина, видно, шел, пакет у него еще был в руке, бутылка там какая-то и консервы — собачьи, наверное. Я сам слышал, как он сказал «фас» и на доктора показал. Этот пьяница с кирпичом, он, как стекло в машине разбил, а доктор вылез его ловить… так пьяница на ту сторону улицы метнулся, чуть под колеса встречной машины не попал. Что, этот бандюга стал бы свою любимую псину под колеса посылать? Как же! Ему, говорят, присудили ее усыпить, а он чихать хотел на это! И сегодня я его с ней видел, и завтра она никуда не денется. Вот англичане, культурная нация, у них, я слышал, бультерьеры вообще запрещены.
— А показать вы мне его сможете? — спросил Сергей. Как борются со своими отморозками культурные нации, его сейчас интересовало меньше всего.
Пустореченков немного помолчал, и Сергей уже решил, что все напрасно. Но нет, продавец газет таки решился.
— Покажу, только когда он будет домой ехать — не знаю. Он иногда рано едет, а иногда, когда я закрываюсь в восемь, его еще нет. Но только, сами понимаете, если что — я вас не знаю и никогда не видел…
Сергей просидел у Семена Трофимовича долго. Тот пригласил его внутрь киоска, угостил чаем из термоса. Как водится, не обошлось и без врачебных консультаций — молодой эскулап лишний раз убедился, что наши люди при встрече с врачом не могут не рассказать о своих болячках. Пришлось пощупать киоскеру поясницу, со слов диагностировать мерцательную аритмию его жене, выдать экспертное заключение: правильно ли лечат в районной поликлинике геморрой и подагру. Оказалось, правильно, чем и пациент, и доктор были удовлетворены. В общем, не сказать, чтобы время прошло незаметно, но все-таки…
Артур Горшков проехал в начале седьмого вечера. Сергей спешно простился с Семеном Трофимовичем и заторопился вслед «ауди». Машина медленно въезжала в длинную арку метрах в двадцати от киоска.
За аркой был двор-колодец: четыре длинные шестнадцатиэтажки по периметру, внутри — детский сад, спортплощадка, огороженная автостоянка. Горшков оставил машину на стоянке, достал из багажника большую спортивную сумку и зашагал к своему подъезду.
Сергей успел хорошо его рассмотреть. Горшков был похож на культуриста — под расстегнутым пальто обтягивающая водолазка, и под ней мышцы так и бугрились. Лицо гладкое, почти смазливое, брюнет, волосы длиннее подбородка, небритость двух-трехдневная, улыбочка самоуверенная. Короче говоря, мачо — женщинам такие нравятся. На «быка» не похож, слишком чистенький, прилизанный, но в чьей-то свите таскаться может, потому что на самостоятельного бизнесмена действительно не тянет — на лбу написано, что в голове пусто: была б там мышца, накачал бы, но и мышцы там нет, это доктор Великанов знал достоверно.
На следующий день заступать на дежурство Сергею нужно было вечером, и с раннего утра он устроился в машине сразу за аркой со стороны улицы. Горшков появился около девяти. Сергей, стараясь не мозолить глаза, пристроился ему в хвост, проводил до центра. Культурист вошел в красивую дверь под вывеской «Благотворительный фонд „Ольвия“, а Сергею пришлось часа два скучать. Наконец около одиннадцати к крыльцу подкатили вереницей два джипа и белоснежный „линкольн“. Из дверей фонда высыпали вначале четверо жлобов, за ними, в сопровождении Горшкова и еще одного такого же рельефного красавца, лысоватый, плюгавенький мужичок, следом еще четверо мордоворотов — все расселись по машинам и отбыли. И Сергей, естественно, за ними. Плюгавенького Сергей знал. Не лично, конечно, господин Щукин — птица высокого полета: в прошлом криминальный авторитет, а ныне — бизнесмен, владелец заводов, газет, пароходов, меценат и благотворитель. Физиономия его регулярно мелькала на экране телевизора. Вполне возможно, что именно Щукин и „подписался“ за Горшкова в милиции, потому они так легко и отстали.
Эскорт прибыл к мэрии, причем мордовороты так и остались в джипах, а к мэру Щукина сопровождали только Горшков с напарником. Визит длился около получаса, обратно Горшков тащил огромный букет цветов, а его напарник какую-то папку. Дальше поехали обедать в ресторан, и снова вошли с боссом только двое качков. После обеда двинули на презентацию: при большом скоплении публики торжественно открывался новый супермаркет бытовой техники. Щукин, лучась улыбкой, перерезал ленточку и позировал фотографам, Горшков с коллегой держали подушечку с ножницами. После чего все вернулись к фонду «Ольвия», и еще через час Горшков был свободен.
Сергей проводил его до спортклуба и даже понаблюдал издалека, как тот усердно тягает штангу. Из спортзала культурист направился было домой, но кто-то ему позвонил, и он, резко развернувшись, в нарушение всех правил погнал обратно в центр. «Не иначе Щукину еще куда-то при параде выехать понадобилось», — подумал Сергей. Он гадал, кем же Горшков служит у Щукина? Референтом? Вряд ли — слишком туп. Телохранителем? Тоже нет, чересчур вальяжен. Скорее всего, Щукин держит его вроде как «для мебели» — глаз радует и бандитского форсу добавляет, а для конкретного дела — те скромняги, что в джипах сидят.
Но Горшков не вернулся на работу, он проскочил центр, добрался до другого конца города и остановился на окраине городского парка около солидного двухэтажного здания без каких-либо опознавательных знаков. Поднялся на крыльцо, открыл дверь с помощью электронной карточки, и она тут же захлопнулась у него за спиной. Сергей вылез из машины. Хотелось размяться. У солидного здания действительно не было никакой вывески, и, заглянув в окно, Сергей понял почему. Внутри ни людей, ни мебели, — очевидно, только что закончился ремонт и помещения еще не заняты. Наверное, в скором времени здесь обоснуется магазин или какой-нибудь банк или офис, но что же тогда делает здесь Горшков? Сергей обошел здание вокруг. Место пустынное. Летом здесь много народу, в ста метрах пруды и пляж, а сейчас почти никого, редкие прохожие и пролетают мимо машины. И, заглядывая во все окна по очереди, Сергей отыскал культуриста. Да не одного. В пустой, как и все остальные, огромной комнате Горшков занимался любовью с очень эффектной дамочкой. Причем, что называется, не снимая шляпы. Они были почти одеты, он прислонил ее к стене, она оплела ногами его накачанный торс и… в общем, им было хорошо.
Сергей слетал в машину за фотоаппаратом. Он весь день снимал Горшкова, но кадры все больше были скучные и малоинформативные: Горшков с цветами, он же с ножницами, он же в машине и так далее. Чувствуя себя настоящим папарацци, Сергей засел под окном и щелкал, пока в аппарате не закончилась пленка. Теперь оставалось выяснить, есть ли у Артурчика злая жена и боится ли он, что она узнает о его похождениях на стороне. Да, это, конечно, шантаж. Но в самом лучшем смысле этого слова. И вообще, для достижения благой цели все средства хороши.
9
Жены у Артурчика, к сожалению, не было. За трое суток слежки Сергей выяснил множество подробностей его жизни. Сергей почти не спал, сразу с дежурства мчался к Горшкову, ходил за ним по пятам в магазин и спортзал, ездил за Щукиным, когда Артурчик работал, еще раз имел сомнительное удовольствие от созерцания тайной любовной сцены, «водил» культуриста в ресторан и «выгуливать» собаку. Кстати, бультерьера Горшков и в самом деле не усыпил и, похоже, не собирался. Но из того, что видел и узнавал Сергей, так и не следовало, как можно заставить Горшкова заплатить.
Совестить, давить на жалость — бесполезно. Бить ему морду? Этим не испугаешь, можно только разозлить и вызвать на себя гнев целой орды его коллег и соратников. Организовать псевдопокушение, машину ему подорвать, бультерьера пристрелить и пообещать, что и он скоро станет трупом, если не даст денег? Но, во-первых, Сергей не умел изготавливать взрывные устройства, да и стрелять практически не умел, во-вторых, столь радикальные методы были ему противны, а в-третьих, опять же соратники заступятся, а когда узнают, что платить он должен за лечение Циммермана, то и Циммерману может аукнуться.
Решение пришло в субботу вечером. Артурчик, против обыкновения, после работы не поехал в спортзал и в бар пропустить стаканчик тоже не пошел, он вернулся домой, переоделся и снова поехал на работу. Господин Щукин, оказывается, шел на концерт. И, наблюдая торжественное появление бизнесмена и мецената у местного дворца культуры, в котором гастролировала столичная музыкальная знаменитость, Сергей понял, как ему поступить. Дело в том, что в культпоход Щукина сопровождали не только два культуриста, но и дама. И не просто дама, а та самая, с которой так пылко общался Горшков в пустующем офисе. И по всему было видно, что это его дама, Щукина. Вряд ли жена, скорее любовница, фаворитка, содержанка… так или иначе, она с потрохами принадлежит Щукину. На Артурчика она и не взглянула ни разу, она его существования не замечала вовсе, она расточала нежные улыбки в адрес Щукина, и он весьма недвусмысленно придерживал рукой ее соблазнительные ягодицы…
Теперь дальнейшие действия вырисовывались сами собой.
В силу своего характера и опыта работы доктор умел находить общий язык с людьми разного социального статуса.
Вечером следующего дня Сергей с пакетом фотографий поджидал Артурчика в подъезде его дома. Планировка подъезда обычная для девяти-шестнадцатиэтажек: тамбур, вход на лестницу, за углом — лифты. Сергей не дал Горшкову дойти до лифта, организовал ему рауш-наркоз и отволок на лестницу. Ох и нелегкая это была работа: килограммов девяносто бесчувственного мяса волочь вверх по ступенькам, а тащить пришлось до третьего этажа, поскольку жители первых двух иногда не пользуются лифтом. Там Сергей усадил его, аккуратно похлопал по карманам, нащупал заплечную кобуру, вытащил из нее пистолет. Культурист понемногу приходил в себя, растерянно похлопал глазами, пошевелил конечностями, повертел головой, сфокусировался наконец на Сергее и, увидев у него в руках пистолет, криво усмехнулся:
— Ты кто такой?
— Я? — в тон ему справился Сергей. — Народный мститель. Вставайте, Артур Геннадьевич, только медленно.
Горшков встал, повел накачанными плечами, похрустел шеей. Драться он пока не собирался, судя по всему, его ситуация забавляла.
— А ты представляешь вообще, на кого наезжаешь?
— Отлично представляю, — кивнул Сергей.
— И не страшно?
— Ни капельки.
— Ну-ну…
Сергей подал Горшкову пакет со снимками:
— Вот ознакомьтесь, пожалуйста. И выдайте мне свое экспертное заключение…
Артурчик взял пакет, хотя ему явно не хотелось, но направленный на него пистолет все еще никуда не делся, так что пришлось. Высыпал фотографии на подоконник, разворошил стопку пальцами, одну, наиболее откровенную, рассмотрел внимательней.
— Хорошо получилось, правда? Вы чертовски фотогеничны. В кино себя не пробовали? На худой конец в сериалах. — Артурчик между тем серел на глазах. — Кстати, эти снимки можете оставить себе, — продолжал Сергей, — понадобится — я еще напечатаю. А теперь, ответьте мне, пожалуйста, что сделает с вами ваш любимый шеф, когда узнает, что вы спите с его женщиной? Я слышал, в мире реальных пацанов к понятиям чести относятся очень трепетно. Кто же станет уважать господина Щукина, если станет известно, что он рогоносец? А значит, допустит ли он, чтобы это стало известно?
Артурчик долго соображал, прямо слышно было, как поскрипывают извилины.
— И чего тебе надо? — спросил он наконец. Недобро так спросил, с нехорошим прищуром. Сунул руки в карманы и перекатился с носков на пятки и обратно.
— Денег.
— Много?
— Для начала пятнадцать тысяч долларов. Но не наличными и не мне. — Сергей положил на подоконник лист бумаги. — Тут все реквизиты московской клиники пластической хирургии. Деньги нужно перевести туда. И пойдут они на лечение доктора, которого изуродовала ваша собака.
— К-кого?! — обалдел Горшков.
— Доктора Циммермана, неужели не припоминаете?
— А ты ему кто? — Горшков был искренне удивлен. — Так ты что, не для себя бабки снимаешь?!
— Представьте себе, не для себя. Я очень надеюсь, что вы будете вести себя благоразумно, все как следует обдумаете, взвесите и придете к единственно верному выводу: лучше заплатить, чем быть убитым. На размышление вам три дня. Сегодня воскресенье. Если к исходу банковского дня в среду деньги не будут перечислены или будут перечислены не в полном объеме, я передам фотографии Щукину. Понимаете?
Артурчик неопределенно кивнул.
— На этом позвольте попрощаться, приятного вам вечера. — Сергей вынул из пистолета обойму, пистолет забросил на верхнюю площадку, обойму уронил между перилами вниз, предварительно стерев, естественно, свои отпечатки. И ушел. Горшков даже не попытался его остановить, помериться силами почему-то желания не выказал.
А Сергей соображал, есть ли у Артурчика такие деньги. А если нет, успеет ли он за три дня занять у друзей или продать квартиру, машину или что-нибудь еще столь же существенное? Тем более что, скорее всего, не за три дня. Вначале культурист обязательно попытается решить вопрос силой, попробует вычислить Сергея, добыть пленку и снимки, потратит время… Ну а потом?
10
В ведущей из двора длинной арке Сергея ждали двое. Как они так быстро успели, оставалось только гадать. Но когда он вышел из подъезда, парочка уже подпирала стену. То ли у них тут с сегодняшнего дня постоянный пост, то ли Артурчик еще во время долгого разговора на лестнице успел их как-то вызвать? Могло же у него в кармане лежать какое-нибудь устройство экстренного вызова? Черт его знает, тщательно Сергей его не обыскивал.
Впрочем, предвидел же Сергей, что вопрос будет решаться силой. И хорошо, что все вот так быстренько, без подготовки, внаглую. Тщательно спланированное нападение из засады было бы гораздо опаснее.
Парочка была в лучших традициях: кожаные куртки, щеки на плечах, плечи — косая сажень, обхват брюха — две косых сажени, лишнего веса — килограммов по двадцать пять на брата. Когда-то они, наверное, были спортсменами, по крайней мере, у одного типично боксерские уши, прижатые, со сломанными хрящами. Но сейчас главный их вид спорта точно — кто больше сожрет. В свите Щукина Сергей их не видел, хотя особого внимания на рядовых мордоворотов он и не обращал.
Он шел на сближение с видом полного безразличия. Они побросали недокуренные сигареты, позасовывали руки в карманы и отлипли от стены.
— Ну че за дела, мудила долбаный? — нахраписто спросил бывший боксер, преграждая дорогу. — Ты, бля, говорят, к честным людям пристаешь?..
— А-га… — гыгыкнул второй, неспешно обходя Сергея сзади. — Жить надоело…
— Ребята, вы не правы, — миролюбиво ответил Сергей. — Возможно, вы меня с кем-то спутали?
— Он нас за идиотов держит?
— А-га…
— Давайте не будем осложнять друг другу жизнь, — предложил Сергей, прекрасно понимая, что драки все-таки не избежать. Но пока шел разговор, он мог еще относительно свободно двигаться и занять более выгодную для себя позицию. — Я понимаю, вы тут самые крутые, это ваш город, ваша подворотня… Ну и владейте на здоровье, а я пойду, ладно?
— Э-э, я не понял! — процедил задний браток и зацепил Сергея за локоть. — Ты куда, козляра вонючий?
— А за козла, между прочим, ответить придется. — Сергей вырвал руку и развернулся спиной к стене.
— Не-е, в натуре, он еще бакланит! Да я тя! — Бывший боксер выбросил вперед кулак. Но медленно, слишком медленно…
Сергей успел аккуратно присесть и точно выверенным движением вогнал свой кулак ему между ног. Экс-боксер взвыл от боли и мешком свалился на асфальт.
Второй браток приторможенно проследил сей печальный факт и тоже ударил. Ударил ногой. И промахнулся. Сергей без труда блокировал удар и провел первоклассный апперкот. Результат — еще одно бесчувственное тело на асфальте. Ребятки были явно не в форме.
К сожалению, этим все не кончилось. К месту событий торопливо приближался еще один участник. Может, он отлить ходил, может, в машине сидел грелся. Но выглядел третий посерьезнее своих коллег. Тонкий, жилистый, дерганый, с пустым, неподвижным взглядом. На лице полное равнодушие: ни злости, ни ярости, ни волнения. Таких психованных каратистов Сергей не любил больше всего. Они стремительны и непредсказуемы, даже хорошая боксерская техника против них сплошь и рядом бессильна.
А каратист все ускорялся, он уже бежал, он взмыл в высоком прыжке, внешней стороной стопы метя Сергею в шею. Сергей увернулся, сместился чуть в сторону и, пока каратист приземлялся, успел рубануть его локтем по затылку. Но тот, казалось, и не почувствовал, только встряхнул головой. Удары посыпались один за другим, каратист как заведенный приплясывал вокруг, молотил руками, ногами по очереди и одновременно. Сергей не мог блокировать все, а сам ударить не успевал и подавно. Пропустив мощный пинок ногою в живот, он оказался на земле, а каратист уже взлетал, метя ему коленом в грудь. И в его отсутствующем взгляде читалась неотвратимая картина ломающейся грудины, расколотых ребер, впивающихся в легкие…
Сергей успел лишь откатиться на несколько сантиметров, и острое колено опустилось на левый бицепс, разрывая мышцу, выворачивая сустав. Боль была адская, рука мгновенно отнялась, от болевого шока он едва не отключился. А каратист уже снова на ногах и готов к новой атаке.
Чем это могло закончиться, предсказать нетрудно. Но на улице, совсем рядом, взвыла спасительная сирена. Каратист, как будто в нем что-то выключили, остановился, отряхнул брюки и не торопясь пошагал себе восвояси. Сергей тоже счел за лучшее ретироваться, объясняться сейчас с ментами не входило в его планы. Каково же было его удивление, когда, покинув подворотню, он понял, что сирена была не милицейская. По улице, сверкая мигалками, неслась реанимационная машина «скорой помощи». Выходит, спасли его собственные коллеги — сами того не ведая.
11
Дома, вправив плечо и обработав раны, Сергей был вынужден признать, что в ближайшие как минимум две недели он не боец. Вывих плюс разрыв сухожилия плюс внутреннее кровоизлияние в мышцу — его левая рука нуждалась в полном покое и длительном восстановлении.
Он вышел на улицу, из таксофона позвонил Артурчику и с удовольствием послушал, как дрогнул его голос. Славный мачо наверняка полагал, что о «народном мстителе» больше никогда не услышит.
— Артур Геннадьевич, — сладчайшим голосом обратился к нему Сергей, — я бы вам все-таки порекомендовал в следующий раз думать, прежде чем натравливать на меня своих друзей. Я ведь и им могу показать те самые замечательные фотографии. И когда до них дойдет, что они, защищая вас, фактически предают своего большого босса, что они, по-вашему, сделают? Они наперегонки побегут вас закладывать. И будут драться за почетное право вас линчевать.
— Я подумаю, — выдавил из себя Артурчик.
— Вот и подумайте. А я буду регулярно справляться в клинике. И как только деньги будут перечислены, вы получите негативы. Только думайте не очень долго. Повторяю, если через три дня денег не будет, я передам фотографии Щукину.
«А если заупрямится? — размышлял Сергей, медленно возвращаясь домой. — Отсылать снимки или не отсылать?» Щукин однозначно Артурчика убьет. Но Циммерману-то от этого легче не станет… И вдруг мачо побежит плакаться своей пассии? Ведь косвенно и ее социальное положение поставлено на карту. Что предпримет она? Вдруг придумает что-нибудь изощренное, против чего он, простой врач «скорой помощи», окажется бессилен? Что предпримет эта парочка вместе?
Увы, следить за ним теперь бесполезно. Артурчик наверняка будет осторожен, а никаких спецсредств для прослушивания телефонных и прочих его разговоров Сергею не достать. И даже ходить за ним по тренажерным залам и ресторанам теперь, когда он знает Сергея в лицо, не получится. Значит, остается только ждать и уповать на его трусость…
Но деньги все-таки пришли. Сергей отослал Горшкову по почте фотографии и негативы, но два комплекта фотографий все-таки оставил себе — для страховки. Циммерман уехал в Москву лечиться, и ему Сергей, разумеется, о своей роли в решении финансовых вопросов не рассказывал. Циммерман, возможно, был уверен, что Горшкова в конце концов замучила совесть и он решил таким образом снять грех с души. Давно наступила зима, Сергей и думать забыл об Артурчике. Но однажды замечательным морозным вечером он шел с дежурства, весело скрипел под ногами снег, свет фонарей отражался в миллиардах иголочек инея, облепившего голые ветки деревьев, рядом шла Татьяна и, против обыкновения, не расписывала ему прелести семейной жизни, а молча любовалась окружающей красотой. И они оба одновременно услышали сзади странный мелкий топот и тяжелое дыхание. Обернулись они тоже одновременно, Татьяна завопила, валясь на землю и закрывая руками голову. У Сергея в голове билась одна-единственная мысль: бежать поздно, бежать поздно! бежать поздно!!! А тело, подчиняясь импульсам, посланным откуда угодно, только не из головного мозга, действовало. Сама собой поднялась с оттяжкой нога, встречая в полете рванувшего неудержимо бультерьера. Животом налетев на внешнюю сторону ботинка, зверь клацнул вхолостую челюстями и отлетел в снег. В один прыжок Сергей оказался рядом, прижал одной ногой к земле голову пса, а другой бил в живот, пока что-то внутри не хрустнуло и лапы, до того бешено колотившие воздух, не вытянулись и не замерли. К горлу толчками подступала тошнота, перед глазами все еще стояли налитые кровью глаза и сочащиеся слюной челюсти. Сергей поднял голову и несколько раз глубоко вдохнул. От ствола дерева метрах в двадцати отделилась широкоплечая тень и пошагала прочь. Сергей нисколько не сомневался, что это был Горшков. Артурчик не бросился к телу своего любимца, не полез в драку, не выстрелил в сердцах, и вообще, Сергей с ним больше никогда не пересекался.
12
Как наши обыватели любят голливудскую «Скорую помощь»!.. Прямо затаив дыхание замирают у телеэкранов, наблюдая за усилиями медиков, спасающих многочисленных пациентов.
Вот молоденькая, симпатичная доктор в сексуальном зеленом костюмчике и белых мокасинах, с неизменной планшеткой и жизнерадостной улыбкой — врач отделения «Скорой помощи». Как она осматривает плачущего мальчугана, которому придется наложить швы! «Ему только два года, — она не перестает жизнерадостно улыбаться. — Смотрите, как он расстроен, потому что упал со стула и расшиб головку». Трогательно до слез. И слеза действительно прошибает нашего обывателя. Даже того, кому пришлось иметь дело с нашей родной «скорой».
А телегероиня с блеском расправляется с любыми неожиданностями. Пациенты сменяются как в калейдоскопе: только что зашивали рану малышу, потом пациент с инфарктом, за ним — травма ноги, аллергия, авария, экзотическая лихорадка. И каждого клиента ждет внимание, забота, чуткость, сострадание… Доктор ставит диагноз в считанные минуты — конечно, к ее услугам любые диагностические приборы, — и вот больной уже в палате, одноместной, разумеется, светлой, чистой, с картинами на стене и телефоном на тумбочке, лежит в веселенькой больничной пижаме на чудо-кровати, которая тебе и складывается, и раскладывается, и поднимается, и опускается одним нажатием кнопки, а вокруг суетятся медсестры, санитарки, сиделки, их много, гораздо больше, чем больных, а в дверях толпятся родные со счастливыми улыбками — и сразу становится понятно, что все самое страшное уже позади, что молоденькая доктор снова оказалась на высоте.
Какая идиллия!.. Так и хочется сломать ногу или грохнуться с лестницы.
Но только там, в Америке.
Ибо у нас никакой идиллией и не пахнет. И благодарите Бога, если вы просто сломали ногу или упали с лестницы! Можно вызвать такси и доехать до травмопункта, где вам вначале озвучат прейскурант, а дальше сделают рентген и наложат гипс в соответствии с вашими финансовыми возможностями. Но не приведи господь, если у вас что-то с сердцем. «Скорая» может опоздать или не приехать вовсе. И не потому, что вам не хотели помочь. Хотели, еще как хотели, и мучились не меньше вашего. Но — сломалась в дороге изношенная машина, или бензина сегодня дали только двадцать литров на бригаду, и он уже просто кончился. И, корчась на любимом диване от нестерпимых болей в животе, вы не зря раздумываете: вызывать или не вызывать? Может, дешевле умереть прямо тут? И потом, почувствовав все прелести езды по ухабам, не раз пожалеете, что вызвали. И, сидя в продуваемом всеми ветрами коридоре приемного покоя, окончательно проклянете все на свете. А дежурный хирург будет мять, давить и простукивать, причиняя новую боль, а в перерывах между экзекуциями — ходить курить и справляться, готовы ли ваши анализы. И не потому, что он садист или идиот, а потому, что и самый блестящий диагност не может дать стопроцентной гарантии, что поставленный пальцами диагноз верен. А томограф есть не во всякой приличной больнице, и на УЗИ сплошь и рядом нужно записываться за несколько дней. И, примеряя на ваши симптомы по очереди отравление, аппендицит, простатит и гастрит, он вовсе не хочет от вас отделаться и не намекает на взятку. Он, в отличие от того жизнерадостного доктора из сериала, действительно спасает вам жизнь.
Не только по американским, но и по нашим законам неотложная помощь должна быть оказана любому человеку, которому она требуется, независимо от его социального положения и наличия медицинской страховки. Только у них это действительность, а у нас — миф. Как ни кощунственно это звучит, обычный простой россиянин может рассчитывать на всестороннюю квалифицированную и, главное, своевременную медицинскую помощь, только если он жертва теракта или аварии всероссийского значения. Если Президент России лично заинтересован в вашем выздоровлении, тогда, скорее всего, у вас будет почти все то же самое, что и у больных-раненых героев голливудской «Скорой помощи».
И вины врачей в этом нет. Они делают все что могут, работают на пределе сил, порой рискуя собственной жизнью ради спасения больного. Вот симпатичный теледоктор объясняет молодому коллеге: «Наша работа сопряжена с риском и требует огромной ответственности. Часто приходится иметь дело с больными СПИДом или туберкулезом, мы в любой момент можем заразиться смертельной болезнью. Случается, что пациенты приходят с оружием, могут даже напасть на медицинский персонал. Безобидный с виду студент может в состоянии опьянения сломать тебе челюсть, а старичок, страдающий болезнью Альцгеймера, выколоть глаз. Нам нельзя забывать об этом». Но по его безмятежному лицу понятно, что ни он, ни его прототип, реальный врач американской «Скорой», никогда не сталкивались ни с чем таким в реальной жизни. И возможность заразиться или получить увечье для них в основном гипотетическая. Во всяком случае, у них достаточно резиновых перчаток и защитных масок, и если они выезжают на пьяную драку, то могут рассчитывать на помощь полиции.
Собственно, речь даже не об опасности заразиться, контакты с заразными больными — для врачей производственная необходимость, они знают, как себя обезопасить, их научили этому в институте, им объясняли это на практике. А приемы самообороны в медицинских вузах не преподают. Считается, что врачам это как бы без надобности. И на военной кафедре учат в основном оказывать медицинскую помощь в экстремальных полевых условиях, но не выживать. Доктора не сдают спортивные нормативы, и при приеме на работу их даже не спрашивают: владеете рукопашным боем, оружием? И по-настоящему крепких ребят отбирают только в санитары психиатрической помощи. А между тем порой здоровье и жизнь врача зависят от быстроты реакции и крепости кулаков. Тысячи случаев нападения на бригады «Скорой» фиксируются в стране ежегодно, последствия иногда бывают трагическими. Выезжая на ранение, ножевое или огнестрельное, побои, пьяные драки, врачи подспудно готовятся к худшему. В общественных местах, особенно в кафе, ресторанах, в отдаленных криминальных микрорайонах вполне могут ждать неприятные сюрпризы. Да и обычные люди, те самые, что пускают слезу, глядя на американских эскулапов, с каждым разом ведут себя все опаснее, порой слетая с катушек просто оттого, что на вызов явилась не жизнерадостная красавица в сексуальном зеленом комбинезоне, а пожилые, уставшие люди в несвежих белых халатах.
Когда Сергей еще только пришел работать в «Скорую», бывалые коллеги порассказали ему такого! Как-то больной оглушил фельдшера и пытался изнасиловать молоденькую докторшу, совсем недавно бригаду «Скорой» остановили в подъезде обкурившиеся подростки и ограбили, однажды в студенческом общежитии врачей пинками спустили с лестницы, буквально вчера скинхеды избили фельдшера-азербайджанца, врач десятой бригады до сих пор на больничном, потому что раненый в аварии мотоциклист напал на него и сломал шлемом нос.
Вообще же врачей, на которых хоть раз не напал пьяный больной, в «Скорой» можно пересчитать по пальцам одной руки — рано или поздно это случается с каждым, и скорее рано, чем поздно.
Вначале Сергей особо в это не верил, предполагал, что так принято — стращать новичков байками. Но на одном из первых же дежурств он сам попал в переделку. Приехали оказывать помощь ребенку, который якобы разбился, катаясь на роликах. А выяснилось, что множественные ушибы головы и конечностей двенадцатилетняя девочка получила от собственного отца-алкоголика. И когда Сергей попытался записать в карту, как все было на самом деле, пьяный папаша бросился на него с табуреткой. Сергею пришлось давать отпор, а потом на Сергея же поступила жалоба в милицию, было длинное разбирательство, и ему инкриминировали превышение пределов необходимой самообороны. Слава богу, в тот раз разобрались.
Все ужасы, о которых рассказывали бывалые коллеги, оказались правдой. За год только на сотрудников их подстанции нападали сорок шесть раз, угрожали оружием, избивали, грабили… Прокуратура заводила дела, расследования даже совершенно очевидных инцидентов тянулись месяцами, и ни разу пострадавшие медработники не получили никакой компенсации даже за увечья, не говоря уж о моральном ущербе.
И однажды терпение Сергея Великанова лопнуло. Доктор Светлана Ильинична Беляева приехала на вызов к тяжелобольной старушке. Она едва успела войти в квартиру, как получила удар по голове. Очнулась на больничной койке со сломанным носом и тяжелейшим сотрясением мозга. Так встретил врача сын старушки. Ему, видите ли, показалось, что «Скорая» ехала слишком медленно.
Светлана Ильинична полтора месяца провела на больничном и ушла из «Скорой», устроилась участковым терапевтом. Но иногда по старой памяти заглядывала на родную подстанцию, где проработала добрых двадцать лет. О случившемся предпочитала не вспоминать, а если все-таки заходил разговор, жалела не себя, а старушку, которая, между прочим, умерла, так и не получив помощи, и фельдшера Анну Павловну, которая тоже была на этом злосчастном вызове. У нее на почве нервного потрясения развился паралич.
А Евгений Евгеньевич Полищук, сорокапятилетний сынуля покойной старушки, жил себе и здравствовал, и дела ему никакого не было до паралича Анны Павловны, до непрекращающихся головокружений Светланы Ильиничны. И уголовное дело расследовалось ни шатко ни валко. Нанесенные увечья почему-то квалифицировались уже как повреждения средней тяжести, состояние аффекта — как сильнейшие переживания за здоровье матушки, это трактовалось как смягчающее обстоятельство, а великолепные характеристики соседей, знакомых и сослуживцев вообще ставили под сомнение сам факт избиения доктора и фельдшера. Тем более что незаинтересованных свидетелей у происшествия не было. И следователи, похоже, всерьез подозревали, что Светлана Ильинична с Анной Павловной подрались сами, а потом решили свалить вину на Полищука. А безутешный в скорби по безвременно почившей родительнице Полищук открыто обвинял в ее смерти бригаду «скорой» и грозился подать в суд.
Справедливость необходимо было восстановить. И одними разговорами тут было не обойтись. Сергей собирался сделать за милицию ее работу, доказать следствию, что Полищук склонен к жестокости и бесконтрольным вспышкам ярости. Потому что Сергей был знаком с азами психиатрии и понимал, что обычный человек с относительно здоровой нервной системой даже в состоянии аффекта не станет избивать людей, а тем более беззащитных немолодых женщин. И в крайней степени отчаяния любой на месте Полищука мог кричать и сыпать оскорблениями, мог крушить мебель, мог, что называется, рвать на себе волосы, даже ударить доктора, наверное, мог, но все-таки! Все-таки первый же нанесенный им удар отрезвил бы нормального человека. А методично избивать сперва доктора, потом фельдшера способен только субъект с серьезными садистскими наклонностями, которые обязательно проявляются и в повседневной жизни.
И Сергей стал тенью Полищука. Он ходил за ним на работу — Полищук трудился прорабом на строительстве, — провожал с работы, наблюдал издали, как он копается в гараже, как вечерами играет во дворе с соседскими мужиками в «очко», как возит каждую субботу жену на рынок, а каждое воскресенье покупает в ларьке бутылку водки, банку пива и шоколадку — очевидно, себе, жене и ребенку.
Сергей не ошибся, Полищук взрывался от косого взгляда: материл коллег и подчиненных по любому поводу, в пылу спора не раз хватал собеседника за грудки, лез в драку, только заподозрив партнера по картам в жульничестве. Однажды вывозивший со стройки мусор самосвал подрезал какой-то очевидно неопытный водитель на «шестерке», и самосвал влетел одним колесом в канаву. Водитель «шестерки» сам же остановился, сам пошел извиняться, а Полищук, сидевший в кабине самосвала, полез на него с монтировкой… К счастью, ничего непоправимого не случилось: водитель «Жигулей» оказался дюжим мужчиной, сумел за себя постоять, и их довольно быстро разняли.
Сергей записывал и фотографировал, собирал имена и даты. В принципе материала было уже достаточно, можно было прекращать. Но Сергей не мог остановиться, он все ждал чего-то по-настоящему вопиющего, чтобы точно отмело любые сомнения, чтобы в прокуратуре не отмахнулись, не заявили, что собранные факты ничего не доказывают.
И дождался. Полищук вместе с коллегами выпивал в день зарплаты. Человек десять строителей прямо с работы отправились в пивную, где вначале разгонялись пивом, потом перешли на водку. Что послужило поводом для ссоры, Сергей не понял, он сидел за дальним столиком и о чем шел разговор строителей — не слышал. Но очень быстро взаимные оскорбления переросли в угрозы, кто-то кого-то ударил, началась свалка, и Полищук, конечно, был в самом центре. Багровый от бешенства, он махал кулаками, разбил о край стола бутылку и бросился на молодого, здорового, совершенно пьяного парня. Тот опрокинул стол, загораживаясь, а потом этот же перевернутый стол обрушил на голову Полищука. Не принимавшие участия в драке посетители пивной торопливо расходились, официантка названивала в милицию, строители продолжали пинать друг друга, а Полищук так и остался лежать на полу.
Сергей подошел, когда все уже закончилось, и… констатировал смерть. Странное он ощутил тогда чувство, он — профессиональный врач. Пусть чужими руками, пусть без его участия, но справедливость восторжествовала, мерзавцу воздалось по делам его. Так что же, это было чувство удовлетворения? Трудно сказать.
Назад: Часть первая
Дальше: Часть третья