Глава 21. БУЛАВИНСКИЙ ПИГМАЛИОН

Гордеев поспел точно к обеду. Но разговора о Москве и ее культурной жизни не получилось.

Но Юрий Петрович в том виноват не был. Это Лариса Матвеевна, рассказывая о своем увлечении театром в московские студенческие годы, стала вдруг вспоминать, как, приехав в Булавинск, она было затосковала, но потом обнаружила, что в городе был очень неплохой драматический театр.

Лариса пересмотрела в нем весь репертуар и даже оказалась консультантом на одной постановке милицейского детектива. Точнее, консультантом числился начальник городского управления внутренних дел, но он, занятый своими делами, появился в театре два раза: при встрече с актерами, занятыми в спектакле, и на премьере. А Лариса уже перезнакомилась со многими и поэтому с удовольствием помогала делать из самострока усть-басаргинских щелкоперов нечто пригодное для зрителей.

Постановка такой пьесы нужна была, как объяснил Ларисе режиссер и актер Владимир Щербань, чтобы отчитаться по строкам годового плана «Остросоциальная современная пьеса» и «Пьеса местного автора».

Щербань смеялся: «Мы одной этой пьесой» – она называлась «Тревожный звонок», помнила Лариса, – «одним «Звонком» удовлетворим сразу все инстанции, тем более что у нас местных авторов – целых два».

Он надеялся, что после этой штуки ему дадут поставить «Носорогов» Ионеско. «Пусть попробуют не дать, – говорил он храбро. – Пьеса напечатана в «Иностранке», а то, что она антибуржуазна и подходит под строку «Зарубежная пьеса прогрессивной направленности», я им докажу на пальцах».

Однако история с этой постановкой закончилась совсем не тем, на что он рассчитывал. На премьеру неожиданно завалилось областное начальство – вероятно, басаргинские авторы постарались, а среди них – Анатолий Иванович Манаев, завотделом административных органов обкома.

Этот нестарый, дородный мужчина с пышными седеющими волосами и тяжелым взглядом серых глаз, как говорили, пришел в обком из органов, при этом добавляя, что где-то он погорел. Забегая вперед в своем рассказе, Лариса отметила, что в конце концов ей, с ее неукротимой въедливостью, удалось выяснить, что погорел Манаев не как коллега Штирлица, добывая за рубежами Родины секреты, важные для повышения обороноспособности, а находясь на должности начальника облуправления КГБ где-то в Белоруссии и завязав там роман с женой второго секретаря. Партия не смотрела сквозь пальцы на слишком нахальных адюльтерщиков в собственных рядах.

Среди персонажей постановки, где наряду с положительными героями наличествовали и антиобщественные элементы, Манаев зорко углядел молодую жену Щербаня, первую красавицу театра, Веру Ковригину, исполнявшую небольшую роль комсомолки, связавшейся со спекулянтами. «О дальнейшем можно не рассказывать», – заметила Лариса Матвеевна в этот момент своего повествования. Однако были и некоторые подробности.

На премьерном банкете Манаев, нимало не смущаясь присутствием первого секретаря обкома и в связи с этим всей областной и городской партийной элиты, произнес особый тост в честь Веры, пожелав ролей, достойных ее блистательного дарования, и успеха на лучших сценах страны. Манаев пригласил Веру на танец, а через несколько дней она получила приглашение в труппу от главрежа областного театра драмы, носившего со времен революционных двадцатых имя «Красный Прометей».

Вера отказалась: при том, что она была красавица, в театре ее звали Снежная Королева не только из-за роли, которую она играла в детском спектакле. Вера умела смотреть на окружавший ее мир немного сверху, а иногда и с каких-то парнасских или даже олимпийских высот. Щербаня она считала гением, а провинцию – платой за нежелание гнуться и приспосабливаться. Собственно, и «Звонком» она была недовольна, но Щербань убедил ее, что настоящий гений и из дерьма должен уметь сделать конфетку. Она хотела дождаться настоящего успеха, а Манаев даже не удосужился как-то прикрыть свои намерения – ведь в «Красный Прометей» приглашали только Веру, а о постановщике расхваленного спектакля Щербане словно забыли.

В конце концов за невнимание Веры к навязчивому меценату чета раплатилась по полной. Их оставили наедине со старым репертуаром, а в провинциальных театрах он обновляется быстро. При этом местные гэбэшники неожиданно прозрели и стали в каждой постановке или даже роли Щербаня находить элементы антисоветчины, диссидентские настроения, безыдейность, натурализм и так далее. Всего-навсего в течение двух сезонов муж и жена из звезд труппы превратились в изгоев, чье положение стало выглядеть хуже, чем у театрального старожила и горького пьяницы Саши Львова. Конечно, они держались. Сколько могли, делали вид, что ничего не произошло.

Первой поняла, что прежняя жизнь кончилась, Вера. «Из опального их положения она смогла извлечь выгоду, которую можно оценить только с годами, – заметила Лариса. – Вера родила Щербаню сына».

Молодого отца это воодушевило, он брался за любую работу, но относительно без проблем мог заработать деньги только на сдельщине подсобным рабочим булавинского горнообогатительного завода. Даже попытки выехать в дальние села с концертами – Щербань прекрасно читал Гоголя и Чехова, – как правило, срывались.

Наконец главреж сказал Щербаню недвусмысленно – в ответ на прямой вопрос, но наедине и на открытом воздухе: «Старик, ты же знаешь, даже если я теперь дам тебе роль в своей постановке (после «Звонка» о «Носорогах», естественно, можно было не заикаться – Щербань вообще не получил больше ни одной постановки), ты в ней не сыграешь. Потому что самой постановки не будет. То же и с Верой, если не хуже. Так что один вам от меня совет: уезжайте отсюда. С Манаевым вы не договоритесь, этот кот оскорблен до самых черных глубин своей, так сказать, материалистической души, а в его подчинении столько мальчиков в синих погонах, которым надо для продвижения по службе особо проявлять бдительность на идеологическом фронте, что в покое все они вас не оставят долго. Так что – уезжайте и молите Бога, чтобы Манаев не послал вслед за вами наводку коллегам, бдящим на вашем новом месте жительства».

Так или иначе, семья из города уехала в Ростовскую область, потом перебрались в Тюменскую... Лариса некоторое время переписывалась со Щербанем, потом письма от него перестали приходить, а через несколько лет она узнала, что с Верой они разошлись.

Потом, уже в годы перестройки, Щербань поставил две яркие постановки – Островского и Ростана – на малых сценах в Москве, взялся за третью – все тех же «Носорогов» с группой актеров из разных ленинградских театров – и умер внезапно от сердечной недостаточности после одной из репетиций.

– Это сейчас говорят: острая сердечная недостаточность, – заметила со вздохом Лариса, – а ведь в русском языке есть более точное по сути определение: разрыв сердца. – Да. Манаев здравствует, – продолжила она. – Постарел, конечно, но иной раз думаешь, что теперь у него власти больше, чем прежде, при коммунистах. Ну кто он был тогда? Партийный работник, направленный на укрепление КГБ в хрущевские времена. Конечно, несмотря на их партийную дисциплину, впрочем своеобразную, власти имел немало. Как они «контору» укрепляли, понятно каждому из нас...

Здесь Гордеев вновь восхитился абсолютному прямодушию этой женщины, которой было ровным счетом наплевать на то, имеет ли какие-то родственные отношения ее собеседник с людьми, причастными к этой ненавистной для нее организации. Господин адвокат таких родственников не имел, однако ему стало не очень уютно. Впрочем, мог ли он утверждать, что его мягкая оппозиционность по отношению к прежней власти была более справедлива, чем непримиримость Ларисы?!

Ведь она напомнила о том, на что он как-то не обратил особого внимания, хотя для юриста это был явный прокол. Еще на XXII съезде прожженный чекист Шелепин говорил о том, что в условиях преодоления культа личности – как красиво, как жизнеутверждающе звучит – органам безопасности надо сосредоточиться на профилактической работе, не только расследовать уже совершенные преступления, но главным образом предупреждать их.

Однако понятно, что в профилактике по идеологическим признакам – необозримое поле для всяческих злоупотреблений. Ведь всегда можно сказать, что человек, который сегодня читает иностранные газеты, назавтра захочет читать то, что включено в запретительные списки. То ли народ, то ли поэты-халтурщики в жанре актуальной сатиры мигом откликнулись гениальным двустишием: «Сегодня – сигареты «Кент», а завтра – вражеский агент». История Щербаня и Ковригиной – лишь одна из тысяч, когда жизненные судьбы без вины виноватых ломались без суда и следствия.

Как была убеждена Лариса, именно на такой своеобразной «профилактике» идеологических преступлений сделал карьеру Манаев, дослужившись к началу перестройки до звания генерал-майора госбезопасности, то занимая кресло в руководящем кабинете «конторы», то вновь становясь партийным функционером.

Правда, в годы перестройки его к тому времени уже немалый возраст помешал ему подняться выше и дальше по ступеням власти, но он очень предусмотрительно смог перевестись в Булавинск на должность зампредгорисполкома, откуда вдруг перекочевал как бы в бизнесмены, став директором Дома быта, который быстро был превращен в товарищество с ограниченной ответственностью. Одновременно в Булавинске был создан Фонд поддержки отечественных предпринимателей и производителей, во главе которого также встал Манаев.

Новую власть трясло не меньше, чем коммунистов накануне, политические фигуры исчезали с исторической арены столь же быстро, сколь неожиданно появлялись на ней. 27 августа 1991 года главой администрации Усть-Басаргинской области был назначен Карл Иванович Еремеичев, о котором Лариса Матвеевна сказала кратко: допускаю, ветеринаром он мог быть и хорошим, но при чем здесь люди?

Дело в том, что Еремеичев после окончания сельхозинститута начинал как ветеринарный врач, потом работал директором межрайонной ветеринарной лаборатории, откуда и был взят на партийную работу. Здесь он дослужился до секретаря обкома, затем уже в девяностом году был избран председателем облисполкома. Своим выдвижением Карл Иванович был обязан вовремя посланной – то есть до падения ГКЧП – телеграмме в поддержку «действий Президента РСФСР по восстановлению конституционного порядка».

Его заверения при вступлении в должность в том, что он предпримет решительные действия для продвижения области по пути радикальных экономических и политических реформ, его призывы к консолидации всех политических и общественных движений для этих самых реформ проведения так и остались словами.

Что мог, он сделал – наладил в области производство хорошей водки, впрочем быстро погубленное вытеснившим его Татюшкиным, – а кроме того, добился ремонта и реставрации в старом Усть-Басаргине центрального Успенского собора и приложил немало напрасных усилий, добиваясь, чтобы область была объявлена офшорной зоной. Во всем другом, как, впрочем, и в последнем своем деянии, он остался каким-то буколическим мечтателем, которому противопоказано появляться в городах, не то что руководить промышленной областью.

Впрочем, Татюшкин, также ходивший в советское время в секретарях обкома, получил от побежденного им на выборах Еремеичева неплохое наследство. Тот демократизировал власть настолько, что во всех кабинетах случайных людей не было. Все свои, «товарищи», даже в обновленном Успенском соборе на Рождество и Пасху встречались почти так же, как не так давно встречались на партийно-хозяйственных активах.

Впрочем, Всеволод Филиппович Татюшкин не принадлежал к тем губернаторам, которые не возражали, чтобы их область причислили к так называемому «красному поясу». Свой партбилет он хранил, как и в старые времена, в сейфах тех кабинетов, которые доводилось занимать, но связей с коммунистами-зюгановцами, равно как и с другими фракциями, осколками КПСС, Татюшкин не поддерживал.

Он не уставал подчеркивать, что принадлежит к руководителям-прагматикам, что стоит над партиями и объединениями, что его цель – восстановление, с последующим преумножением, народного благосостояния.

Не раз повторял он заезженную в последние годы фразу Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия», хотя любому, прилежно прочитавшему даже школьный курс истории, было понятно, что деятельность и общественная, как говорили раньше, физиогномия Татюшкина вызвали бы у Петра Аркадьевича, скорее всего, единственное желание – накинуть ему на шею свой знаменитый «столыпинский галстук».

Татюшкин понял, что пришло поистине золотое время и было бы страшной глупостью возвращаться к партийной дисциплине, пресловутому демократическому централизму и прочим прелестям партийных организаций.

Вместе с тем он не совсем ясно представлял себе, какой должна быть нынешняя система государственного управления.

Нельзя сказать, что с этим вопросом Татюшкин обращался к своим товарищам и сотрудникам администрации. Но все-таки в узком кругу иногда принимался рассуждать о превратностях современного этапа отечественной истории, о той ответственности перед потомками, которая лежит на нынешнем поколении постсоветских людей, которым так и не удалось пожить при коммунизме.

Как-то в одной из загородных резиденций губернатора – так теперь именовались бывшие дачи обкома КПСС, реконструированные в соответствии с современными российскими понятиями о евроремонте и евростроительстве, – эти его рассуждения слушал, полузакрыв глаза, президент булавинского Фонда поддержки отечественных предпринимателей и производителей Анатолий Иванович Манаев.

Ситуация была расслабляющая – после бани, с пивом и столом, который, наверное, если и снился бывшим хозяевам резиденции (то есть отчасти и Манаеву с Татюшкиным) в прежние времена, то лишь как недостижимое видение действительно светлого коммунистического будущего.

Ситуация была нерабочая, однако, выслушав общефилософские суждения Татюшкина, старый управленец попытался перевести их в практический план.

– Все правильно, – согласился он. – Ты, Всеволод Филиппович, ведь боишься ответственности не потому, что не честен, а потому, что обстоятельства, в которых тебе приходится действовать, не тобой придуманы, ты за них не голосовал, ты их не выбирал.

В этой фразе Манаев фамильярное «тыканье», которое он позволил себе как старший по возрасту, знавший визави уже много лет, удивительным образом смешал с самой грубой лестью, переходящей в холуйство. Но он знал, что говорил.

И Манаев, и Татюшкин (как и многие тысячи их остающихся при власти «партайгеноссе» по всей необъятной России и бывшим братским республикам) прекрасно понимали, что их деятельность в области далеко-далеко не всегда переставала быть благой по причинам, исходившим из Москвы.

Ну как, например, было удержаться от того, чтобы не прокрутить с коммерсантами полученные из центра деньги, предназначенные бюджетникам, пенсионерам, студентам?... Как было удержаться от проведения такой приватизации, когда владельцами предприятий оставались их директора, предусмотрительно назначенные из круга нужных людей?! Как было не превратить бывших председателей колхозов в вальяжных латифундистов, очередной раз оставив крестьянина наедине с его пресловутым приусадебным участком?! И так далее и так далее...

Но речь сейчас шла о другом, и за то ли намеренной, то ли природной невнятицей мысли Татюшкина гэбист Манаев уловил подлинную тревогу: а ну как все же придется отвечать за то, что мы нынче творим? Не знаю как, не знаю когда, но вдруг придется?!

Все-таки сказывалась многолетняя служба в партийной системе, где еще существовала личная ответственность за то, что ты не переступишь некий барьер, за которым тебя не только не поймут, но и не захотят понять.

Теперь никаких барьеров не было, но не было и гарантий, что их не воздвигнут снова. Хорошо, если в делах твоих будут разбираться люди из новых политических сил. С этими шустрыми мальчиками, тоже пришедшими в кабинеты не с улицы, можно будет договориться. Напомнить им об общечеловеческих ценностях, о мировом общественном мнении, поделиться с ними, наконец.

Но если каким-то чертом, демократическим путем, к власти вернутся коммунисты?! Та их часть, та половина, которой не хватило места у нынешнего российского пирога. У них, хотя и нет ни одной реальной, экономически эффективной идеи, есть столько ненависти и злости, что волей-неволей они начнут с широчайших репрессий, восстанавливая крепостную систему ГУЛАГа. И первым делом изголодавшиеся шариковы со сбереженными партбилетами, разумеется, возьмутся за тех, кто пошел на службу «преступному оккупационному режиму»...

По высказанной в постобкомовской бане мысли Манаева, реконструированной Ларисой не без помощи некоторых в этой бане присутствовавших, на новом этапе развития уже не надо хвататься за властные должности самим.

– И не потому, что я стар и уже погрузился в маразм и безразличие, – особо подчеркнул, как говорили прежде, Манаев. – На властные должности надо подбирать таких людей, которые станут проводниками нашей направляющей воли. А уж юноше, обдумывающему житье, если, конечно, этот юноша мне симпатичен, – хмыкнул Манаев, – я, несмотря на глубокое – и по должности и по душе – уважение к Феликсу Эдмундовичу, посоветую юноше делать жизнь не с него, а с какого-нибудь Каупервуда или даже Чичикова. Не в администраторы посоветую идти, а туда, где недвижимость, сырье, банковские деньги. Брать все это там, брать много и покупать на полученное власть».

Более того, развивал свою идею Манаев, власть у нас сейчас должна быть такой, чтобы ее можно было в любой момент сместить и сменить. Коль скоро у нас выборная демократия, люди должны выбрать таких руководителей, которых нам можно было бы выкинуть из их кресел в любой момент, а самим постоять в сторонке и, дождавшись, когда народная стихия, насытившаяся жертвой, вновь успокоится, вновь явиться во всей своей незаметной, но непреодолимой силе.

– Каким же образом? – Татюшкин не совсем понял, куда клонит Манаев. – Что это за люди?

И тут генерал-президент произнес предложение, не более понятное, чем предыдущее, но вместе с тем сулившее нечто очень весомое и соблазнительное.

– Хотите, – спросил он, – я, как говорили еще недавно, в порядке эксперимента, на примере Булавинска покажу, какой должна быть власть в нынешнее время? Хотите, я выращу булавинского руководителя современного типа? Стану, так сказать, новым Пигмалионом?

– Но эта его статуя ведь была женщина! – воскликнул Татюшкин, показывая определенное знакомство с культурными ценностями. – Вы что, хотите, чтобы женщина управляла таким большим – и мужским к тому же – городом?

– Это может быть и женщина, – согласился Манаев. – Пол не важен. Мы ведь живем в государстве равноправных полов.

– И сколько вам на этот эксперимент нужно времени? – желчно спросил губернатор.

Манаев не думал долго:

– В следующем году булавинцы должны избирать мэра. Думаю, на эти выборы мы уже успеем выставить своего кандидата...

– И победить?

– «Нет таких крепостей, которых не смогли бы взять большевики», – напомнил Манаев Татюшкину популярный афоризм советской эпохи.