Глава 23.
По дороге в архив Министерства обороны Юрий Гордеев в приступе внезапной любви и ревности неожиданно для себя, нарушая все дорожные правила, развернулся на перекрестке и помчался в противоположную сторону – на киностудию.
Какие-то совершенно дурацкие мысли крутятся в голове. Будто Лика с Вадимом… Это же ее законный супруг!
Или этот старик Яго… Явно на что-то намекал. Он варится с ними вместе. В одной тусовке. Они там в актерской комнате, может быть… Да там такое!
А что они снимают? Для чего ее сейчас гримируют?
О том, что он видел тогда на просмотре, Гордеев предпочитал вообще забыть. Вычеркнуть из сознания. Как не существовавшее. Чтобы не травмировать психику. Иначе пришлось бы…
Прорваться на студию оказалось гораздо проще, чем ожидалось. Не понадобились никакие пропуска вообще. Юрий Гордеев, мелькнув красной книжечкой Московской городской коллегии адвокатов, сказал вахтеру только заветное слово:
– Здорово, чувак! Сегодня опять твоя смена?
– Как праздник, всегда моя, – обиженно признался пожилой вахтер, не по сезону наряженный в ватник.
– Терпи. С праздничком! – А про себя озадачился: «Что еще за праздник сегодня? Все празднуем, празднуем».
В студийном лабиринте Гордеев, естественно, заблудился. Но спрашивать никого не стал. Метался по этажам и лифтам, по коридорам и павильонам, пока совершенно случайно не оказался перед дверью актерской комнаты третьего павильона. Подергал ручку – заперто. Вспомнил, что надо тянуть вверх. Потянул – никакого результата. С досады развернулся и каблуком шарахнул изо всех сил. Благо никто не видит. Плюнул в сердцах и побрел понуро куда глаза глядят.
Но тут дверь актерской комнаты сама плавно открылась, и оттуда выглянула белокурая голова эсэсовца Кассио.
– Это вы стучались? – сонным голосом спросил он. – Заходите. А я тут отсыпаюсь перед сменой. Ночью пришлось повозиться. Чаю или кофею?
– Кофею, кофею, – зло передразнил Юрий, вспоминая манерность Андрея Андреевича. – Тьфу ты! Мне чаю, пожалуйста. Простите, это я про себя. Что-то мысли мои как скакуны. Много работы. Дела разные, везде срочно!
– Понимаю. У самого со вчерашнего гудит.
– Да я, собственно говоря, не очень то… Мне бежать надо. Татьяна Федоровна еще не приехала?
– Да и не ожидается. Она там застряла, говорят, надолго. Хочет оттуда, с той стороны перекрыть Вадику кислород. Весь этот балаган имеет смысл только в том случае, если состоится прокат в Канаде.
Кассио умылся за ширмочкой под краном, вышел к плите и включил электрочайник.
– А Европа? – Гордеев внимательно оглядел комнату, не найдется ли какая-нибудь дверца в чуланчик? Не прячется ли там застигнутая врасплох красавица?..
– Какая еще Европа? Процентов десять от всего проката. Не больше. В мире только две страны, где смотрят кино в кинотеатрах, – это Америка и Канада.
– Ну ваше-то кино, наверное, на ура во всем мире?
И на поверхности кожаных диванов никаких следов любовных развлечений Юрий не обнаружил, как ни разглядывал.
– Какое наше? Этот жанр, как и все иные, расписан по ноткам, кто, где и что. Кому и сколько. Жухлую задницу и отвислые сиськи режиссерской жены, я так думаю, им в Канаде и даром не надо. А гомиков у них и своих не знают куда девать. – Кассио поставил на стол пачку печенья.
– Никаких перспектив?
– Было бы клево прокинуть Федоровну. Тогда бы Вадик и сам по фестивалям покатался бы. И нас бы повозил. А там, глядишь, и Голливуд рядом. На что-нибудь авось и сгодимся.
– С жухлыми задницами и отвислыми грудями?
– Это я любя. Она на меня не обидится. Она женщина хоть и крутая, но с мягким… Очень мягким характером.
– Актерское братство? – поморщился Гордеев, попробовав черствое печенье.
– Не только. Нас связывает большое и серьезное чувство. Вот и ваш чай.
Кассио поставил стакан перед адвокатом.
Юрий поднял на него заинтригованный взгляд.
– А что может быть больше и серьезнее, чем интимные… чувства? Да, я не стыжусь своих чувств. И она тоже. Вадик, естественно, в курсе. И тоже с пониманием относится к нашим… э-э-э… чувствам… Он подлинная противоположность ревнивого Отелло. Когда он видит, как кто-то любит его жену, у него появляется творческая потенция!
– Есть такое извращение, – заметил Гордеев.
– Это не извращение. Это особое строение творческого аппарата. Ему нужно видеть себя со стороны. Как зрителю. Как режиссеру! И каждый новый возлюбленный его жены – это он сам и есть! Он себя олицетворяет с тем, кто…
– Боге-ема! – широко улыбнулся Гордеев, но не нашел в себе ни малейшего желания, ни возможности продолжать такой откровенный разговор.
– Куда же вы? – нарочито удивился Кассио, увидев, что Гордеев поднимается из-за стола и намеревается уйти. – Не докурив, как говорится, не дожевав и не допив?
– Мне бы повидать Вадима Викторовича. Или Лилию Никитичну. Тут кое-какие бумаги удалось получить в Госкино. Если мне не удастся их разыскать, передайте, что я жду их звонка.
– Вадима не обещаю, – хмыкнул Кассио, встряхнув прической, – а вот Лику, наверное, можно поймать в гримерном цеху. Знаете, как туда пройти? Вы же там были! Помните?
– Найду без труда! – И Гордеев прямо-таки побежал в сторону ближайшего лифта.
«Они же все тут голубые! Как он может о Лике рассуждать? Скотина развратная, – успокаивает себя адвокат. – Что его может объединять?.. Какое еще интимное чувство? Они с Ликой подружки, что ли?»
Гримерный цех отыскал, ходил вдоль стеклянных стен, разглядывая черноту и поблескивающие пустые зеркала, но никак не удавалось найти двери в этот лабиринт.
«Нарочно, наверное, сделали стеклянные стены, чтобы наблюдать, как там актрисочки красятся», – зло подумал Гордеев, вспоминая коридор ночного клуба.
«Тоже небось устраивали себе зрелища. А актриски… Это же и есть эксгибиционизм. По сути своей. Или нет? В старомодном кино поцелуи, а нынче погляди в окно!..»
Но двери все-таки нашлись, Гордеев проскочил внутрь и, заглядывая в зеркала, надеясь заметить в них дальние отблески, пошел наугад.
Что-то светлое мелькнуло вдали, и Юрий, опасаясь запутаться в отражениях, направился туда. А вскоре действительно оказался на том же самом месте, где и в прошлый раз. Но сегодня тут уже хозяйничала другая гримерша – высокая и толстая старуха в неопрятном застиранном халате. Она подметала, убирала с пола клоки рыжих волос и с раздражением поглядела на Гордеева.
– Ничего сегодня не получится! – заявила она. – Я не могу. Почему ко мне все посылают? Да, я, конечно, дежурная! Но только дежурная! А не общая! У вас на картине есть свой гример? Есть. На хорошей зарплате! Возвращайтесь в группу. И не мешайте. Я занята. Сейчас Лика придет гримироваться. Сами знаете, сколько она будет возиться. Со всеми ее капризами. Так что, голубчик, ступай себе мимо.
– Лика придет сюда? – обрадовался Гордеев. – Я не актер. Я именно Лилию Никитичну и ищу. А скоро она появится?
– Уже появилась, – раздалось у него за спиной. – Со всеми своими капризами.
Гордеев с нескрываемой радостью увидел в зеркале приближающуюся Лику.
Она на ходу сняла махровый тяжелый халат и осталась в одном купальнике. Царственным жестом бросила этот халат в руки гримерше и еле слышно шепнула ей:
– Исчезни. И прикрой дверь. Я потом позову.
Гримерша мгновенно испарилась.
– Мы одни. – Лика подошла вплотную к Гордееву и снизу заглянула в его расширившиеся от возбуждения глаза.
– Я хотел бы спросить, – сказал Юрий и запнулся.
– Продолжай хотеть. Но молчи. Я тут хозяйка. В машине ты вытворял, что хотел. А тут я – повелительница.
– Ты знаешь, этот, как там его?.. Кассио играл… Он сказал, что ты… Но это…
– Молчать! Положи руку сюда! – И она положила его ладонь к себе на грудь.
Гордеев судорожно вздохнул и понял, что он бешено ревнует. Чувствуя биение ее сердца и легкий, притягательный аромат ее духов, он с невыносимой тоской и болью представил, что это же могло быть и с другим. Что это непременно было!
Было! По-настоящему и многократно. С мужем. Тюховатым Вадиком. И с партнером. Именно «партнером» – Кассио. Может быть, и со стариком Оголенским. Да со всеми!
Ее не желать может только… Только Богом обиженный кастрат. А так… Она лишь выбирает, этому дала, этому дала…
Сердце Гордеева сжалось в комочек.
– Стой и не шевелись! – строго приказала Лика. Она ловко расстегнула пуговицы его рубашки, молнию на брюках. И когда адвокат остался совершенно голым, скомандовала: – Полезай на стол! Быстро!
И он залез! На гримерном столе перед широким черным зеркалом в полумраке огромной комнаты Гордеев почувствовал себя беззащитным и слабым.
– На тебя смотрят тысячи глаз, – сказала она торжественно. – Тебе страшно и стыдно! Они видят все! Они невидимы! Их миллионы. Они всемогущи. Они прожорливы! Они жестоки. А ты – ничтожество. Тебе безумно страшно. Тебе одиноко и больно. Ты все забыл. Все слова. А они требуют. Требуют! Кричат. Они хотят чуда! Они хотят трахнуть тебя. Только это! Все вместе! Одновременно! – Лика, сбросив купальник, забралась к нему, обняла, прижалась и зашептала: – Вот так я чувствую себя перед камерой. И есть только один способ победить. Победить страх. Победить всех. И себя. Надо просто жить. Просто. Жить так, будто только мы… Мы одни на целом свете. И все, во что мы играем, только это и есть настоящая жизнь. Именно это и есть правда. Которая дороже всего. Только ты и я. А все остальное – вымысел, ложь. Есть только ты и я. На всем белом свете. Ты веришь мне, мой милый? Смелее! Повторяй за мной.
Лаская, она увлекла его на гримерный стол. И, десятикратно повторяясь в зеркалах, поцеловала его, прикоснулась и погладила теплыми, нежными пальцами.
– Ляг на меня! И делай только то, что я тебе скажу. Милый. Да, так. А теперь…
Юрию показалось, что кто-то еще вдалеке промелькнул и теперь отражается в черном зеркале дрожащей тенью.
– Там кто-то, – шепнул он, не соображая ничего. – На нас смотрят.
– Их миллионы. Они только это и могут. У них нет собственной жизни. Они живут нашими чувствами. Нашей любовью. А ты… Только ты и я. Мы живем. Все наоборот. Рампа разделяет нас. Им кажется, что они живут, а мы играем для них. Враки! Это мы живем, а они лишь приписывают себе наше счастье и наше горе. Смотри мне в глаза! Умоляю тебя, мой милый. Не отводи глаз. Смотри, смотри в меня до самого дна!
И он с радостным любопытством заглянул в глубину ее прекрасных глаз.
