24
Хуже всего, что я не мог даже примерно, абстрактно представить себе, в чем же все-таки дело. Что произошло с Верой Кисиной (или Зоей Удоговой), что продолжает твориться в этой заколдованной квартире, которая то забита гвоздями, то опечатана, но в ней кто-то находится, и этот «кто-то» называется моим именем! Чертовщина! Булгаков просто отдыхал!
Сколько я ни пытался представить себе истинное положение вещей – не получалось абсолютно ничего.
Ну, предположим, в тюрьме сидит Вера Кисина. Предположим, кто-то решил выдать ее за себя. Предположим, ему (или, вернее, ей) удалось изменить все до одного документы, заменив ее имя на свое. Предположим, Вере изменили внешность... Предположим, кому-то и для чего-то это было нужно. Но почему для своих экспериментов они выбрали именно Веру Кисину, телеведущую?! Почему, черт побери?! Ведь если он все это провернул, значит, у него есть не только деньги, но и связи, то есть, вернее, столько денег, чтобы иметь обширные связи. В таком случае, он мог выбрать менее известную личность для своих экспериментов. Или...
Или он просто не боится риска. Тоже может быть. Может быть, этот человек настолько богат и влиятелен, что просто не обращает внимания на такие мелочи. Значит, была еще какая-то причина, по которой он выбрал именно Веру Кисину. Какая?
На этот вопрос я ответить не мог. Пока во всяком случае.
При всем при этом я не мог отказаться от предположения, что моя подзащитная просто-напросто врет. Если это так, то меня просто держат за пешку в чьей-то игре.
Придя домой, я позвонил Турецкому:
– Александр Борисович, мне срочно нужно выяснить, не числится ли Вера Кисина среди подследственных, содержащихся в московских СИЗО, не проходила ли она по каким-либо делам в качестве кого угодно. И еще, нужно выяснить оперативным путем, через МУР, МВД или ФСБ, все о Зое Умалатовне Удоговой: родственники, места проживания, работы, где училась – словом, все, что можно. Устроите?
Турецкий ответил:
– О чем речь, Юра, сделаю. Попытаюсь в течение завтрашнего дня через Грязнова собрать информацию, чтобы обошлось без запросов и бумажек. Тебе, как я понимаю, это нужно срочно?
– Очень срочно, Александр Борисович.
– А что так?
– Да тут у меня тоже двойник объявился.
Турецкий присвистнул:
– Он что, тоже защищает Зою Удогову?
– Нет. Веру Кисину. Поэтому я и хочу выяснить, не сидит ли Вера Кисина тоже в тюрьме.
– М-да, – протянул Турецкий, – дело принимает все более интересный оборот. Очень интересный. Я бы с удовольствием за него взялся.
– Так в чем же дело, Александр Борисович?
Турецкий засопел в трубку:
– Ну ладно, шутки в сторону. Завтра созвонимся.
– Заранее спасибо!
– Рано благодаришь, Юра, рано... – почему-то грустно ответил Турецкий, – ты смотри, береги себя.
– В каком смысле? – не понял я.
– В прямом, – уже совсем мрачно проговорил Турецкий.
Я хотел было ответить какой-нибудь шуткой, но вдруг почувствовал, что он говорит очень серьезно. Шутить сразу расхотелось.
– Хорошо, Александр Борисович.
Интуиция Турецкого еще никогда не подводила.
В десять утра я уже был в Бутырке.
Веру пришлось ждать около получаса. Увидев меня, она сразу подалась вперед, но зоркий контролер схватил ее за локоть и, доведя до табурета, усадил на него.
– Ну как? – нетерпеливо спросила она.
– Что именно? – уточнил я.
– Больше всего меня волнует, где находится мой сын. Вы что-нибудь узнали?
Я покачал головой:
– Пока нет.
Она сразу сникла.
– Но вы не волнуйтесь, он найдется. Я уверен, что ваш сын найдется, когда... ну, словом, когда все разрешится.
Она иронически посмотрела на меня:
– Разрешится? Как это может разрешиться, если я тут сижу под чужим именем. Если я отвечаю за кого-то другого, причем мне совершенного неизвестного. Когда меня не могут защитить даже мои знакомые, потому что они знают Веру Кисину, а никакую не Зою Удогову. Как это может разрешиться?!
Она бессильно опустила голову и издала какой-то нечеловеческий вой. Она не плакала, просто раскачивалась из стороны в сторону и выла. Вошел тот же тюремный контролер, но, убедившись, что ничего особенного не происходит, вышел снова. Видимо, он привык к таким сценам.
– Успокойтесь, – сказал я, и она на удивление быстро прекратила выть, – я вас защищу. Я ваш адвокат. Это моя работа.
– Ничего не выйдет, – обреченно произнесла она, – вы защищаете Зою Удогову. А не меня. Не Веру Кисину.
Я не психолог, не экстрасенс. Не читаю по лицам. Но в эту минуту я готов был дать руку на отсечение, что она говорит правду...
– Послушайте, мы с вами должны докопаться до истины. Прежде всего это зависит от вас, от ваших правдивых ответов.
– О-о Господи, опять двадцать пять! Когда же это кончится?! Я еще не произнесла ни одного слова неправды. Что вы все от меня хотите?
– Все?
– Ну да. Этот подонок Кулешов тоже требовал правды.
– Расскажите, пожалуйста, поподробнее.
– Давайте построим разговор следующим образом: вы сами расскажете мне все, что считаете нужным, о себе и своей, мягко говоря, противозаконной деятельности, – начал допрос следователь Кулешов, тщедушный, невысокого роста очкарик в неопределенного цвета костюме, довольно дорогом на вид, но висевшем на нем как на швабре, с живыми суетливыми руками и неподвижным удивленным лицом. – Я не хочу на вас оказывать какое-либо давление.
Вера молчала и только глядела сквозь следователя, очевидно не совсем осознавая, где она и что с ней происходит. Так долго она ждала этого момента, и вот... Ничего особенного. Самое главное, что этот тип, назвавшийся ее следователем, совершенно очевидно, ничуть не был заинтересован в том, чтобы вытащить ее отсюда. Скорее наоборот.
– Вы же разумная женщина, – продолжал Кулешов, – и должны понимать, что раз уж вы находитесь в этих стенах, и отнюдь не в качестве свидетеля, значит, у нас есть достаточно веские основания для этого. И расставить все точки над «и» мы в состоянии без вашей помощи. Но ваше содействие следствию, разумеется, будет оценено по достоинству и учтено при вынесении приговора. Итак, гражданка Удогова, я весь – внимание.
– Это неправда! – Вера наконец сфокусировалась на лице следователя, ее глаза наполнились слезами, которые через пару секунд уже обильно текли по щекам.
– Не понял? – Кулешов протянул ей свой не совсем свежий носовой платок, на который она не обратила никакого внимания. – Что именно?
– Я не Удогова, я – Кисина! Я хочу обратиться к прокурору! И подать жалобу на бесчеловечное со мной обращение, незаконное заключение и незаконное присвоение мне чужой фамилии!
– Это ваше право, но сейчас давайте не будем отвлекаться, гражданка Удогова. – Кулешов неодобрительно посмотрел на лицо подследственной, покрытое от волнения красными пятнами. – Итак, у вас есть что мне рассказать?
– У вас есть сигарета?
Кулешов протянул ей пачку «Кэмел» и поднес спичку. Губы и руки Веры дрожали, и она долго не могла поймать концом сигареты язычок пламени. Следователь с интересом разглядывал ее. Он, похоже, считал ее истеричкой.
Истерички, как известно, бывают двух видов: первые любят жаловаться и прибедняться, вторые, наоборот, хвастаться и заниматься саморекламой. Вера явно относилась к первому типу.
– Успокоились? – поинтересовался Кулешов, когда Вера смяла сигарету в пепельнице и, сложив руки на коленях, обреченно уставилась на него.
– Что вы от меня хотите?
Кулешов усмехнулся:
– Я – следователь, которому поручено во всем разобраться.
– Ну так разбирайтесь! И перестаньте наконец называть меня Удоговой. Я – Кисина. Кисина!!! Понятно? Ки-си-на Вера Александровна. – Она крепко зажмурила глаза, чтобы снова не разрыдаться.
Кулешов по опыту знал, что окрики и постоянный прессинг довольно часто действуют на подследственных совсем не так, как хочет того следователь. Вместо того чтобы растеряться и покориться, подследственный ожесточается, но при этом не утрачивает логики мышления. Другое дело – долгий разговор как бы ни о чем, который засасывает как трясина. Откашлявшись, он начал говорить:
– Я не склонен думать, что вы намеренно ломаете передо мной комедию, и готов поверить в то, что вам на самом деле кажется, что вы это – не вы. Однако этому есть вполне разумное объяснение. – Он встал из-за стола и принялся ходить по кабинету, активно жестикулируя, пытаясь таким образом извлечь подследственную из состояния самопогружения и заставить ее вникать в смысл его слов. – Видите ли, человек представляет из себя единую отдельную систему: клетки образуют ткань, та, в свою очередь, образует орган, а органы – систему органов, соединенных в большой, единый организм. Так вот, оболочки этих клеток соединены между собой, и каждая из них имеет собственное «Я». Именно эта совокупность всех «Я» образует ваше «сверх-Я». – Кулешов закурил.
Вера, забыв про слезы, слушала, и с каждым его словом глаза ее все сильнее округлялись от изумления: «О чем это он?» А следователь продолжал:
– И вот в вашем организме произошел очевидный сбой, катаклизм, в своем роде катастрофа. Ваша жизнь круто изменилась. Психика еще не настроилась на эти изменения, и ваше «сверх-Я» взбунтовалось – в результате ярко выраженный невроз, раздвоение личности, отягощенное манией преследования. Говоря проще, человеческую психику можно сравнить с клеткой, где происходят соответствующие явления. Соответственно оболочкой клетки является «Я», а внутренним содержанием некое «оно», в котором идут разнообразные мелкие процессы. Но главная проблема в том, что человек не догадывается о противоречии внутри себя. В ясном осознании «Я» и «сверх-Я», обеспечиваемом психоаналитической дешифровкой смысла невротических симптомов, и состоит средство восстановления вашего психического здоровья. Это – психоанализ, весьма точная наука, между прочим.
– Не называйте меня сумасшедшей! Вы не имеете права. Это вы все тут с ума посходили! Я – Кисина!
Вера ревела в голос, заламывая руки и размазывая слезы по щекам. Со страдальческим выражением лица она смотрела на потолок, вернее, на плафон над головой следователя, словно уговаривая его немедленно взорваться и поразить тирана градом осколков.
Кулешов вынул из ящика стола заботливо припасенный для допроса пузырек с валерьянкой и, щедро накапав в стакан, протянул его Вере:
– Выпейте, это вас немного успокоит.
Вера жадно проглотила лекарство и потянулась за сигаретами.
– Не стоит так бурно реагировать на мои слова. Все люди в большей или меньшей степени являются невротиками, и от этого, к сожалению, никуда не уйти. – Кулешов говорил мягко и вкрадчиво, как заботливый врач с опасным пациентом, и от этого Вера просто впадала в бешенство.
– Только не я! Я не сумасшедшая. Не смейте так говорить.
– Естественно, на основании всего вышесказанного можно сделать вывод о том, – невозмутимо продолжал следователь, не обращая внимания на ее слова, – что мир движется за счет противодействия «оно» и «Я» со «сверх-Я», но тогда мы имеем все основания утверждать, что нет ни одного здорового человека, так как у каждого индивида существуют противоречия, и дальнейшее развитие приведет к социальному взрыву, ибо внутреннее содержание, или «оно», прорвет наружную оболочку. Это правильно, но дело в том, что в человеке постоянно происходит разрядка внутрипсихического фактора. Эта разрядка имеет два пути. Первый из них состоит в нормальном половом общении, которое дает выход инстинктам. Насколько я понимаю, в вашем случае норма сексуального общения не слишком высока, и через эту узкую щель выходит лишь небольшое количество психосексуальной энергии. Я прав?
«Вот оно, начинается, – вспомнила Вера пророчества опытных соседок по камере, – сначала изнасилует, а потом изобьет до полусмерти...»
– Не говорите мне о сексе! Если вы меня тронете, я выброшусь в окно! – Она вскочила со стула и заметалась по кабинету. Кулешов ее не останавливал, так как и не предполагал, что она опасается его сексуальных домогательств. А окно в кабинете все равно было забрано толстой решеткой.
Вера вдруг обессилела и, забившись в угол, уселась прямо на пол, обхватив руками колени и уронив голову на грудь:
– Что?! Что вы от меня хотите? Вы же должны знать, что я никакая не Удогова! Должны!
Кулешов поудобнее уселся на жестком стуле и продолжил лекцию:
– Второй фактор, который дополняет первый, является следующим: по второму закону диалектики, невыраженная сексуальная энергия переходит в другое качество, в частности в энергию социальную, то есть человек делается социально активным. Если оба канала для выхода открыты, то индивид находится в нормальном состоянии. Если не работает первый канал, то вся энергия переходит в социальную сферу. Если же не работает и второй канал, то инстинкты, вытесненные в бессознательное, могут привести к так называемому психическому взрыву или к неврозам, проявляемым в самых различных формах: от фантомных болей до психических расстройств, как-то: мания преследования, паранойя и тому подобное. Зачастую утраченный контроль за психикой приводит к необратимым последствиям.
– В моей квартире, Вишневая улица, дом 22а, квартира 16, вы найдете повсюду мои отпечатки пальцев, мои вещи, мои документы. – Вера продолжала сидеть прямо на полу. – И в ордере написано, что я Кисина!!! И в домовой книге ЖЭКа! Меня паспортистка знает!
Кулешов достал из кармана мобильный телефон, всем своим видом давая понять, что готов потакать капризам больного человека, и, набрав номер, коротко распорядился:
– Это уголовный розыск? Алексеев? Возьми ребят и посети квартиру 16, Вишневая улица, дом 22а. Да, выясни кто там прописан и прочее... Жду. – Положив трубку, он сочувственно посмотрел на Веру и ненадолго сменил тактику допроса. – Давайте все-таки вернемся к финансовым документам. Расскажите мне о вашей роли в данном мероприятии. – Следователь разложил на столе банковские распечатки, которые пестрели фамилией Удогова.
Вера даже не взглянула на эти бесконечные столбцы цифр, которые для нее все равно были китайской грамотой.
– Разрешите мне позвонить по вашему телефону, – попросила она.
Кулешов улыбнулся:
– Не могу. Не имею права, гражданка Удогова. На стадии расследования телефонные разговоры обвиняемых допускаются лишь в исключительных случаях по особому разрешению.
– Ну вы разве не видите, что у меня как раз исключительный?
Кулешов покачал головой:
– Пока я вижу только то, что вы утверждаете какие-то фантастические вещи, гражданка Удогова.
– Я не Удогова, – устало повторила Вера.
– Чем вы это можете доказать?
– У меня есть сын, – не унималась Вера.
– И где он?
– Он пропал!
– Давно? – Следователь и не пытался скрыть своего недоверия.
Она вскочила и больно ударилась головой о стенку, потом сорвала со стены глянцевый календарь, с которого широко и призывно улыбалась Шарон Стоун, и принялась рвать его руками и зубами на мелкие кусочки.
– Вы садист и извращенец. Это заговор, кто-то хочет от меня избавиться.
В дверь осторожно заглянул дежурный контролер СИЗО, но Кулешов тут же успокоил его:
– Все в порядке, я справлюсь. – Когда дверь за контролером закрылась, он подошел к Вере и, положив ей руку на плечо, попробовал усадить на стул. – У всех людей еще живы деструктивные, антисоциальные, антикультурные традиции, и бывает так, что эти стремления настолько сильны, что полностью контролируют поведение.
– Мой сын узнал бы меня с любым лицом, но они его похитили!!!
– Кто «они»?
– Не знаю я. – Она обессиленно рухнула на стул. – Выясните, я вас умоляю, вы должны мне поверить, это просто какое-то чудовищное недоразумение. В конце концов, есть же стоматологическая карта, найдите ее и проверьте.
– В какой именно стоматологической поликлинике?
Кулешов снова кому-то позвонил:
– Алексеев? Нужно проверить стоматологию на улице Свободы, метро «Сокол». Карточка на имя Удоговой Зои Умалатовны.
– Веры Кисиной! – заорала Вера что есть мочи.
Кулешов насмешливо глянул на нее и положил трубку во внутренний карман.
– Не нервничайте так. Не надо.
– Я этого больше не вынесу. Господи! Ну за что вы меня так мучаете? Господи!
– Вы верите в Бога?
– А в кого же мне еще верить после этого? Мне плохо.
– Вот видите: кроме собственного, личностного невроза вы еще впадаете в невроз общественный. Да-да, с некоторыми оговорками религию можно назвать общественным неврозом. Правда, частный невроз куда опасней общественного, ибо он отрицательно влияет на ваше личное физическое состояние...
– У меня был перелом левой ноги, и это тоже должно быть где-то зафиксировано, в каких-то документах в поликлинике.
Кулешов был недоволен. Он снова взялся за телефон, не отвлекаясь от развиваемой мысли:
– Однако религию можно назвать и антиневрозом, так как она помогает растворять частные неврозы и сглаживать социальные противоречия. Так что в вашем случае, возможно, это не так уж и страшно... Алексеев? Это снова я... Проверь поликлинику. Муниципальный округ Даниловский.
– У меня болит голова.
– Я верю, но мы так и не сдвинулись с мертвой точки. Хоть что-нибудь об этих финансовых документах я сегодня услышу?
– Я в них ничего не понимаю.
– Вы же банковский работник, – спокойно возразил Кулешов.
Вера ничего не ответила, а только тихо завыла, сидя на табурете.
Следователь решил прервать допрос, но ненадолго, главное – не позволить ей расслабиться и собраться с мыслями.
– Если вы настаиваете на том, что вы Кисина, и хотите убедить в этом следствие, – голос Кулешова стал подчеркнуто официальным, – постарайтесь вспомнить все, я подчеркиваю, все факты, которые помогут установить вашу личность. Идите!
Вера с трудом дождалась отбоя. Преодолевая отвращение, она подошла к параше и незаметно собрала в кулек из старой газеты обильно рассыпанную вокруг унитаза хлорку. Можно ли таким образом отравиться и сколько следует проглотить этой дряни, она в точности не знала. Говорят, соли нужно съесть целый стакан, чтобы добиться летального исхода. Она зажмурилась и глотнула маленький комок. На вкус он был обжигающий, как порошковая водка или даже сухой спирт. Придется умять все это большими кусками, иначе не осилить. Вера затолкала в себя целую пригоршню. Внутри все пылало. Ей сделалось дурно. В нос ударил отвратительный запах.
– Эй, бабы! Какая сволочь бздит! – вознегодовала толстуха, лежащая на соседних нарах.
Вера зажала рот рукой, но непроизвольно икнула. Толстая соседка фыркнула и открыла глаза. Она поняла все сразу, не говоря ни слова, несколько раз сильно ударила Веру по лицу, выбила из рук банку. Затем бросилась к двери и принялась барабанить и дико кричать.
– Самоуби-и-и-ийство!!!
Веру поволокли в душ, она уже почти ничего не чувствовала. Начали насильно поить водой, но от этого ей становилось только хуже, внутри бушевал пожар...
Очнулась она в лазарете, в отдельном боксе, пристегнутая ремнями к койке. Рядом суетилась пожилая медсестра, что-то прибирала на полу. В сторону Веры даже глянуть боялась. «Неужели я так страшно выгляжу?» – подумала Вера. Появился врач:
– Два дня ничего не есть, пить побольше воды, – он расстегнул ремни, – хлорная известь – средство исключительно наружное, вам понятно?
Вера отвернулась и про себя послала его подальше, но он, очевидно, и так все понял.
– После обеда возвращаетесь обратно в камеру.
– Так, значит, вы пытались покончить с собой?
Она кивнула:
– Теперь я жалею, что неудачно.
Она вдруг огляделась по сторонам, встала с табуретки и подошла ко мне. Перегнувшись через стол, она прошептала, глядя мне прямо в глаза:
– Меня хотят убить.
Она быстро вернулась на свое место.
– Вы не преувеличиваете? – недоверчиво спросил я.
Она помотала головой.
– Тогда скажите, кто, зачем и как вам удалось об этом узнать.
– Я не знаю. Мне так кажется. Поймите, это липовое нападение на милиционера – просто предлог, чтобы засадить меня в тюрьму. А здесь или в лагере жизнь не имеет никакой цены. Поэтому, если меня убьют, никто не обратит внимания.
– Но почему вас должны убить?
Она пожала плечами:
– Я не знаю.
– Хорошо, у вас есть какие-то догадки, для чего вас сюда упрятали? Ведь если это правда, то эти люди произвели большую работу – я проверял и домовую книгу в ЖЭКе, и карточку в поликлинике. И даже к вам на работу ходил.
В ее глазах блеснул огонек надежды:
– Вы видели Петрика?
– Кого?
– Ну, Шовкошитного?
– Да, я говорил с ним.
Она вздохнула с облегчением.
– Слава Богу. Он вам подтвердил, что я – это я?
– Он всего лишь сказал, что Вера Кисина действительно работала в телекомпании СТВ.
– Что значит «работала»? – испуганно спросила она.
– Дело в том, что три месяца назад Вера Кисина уволилась.
Я был уверен, что она потеряет сознание от этой новости – настолько страшным стало выражение ее лица. Но, взяв себя в руки, она усидела на табурете.
– Все, – произнесла она вяло, – я погибла.
– Ну не надо падать духом, ничего еще не потеря... – попытался было успокоить ее я.
Она мотнула головой:
– Я окончательно превратилась в Зою Удогову. Я теперь – она. А Вера Кисина на свободе. У нее документы, которые раньше принадлежали мне. И это она ходила на телевидение.
Вдруг она умолкла, как будто ей в голову пришла какая-то важная мысль:
– Послушайте, а Шовкошитный видел ее?
– К сожалению, нет. Его в этот момент не было.
– Ну хотя бы девочки из отдела кадров?
– Нет, – со вздохом ответил я, – ее видела только новая секретарша, которая никогда не видела Веру Кисину.
Она только кивнула:
– Они все предусмотрели. Теперь сделать нельзя ничего. Я погибла. Даже вы мне не верите. Не возражайте – я вижу, что не верите.
– Нет, я вам верю. Но этого мало. Скажу больше – ничего. В суде это мое доверие не стоит и ломаного гроша. Мне нужны доказательства. Вспомните, может быть, кроме этого избиения на улице и звонка произошло еще что-нибудь? Может, какая-то мелочь, которой вы не придали значения? Что-то опосредованно связанное с большими людьми, большими деньгами? Может, это связано с телевидением, или вашими знакомыми, или, наконец, с вашим сыном?
Она только качала головой.
– Нет. За эти полгода я перебрала все, буквально все. У меня никогда не было знакомых не только среди воротил, но и ни одного бизнесмена я не знаю. Ни бизнесменов, ни «новых русских», ни банкиров...
– И никогда ни с кем из влиятельных кругов не встречались? – не отставал я.
– Да нет же. Где мне с ними встречаться? Телевидение у нас музыкальное, ни одной информационной программы нет. Это не НТВ. Даже случайно в коридоре не могла столкнуться: обычно у меня были ночные эфиры.
– Этого не может быть. Просто так ничего не происходит. Подумайте хорошенько.
– Нет, – в отчаянии повторила она, – один раз только председателя Центрального банка Варнавского видела. Но это не считается.
– Как это не считается? Где вы с ним виделись?
– Да не виделись мы. Он по совместительству председатель шахматной федерации. Ну и как-то посещал секцию, где занимался Дима. Я его издалека видела. Не могли же меня за это засадить в тюрьму?
– Да, – согласился я, – не могли.
