4

Гордеев добрался до Бутырского следственного изолятора только часа через четыре. Он довольно долго изучал дело Лучинина и делал выписки. В Мосгорпрокуратуре не нашлось ксерокса, или же следователь Володин из вредности не подпустил к нему Гордеева — так что пришлось писать от руки. К тому же добираться до тюрьмы пришлось опять общественным транспортом.

Посещать Бутырскую тюрьму Гордеев не любил еще со времен своей работы в Генеральной прокуратуре. Слишком много неприятных воспоминаний оставило это заведение в душе Юрия Гордеева, в то, время молодого следователя. Нет, сам он, ясное дело, здесь не сидел, но навсегда запомнил тот запах, то ощущение людской беды и злобы, ненависти и отчаяния, которыми были пропитаны коридоры и камеры этой обители подозреваемых и обвиняемых. Кто-то ждал своей участи по делу, но было немало и таких, кто попал туда по собственному недомыслию. А то и вовсе напрасно.

Гордеев не признавался себе, но именно знакомство с темной стороной следственных изоляторов и стало одной из причин того, что он покинул стены Генпрокуратуры и подался в адвокаты, хотя основные причины были другими… Главной причиной было бессилие что-либо изменить в системе, когда виновные зачастую оказываются на свободе, а невиновные могут отправиться и отправляются по этапу в зону. Гордеев знал, с какой легкостью судьи выносят карательные приговоры, даже не вслушиваясь в аргументы защиты.

«Не нам сидеть!» — не раз слышал Гордеев от судей, выносивших приговоры.

«Не нам сидеть» — вторили им прокуроры и следователи.

Гордеев, став адвокатом, делал все, чтобы добиться оправдания и освобождения своих подзащитных еще на досудебной стадии. И часто ему это удавалось. Именно поэтому Юрия Петровича не любили следователи. В их среде за Гордеевым закрепилась репутация «убийцы раскрытых дел». Гордеев знал это, ему было даже лестно. Но он знал также, что в прокуратуре его считают предателем, не все конечно, но многие. И эти многие нередко становились на его пути.

«Интересно, сколько сегодня придется ждать, прежде чем освободится комната для допросов?» Гордееву было хорошо известно, что в Бутырской тюрьме адвокаты всегда ждут свободных кабинетов. Почему-то (интересно, почему?) в следственном корпусе камер допроса раза в четыре меньше, чем необходимо. Гордеев вдохнул полной грудью осенний воздух, открыл дверь и вошел в ворота Бутырской тюрьмы.

— Фармазонщик попал в крытку и решил разыграть из себя весового. Ну вошел он в хату, заорал: «Всем встать!» У бродяг заиграло очко, и они встали. Только один не встал. «Ты че, не фурычишь?! А ну встать!» — «X это у нас петух», — подсказывают. «Кончай базар. Теперь я здесь буду петух».

Взрыв смеха спугнул тупую полудремоту-полузабытье, в которую погрузился Вадим Лучинин.

— Ништяк анекдот!

— Ну дает, фраерок!

— Это ж надо такое выкинуть! — донеслись голоса.

Вадим лежал на шконке лицом к ободранной и грязной стене и уже час безуспешно шатался уснуть. В камере, рассчитанной на тридцать человек, сидело около сотни заключенных, и поэтому спать приходилось по очереди. Вадим знал, что, если он сейчас так и не заснет, ему придется ждать очереди следующие шестнадцать часов. Он завидовал своим сокамерникам, которые моментально засыпали, не обращая внимания на шум десятков людей и три орущих во всю мощь телевизора. Вадим спать в таких условиях еще не научился. Он повернулся спиной к стене и опять закрыл глаза. Но заткнуть уши не получалось, поэтому он слышал все, что происходит в камере.

Рядом со шконкой, прямо на полу, расположилась живописная группа братанов.

— Мы ж его крыша… А тут такой наезд, прикинь!

— Западло…

— А я че говорю? Ну и забили мы, короче, стрелку за городом…

Худой, маленького роста паренек живописал свои приключения. Вадиму было тоскливо от этих рассказов, однако молодой, накачанный бычок, открыв рот, внимал рассказчику.

— Короче, приехали мы туда. А этот лох деловой аж трясется от страха. Весь белый, коленки, короче, дрожат… Ну мы с братками поручкались. Все утрясли. Наш-то лох со своим друганом бабки, короче, не поделили. Ну вот разборка крыш и прошла.

— Хорошо, без мокрухи обошлось, — заметил кто-то.

— А зачем братве стрелять друг в друга, сам подумай? Без крови договорились в пользу нашего, а потом в кабак поехали.

— К себе?

— Ну да. Мы угощали. Там официантка, помню, блондинистая вся из себя такая, подавала на стол. Наш-то на нее сразу запал.

— Ну и не? Разобрались? — Упоминание об официантке сразу вызвало дополнительное оживление среди слушающих.

— А мы ему, короче, говорим: «Нравится? Наша баба — никаких проблем, бери!» Ну лох и оттянулся по полной программе.

— Так и оттянулся? На халяву? — ахнули все вокруг.

— Хе-хе, — криво ухмыльнулся тот. — Оттягивался он, оттягивался… Всю ночь елозил… А утром, короче, мы ему и говорим: «Это же наша баба, чувачок! Тебя Сема ищет, а найдет — убьет. Так что гони пять тонн гриндеров — отмажем».

Все загоготали:

— Ну мужик попал!

— И как, заплатил? — восхищенно спросил бычок.

— Как с куста. Приволок через пять минут на тарелочке… с собой не было, так он в банк сгонял… А куда он денется? — самодовольно ответил рассказчик. — Так что наварились мы нехило, ну и Алла, официантка эта, тоже не в накладе…

— Нормально! — одобрительно кивали слушатели.

— Вот так-то, мужики. А лоху этому все как с гуся вода — у него бизнес прибыльный. У него бабла немерено… Так что делиться надо!

— Какой бизнес?

— А он рынок продуктовый держит… В районе Петровско-Разумовской… Ну и сам понимаешь. Опять же хавчик бесплатно…

Вспомнив о еде, все полезли в сумки, пакеты, а кто и вовсе — за пазуху. На расстеленной газете стали появляться колбаса, банка тушенки, помидоры из чьей-то посылки, буханка бутырского черного хлеба, которым, как и всеми прочими необходимыми в камере вещами, приторговывали местные контролеры.

В тюрьме Вадим находился уже третьи сутки. Он вновь и вновь мысленно прокручивал случившееся и никак не мог поверить, что действительно находится в Бутырской тюрьме, о которой раньше только слышал. Ну и иногда видел по телевизору.

Вопреки всем своим опасениям, Вадим без особого труда прошел «прописку» в камере — благо настоящих уголовников тут было не так уж много и процесс прописки проводился скорее от нечего делать, чем из чувства сохранения традиций.

Он уже начал привыкать к тюремной обстановке, к своим сокамерникам, к местным обычаям. По именам и по «погоняловам» он еще мало кого знал. В разговоры не вступал, разве что кратко и односложно отвечал на вопросы соседей. Он присматривался, привыкал. Мало ли, может быть, ему придется пробыть тут довольно долго. Ничего удивительного — в ожидании суда подследственные могли томиться в тюрьме и год, и полтора. А были еще и чемпионы; которые проводили в бутырских камерах по два-три года. Однажды один из них совершенно случайно выяснил, что следователь просто-напросто забыл про него, а дело, завалившись за шкаф, так и пролежало там все это время…

К исходу вторых суток заключенные уже не наводили ужас на Лучинина. Он понял, что они, в сущности, такие же несчастные сидельцы, как и он сам. Вадим перестал замечать духоту в камере, одуряющий запах грязных тел и вонь от параши в углу, шум днем и ночью, постоянный бьющий в глаза свет электрических лампочек… Постепенно он стал привыкать…

«Человек — животное неприхотливое, ко всему привыкнуть может», — размышлял он, наблюдая, как сокамерники закусывают.

Парень, стоявший на пике у двери, закричал:

— Атас! Пупок идет!

По камере прошел легкий шорох. Карты и малявы были быстро спрятаны, «дорога» — веревка, по которой передавались эти записки из камеры в камеру, — смотана и ловко засунута в дыру в матрасе. Все быстренько заняли свои места и сделали вид, что занимаются обычными, повседневными делами — кто читал засаленную книгу, кто смотрел телевизор, кто штопал носок… Железная дверь в камеру открылась, и толстый надзиратель по кличке Пупок, прозванный так за то, что натянутая животом гимнастерка вечно приоткрывала его пуп, выкрикнул:

— Лучинин, на вызов!

Вадим тяжело поднялся, быстро прибрал свою постель, на которую тут же нашлись охотники, и вышел в коридор.

Это был его первый вызов из камеры, и, наверное, поэтому сокамерники не стали заряжать его письмами и прочими малявами на волю. Да и шмон при выходе из камеры на этот раз был поверхностный. После чего контролеры отвели Вадима в следственный корпус.