В семилетнем возрасте родители прочили ему блестящее будущее.

Андрюша был поздним ребенком, и Полина Захаровна безумно любила его. Она отвела его к самому известному музыкальному педагогу в их городе – Зиновию Авраамовичу Когану – очень отдаленному, но все равно, по упорным слухам, циркулировавшим среди соседей, таки родственнику великого скрипача Леонида Когана. Так Зиновий Авраамович, сам очень неплохой пианист, когда-то успешно концертировавший не только в Сибири, но также успешно выступавший с сольными концертами в Москве и Ленинграде, посмотрев на его пальцы и проверив слух, спросил, сколько мальчику лет?

Мама сказала, что семь, на что музыкант печально ответил:

– Вы уже опоздали, минимум, на три года. Но... – он долго раздумывал, потом предложил Андрюше повторить за ним на пианино совсем простенькую музыкальную фразу.

Мальчик легко повторил, проиграв мелодию одним пальцем. Тот сыграл более сложный пассаж, Андрюша и его повторил. Зиновий Авраамович задумчиво покачал седой головой с растрепанной «романтической», как говорила мама, прической, после чего веско сказал, словно вынес судебное постановление:

– Если он будет очень сильно стараться, то, возможно, из него таки что-то получится. Слух неплохой. Способность есть, но этого мало. Надо иметь дьявольское трудолюбие...

Мама тогда согласилась с выводом педагога, предполагая, что сын тоже проникся величием момента и приложит в дальнейшем все силы...

Он, наверное, и сам бы хотел приложить силы... если бы имел их. И это было первое непроходимое препятствие на тернистом пути так и не состоявшегося музыканта.

Мальчик часто болел в детстве, рос слабым. По причине постоянных простуд получал освобождение от уроков физкультуры. А на пианино поигрывал. Не играл – подолгу и вдумчиво, занимаясь бесконечными гаммами, вызывавшими у него рвотные позывы. Вот если бы можно было сразу – сесть и сыграть, тогда другое дело. А изо дня в день, по восемь часов?... А уроки когда? А к приятелю Юрке, где купили настоящий, классный компьютер?...

Шло время, незаметно заканчивалась школа, появлялись более серьезные интересы, нежели осточертевшее, покрытое пылью и давно расстроенное пианино. В девятом классе в первый раз закурил. По-взрослому, затягиваясь и учась пускать дымные колечки – на зависть приятелям и откровенно выпендриваясь перед одноклассницами. И тем, как он уже видел, было наплевать, что он на турнике с трудом подтягивается пару раз, в то время как его приятели без особого напряга подтягивались по двенадцать, и больше. Ну и что? Зато он мог запросто, на слух, подобрать на фортепьяно любую мелодию и худо-бедно саккомпанировать себе.

То, что с музыкой ничего не получилось, огорчало маму – честную и строгую школьную учительницу биологии. Но... пусть хоть бренчит, и это полезно. Отца же озаботил другой «талант» сына – его курение. Мало настрадались в детстве с его легкими! Отцовский же подход был скор и конкретен. Стыдно было, конечно, снимать тщательно отглаженные брючата и подставлять тощий зад под отцовский ремень, но ничего не поделаешь. Отец потом уверял, что он не злился, а только учил. Но между мужчинами в семье разорвались все связи.

Нет, Андрюша выполнял те поручения, которые получал от родителя, но молча, без охоты и ожидания благодарности. Отец, наверное, мучился, натыкаясь на холодное равнодушие сына, так думал Андрей. Мать, как ни уговаривала помириться с папой, ничего не добилась. «Я не ссорился», – отвечал сын и, демонстративно молча, уходил делать уроки.

В доме, где люди не любят друг друга, не испытывают душевного тепла в отношении старших и младших, радость, как правило, не задерживается. То же самое происходило и в семье Хлебородовых.

Когда Андрей перешел в одиннадцатый класс, заболел и вскоре умер отец. Сын не испытывал особого горя от потери. Мать страдала, не понимая сына. Ведь растила, мечтала увидеть великим... ну, пусть известным хотя бы, а получилось, по правде говоря, ни то, ни се. Слабый, капризный и неуравновешенный молодой человек, который не знает, чего он хочет в жизни, и не желает, по правде говоря, знать. У других какие-то интересы, а Андрей, если уроки уже сделаны, устраивается за своим, лично собранным компьютером, либо завалится на диван и... покуривает. Отца-то уже нет.

А материнские протесты и слезы – они не действовали.

Оставалась последняя надежда. Как говорили в добрые старые времена, в дни материнской молодости, по поводу таких вот бездельников и неудачников: «Ничего, армия научит. Там все просто: не знаешь – научат, не хочешь – заставят»...

Наверное, поэтому Полина Захаровна поначалу не очень и беспокоилась, когда пришла повестка из военкомата. Знакомые говорили, правда, что сегодня армия совсем не та, которую они еще помнили, что в нынешней процветает, как во всех сферах современной жизни, дикая коррупция, сплошные издевательства над новобранцами, воровство, вплоть до бандитизма и, вообще, – полный произвол. Да чего там говорить, достаточно внимательно перелистать страницы периодических изданий, послушать, что рассказывают по телевидению независимые корреспонденты. Те, которые работают на государственных каналах, они все изначально купленные государственной властью, от них правды не добьешься. Естественно, кто платит, тот и музыку заказывает...

Словом, армия – это ужас. И отпускать туда ребенка, хоть он уже и школу закончил, и аттестат получил, в общем, неплохой, это опасная глупость. Убедили...

Слава Богу, теперь хоть войны нет, а то ведь необстрелянных мальчишек, прямиком со сборных пунктов военкоматов чуть ли не в Чечню сразу гнали. Говорите, не сразу, а после «учебки», а что такое «учебка»? Ах, учебный батальон? А чему там учат? Ага, убивать! А мы своих детей для этого рожали в муках и трепетно растили почти два десятка лет, во всем отказывая себе? Чтоб они потом убивали? Или чтоб их убивали? Не отпущу-у-у! Вот и весь сказ.

Но крики – криками, нервы – нервами, а деваться некуда. Если тот, кто двенадцать раз подтягивался на перекладине, возможно, и мог на что-то рассчитывать, а тот, у кого не получалось? Почему не получалось? Да не хотел и – все! Хотя и длинный, но – худой, даже тощий, и нескладный. А в какой статье Конституции написано, что надо подтягиваться?! Если он рукой и так планку достает? Ну, и прочее, в том же духе...

Медицинская комиссия военкомата, как мать ни надеялась, с кем только ни разговаривала, кого ни убеждала, легко признала Андрея Ивановича Хлебородова практически здоровым, а, следовательно, и годным к прохождению воинской службы. А худоба? Ничего, в армии отъестся, человеком станет...

Их привезли в Подмосковье, в небольшой городок, в часе езды от столицы. Радость, которую испытал не один Андрей, а большинство его новых товарищей, по этой причине, была понятна: и не мечтал Хлебородов, что судьба забросит его из далекой Читы прямо, можно сказать, в Москву. Конечно, не в солдатской форме «бэу» мечталось появиться здесь, но это – только начало жизни. Служба только кажется долгой, а на самом деле, два года пролетят незаметно за постижением военной науки. Так они думали. Дальнейшая жизнь показала, причем довольно бесцеремонно и жестоко, что все в том мире, где, кажется, жизнь расписана не по часам, а по минутам, далеко не так...

– Хлебородов! Эй, сопля, бегом!..

Казарменная солдатская жизнь, в чем он скоро убедил себя, примитивна уже потому, что вся армейская система направлена на то, чтобы выбить из нормального человека его индивидуальность, неповторимость, и сделать из него обыкновенного робота. Идеальный солдат – не размышляющий солдат. За него есть, кому думать. Он должен быть чист, опрятен, начищен, молчалив, послушен и прост, как пивная пробка. Голова солдата должна быть тоже чистой и пустой, как его прикроватная тумбочка. Идеальная тумбочка – пустая тумбочка! Этот лозунг повторяло не одно поколение старшин и прапорщиков, и будут повторять все новые поколения младших командиров. Постоянно эту же «вечную» мысль вколачивал в головы новичков старшина роты, прапорщик Соловейко, неестественно розовощекий средних лет толстячок с заплывшими глазками-бусинками, воровато перебегавшими с одного предмета на другой.

Главная беда Андрея Хлебородова заключалась в том, что он сам считал себя личностью, и не собирался «вступать в ряды быдла». А между тем, именно «быдло», так он быстро понял, держало в руках всю казарму. И старшим в этой компании был командир отделения, сержант Дедов.

По вполне закономерной «случайности» этот невзрачный, худощавый парень с бритой «под ноль» головой, острым взглядом и свистящим, хриплым голосом, перешедший в разряд «дедов», первым обратил внимание на новичка. Он сам подошел к Андрею, критическим взглядом окинул его тощую фигуру и сплюнул сквозь зубы, как это делают хулиганы.

– Мать не кормила? – спросил насмешливо.

– Почему? – растерялся Андрей.

– По качану. Как отвечаешь? В армии положено либо «никак нет», либо «так точно». Повтори!

Он издевался, заставляя Андрея, под общий смех вмиг окружавших их солдат, раз сто повторить и одно, и другое, пока Хлебородов совсем не охрип. И Андрей видел, что прапорщик Соловейко стоит в стороне и откровенно ухмыляется. А закончил Дедов тем, что пообещал лично сделать из рядового Хлебородова – «Хрен знает, откуда такие дурацкие фамилии берутся!» – образцового солдата. Или загонит его в гроб еще во время пребывания того в карантине. В самом натуральном виде загонит. А на первых порах Андрей должен исполнять любые приказы сержанта Дедова, поскольку он, во-первых, – его командир, а во-вторых – дед. «Повторить!»...

О том, что Дедов был судим – еще по малолетке, – говорили его синие наколки на руках. Но шепотом передавали, что Дедова, вообще-то, судили дважды, и во второй раз его вроде бы «отмазали» подельники, чтобы парня не подвели под статью, как рецидивиста. Но каким образом в военкомате решили, что он может после этого проходить срочную службу, одному Богу известно.

Вокруг Дедова группировалась компания подобных ему. Кто понаглей, кто поглупей, но всех их словно бы связывала круговая порука, что-то такое, о чем никто не знал. И все они крепко держались друг за друга.

Однажды, рассказывали, двое первогодков, из тех, что пришлись, что называется, ко двору в этой компании, устроили во время увольнения драку с кавказцами около рынка, и солдатам хорошо вломили. Дедов, узнав об этом, дал команду, и десяток его «приближенных» во главе с ним самим сумели покинуть расположение части им одним известными ходами. А потом они устроили из тех кавказцев, – так рассказывали, – кровавое месиво. Пятерых порезали ножами, а трое тоже попали в больницу с тяжелыми черепно-мозговыми травмами. Многие стали невольными свидетелями побоища. В милиции это знали. Но все без исключения свидетели почему-то сразу словно скисали, когда менты предъявляли им во время опознания наглые физиономии солдат из дедовской компании. Так ни одного подтверждения и не нашлось. А уголовное дело повисло. Сам же рассказ об этом событии, вероятно, должен был придать некий ореол славы сержанту Дедову, который никому не позволяет обижать своих. Учтите, мол, на будущее.

Но все это происходило до Андрея. Сам же он, буквально с первых дней прибытия в часть, с легкой руки все того же сержанта Дедова, стал непременной мишенью для насмешек и «дружеских розыгрышей», как ему постоянно об этом напоминали. Ну, то есть с тобой шутят, но при этом еще и воспитывают салажонка, укрепляя в тебе боевой дух будущего бойца. А что розыгрыши иногда кажутся обидными, так это они только кажутся, а на самом деле, не ты первый, не ты и последний. Все это знают, все проходили через такую «дружескую» проверку на стойкость характера. И поэтому – самое худшее, чем ты можешь ответить товарищам, это – своей жалобой командиру. Тебя никто не поймет, но зато все немедленно осудят, и ты станешь по существу изгоем среди товарищей. Ну, примерно, как «опущенный» в тюремной камере. С ним нельзя разговаривать, с ним рядом запрещено тюремным законом сидеть, каждый не только может, но и должен постоянно высказывать по отношению к нему полное свое презрение. Его ударить – не грех, а почти обязанность. Его можно при желании даже изнасиловать, да, в прямом смысле, как бабу, только через задний проход.

Не пробовал? Ну, как говорится, все впереди, не зарекайся...

А пока привыкай. Здесь – не «гражданка», здесь младший беспрекословно подчиняется старшему.

И так выходило, что именно для Андрея, ну, и нескольких его товарищей, с кем он прибыл в часть, все остальные были старшими. И постоянно пользовались этим своим беспрекословным правом. Во всем и с первого дня.

Началось это непрекращающееся насилие над его личностью, как Андрей сам назвал свое состояние, с того момента, как он получил от прапорщика новенькое обмундирование. Пока одевался, привыкая к своей форме, которая ему не совсем даже и подходила по размерам – шапка была явно велика, а вот ботинки, которые называли «берцами», – наоборот, малы, где-то сорок второго размера, хотя ступня у Андрея была сорок четвертого.

«Забирай! Отходи! Следующий? Фамилия?», – и так далее. Возражений никто не слушал.

Вот он сидел и думал, что делать, когда к нему не подошел, а словно подкатил на роликах, быстрый на ногу солдатик, из старослужащих. Вмиг примерил, не спросясь, его ушанку, и в ней же убежал, а Андрею бросил свою – разношенную и старую. Но, спасибо, она хоть налезала на голову, Значит, нет худа без добра? Но дальше таким же образом «уплыл» его поясной ремень, а ему бросили сильно истертый и в трещинах. А с берцами вообще произошло черт знает, что.

Сам Дедов, которого уже знал Андрей, подошел и спокойно вынул берцы из рук задумчиво разглядывавшего свою обувь Хлебородова, посмотрел сам, взглянул на размер и покачал лысой головой:

– Велики, жаль, но можно будет поменять, – и, сунув ботинки себе под мышку, пошел прочь.

– Эй! – истошным голосом завопил Андрей, вскакивая. – Отдай немедленно!

Кто-то обернулся на его крик. Другие не обратили внимания. А этот Дедов – невысокий такой, словно змеиноголовый, вернулся к нему и коротким, почти незаметным ударом, так врезал Андрею под дых, что его согнуло пополам. А затем швырнул что-то тяжелое прямо ему в лицо и молча ушел. Придя в себя, Андрей увидел возле себя пару изношенных ботинок.

На вечерней поверке за эту, совершенно неприличного вида обувь ротный командир, капитан Андрющенко приказал Андрею выйти из строя и спросил, что это за хлам у него на ногах. Кто-то за спиной сострил, что салага, наверняка выменял новую пару на бутылку. Раздался обидный смех. Разозленный и оскорбленный насмешками, Андрей заявил, что у него отняли ботинки, а эти швырнули ему в лицо.

– Кто?! – заорал на него ротный.

Андрей только рот открыл, чтобы назвать обидчика – командира третьего отделения четвертого взвода сержанта Дедова, но капитан не дал ему и начать. Снова заорал, что заставит разгильдяев, разбазаривающих казенное имущество, дерьмо жрать. Но пуще всего остерегаться врать своему командиру и жаловаться на товарищей. И в конце горячей и уничижительной речи Андрей узнал, что ему предстояло, в качестве наказания, мыть полы в солдатском туалете. Точнее, научиться их мыть правильно. С этого момента и началась его служба.

Обычно, поздними вечерами, а чаще ночами, когда он выливал на облицованный керамической плиткой пол уже бессчетное ведро воды и в последний раз брался за палку с намотанной тряпкой, чтобы скатить ее и после вытереть насухо, появлялся сонный сержант Дедов и чиркал ребром толстой подошвы по полу, оставляя черную черту. Затем он «оправлялся», после чего «случайно обнаруживал» на полу грязную полосу и требовал мыть лучше.

Однажды таким же образом в сортир вошел Дедов. Но он не стал чиркать ногой по полу, а поставил перед Андреем ту самую пару ботинок, что сам же и отнял у него, и приказал тихим голосом, что он, Хлебородов, после того, как закончит мыть полы, должен почистить берцы ваксой, после чего принести и поставить возле его, Дедова, койки. За непослушание – в глаз. Это – наказание за то, что хотел пожаловаться ротному на товарища.

Хлебородов, которому в тот момент было все равно уже, что с ним случится, послал «лысого... на...» – по школьной еще привычке. И тут же понял, что этот мерзавец слов на ветер не бросает. Правый глаз Андрея не открывался два дня, потому что полностью заплыл сине-желтой гематомой. А ротный, капитан Андрющенко, под дружный смех солдат принял лишь одно объяснение, которое сам же и высказал перед всем строем на вечерней поверке:

– Новобранец – типичный болван из так называемых маменькиных сынков, даже обыкновенной швабры в руках на гражданке не держал. Ухитрился ткнуться рожей в рукоятку! Стыд и позор! Ничего, армия и не таких разгильдяев ставила на ноги!

И отправился новобранец Хлебородов на кухню. Отмывать здоровенные, еще не остывшие от предыдущей готовки котлы, снова драить полы и чистить нескончаемое количество картошки. Ванну за ванной... А перед коротким сном – успеть вычистить берцы сержанта Дедова, а то командир отделения опять осерчает, и за какую новую травму на своей физиономии рядовой Хлебородов отправится отбывать очередное наказание, еще неизвестно...

Как-то, между нарядами, он узнал, что воинская часть, в которой ему оказана высокая честь служить, является прославленной, орденоносной и известной своими славными традициями в военное и мирное время, а сам он, оказывается, успешно проходил курс молодого бойца. И до принятия присяги оставалось всего ничего.

Кто-то из доброжелателей объяснил Андрею, что пока присяга им еще не принята, судить его за нарушение устава не имеют права. Поэтому он может и сам ответить «деду», который совсем уже распоясался, и все это видят, но влезать в чужие игры не хотят и не будут. Тут каждый сам за себя. Ответить!.. Под общий смех Андрей и двух раз не сумел подтянуться на турнике. Сказалась вечная усталость от постоянного недосыпания. Да и жратва – иначе он и не называл то, что подавали в столовой, – не лезла в глотку, не привык он дома к такой пище. На те небольшие деньги, что имел при себе, пока большую часть их у него не отобрал приятель Дедова – ефрейтор Коротеев, которому кто-то шепнул, что видел, как Хлебородов покупал в магазинчике белые булочки и дешевое печенье, Андрей упрямо и существовал. Но голод – не тетка, да и деньги кончились. Пришлось смириться, как смирился и с постоянным мытьем полов в сортире. И случилось непонятное: хотя он теперь ел все, что подавали, голод стал мучить его постоянно, уже никакая солдатская кухня не спасала от желания все время чего-нибудь жевать...

А насчет того, что каждый сам за себя, то, увидел Андрей, так оно, в сущности, и было. Вот только вокруг Дедова почему-то сложилась крепкая компания, где не каждый сам за себя... Наглядное преимущество уголовной идеологии.

Андрей тупо чувствовал, что постепенно, все ускоряя свое движение, превращается в тупое и покорное животное, которое молится об одном: не трогайте меня, я буду делать все, что прикажете, – полы мыть, дерьмо жевать, только отстаньте. Но не отставали...

Даже такое важное и обязательное в армии дело, как зубрежка Устава внутренней службы, у него превратилось в очередную изощренную пытку.

Командир взвода, старший сержант Копылов вручил ему сильно потертую от частого изучения книжицу и приказал все статьи Устава выучить наизусть, чтоб от зубов отскакивало. Ну, что это такое, уже объяснений не требовалось. Андрей равнодушно открыл, прочитал несколько статей и подумал, что ничего тут сложного нет, – на память он еще не жаловался. Оказалось все не так просто.

Дедов, обнаружив Хлебородова за чтением, вроде как удивился – непривычное занятие, наряды, что ли, кончились? Но Копылов, у которого с Дедовым были несколько натянутые отношения, велел тому не мешать.

– А помогать можно? – ухмыльнулся Дедов.

– Это сколько угодно, – разрешил Копылов и ушел.

И тогда Андрей узнал, что такое «сушить крокодила».

Дедов приказал ему упереться руками и ногами в спинки своей кровати и, находясь в таком положении, читать статьи Устава вслух. А потом и на память. Собьешься или упадешь на кровать, – получишь в лоб. Это чтоб память тренировалась. А вместе с ней – и весь солдатский организм. И Андрей, провиснув, пытался читать вслух. Уже через полчаса общего веселья лоб у Хлебородова вспух от этой науки до такого состояния, что сам Дедов решил прекратить «занятия», да и приближалось время вечерней поверки...

Андрей впервые, может быть, за всю свою сознательную жизнь, ночью плакал. В голове прокручивались фантастические варианты мести, болели до боли сжатые зубы, но... Он вдруг ощутил, что руки его потихоньку стали наливаться силой. Ведь столько физического труда затрачено за эти проклятые месяцы. И даже этот «крокодил» был унизителен скорее в моральном отношении, а висел-то он хоть и с трудом, и постоянно срывался, тут же получая в лоб, но ведь висел же...

На принятие присяги приехала мать. Она ужаснулась, увидев и не сразу узнав сына. Но больше всего ее поразил один короткий эпизод. Они разговаривали, сидя на лавочке у контрольно-пропускного пункта, когда мимо пробежал Петька Затыкин, увидев Андрея, крикнул, не обращая даже внимания, что он не один, а с приятной на вид, совсем не молодой женщиной:

– Эй, Сопля! Тебя там дед ищет! Обещал яйца оторвать! – и, громко гогоча от веселья и топая каблуками, побежал дальше.

Полина Захаровна пришла в ужас. Эта сопля... эти яйца! Господи, куда она попала?! Но, самое страшное, – ее Андрюшенька, ее мальчик, непохожий на себя прежнего, вздрогнул, съежился и пугливо посмотрел на нее, словно умоляя молчать, не то хуже будет.

И она увидела, что сын не обманывает ее, не прикидывается.

Она провела бессонную ночь в городской гостинице, и после торжественного принятия присяги – со знаменами, с оркестрами, с четкими шеренгами аккуратных бойцов в камуфлированной форме и лихих беретах, так и не смогла понять, что происходит... Обратилась к Андрюшиному командиру, капитану Андрющенко, которого ей показали.

Тот искренне, как ей показалось, удивился. О чем она говорит? Запуганный? Забитый?! Да пусть она покажет его...

Посмотрел, как будто увидел в первый раз, поджал губы, покачал головой, огорчаясь при виде того, кто стоит перед ним навытяжку. Оценил эти ботинки, заправку... вояка, мать его... Строго заговорил:

– Рядовой Хлебородов, что у вас за внешний вид? Оправиться! У вас же всегда есть образцы перед глазами! Вон, посмотрите, – капитан ткнул рукой в сторону, – ваш же товарищ, ваш непосредственный командир – сержант Дедов! Видите? Как форма сидит? Шпилька! А?... Жалобы есть? – и тут же, не дожидаясь ответа, заявил уверенно: – Вот видите, мамаша, никаких жалоб нет! Да и быть не может! Настоящий боец не жалуется! Ничего, временные трудности – они... временные! Действительная служба у него только начинается. Исправится! Исправишься, рядовой Хлебородов? – и так же, не надеясь на четкий ответ, сам и ответил с изрядной долей иронии: – Исправится, а куда он денется? У нас и не таких исправляли. Смирно, рядовой! Вольно! Продолжайте сердечную встречу с родителями...

И, лихо отдав честь Полине Захаровне, бравый командир роты удалился, едва не печатая шаг, картинно, словно на параде.

Тусклое впечатление у нее осталось от этой встречи. Очень тяжелое...

Вернувшись домой, в Читу, – за всю обратную дорогу в плацкартном вагоне почти не сомкнула глаз, измучилась. А вечером в день приезда, узнав о ее возвращении из Москвы, прибежала Леночка, близкая подружка Андрюши, хотя она была на целых три года старше его. Но – маленькая, изящная, умненькая. Он ее ласково Ланочкой называл, она его – Адькой. Ну, что Полина Захаровна могла рассказать девушке? К сожалению, только правду. Он знала, что девушка проявляет большую активность, учится в институте, даже участвует в правозащитном движении, митинги организует против своеволия властей, в местной газете выступает. Хорошая девушка, послушаешь ее – совсем взрослый и опытный человек, а посмотришь – совсем еще дитя. Быстро взрослеют наши дети...

Леночка очень расстроилась. Она была уверена, что Андрею, который самостоятельно компьютеры собирает, уж как-нибудь в армейских условиях всегда привилегия найдется. В каком веке-то живем?! А тут какие-то бесконечные сортиры... Нет, она должна сама полететь в Москву, вот в первые же студенческие каникулы слетает, встретится, поговорит и посмотрит. И эта ее уверенность очень обрадовала скорбную Полину Захаровну, передалась ей. Значит, еще не все потеряно. А то уж совсем расстроилась, увидев, какой тяжкий жребий вытянул себе единственный ее мальчик...