2
Рота выстраивалась несколько раз, но выход на стрельбище все оттягивался. Ждали обер-фельдмейстера Лессера. В лагерь прибыл связной мотоциклист, говорили, что шеф не отходит от телефона. Бойцы стояли с оружием к ноге, по рядам пробежал шепоток, фельдмейстера Бетхера и взводных вызвали с плаца в канцелярию. И вдруг слух перестал быть слухом: выступаем!
В лагере поднялась суматоха. Шульце выкликнул:
— Вольцов, Венскат, Хольт, Гомулка, Губер… за мной! Они пошли за патронами, принесли три ящика. При раздаче боевых патронов Феттер стал ворчать:
— Двести штук на нос, кто же это дотащит?!
Но Вольпов его одернул.
Под вечер роту построили к маршу. Хольт стоял, опершись на карабин. Лямки ранца резали плечи. Набитый подсумок, штык, лопатка, противогаз, сухарный мешок и фляга оттягивали поясной ремень. Нарукавные повязки со свастикой приказано было снять. Обер-фельдмейстер Лессер обратился к строю:
— В союзной Словакии, — кричал он, — враги рейха, поддерживаемые большевистскими парашютистами, собираются ударить с тыла по нашим доблестным войскам, которые сейчас ведут тяжелые бои. Словацкий президент в своем воззвании заявил, что подонки общества хотят вызвать в Словакии хаос в подготовить почву для большевизма. Словакия не располагает достаточными силами, поэтому президент Тиссо попросил у своего могущественного германского союзника войск для подавления большевистских орд. — Лессер мрачно стоял перед строем, широко расставив ноги. — Нам поручается караульная служба и поддержка подразделений первого эшелона при погрузочно-разгрузочных работах, ну и конечно, если потребуется, и в бою. Настало время показать, чему вы научились.
Тучный фельдмейстер Бетхер принял командование, и все три взвода двинулись. На станции уже стоял эшелон.
Паровоз, пыхтя, прополз мимо семафора, а потом состав несколько часов простоял где-то среди поля в темноте. Хольт спал на голом полу, завернувшись в одеяло. На другой день поезд опять долго торчал на каком-то перегоне. По вагонам прошел слух: сбежал машинист. Гомулка втихомолку посмеивался. Только под вечер тронулись дальше. Ночью поезд так резко затормозил, что все покатились друг на дружку. Снаружи слышались крики, грохнуло несколько выстрелов.
— Вылезай! — крикнул Вольцов.
Хольт схватил карабин и выпрыгнул в темноте на насыпь. Впереди блеснули выстрелы. Вольцов стоя стрелял в ночную темень. У паровоза кто-то истошно завопил: «Прекратить огонь! Пре-кра-тить огонь!» По путям заметался круг света от карманного фонарика. Вольцов побежал вперед, где вдруг вспыхнул красный сигнальный огонь. Оберфельдмейстр Лессер вопил:
— Растяпы! Идиоты проклятые!
Бойцы толпились на железнодорожном полотне у вагонов. Вольцов рассказал, как было дело:
— Мост. Конечно, охраняемый. Часовые сигналят тихий ход, а машинист взял да и остановил. Тут охрана в первом вагоне сдуру давай палить. Часовые на мосту, понятно, начали отстреливаться, никак не могли понять, что к чему.
Паровоз дернул, все стали карабкаться в вагоны. На мосту Хольт увидел несколько темных фигур с винтовками за плечами.
— Есть пострадавшие?
— Как ни странно, нет, — ответил Вольцов. — Но это плохой знак — значит, стрелять не умеем!
На следующий день они наконец добрались до места. Поезд остановился на товарной станции. Пути, пакгаузы, семафорные будки — все это широкой полосой тянулось до самого леса. Примерно в двух километрах виден был железнодорожный мост, переброшенный через глубокое ущелье, на дне которого шумел неширокий, но бурный поток.
— Это Грон, — заявил Вольцов, кинув взгляд на карту. До города — затерявшегося среди густых лиственных лесов крохотного, погруженного в дремоту городишка с каким-нибудь десятком улиц — от товарной станции было полчаса ходу. Они маршировали по узким улочкам. Хотя время близилось к полудню, прохожих почти не попадалось. Они пели: «…Спешите к нам, и вместе сеять будем, в глазах у нас голодная тоска, мы земли новые, да новые добудем…» Промаршировав через весь город, они вынырнули из лабиринта кривых улочек на просторную площадь. Здесь Бетхер скомандовал: «Стой!» Фасадом к площади, и улице, из которой они вышли, особняком стояло большое двухэтажное здание школы, а по обе его стороны тянулся густо разросшийся сад, отгороженный от площади низеньким заборчиком. Боковые стены дома были глухие, без окон. Окна фасада в первом этаже и подвальные забраны решетками.
— Дрянь квартира! — выругался Вольцов, скидывая с плеча карабин. — Охранять плохо!
Бетхер, осмотрев со взводными школу, давал приказания:
— Первому взводу — караульная служба. Второму — прибрать в школе. Третьему — достать соломы. Живо вещи сложить во дворе, оружие постоянно иметь при себе. На ремень! Налево! Повзводно левое плечо вперед, шагом марш!
Хольт вошел в парадное, поднялся на несколько ступенек, стены раздвинулись, и он очутился в просторном вестибюле. Вправо и влево тянулся коридор с классами. Прямо против входной двери широкая деревянная лестница вела на второй этаж. Справа от нее, спустившись на две-три ступеньки и миновав дверь в подвал, можно было через черный ход попасть во двор. Слева из вестибюля в открытую дверь видна была каморка швейцара. Швейцар, темноволосый мужчина лет пятидесяти, стоял посреди комнаты. Бем накинулся на него:
— Давайте сюда ключи, живо! И чтоб духу вашего здесь не было! Вон!
Швейцар явно не понимал по-немецки, однако поспешил убраться через черный ход.
Хольт работал до позднего вечера. Он помогал выбрасывать во двор парты и скамьи. Третий взвод пригнал машины с прессованной соломой. Они разнесли кипы по всем классам.
На следующий день второй взвод нес караульную службу. Бем распределял людей в наряд. Первое отделение во главе с оберформаном Шульце охраняло школу, второе отделение под командой оберформана Ресслера патрулировало по городу, третье под командой оберформана Бергера охраняло вокзал, четвертое с оберформаном Лахманом — железнодорожный мост. Бем пояснил:
— С двадцати до шести часов охрана моста стреляет без предупреждения, в эти часы жителям воспрещается выходить на улицу. Охрана школы и вокзала стреляет после первого предупреждения. После двадцати одного часа городской патруль задерживает всех штатских. В полиции, где размещается караульное помещение, имеются камеры. Местная полиция к патрулированию ночью не допускается. Днем постоянно производится проверка документов, форма действующих удостоверений вывешена в караульном помещении. Вопросы есть?
Все молчали. Бем продолжал:
— Словакия наша союзница, но народ здесь неспокойный и враждебно относится к немцам. Местная полиция не заслуживает доверия. Если что случится, она будет арестована и обезоружена. При арестах действовать беспощадно. Какими угодно средствами сломить сопротивление! Лучше применить оружие, чем дать волю подозрительным элементам. — Раскрыв записную книжку, он прочел: — «Однако по возможности следить за тем, чтобы с симпатизирующими рейху слоями населения обходились корректно». — Он скомандовал: — На ремень! — Потом, вытянув руки по швам: — Второй взвод… смирно! Пропуск:
«Утренняя заря!» — И подняв руку для приветствия: — По караулам!
Отделения тотчас отправились на смену часовых.
Шульце со своими людьми устроился в нижнем этаже, слева от входа, в швейцарской, превращенной в караульное помещение. Там было сложено несколько ящиков с патронами, на столе лежала постовая ведомость. Хольт с Гомулкой должны были стоять на посту с полуночи до двух утра. Два других взвода еще утром были посланы по окрестным деревням реквизировать сено и солому и доставить на станцию. Так что в школе находилось лишь отделение Шульце.
В полдень Хольт сидел с Вольцовом в караулке. Вольцов где-то раздобыл немецкие газеты, правда не совсем свежие. Он читал и курил. Хольт спросил:
— Как дела на фронтах?
Вольцов опустил газету.
— Что Финляндия капитулировала — это ты знаешь? Болгария тоже порвала отношения с нами. А во Франции у нас что-то стряслось. По-видимому, фронт распадается. Линию обороны мы удерживаем только на Ривьере. Лион пал, противник дошел до Мозеля. — И он мрачно спросил: — Этого хватит? На востоке военные действия развиваются стремительно. На центральном участке русские стоят уже под Варшавой…
— Под Варшавой?! — испуганно воскликнул Хольт.
— Да. Восстание все еще не подавлено. На северном участке русские наступают, прорвали фронт у Нарвы. И на Украине жмут. Того и гляди будут в Карпатах — так сказать, за стенкой от нас. Семиградский Кронштадт пал. Удар, очевидно, нацелен на Венгрию… Еще что? Ах да, Фау-2! Англичане, по-видимому, так же хорошо переварили это наше новое оружие, как и Фау-1.
Хольт спросил, как не раз спрашивал:
— Но как же, господи, дальше-то будет?
— Уж как-нибудь, — ответил Вольцов. — Война, к счастью, штука живучая, и сейчас делается все, чтобы вновь поставить ее на ноги! Геббельс принял ряд радикальных мер к тотальной мобилизации. Закрываются школы, прекращают работу издательства и типографии, прусское министерство финансов ликвидировано и так далее. Здесь, в «Фелькишер беобахтер» — к сожалению, номер немножко староват — напечатана речь статс-секретаря доктора Наумана. Он произнес ее в Данциге по случаю начала шестого года войны. Тут говорится, что доктор Науман дал…
— Ну-ка, я сам прочту! — прервал его Хольт.
Вольцов протянул газету. Хольт пробежал глазами: «…дал правдивую, неприкрашенную картину положения… окрыленный верой национал-социалиста… в то же время сумел убедительно обосновать перед собравшимися неизбежность победы Германии… собрание вылилось в яркую демонстрацию верности фюреру и его идеям…»
Где же обоснование нашей неизбежной победы? Это я непременно должен прочесть! Хольт снова пробежал глазами текст: «…решающий успех возможен лишь при тотальной мобилизации… Волны, как известно, вздымаются и спадают… Дни вступления в шестой год войны пришлись на такой спад… Пусть нашим врагам станут известны некоторые факторы, в которых заложено преодоление любого кризиса… Во-первых, фюрер неотделим от немецкого народа, а немецкий народ безгранично предан фюреру… во-вторых, немецкий народ верен идеям национал-социализма не только в хорошие, но особенно в трудные дни… в-третьих, родина твердо уверена в конечной победе…»
Да, но где же все-таки обоснование неизбежности нашей победы, где же это? Хольт торопливо читал дальше: «…выгадать время, необходимое для мобилизации наших резервов…» Ага!
Вольцов спросил:
— Сыграем в офицерский скат?
Хольт покачал головой. Он читал: «…Противник глубоко заблуждается, если мнит себя накануне победы… На фронт направлены новые дивизии… Крепость Германия будет защищаться, как никогда еще не защищалась ни одна крепость, и тогда придет наш час…» Тогда, думал Хольт, тогда… Когда же? «…немецкий народ, прошедший сквозь горнило борьбы, стоит закаленный как никогда… проникнутый яростной и страстной решимостью до последней капли крови сражаться и отстоять свою страну, свою жизнь, свое мировоззрение… мировоззрение… за которое он борется в черные дни с еще большей решимостью, чем в часы счастья и благоденствия…» И все. Конец.
— Получай свою газету, Гильберт, — сказал Хольт. — С меня на сегодня хватит! Кто этот Науман?
— Генерал СС, бригадфюрер СС, его называют «закаленным на фронте политическим солдатом»… Ну, раз ты не хочешь составить компанию, разложу пасьянс!
В караульную заглянул Гомулка.
— Нам заступать, Вернер!
Хольт надвинул каску и взял карабин. Они ждали у черного хода. Большой квадратный двор был с трех сторон окружен садом, тенистым, с фруктовыми деревьями и декоративными кустами, а за ним начинался лес. Посреди двора стоял колодец, справа возле забора — сарай, а рядом калитка вела в сад. За колодцем, прямо напротив черного хода, в красном кирпичном домике жил швейцар.
Возле колодца слонялось несколько свободных от караульной службы бойцов: Венскат, Баруфке, Цельнер и Мерман; тут же стоял и Феттер; все голые по пояс — они только что кончили умываться.
— Пока что нам как будто здорово повезло! По сравнению с лагерем это же просто отдых! — сказал Хольт.
Гомулка ничего не ответил.
Из домика швейцара вышла девушка и направилась к сараю. Хольт подумал, что на вид ей лет двадцать, и обратил внимание на ее длинную белокурую косу.
— Смотри, какие у словаков красотки! — сказал он. Но Гомулка упорно молчал.
У колодца Венскат, сунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, кто-то нараспев закричал:
— Э-э-эй! Куколка!
— Как не стыдно! — возмутился Хольт. — Что она о нас подумает! — Он направился к группе у колодца. Гомулка последовал за ним. .
— Видал, Хольт? — спросил кто-то. — Ничего бы эту девочку…
Хольт бросил:
— Ведите себя прилично!
— Не валяй дурака! — сказал Венскат. — Подумаешь, расшумелся из-за какой-то словачки!
Девушка вынесла из сарая два оцинкованных ведра и нерешительно пошла к колодцу.
— По воду собралась! — прокудахтал Феттер. Когда она подходила, Хольт заметил, что у нее большие синие глаза. Лицо девушки было замкнуто. Всем — и походкой, и манерой держаться, и гордо поднятой головой — она напомнила ему Уту. Если ребята начнут хамить, подумал он, я… И тут же подумал: осторожно, опять влипнешь в историю.
Девушка поставила ведро под желоб. Венскат выпалил:
— Хочешь, крошка, чтобы мы тебе накачали?
Девушка, по-видимому, не понимала по-немецки и оставалась невозмутимой, несмотря на грубый гогот. Она хотела было ухватиться за ручку. Но Венскат выставил ногу и сказал:
— Немецки нет? Не понимайт? Но что мы хотим, то везде одинаково!
Она в самом деле не понимает по-немецки, подумал Хольт и накинулся на Венската.
— Убери копыто… живо!
— Чего ты? Совсем, что ли… — недоуменно протянул Венскат.
— Ты сейчас же уберешь ногу или заработаешь! — пригрозил Хольт.
— Рехнулся малый, — проворчал Венскат, но все же ногу убрал.
Девушка подошла к колодцу, наполнила оба ведра и понесла их к дому. Все смотрели ей вслед. Венскат злобно бросил:
— Как это понимать? Ты что же, из-за этой собираешься ссориться со мной? Так, что ли?
— Хольт, Гомулка! Сменить часовых! — позвал Шульце из двери школы.
Два часа они уныло стояли на тротуаре перед входом. Город словно вымер. Поздно вечером вернулись оба взвода. Школьный двор сразу ожил: шум, гвалт, разговоры. В полночь Хольт с Гомулкой обходили сад и школу. Гомулка неожиданно сказал:
— Это дочь швейцара, ее зовут Милена. Шульце имеет па нее виды.
— Шульце? — воскликнул Хольт. — Этот павиан?
— Когда он о ней рассказывал, я впервые увидел на его лице что-то напоминающее человеческое выражение. Впрочем, нельзя сказать, чтобы приятное.
Чего я волнуюсь? думал Хольт. Какое мне до нее дело! Но… пусть знает, что среди нас не все идиоты и хамы.
— Почему ты заступился за нее у колодца? — продолжал Гомулка.
— Знаешь что! — возмущенно воскликнул Хольт. — Если Шульце… Словом, ничего у него не выйдет.
— Берегись! — рассудительно произнес Гомулка. — Поднять руку на старшего по чину — это пахнет полевым судом. Впрочем, до этого не дойдет, против Шульце у тебя нет никаких шансов, он просто свернет тебе шею. Вольцов бы с ним справился, но на него лучше не рассчитывай. А кроме того…
— Стой! — закричал Хольт и, вскинув карабин, в испуге отскочил.
В темноте сказали пропуск. Это был Бем.
— Потише! Чего вы так орете?
Хольт доложил:
— Происшествий не было.
— На посту не болтают! — проворчал Бем. — Лучше глядите в оба! — На груди у него висел автомат.
Бем тут же опять исчез в темноте. Они продолжали обход. Хольт, понизив голос, спросил:
— Ну и что — кроме того?
Гомулка остановился и, прощупывая взглядом темь, огляделся по сторонам.
— С тех пор как началось восстание, — прошептал он, — здесь, как и везде на востоке, действует не только приказ рейхскомиссаров, но и распоряжение фюрера о разборе дел военнослужащих и вспомогательного персонала, повинных в преступлениях против местного населения. Это значит, что если кто позволит себе что-нибудь в отношении словаков, он не подлежит военно-полевому суду, а разве что дисциплинарному взысканию.
Приказ рейхскомиссаров? Распоряжение фюрера?
— Откуда… тебе все известно? — холодно спросил Хольт.
— Об этом распоряжении немало говорилось, — уклончиво ответил Гомулка. — Спроси Вольцова, он все это знает! Распоряжение не доводят до рядового состава, а сообщают только командирам, потому что когда солдаты о нем узнавали, они так зверствовали, что начинала страдать дисциплина.
— Откуда тебе все это известно? — опять спросил Хольт.
— Не все ли равно? — отмахнулся Гомулка. — Я это говорю, чтобы тебя предостеречь. Ты даже не сможешь сослаться на какие бы то ни было законы, если заступишься за девчонку наперекор Шульце.
Они двинулись дальше. Ну и гадина этот Шульце, с ненавистью думал Хольт, горилла проклятая! Но к ненависти примешивалось и сознание собственного бессилия.
— Значит, спокойно смотреть, как он надругается над девушкой? — Хольт все больше горячился. — И это говоришь ты!
Сперва Гомулка ничего не ответил. Но потом все же сказал:
— Если ты так кипятишься… прости меня, конечно, Вернер… то только потому, что речь идет о девушке.
Хольт обиделся.
— Та-ак… — протянул он. — А русские тогда на батарее — это тоже девушки?
— Нет… — не сразу ответил Гомулка. — Ты прав. Не злись только, — попросил он — мне просто показалось…
Зепп прав, думал Хольт. Нет, все-таки он не прав… Может быть, это то же самое, как в прошлом году, когда я считал, что вместе с Гильбертом борюсь за… справедливость. Мари Крюгер обворожила меня, и я хотел расправиться с Мейснером… Это, конечно, ребячество. Нет, это не было ребячеством, но… К чему это все? — подумал он. Что же такое справедливость? А вдруг все это чепуха?.. Может быть, жалость — и впрямь малодушие и Цише прав: подлинная справедливость в твердости, когда мы, немцы… Топчешься в темноте с завязанными глазами, подумал он.
В следующие дни пришлось поработать. На станцию прибывали эшелоны с войсками СС. Бойцы трудовой повинности разгружали вагоны и платформы: оружие и технику, грузовике, лошадей и повозки, легкие полевые орудия и минометы.
— Ну, теперь бандам несдобровать! — ликовал Феттер. — Они не продержатся и недели!
Вольцов ругался, когда их часами заставляли таскать ящики с патронами и корзины с гранатами:
— Это могли бы делать и словаки. Отсиживаются, лентяи, дома!
В обеденный перерыв, хлебая из котелка единственное блюдо — безвкусную бурду, Вольцов сказал:
— Целая дивизия СС. Я слышал, это особые части, они охотились за партизанами в болотах Припяти, у них есть опыт в такого рода делах.
И снова они подтаскивали ящики с патронами к грузовикам. Несколько ящиков выгрузили у школы.
Прошла неделя, а ничего, кроме работы, они еще пока не видели. Сентябрь был на исходе, но погода оставалась по-летнему теплой. Только ночи стали холодные и туманные.
Как-то Хольт разлегся в школьном саду на солнышке и бездумно глядел в небо. Послышались шаги. По садовой дорожке приближалась белокурая девушка с граблями и боль-шов корзиной. Хольт внятно сказал:
— Здравствуйте!
Она метнула на него быстрый взгляд и тут же опять уставилась вперед в пространство, однако на приветствие ответила легким кивком.
Ну вот! — с удовлетворением подумал Хольт, значит, она все же видит разницу между ими и мной!
В следующую ночь они с Вольцовом охраняли железнодорожный мост.
— Слышишь? — сказал Вольцов.
Где-то вдали гулко ухали орудия. Было около трех часов утра, над горами поднимался узкий серп луны. Хольта пробрал озноб.
— Похоже на настоящее сражение!
— Из гор их не так легко вышибить даже эсэсовцам, — сказал Вольцов. — Высоко, почти две тысячи метров, тут надо действовать беспощадно, если хочешь навести порядок.
Хольт хотел спросить Вольцова, что это за приказ рейхскомиссаров, но сдержался — то ли из-за растущего отчуждения, то ли из-за какой-то непонятной робости… Орудийный огонь не затихал до самого утра. Когда они в полдень вернулись в город, перед школой стояла вереница облепленных грязью грузовиков. На дворе между пирамидами винтовок расположилось человек двести эсэсовцев. Вольцов подсел к ним. Вскоре он пришел с новостями.
— Насчет того, чтобы за неделю с ними покончить, — сказал он, — это дудки! Везде началось, полстраны взбунтовалось, тут поблизости они уничтожили целый гарнизон. Эсэсовцев порядком потрепали. Партизаны, говорят они, дерутся не хуже регулярных войск, иногда даже упорнее, потому что эсэсовцы с ними не церемонятся, всех без разбора приканчивают. Русские сбрасывают им на парашютах оружие, так что партизаны подчас вооружены лучше, чем эсэсовцы. У них у всех автоматы. Интересно, скоро ли у нас тут начнется.
Феттер сообщил:
— Первый взвод сегодня утром ходил по домам с обыском, искали оружие. Ни черта не нашли!
Сразу же после обеда эсэсовцы уехали. В доме осталось только караульное отделение третьего взвода да отделение Шульце, которое вернулось с охраны моста на отдых. Бойцы спали на соломе. Но Хольту не сиделось в помещении. Он бесцельно слонялся по двору и саду. Там он и наткнулся на белокурую словачку. Она несла большую корзину хвороста.
— Дайте я донесу! — сказал Хольт и, отобрав у нее корзину, понес на школьный двор. — Через плечо он спросил: — Куда, в сарай?
— Да.
Значит, она все-таки понимает по-немецки, с удивлением подумал он. Словачка открыла дверь. Хольт поставил корзину в угол, где уже была навалена большая груда сушняка. Девушка вошла за ним следом и поблагодарила:
— Спасибо.
Хольт выпрямился. Она стояла совсем близко, это волновало его. Неожиданно он схватил ее за плечи и привлек к себе, но получил такую затрещину, что едва удержался на ногах. Он рассвирепел. Был миг, когда он даже подумал кинуться на нее и овладеть ею силой. Но внутри голос шепнул: значит, и в тебе это сидит! Стыд захлестнул его горячей волной.
Девушка отскочила за чурбан, выдернула из него топор и, пригнувшись, стояла наготове. Правой рукой она судорожно сжимала топорище, а левую медленно подняла и указала на дверь. Она произнесла только одно слово:
— Вон!
Он хотел пролепетать какое-то извинение, как-то оправдаться, сказать, что она его не поняла, но глаза девушки глядели на него с такой безграничной ненавистью, что он, не проронив ни слова, покинул сарай.
Хольт ушел в сад. Он видел, как девушка, все еще держа в руках топор, метнулась через двор к домику. Но все это не доходило до его сознания. Как потерянный стоял он в школьном саду среди кустов. Он пытался отделаться от душившего его стыда. Он подумал: — Что она из себя корчит? В конце концов, я немец, а она… Но тут чувство стыда стало вовсе невыносимым. Лицо горело, словно опаленное огнем.
