К середине сентября в северо-западных Бескидах установилась теплая, ясная погода, настоящее бабье лето. Гомулка заметил:

— Собственно, нам не на что жаловаться. Помнишь, мы еще на курсах зенитчиков говорили, чем хороша эта тупая муштра. Чтоб поскорей в бой захотелось.

Они с Хольтом сидели в нужнике. Только здесь и можно было спокойно перекинуться словом. После отпуска Гомулка ходил задумчивый, молчаливый. Оба курили. Над лагерем сгущались сумерки.

— Это ты верно говоришь, — согласился Хольт. Уж на что мне осточертел Эссен, подумал он, а теперь я много бы дал, чтобы опять там очутиться. — Куда бы нас ни послали, все будет лучше, чем этот лагерь.

Слухи о предстоящей отправке в район боев не прекращались. Сначала все с тревогой и страхом думали об этом, а сейчас большинство говорило себе: хоть бы уж поскорее!

— У людей короткая память, — сказал Хольт. — Придет время, когда мы пожалеем об этом лагере.

— Пока что всякая перемена оказывалась к худшему, — продолжал философствовать Гомулка. Хольт глубоко затянулся.

— Божественный был начальник Готтескнехт!

— Да вся служба в зенитной части — это чистые каникулы, — ответил Гомулка. — Там нас хоть за людей считали.

Хольт кивнул. А тут с пяти утра до семи вечера расписанный до мелочей, неукоснительно жесткий распорядок дня совершенно изматывал юношей. Хольт держался: он был здоров, полон сил и не роптал, когда оберформан Шульце заставлял его с карабином и с полной выкладкой раз по двадцать перелезать через стенку.

Хольт смотрел на все это как на необходимую тренировку. На фронте не то еще будет! — утешал он себя. Там без закалки пропадешь! Однако весь царивший здесь дух, постоянные придирки, хитроумная при всей своей несложности система, призванная сломить волю каждого из них, действовала угнетающе и на Хольта.

Отведенная под лагерь территория бывшего садоводства была обнесена высокой кирпичной стеной. У ворот в большом бараке помещалась комендатура — караулка, гауптвахта и квартиры начальства. За ним простирался посыпанный шлаком плац — сто метров в квадрате. Земли садоводства, примыкавшие к трем жилым баракам, превратили в учебное поле; там были: беговая дорожка, гимнастическая стенка, ров, огневые точки, блиндажи, окопы, проволочные заграждения. В лагерях трудовой повинности молодежь проходила военную подготовку. Лопату заменил карабин.

Отделение оберформана Шульце, куда зачислили Хольта, Гомулку, Вольцова в Феттера, занимало одну из спален большого неприютного барака, где обычно размещалось пятнадцать человек со старшим по спальне. В ту же роту попало еще несколько бывших одноклассников Хольта, служивших с ним на батарее.

Оберформан Шульце был грубый, упрямый, как бык, малый лет двадцати. Лицо тупое, бессмысленное, покатый, будто срезанный лоб. В водянисто-голубых глазах ни проблеска мысли, они глядели совершенно по-звериному, так что Хольт никак не мог избавиться от ощущения, что он имеет дело с обряженной в мундир гориллой. Непомерно длинные, чуть не до колен, руки Шульце, бугры мышц на опущенных плечах и густая шерсть, покрывавшая все его тело, от вида которой Хольта при утреннем умывании всякий раз с души воротило, усугубляли это тягостное впечатление. Ума у оберформана хватало лишь на то, чтобы каким-то неестественно сдавленным голосом, способным, однако, возвыситься до хриплого рыка, передавать чужие приказания. Весь его умственный багаж сводился к нескольким затверженным наизусть параграфам устава, но при всей своей ограниченности Шульце был довольно-таки хитер и вдобавок подлец каких мало. Он ненавидел и преследовал всякого, кто был хоть немногим умнее его.

В этот вечер Шульце привязался к Феттеру. Христиан Феттер уже не был прежним толстым увальнем, он вытянулся и даже перерос Хольта. За полтора месяца, проведенных в лагере, он больше Хольта и Гомулки свыкся с грубыми нравами лагеря и усвоил ряд привычек, которых на батарее стыдился бы. Он рыгал, нимало не смущаясь, пускал ветры и похабно говорил с ребятами о женщинах, что Хольту казалось особенно противным и глупым, поскольку Феттер в присутствии любого существа женского пола все еще мучительно краснел.

Оберформан Шульце, у которого был на редкость скудный лексикон, неизменно прибегал к двум ругательствам — «скотина» и «мокрый тюфяк». Уж если кто похож на скотину, то это сам Шульце, думал Хольт. Вот и сейчас: подбоченился длинными руками, нагнулся и выставил вперед тупую рожу.

— Мокрый тюфяк! — сдавленным голосом орал Шульце на Феттера. — Я еще тебя обломаю, а сейчас лечь и встать! Двадцать раз! Я покажу, как надо мной насмехаться!

Феттер послушно падал на пол и вскакивал, считая вслух:

— Раз… два… три…

Раздеваясь, Хольт тщательно складывал одежду, а сам думал: напрасно я так стараюсь, все равно это та же лотерея! Почти все уже улеглись на свои соломенные тюфяки, отсутствовал только Вольцов.

Хольт забрался под одеяло. Вольцов — тот завоевал себе особое положение. Для вида громче всех щелкает каблуками перед Шульце, но за ширмой субординации подсказывает оберформану, что ему делать по службе, чтобы заработать репутацию примерного отделенного. Это Вольцов помог Шульце укрепить за своим отделением славу лучшего в части. Вольцов заправлял службой, а оберформан лишь косноязычно приказывал то, что предлагал Вольцов. По сути дела, командиром отделения был Вольцов, Шульце же, тешась иллюзией, что он командир, а Вольцов нечто вроде его адъютанта, подчинялся ему и не оставался в накладе. Своего у Шульце была только брань, окрики и издевательство над людьми.

Вольцова после отпуска не узнать, такой он мрачный и замкнутый. Хольт приписывал это муштре. Может быть, я тоже очень изменился… Хольт лежал и потихоньку курил, хотя курить в постели запрещалось. Ему жалко было загасить окурок. Дневальные, Феттер и белобрысый добродушный деревенский парень из Гарца усердно подметали натертый дощатый пол.

Оберформан сидел одетый у своего столика возле двери. Наконец Вольцов влетел в комнату. Он переписал в столовой распорядок дня и подал листок Шульце. Оберформан объявил:

— Читай распорядок дня на завтра! — и вернул листок Вольцову.

Вольцов зачитал:

— Пять ноль-ноль — подъем; Пять двадцать пять — двадцать девять — завтрак. Пять тридцать — построение на поверку. Шесть ноль-ноль — восемь сорок пять — строевая подготовка. Девять ноль-ноль — десять сорок четыре — стрелковая подготовка: фаустпатрон. Десять сорок пять — десять пятьдесят девять — перерыв. Одиннадцать ноль-ноль — одиннадцать пятьдесят пять — лекция: предупреждение венерических заболеваний, раздел второй. Двенадцать ноль-ноль — двенадцать сорок пять — обед, после чего отдых. Тринадцать тридцать — построение и отправка на стрельбище, упражнения третье и четвертое с карабином. Двадцать ноль-ноль — ужин. Двадцать один ноль-ноль — отбой.

Вольцов наклонился и шепнул что-то Шульце. Оберформан гаркнул:

— Упражнение четвертое с карабином будет проводиться в противогазах. Кому нужно незапотевающее стекло, пусть до утра мне доложит!

Хольт спрятал сигарету в кулак. Самому Шульце это никогда бы в голову не пришло! Если парни не разглядят мушку и все пули уйдут за молоком, ему всыпят!

Шульц назначил дневальных:

— Венскат и Губер… Встать до побудки и на носках за кофе! — Он переходил от койки к койке, через десять минут начинался обход. — Гомулка! Ну конечно, обмундирование сложено черт-те как. Вылезай, скотина! За вас всему отделению отвечать!

Рубашка, штаны, майка — все полетело в дальний угол комнаты. Гомулка молча выпрыгнул из кровати и стал собирать разбросанные на полу вещи.

Погасив наконец окурок, Хольт, засыпая, думал о завтрашнем дне. Строевая подготовка — сплошное издевательство. Стрелковая подготовка, фаустпатрон — может быть, интересно. Лекция? Опять эти венерические болезни, ну да час как-нибудь потерпим. Потом на стрельбище. Черт бы побрал эту маршировку!

Шульце, вытянувшись у двери, отрапортовал:

— Спальня пять с оберформаном и четырнадцатью бойцами к осмотру готова!

Унтер-фельдмейстер Бем, взводный командир, обходил бараки как дежурный по лагерю. Обычно он еще с порога орал: «Что за грязища, не спальня, а свинарник!» Сегодня он, видимо, был в духе и вошел молча. Будем надеяться, что все обойдется! — не успел подумать Хольт, как Бем уже рявкнул:

— Показать ноги!

Хольт сел на койку, свесив ноги. Гомулка перед тем босиком прошелся по полу и только слегка обтер подошвы тряпкой.

— Сукин сын, дерьмо на лопате! — орал унтер-фельдмейстер. — Вы только посмотрите, Шульце, на эту свинью!

— Вон, скотина! — выругался Шульце. Гомулка натянул штаны и бросился в умывалку. Бем в нерешительности стоял посреди комнаты. Прикидывает, не хватит ли на сегодня, подумал Хольт и увидел, что уптерфельдмейстер придирчиво озирается… Ну, теперь начнется, наверняка что-нибудь выищет!

— Что это такое? — вкрадчиво осведомился Бем. — Оружие без надульника? — И заорал: — Чей карабин?

Хольт, перегнувшись, взглянул на пирамиду. Слава богу, не мой! Кто-то вскочил с постели.

— Ах ты образина, недоношенная мразь, идиот!

Ну, разошелся, теперь его не унять!

— Пятьдесят приседаний с карабином на изготовку! Я научу вас, как обращаться с оружием, скелет трясучий!

У него всегда в запасе новые ругательства, подумал Хольт.

— А здесь пыль под пирамидой! А там окурок в пепельнице! Иисус-пресвятая-дева-Мария-и-Иосиф, окурок!

Теперь дневальным несдобровать! — подумал Хольт, — Бедный Христиан! — И со злостью вспомнил: а окурок-то загасил Шульце, когда вошел Бем!

— Грязь, везде грязь! — бесновался унтер-фельдмейстер. — Да они у вас в каждом углу сортир устроили! Это же просто свинарник, хлев, вонючая обезьянья клетка, черт побери!

Молчание.

— Вон отсюда! Все!

Хольт спрыгнул с койки, в пять-шесть приемов напялил обмундирование и уже зашнуровывал башмаки.

— Шульце, погонять их минут пятнадцать перед сном. Да хорошенько! Пусть попрыгают по-лягушиному! — И снова принимаясь орать: — Вы у меня поползаете, пока пуп не засверкает!

Хольт выбежал из барака в ночную тьму и вскоре услышал сдавленный голос Шульце: «Внимание!» Гуськом все отделение затопало через садоводство в спортивный городок. Вытянув руки, они прыгали по-лягушиному на гаревой дорожке, потом ползли на брюхе — к счастью, в темноте можно было плутовать. Затем обратно в барак за полотенцем и мылом и снова в умывалку. Ну, теперь, надеюсь, он нас оставит в покое, натешился!

Все улеглись. Унтер-фельдмейстер стоял посреди тускло освещенной спальни.

— Я научу вас порядку! — говорил он, чуть ли не с нежностью. — Покажу вам, что такое чистота, боровки мои драгоценные, сделаю из вас людей… если даже половину перекалечу! — и пошел к двери. — Приятного сна!

Хольт завернулся в одеяло. Спать, скорее спать!

— Подъем!

Хольт в полусне соскочил с койки и только в умывалке, окатив холодной водой шею и плечи, по-настоящему проснулся. Каждая выгаданная сейчас минута пойдет на заправку постели. Скорей в спальню! Было еще темно, но свет зажигать не разрешалось.

Заправка койки сделалась его главной жизненной задачей. Плохо заправленная койка означала развороченную койку, что вызывало суд и расправу со стороны Шульце. Оберформан имел право разбросать постель и два, и три, и четыре раза в ущерб часу на обед и скудным минутам свободного времени до вечерней поверки и даже позже. Случалось, койку заправляли по пятнадцать и двадцать раз на дню, а Шульце стоял рядом и разорял ее вновь в пятнадцатый и в двадцатый раз. За плохо заправленную койку расплачивались целым днем мучений и издевательств.

Застелить койку так, чтобы дежурный по лагерю остался доволен, было трудно, а когда дежурным по лагерю был унтер-фельдмейстер Бем — просто немыслимо. В спальне прежде всего бросались в глаза соломенные тюфяки на железных койках. Им надлежало являть собой геометрически правильные плиты с гладкой поверхностью, совершенно отвесными стенками и прямыми углами. А потому под простыни подсовывали дощечки или картонные полосы. Даже при самом пролежанном тюфяке в лагере научились с помощью реек и досок натягивать одеяло так, что койка выглядела безукоризненно. Но Бема обмануть было невозможно — он койки не осматривал, а ощупывал.

Сегодня Хольт был не в форме и потому не рассчитывал на успех в этой будничной, повседневной войне. Он укладывал, приминал, разглаживал сложенные одеяла, пригоняя их с точностью до миллиметра. Между делом он отрывался на миг, чтобы глотнуть чуть теплого кофе, и без охоты жевал ломоть хлеба, намазанный искусственным медом. В его распоряжении еще десять минут. Венскат, приказчик из мясной лавки в Вестервальде, старательно подметал пол. Если мою койку не помилуют, значит, на то воля божия, или воля рока, или воля Бема, что в конечном счете одно и то же. Он надел френч. Поясной ремень, пилотка, сапоги, галстук, ногти — все в порядке! Еще раз прошелся щеткой по голенищам. Потом тщательно запер шкафчик. Если оставишь его открытым, рискуешь не только тем, что тебе всыпят «за введение в соблазн товарищей», но и в самом деле можешь остаться без курева, и тогда лучше помалкивать, потому что виноватым считался не вор, а потерпевший.

Готово! Хольт взглянул на Шульце, Шульце взглянул на Вольцова. Вольцов взглянул на часы. У самого Шульце койка черт знает на что похожа. А ему что? Он же оберформан! «Приготовиться на выход!» Кто-то вбегая, бросил: «Даже оправиться толком не дадут!»

В открытое окно донесся резкий свисток. Уже совсем рассвело. На востоке за горами пламенела заря. Из всех бараков на плац высыпали бойцы. Построились не хуже, чем обычно, однако Бем крикнул:

— Помощникам инструктора шаг вперед! Остальные назад бегом… марш!

Сто восемьдесят человек опрометью кинулись в дальний конец плаца, подняв тучу шлаковой пыли.

— Ложись!

Встать, лечь, встать, лечь — десять, двенадцать раз, пока не раздался свисток.

— Стоп!.. Я вас, недоноски, расшевелю! — орал Бем. — Назад бегом… марш!

Только когда обер-фельдмейстер Лессер, командир роты, вышел из комендатуры, Бем угомонился.

Обычная церемония: рапорт, поднятие флага, распорядок дня… Приказ о стрельбе боевыми патронами? Ну, Вольцов за это ухватится!

— Рота, направо! Шагом марш!

Колонна зашагала вокруг плаца — это уже входило в строевую подготовку.

— Запевай!

Впереди кто-то затянул: «На фронт попав…» Хольт промямлил: «На фронт попав…» Сзади крикнули: «А ну, дружней!» Это была любимая песня Лессера. «Три… четыре!»

Маршировать под песню и в самом деле легче, подумал Хольт, по крайней мере не так тупеешь от шагистики. Но ведь это на добрых полтора часа! А потом предстоит муштра по отделениям! «На фронт попав я буду рад…» Хольт выкрикнул: «вступить с врагами в бой!» Поспать бы, думал он, вместо этой дурацкой маршировки по кругу! Шульце где-то рядом невпопад тянул сдавленным голосом: «как честный, преданный солдат…» Неплохо ему живется, размышлял Хольт, выкрикивая: «как подлинный герой!»

— Отставить! — гаркнул Бем. — Вы, крысы холощеные, это что, по-вашему? Ну, погодите же, я вас научу рты разевать! Помощникам инструктора направо! Остальные налево — бегом… марш!.. Лечь! Встать!

Так продолжалось минут пять. Затем снова: «Три… четыре! На фронт попав…» Хольт задыхался, однако орал во всю мочь. И вдруг подумал: Бем смылся. А что, если он сейчас разворачивает мою койку?! «Уж знамя вьется! Пробил срок… — пел он. — В победе нам поможет бог…»

Койка Хольта осталась нетронутой. Он надел каску и взял из пирамиды карабин. Отделения выбирали себе позиции в учебных окопах или за разрушенной теплицей. Было приказано проводить занятия «в обстановке, приближенной к боевой». Подошел Шульце, держа в руках учебный фаустпатрон. О новом оружии рассказывали чудеса.

— Огромная пробивная сила, — сказал Вольцов. — Конечно, если хорошо попадешь.

Хольт и Вольцов стояли поодаль и курили. Курить до обеда воспрещалось, но Шульце сегодня было не до того. Его беспокоили предстоящие занятия.

— Т-34/85, который с прошлого года состоит на вооружении, — рассказывал Вольцов, — имеет семидесятипятимиллиметровую лобовую броню, а фаустпатрон при удачном попадании пробивает ее.

Шульце скомандовал:

— Становись! Составить оружие!

Они сгрудились вокруг него полукольцом.

— Фаустпатрон, — начал Шульце, — средство подавления танков. Средство, значит, подавления танков для пехоты и называется, значит, фаустпатрон. Продолжайте, Вольцов!

Вольцов пояснял сжато, слегка наставительным тоном.

— Повторите, Венскат! — перебил Шульце.

Венскат, неглупый парень, но тяжелодум, спросил: «Чего?» — и за это Шульце порядком погонял его по гаревой дорожке.

Вольцов объяснял принцип действия кумулятивного заряда: фаустпатрон — кумулятивный снаряд, который применяется против танков и взрывается при ударе. То ли Шульце не хотелось дольше выступать в роли пассивного наблюдателя, то ли он надеялся избавиться этим от тайного страха, который внушала ему трудная тема, неизвестно. Во всяком случае, он вдруг крикнул Кранцу:

— Ложись! Выжимание пятьдесят раз!

Все с интересом смотрели, как Кранц трудится и постепенно слабеет.

Из-за угла вышел унтер-фельдмейстер Бем.

— Продолжать!

Это был человек среднего роста, лет тридцати, и в его будто выцветших голубых глазах таилось недоверие. До мобилизации он держал пивной бар в промышленном городке на Рейне. Сейчас он недоверчиво переводил взгляд с одного на другого и приказал все повторить сначала. Не обошлось без крика.

— Чему вы ухмыляетесь, Хольт!

— У меня, господин унтер-фельдмейстер, нервный тик!

— Тик, говорите? Я вам сейчас устрою тик в животе. Ложись — и на брюхе до рва!

Хольт не спешил. Ничего, это укрепляет мускулы, думал он, стиснув зубы. Когда Хольт вернулся, Бем уже перешел к следующему отделению. Шульце с грехом пополам объяснял, как обращаться с фаустпатроном. Вольцов показывал это на практике.

— Вернер, Зепп, Христиан, внимание, не отвлекаться! Фаустпатрон — это сейчас всего важней!

Занятия завершились обычной долбежкой. Четыре приема, которые десятки раз повторяли и разучивали. Во-первых, снять контровую проволоку; во-вторых, поднять целик… Поднять целик! До тошноты глупо! — думал Хольт. В-третьих, поставить предохранительную защелку в боевое положение… Как мне все это осточертело! В-четвертых, нажать спуск! Во-первых, во-вторых, в-третьих, в-четвертых, проволока, целик, предохранительная защелка, спуск — хоть сто лет проживу, никогда не забуду! Изготовка к выстрелу — позади десять метров свободного пространства, так как при выстреле выбивает пламя, отдачи никакой… И снова-здорово: от во-первых до в-четвертых, от проволоки до спуска и изготовки к выстрелу. Давай! Повторите еще раз! Теперь вы, теперь вон вы там, вы, скотина! Теперь еще раз вы! Черт, не получается, черт!.. А попадешь ли? — подумал Хольт. — Это еще вопрос. И хватит ли у меня духу подпустить танк на пятьдесят метров?

— Не беспокойся, — заявил Вольцов, когда занятия наконец кончились. — Двинется на тебя такой шерман весом в тридцать три тонны — все, как надо, сделаешь!

— В штаны! — добавил Венскат.

Занятия в столовой.

— Костоправ! — крикнул кто-то.

— Смирно!

Впереди кто-то кому-то отрапортовал: «Тема сегодняшних занятий: предупреждение венерических заболеваний, раздел второй». — «Садитесь!»

Совсем юный военфельдшер предстал перед отделением и небрежно уселся на край стола. Начал он в тоне непринужденной беседы. Непристойности его были скорее циничны, чем грубы. Для самых отталкивающих вещей он пользовался уменьшительными именами и снабжал их ласкательными эпитетами. Звучало это примерно так: «То, что у нас, врачей, принято называть первичным сифилитическим аффектом, представляет собой очаровательную язвочку…» А когда вызывал кого-нибудь, имел обыкновение величать его какой-нибудь непонятной болезнью: «Да, да, вы, струма с базедовыми глазами!»

— Итак, мы уже знаем, — сказал военфельдшер, — что на худой конец можно схватить роскошный сифончик даже в уборной. Ну, а как обстоит дело с триппером? Можно ли подцепить в нужнике также и трипперок? Да, вы, вы там, я имею в виду вас, харя со свежейшей стафилококковой импетигой, встаньте же, парша ходячая, и отвечайте!

Впереди поднялся парень с прыщавым лицом и, запинаясь, промямлил:

— Нет, все-таки… Значит, не схватишь.

— Это роковое заблуждение! — отрезал военфельдшер. — Кстати, почему вы не подали рапорт о болезни? Вы же перезаразите весь протекторат! Сесть. Конечно, можно схватить триппер и в нужнике. Но только если будешь там заниматься со своей девушкой соответствующими глупостями.

И все в таком же духе…

Завтра уборка спален, чистка имущества, думал Хольт. Наверняка жди осмотра шкафчиков, не забыть бы спрятать парабеллум. Только бы утром не проштрафиться, а то после обеда дадут наряд вне очереди чистить нужники! Сдача белья. Может быть, каптенармус выдаст новые портянки…

К счастью, время пролетело незаметно. Руки вымыты, обмундирование почищено, столовый прибор при себе, волосы причесаны, ногти в порядке — возможно, Бем торчит у входа в столовую и заставит показать руки…

— На обед!

Бем в самом деле стоял в дверях.

— А ну, показывайте когти!

Хольт прошел благополучно, но позади себя услышал крик:

— Куда прешься, свинья немытая? Вон!

За длинным деревянным столом только-только умещалось два отделения — тридцать человек сидели чуть не на коленях друг у друга. Дневальные поставили тазы с картошкой в мундире и ведро мутно-коричневой подливы, в которой плавали какие-то не внушающие доверия ошметки мяса.

— Смирно!

Ротный командир обер-фельдмейстер Лессер в сопровождении фельдмейстера Бетхера, тяжело ступая, прошел между рядами стульев к своему столу, где он обедал со взводными.

— Сегодняшний девиз!

Кто-то из угла заорал с саксонским акцентом:

— Картошка да соус, притом же лучок сквозь порты протекают до самых сапог!

Обер-фельдмейстер рассмеялся, потом крикнул:

— Рота…

— Навались! — заорали все.

Еда показалась Хольту отвратительной, но он был голоден и набросился на картошку.

За столом принято было рассказывать всякие тошнотворные анекдоты, и верхом солдатской доблести считалось есть, не обращая на это внимания.

В столовую вошел Бем с толстой пачкой писем. Сегодня, верно, и мне будет письмо, подумал Хольт. Он уже получил четыре письма от Гундель. Бем отдал почту отделенным. Хольт покосился на Шульце, но тот опять уселся, а письма бросил на стол, прямо в картофельную шелуху и лужи соуса. Раздал он почту в спальне.

Хольт посмотрел на часы — скоро час. Он пододвинул к окну табуретку и закурил. Нетерпеливо надорвал конверт. В последнем письме к Гундель он смалодушничал. Бывали дни, когда придирки, ругань и муштра доводили его до отчаяния. В таком настроении он и излил душу Гундель. К унынию и подавленности прибавились еще мрачные воспоминания, в итоге получилось путаное, надуманное письмо, о котором он на следующее же утро пожалел.

Он пробежал глазами листок; в самом конце она писала:

«Я понимаю, почему тебе иногда грустно».

Почерк был детский, неустановившийся. В первых двух письмах Гундель выражалась неловко, словно запинаясь, а тут писала так же непосредственно, как говорила. «Дорогой Вернер, тебе ни за что не угадать, что со мной вчера приключилось! В магазине ко мне подошла незнакомая дама». Сперва было написано женщина, но потом зачеркнуто. «Она назвалась фрау Гомулка…» Вот как! Хольт насторожился, «…и спросила, не могу ли я ей уделить несколько минут. На улице она сказала, что вы с Зеппом большие друзья. Так зовут ее сына. А помнишь, ты мне в купальне рассказывал, что у тебя два друга: Гильберт и Зепп. Поэтому я ей поверила. Ты будто бы сказал мужу фрау Гомулки, что заходил к нам и тебе очень все не понравилось. Особенно сами хозяева. Я сразу подумала: ты бы этого ни за что не сказал, если б не знал хорошо господина Гомулку. Потом она спросила, что я делаю в свободное время. И не забегу ли я к ней как-нибудь? Она была страшно любезна. Даже не понимаю почему. Сказала, что у нее, к сожалению, нет дочери и ей приятно было бы видеть у себя по вечерам и в воскресенье молоденькую девушку. Словом, чтобы я к ним в гости приходила. Если я не хочу, чтобы об этом знали, она никому не скажет, а чтобы меня никто не видел, я могу проходить прямо через их сад. Я ответила, что мне надо подумать, но, может быть, если ей этого в самом деле хочется, как-нибудь приду. Дорогой Вернер, непременно напиши, надо ли мне к ним идти и что это за люди. Ты ведь знаешь, почему я не со всеми хочу встречаться».

Чего ради Гомулки зовут к себе Гундель? Филантропия? Тут Хольт вспомнил: «…девочка не так одинока, как вам представляется…» Далее Гундель писала, что у нее много работы, но ведь она не привыкла сидеть сложа руки. Дети доставляют ей много радости. Хотя они и дерзят ей, но она очень любит ребятишек, даже дерзких. Послать фотографию, как он просит, она не может, у нее нет ни одной. Потом следовала та фраза и письмо заканчивалось просьбой: «Напиши поскорей, если тебе не трудно».

— Приготовиться к выходу!

Хольт сказал Гомулке:

— На-ка, почитай, Зепп! — Он уже рассказывал Гомулке историю Гундель.

Гомулка прочел письмо.

— Почему твоя мать ее приглашает? — спросил Хольт.

— Откуда мне знать? — пожал плечами Гомулка.