13
Вольцов явился уже на следующий день. Он заметно осунулся и побледнел. У него вытащили десятки заноз из кожи лба и головы.
— На медпункте ни одной койки свободной, — рассказывал он. — На сто девятой батарее — пять убитых, на сто тридцать шестой — четырнадцать. Раненых пришлось везти в Бохум, в тыловой госпиталь.
Вечером Вольцов включил маленький радиоприемник, оставшийся им в наследство от Цише.
— Брось, он, конечно, испорчен, — отмахнулся Гомулка. Но в комнату уже ворвался отчетливый и резкий голос диктора. Хольт, как ошпаренный, присел на койке.
«…июля тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сегодня на фюрера было совершено покушение. От бомбы, взорвавшейся в его кабинете, пострадали следующие лица: генерал-лейтенант…»
— Вот так-так!.. — вырвалось у Гомулки.
— Тише! — зашипел на него Вольцов.
— «…сотрудник Бергер. Легко ранены: генерал-полковник Йодль, генералы: Кортен…» Хольт попеременно смотрел на Вольцова и Гомулку. Вольцов наклонился над приемником и не отрываясь слушал. Гомулка сидел, разинув рот, он уставился на какое-то пятно на стене. «…Боденшац, Хойзингер, Шерфф…» Феттер медленно поднялся, на его лице было написано полное недоумение. «…Фюрер нисколько не пострадал, если не считать незначительных ушибов и ожогов, — продолжал диктор. — Он тут же возобновил свои занятия и не отменил приема, назначенного дуче, с которым беседовал продолжительное время…»
— Дуче? — удивился Феттер. — Он принял дуче?
— Заткнись! — цыкнул на него Вольцов.
— «…после чего фюрера посетил рейхсмаршал». Голос диктора оборвался. Вольцов стоял молча, склонив голову набок. По радио передавали марши.
— Покушение? — удивленно протянул Феттер, словно он так ничего и не понял. — Кто-то подбросил бомбу? Самую настоящую бомбу?
— Об этом следует доложить! — с внезапной решимостью сказал Вольцов. — Кто знает, может, кроме нас, никто этого не слышал! — Он снял со стены пилотку. — Пошли, Вернер!
Снаружи все еще палил зной. Солнце стояло над горизонтом, подернутое дымкой. Хольт схватил Вольцова за руку.
— Как это понимать?
— Почем я знаю!
Они бежали полем по решетчатому настилу, здесь он ничуть не пострадал, не те что на огневой. Между оконами ковырялись пленные, засыпая свежие воронки.
Готтескнехт стоял перед канцелярией и курил трубку
— Здорово, Диоскуры! — приветствовал он их. — Хольт на кого вы похожи? Уж не вчерашнее ли потрясение подействовало вам на печенку?
Вольдов подошел к нему поближе. Вахмистр вынул трубку изо рта, он слушал внимательно, с каким-то странным, напряженным лицом. Некоторое время он молчал. Потом сказал
— Ладно. Шефа вызвали в подгруппу, мы его ждем — Он все еще не двигался с места.
— Так… фюрер жив, говорите?
— Да, жив. Но кое-кто из его генералов ранен: Йодль, Хонзингер, адмирал Фосс, остальных я не запомнил.
Готтескнехт рассеянно кивнул, погруженный в свои мысли. Потом поправил фуражку и, не сказав ни слова, ушел в канцелярию.
— У майора шеф, наверное, узнает подробности, — сказал Вольцов.
— Я ни черта не понимаю, — беспомощно признался Хольт.
— А я, думаешь, понимаю? — огрызнулся Вольцов. В бараке все еще орало радио, передавая бравурные марши. У Феттера с Гомулкой шел спор.
— А Бадольо? — надрывался Феттер. — Вспомни, как было с Бадольо!
Гомулка пренебрежительно махнул рукой. Вид у него был усталый и измученный.
— Будет вам болтать! — бросил им Вольцов. Он приглушил радио. Хольт безучастно и растерянно опустился на табуретку. Несколько дружинников протопали по коридору в большую комнату. Хольт посмотрел на часы. Без чего-то восемь.
— Ты что расселся! — накинулся на него Вольцов. — Хорош командир орудия! Ты подготовился к ночному дежурству? Собрал свой расчет?
Хольт нехотя встал.
Во время проверки телефонной линии Готтескнехт переходил от орудия к орудию.
— На сегодня я пришлю вам троих из расчета «Дора». Кроме того, нескольких дружинников. А завтра с утра мы наново всех распределим.
Хольт так извелся, что одна только мысль засела у него в голове: спать, будь что будет! Вернувшись в барак, он бросился на койку. Но уже через час Вольцов растолкал его.
— Не слышишь, что ли? Сигнал к бою!
Над Рурской областью пролетала очередная группа скоростных бомбардировщиков.
В окопах дожидались дружинники, они уже разнесли по батарее новость о покушении.
— Теперь мне все понятно! — уверенно заявил Феттер. — Это, конечно, большевики! Это их рук дело!
— А как большевики попали в ставку фюрера? Соображаешь, что ты говоришь? — накинулся на него Вольцов.
— Ну, значит, коммунисты! — не сдавался Феттер.
— Коммунисты? Немецкие коммунисты? — негромко и с подчеркнутым равнодушием отозвался кто-то из дружинников. — Они ведь все в концлагерях или в тюрьмах.
— Там им и место! — отрезал Вольцов.
Лишь незадолго до полуночи служба воздушного оповещения сообщила, что скоростные бомбардировщики противника возвращаются обратно через Гельголландскую бухту.
Вольцов и Хольт натянули на пушку брезент.
— Чудной народ — эти дружинники, — заметил Феттер.
— Пролетарии! — презрительно бросил Вольцов. В бараке Феттер занялся маленьким приемником, оттуда опять лились бравурные марши. «Сейчас будут передавать речь фюрера!» — взволнованно объявил Феттер. Но тут настежь отворилась дверь. На пороге стояла монументальная и грозная фигура Кутшеры.
— Внимание! — крикнул Феттер. Кутшера сделал знак «вольно».
— Всем собраться в столовой! — прорычал он. — Совместное прослушание речи фюрера!
Хольт успел снять с себя только тяжелые, подбитые гвоздями башмаки и, как был, одетый, забрался на верхнюю койку. Он так вымотался и устал, что воспринимал все безучастно, словно из отдаления, как если бы происходившее его не касалось, а было лишь кадрами киноленты. Плевать мне на вес, думал он… Сейчас проснусь и увижу: Цише сидит на своей койке и несет обычную ахинею: «нордическая раса призвана установить новый порядок в Европе» — или другую подобную чепуху… Еще не очнувшись как следует, Хольт соскочил вниз. Неужели все это было только вчера? Один день, как тысяча лет, но почему Кутшера пришел сам, а не прислал дежурного унтер-офицера?
— Феттер! — гаркнул Кутшера, и голос его прокатился по комнате ударом гонга. — Как вы расцениваете террористический акт против нашего фюрера Адольфа Гитлера?
— Я? — растерянно пробормотал Феттер. — Вы меня спрашиваете? Вы хотите знать…
— Что с ним? Он бредит? — разгневался Кутшера.
— Господин капитан! — неожиданно вмешался Гомулка — за последние четыре дня нам и пяти часов не пришлось поспать!
Кутшера повернул к Гомулке свое лошадиное лицо, но тут из коридора донесся голос Готтескнехта:
— Господин капитан, сейчас начнут нередавать речь фюрера!
В столовой теснилась уставшая до изнеможения молодежь, а также старшие ефрейторы и дружинники ПВО. Готтескнехт настраивал радиоприемник, стоявший обычно в бараке у Кутшеры.
Хольт забрался подальше в угол, надеясь, что его здесь не заметят. Он устроился поудобнее на своем жестком стуле. Вольцов сел рядом. Какое-то сонное оцепенение овладело Холь-том; дребезжащая музыка действовала на него усыпляюще. В этом состоянии, между явью и сном, лихорадочно работало его воображение. Но вот марши умолкли. Диктор долго и пространно объявлял что-то. Говорят все германские радиостанции, работают такие-то, такие-то и такие-то радиопередатчики… Диктор без конца перечислял радиопередатчики, а потом водворилась тишина, тишина длилась бесконечно, и Хольт думал: сейчас начнется! Он склонил голову к плечу, это позволяло ему видеть профиль Вольцова. Рассудок его, спотыкаясь, бродил по самой границе забытья. Вольцов — лучший боец в огневом взводе, дорогие немецкие соплеменники и соплеменницы, такого заряжающего не найти ни на одной батарее! Я уж и не припомню, сколько раз на меня готовились и совершались покушения — то есть, как это не припомню, это по меньшей мере странно, такие вещи не забываются, я бы, например, запомнил, террористы не каждый день бросают бомбы… Хольт широко открыл глаза. Говорит фюрер! подумал он. Эти слова, знакомые ему с детства, обладали силой заклинания. Говорит фюрер! Причем сегодня его заставили выступить главным образом два соображения: во-первых, я хотел, чтобы вы услышали мой голос и убедились, что сам я жив и невредим, а во-вторых, чтобы полнее раскрыть перед вами это преступление, невиданное в немецкой истории… Гоп-ля! Не засыпать! Ничтожная кучка честолюбивых, бессовестных и преступно недальновидных офицеров — задремавший было Хольт встрепенулся — вступила, в заговор, который ставил себе целью меня устранить… Хольт сделал героическое усилие стряхнуть сон, и это ему удалось, правда, глаза болели от спета, но рассудок на иакое-то время прояснился, у него было чувство, будто его окатили ледяной водой. Офицеров?.. Заговор немецких офицеров против величайшего фюрера всех времен?..
— «Бомба, подложенная полковником графом Штауффенбергом, взорвалась в двух метрах от…»
Штауффенберг? Как Хольт ни старался, он не мог уследить за каждым словом этой речи. Только отдельные обрывки фраз удерживались сознанием. Полковник граф Штауффенберг? Полковник подкладывает бомбу? Что это значит, как это понять, и для чего он, собственно, это сделал?..
— «…не считая нескольких пустячных царапин и ожогов. В этом видно предопределение судьбы, подтверждение той миссии, которую оно на меня возложило, моей жизненной цели…»
Предопределение, думал Хольт. Он чувствовал какую-то расслабленность во всем теле. Усталость и изнеможение погасили л нем минутную возбужденность. Сознание заволокло туманной завесой, мысли беспорядочно путались, как во сне. Предопределение, судьба… Что Цише этим утром погиб, конечно, тоже рука провидения, иначе мне бы не поздоровилось — и Герти и мне… А ведь совсем неплохо, что есть такая штука, как провидение… Вера в провидение, вера в бога… Я верю в разум истории, где только я это слышал, это, должно быть, сказал доктор Геббелье в одной из своих речей… Я верю… да, но отец, отец! Он всегда недовольно морщился, когда говорили о вере, о провидении… Знаем мы эти штучки! Интеллигент не верит, потому что неспособен верить, это я где-то вычитал, кажется, у Ганса Йоста, а отец вообще типичный пораженец, самый настоящий брюзга и нытик! В школе нам задали выучить две странички Ганса Йоста: в области веры нет никакой проблематики, а только наитие свыше, да, никакой проблематики, а только наитие свыше, тогда я этого не понимал, а теперь понимаю: надо верить в фюрера, в провидение, в нашу конечную победу, в «Ме-163», в «Фау-1», в человек-торпеду, даже если русские продвинутся западнее Вильны, даже если они вторгнутся в наши границы… Грудь вздымается в предвосхищении решающего часа…
— Не спи! — это Вольцов толкнул его в бок. Ну конечно! Ведь говорит фюрер! Хольт, щурясь от света, огляделся по сторонам: все как зачарованные уставились на радиоприем-вин. Хриплый голос в громкоговорителе, надрываясь, кричал:
«…они готовились нанести нам удар кинжалом в спину как в 1918 году…»
Правильно, удар кинжалом в спину, в полудреме размышлял Хольт. В самом деле, что за гнусная подлость! Как подумаешь, что десяток сутенеров и дезертиров обезоружили весь фронт; но в хрестоматии говорится: «И все же вы победили… и пусть все рушится вокруг, я постою один за двух, а если жизнь моя нужна, мне смерть и гибель не страшна!..»
— «…ничтожная, жалкая клика оголтелых преступников, которую мы истребим с корнем…»
«Истребим с корнем» — были последние слова, которые Хольт еще слышал, прежде чем снова задремать. Но Вольцов сильным толчком под ребро опять привел его в чувство.
— Слушай, тебе говорят!
Сделав над собой усилие, Хольт очнулся и заставил себя прислушаться к голосу, звучавшему в радиоприемнике.
— «…а потому приказываю, чтобы с этой минуты ни одно лицо на гражданской службе не выполняло распоряжений, исходящих из инстанций, подвластных узурпаторам. Во-вторых, чтобы ни одно военное учреждение, ни один командир, ни один солдат не выполняли приказов, отданных узурпаторами».
Что такое узурпаторы? — размышлял Хольт. Это, вероятно, от латинского корня, ну ясно — usu rapere, это уж по части Визе, Петера Визе, вот кому живется, сидит себе дома и дрыхнет сколько влезет! «…либо арестовать, либо, при малейшем сопротивлении, убить на месте…» Убить на месте, истребить с корнем, думал Хольт; его пробирал озноб, ну, что ж, тем лучше, по крайней мере не заснешь… »с удовлетворением приветствовать этот факт… — слышал он, ничего не понимая, так как утерял нить, — ибо мне дано было избежать гибели, которая ни капли меня не страшит, но которая привела бы к гибели весь немецкий народ. Я вижу перст судьбы в том, что мне дано завершить дело моей жизни, и я его завершу!..» Тишина. И следом другой голос: «Передача транслировалась радиостанциями Великогерманского вещания». Всё!
Внезапно раздалось громкое жужжанье — все, хоть и приглушенными голосами, заговорили наперебой. У Хольта стучали зубы.
— Ба-та-ре-е-ея! — протяжно гаркнул Готтескнехт, и гомон десятка голосов оборвался. — Внимание!
Мгновенный грохот топающих сапог. Курсанты и дружинники, руки по швам, стояли, затаив дыхание. Громовый рявкающий голос Кутшеры заполнил низкое помещение столовой.
— Приказы принимать только от ваших непосредственных начальников! — Пауза. — Сто седьмая тяжелая зенитная батарея ПВО хранит неколебимую верность фюреру! Если кто-нибудь на батарее… — Пауза. — …или кто из дружинников вообразит, будто теперь самое время вести разлагающую пропаганду, подстрекать исподтишка… — Пауза. — …того я сам, собственной рукой уложу на месте! Я не сочту это ни за унижение, ни за труд!
Дверь за ним захлопнулась. Готтескнехт приказал расходиться по баракам. Хольт посмотрел на часы. Половина первого. Курсанты и дружинники вскоре рассеялись по обширной территории батареи. Спотыкаясь в потемках, они кое-как перебирались через кучи земли и кратеры наполовину засыпанных воронок. На БКП с карабином на ремень нес охрану старший ефрейтор.
Прошло два-три дня. Ночь за ночью грохотало небо, падали ракеты, полыхали пожары.
Хольт спал как убитый. Когда кто-то стал трясти его за плечо, он еще долго лежал на боку лицом к стенке, не раскрывая глаз, пока наконец не очнулся. Повернувшись на другой бок, он с удивлением увидел перед собой желтый шнур и каску… У его койки стоял дежурный унтер-офицер. Хольт приподнялся на локте. Старший ефрейтор сказал негромко:
— Да проснитесь вы наконец! Вас шеф требует! Шеф требует!
Хольт с удивлением воззрился на дежурного.
Для чего это я ему сдался в четыре часа утра, чего хочет от меня Кутшера?
— А вы не знаете, зачем я ему нужен?
— Не разговаривать! Вставайте, да поживее! Хольт зашнуровывал башмаки, а в голове мелькали мысли одна другой тревожнее. Снова подкрался страх, мгновенно превратившийся в чувство панического ужаса… Это русские! Все дело в них! Надо же было так влопаться! Какое мне дело до этих военнопленных!
— Каску надеть! — приказал дежурный.
Кто же меня выдал? И это теперь, по прошествии трех недель! Он машинально провел рукой по френчу, проверяя, все ли пуговицы застегнуты. Или… Но почему же сейчас, ни свет ни заря? Тут он вспомнил дневник, который вел Цише. Проклятый дневник! Но ведь Готтескнехт взял его к себе, а Готтескнехт… Нет, быть того не может!
Было уже светло, почти как днем. На подъездной дороге ждал большой легковой автомобиль. Перед бараком начальства стоял Готтескнехт. Хольт, проходя мимо, бросил на него умоляющий взгляд, и Готтескнехт, кажется, кивнул ему, словно успокаивая.
В затемненной комнате шефа горела мутная лампочка. Унтер-офицер доложил, и Хольт остался один. Сиротливо стоял он на пороге, спиной к закрытой двери. Однако взял себя в руки. Щелкнул каблуками, правая рука взлетела для приветствия.
— Старший курсант Хольт по вашему приказанию прибыл! Секунды тянулись бесконечно, пока Кутшера не сказал ему «вольно».
Только теперь решился Хольт осмотреться в тускло освещенной комнате. В воздухе стлался густой табачный дым. Нетронутая походная кровать, у курительного столика два кресла, письменный стол, телефонный аппарат, знакомый радиоприемник… За столом — человек в штатском. В одном из кресел — Кутшера в расстегнутом мундире, а рядом с ним незнакомый офицер, нет, какой-то чиновный эсэсовец. Хольт напряженно соображал, что означают его эполеты. Он в чине обер-лейтенанта, следовательно оберштурмфюрер… Оберштурмфюрер — не спутать бы! Хольту вовремя вспомнилось, что в обращении к эсэсовцу слово «господин» отпадает.
— Подойдите ближе, Хольт! — сказал Кутшера. Даже когда он говорил негромко, голос его оглушал. Хольт повиновался. — Вы Вернер Хольт? — обратился к нему эсэсовец.
— Так точно, оберштурмфюрер!
Вопросы и ответы следовали друг за другом короткими ударами. Кутшера дымил сигаретой и слушал.
— Волонтер?
— Так точно, оберштурмфюрер! Зачислен в бронетанковые войска.
— Занятие отца?
— Он врач по профессии, оберштурмфюрер! В настоящее время служит контролером продовольственных товаров.
— Ваш отец был репрессирован в 1938 году. Как вы к этому относитесь?
Хольт не сразу нашелся что ответить.
— Я уже много лет не поддерживаю с ним связи. Он мне совсем чужой.
— А для чего вы поехали к нему в свой рождественский отпуск?
— Он… пригласил меня, оберштурмфюрер! — Это была ложь. — Я не мог ему отказать.
— Вы провели у отца только день и даже не зарегистрировались как отпускник в местном призывном управлении. Где вы провели остальные три дня?
Вот еще незадача! Откуда ему все известно?
— Отвечайте!
— Я провел их в деревне неподалеку отсюда, в Везельском округе. Деревня Дйнгден. Остановился в гостинице… В гостинице «У источника»…
— А там отмечались?
— Я был записан в книге для приезжающих, а уезжая, выписался, оберштурмфюрер!
Легкое движение руки налево — сидевший за столом штатский кивнул и что-то записал. Они проверят мои показания, подумал Хольт, проклятие, ведь Герти записана вместе со мной! Но чего он, собственно, от меня хочет? Вертится вокруг да около…
— Вы знакомы с полковником Барнимом?
— Так точно, оберштурмфюрер, вернее, нет, не знаком!
— Как же вас понять — знакомы или незнакомы?
Так вот он главный вопрос, Хольт безошибочно это почувствовал. Пот градом катился у него из-под каски и ручейками сбегал по лицу.
— Я не знаю его лично, оберштурмфюрер, я никогда его не видел и никогда с ним не говорил.
— Кого вы знаете в этой семье?
— Только обеих дочерей, оберштурмфюрер, старшая мне лично знакома, а младшую я видел издали.
— Старшую дочь зовут Ута?
— Так точно, оберштурмфюрер!
— Когда вы виделись с ней последний раз?
— В сентябре, в начале сентября прошлого года, oбeрштурмфюрер!
— Где у вас хранятся письма, которые вы от нее получаете?
Хольт проглотил слюну.
— Они у меня в шкафчике, оберштурмфюрер!
Обязательный жест в сторону Кутшеры.
— Готтескнехт! — гаркнул Кутшера. За спиной у Хольта открылась дверь.
— Господин капитан?
— Объясните, где лежат письма! — обратился эсэсовец к Хольту.
Хольт взглянул на Готтескнехта.
— Шкафчик у меня не заперт… На верхней полке слева папка, письма в ней, они связаны в пачку.
— Принесите всю папку! — распорядился оберштурмфюрер. Дверь захлопнулась. Не успел еще Хольт собраться с мыслями, как последовал новый вопрос.
— Знаете ли вы лейтенанта Кифера?
Хольт задумался: Кифер, Кифер, кто бы это мог быть?..
— Отвечайте!
— Как-то в обществе я встретился с одним лейтенантом, женихом Уты Барним. Может быть, его и звали Кифер, не припомню. Вполне возможно. Лейтенант бронетанковых войск.
— Когда это было?
— В прошлом году, в июле, оберштурмфюрер!
— Что это было за общество?
— У сестры моего школьного товарища был день рождения. Я попал туда случайно.
— Как зовут этого школьного товарища?
— Визе, оберштурмфюрер!
Вопросительный взгляд в сторону капитана. Кутшера отрицательно покачал головой. Движение руки налево, штатский сделал у себя заметку.
— Вы уже тогда были знакомы с Барнимами?
— Нет, оберштурмфюрер, я именно в тот день с ними познакомился.
В тот день… Незабываемая минута! Хольт чувствовал себя глубоко несчастным, он чуть не плакал.
Заскрипела дверь, Готтескнехт доложил: «Ваш приказ выполнен!» — и положил папку Хольта на курительный столик. Оберштурмфюрер вытащил из нее пухлую пачку и небрежно ее полистал. Писем накопилось порядочно.
— Здесь все письма, какие она вам прислала?
— Так точно, штурм… простите, оберштурмфюрер!
— Все до единого?
— Так точно, обер… штурм… фюрер!
— Что с вами?
— Ничего, оберштурмфюрер!
— Письма конфискованы!
Эсэсовец тщательно просмотрел содержимое папки — в ней не было больше ничего, кроме неисписанной почтовой бумаги. Движение руки налево — штатский поднялся и, ни с кем не простившись, вышел из барака.
Оберштурмфюрер устремил на Хольта испытующий взгляд — острый, пронизывающий взгляд холодных светло-серых глаз.
Хольт выдержал этот взгляд. Но где-то внутри он ощутил внезапную слабость, от которой задрожали колени. Голос обер-штурмфюрера прозвучал чуть не над самым его ухом.
— А известно вам, где сейчас находится эта Барним? Не можете ли вы подсказать нам, как ее найти?
— Я, право же, понятия не имею, оберштурмфюрер! — дрожащим голосом ответил Хольт.
— Если Барним даст вам о себе знать — письмом, по телефону или каким-нибудь другим образом — или если вам кто-нибудь сообщит о ее местопребывании, вы должны безотлагательно уведомить тайную полицию, полевую жандармерию или, в крайнем случае, вашего непосредственного начальника, с указанием, что означенная Барним разыскивается властями. Вы меня поняли?
— Так точно, оберштурмфюрер!
— Держитесь как следует! Не распускайтесь!
Хольт щелкнул каблуками.
— Если вы в указанном случае не сообщите куда следует, предупреждаю, вы навлечете на себя тяжелое наказание!
— Так точно, оберштурмфюрер!
Оберштурмфюрер повернулся к капитану.
— Это все, капитан Кутшера!
— А теперь убирайтесь! — прорычал Кутшера. — Да смотрите у меня, чтобы никому ни слова!
Но Хольт не сдвинулся с места. Судорожно вытянув руки по швам, он с отчаянием в душе сказал:
— Разрешите, господин капитан, обратиться к оберштуомфюреру!
— Об этом не меня нужно просить, болван! — отрезал Кутшера. Оберштурмфюрер с удивлением воззрился на Хольта.
— Что вам нужно?
— Осмелюсь спросить, — с усилием выговорил Хольт, он не мог иначе, он должен был знать наверняка, — Ута Барним… полковник Барним?..
— Полковник Барним казнен, — ответил оберштурмфюрер грозной скороговоркой. — Расстреляли!
Казнен… Расстреляли…
— И вам, как немцу, подобает до конца вашей жизни стыдиться того, что вы вращались в обществе этих подонков!
— А теперь шагом марш — одна нога здесь, другая там! — присовокупил Кутшера.
Приветствие. Поворот кругом. Открыть дверь. Закрыть дверь. А на улице солнце. Оно выглянуло из-за облаков. Жизнь продолжается. В восемь часов подъем. Меня разбудят, как и других, и все это рассеется как дурной сон. По-прежнему жив Земцкий, и нет никаких «шорт-стирлингов», нет орудий и нарядов по казарме. Все точно такое же, как в далеком детстве, когда отец говорил ему, утешая: «Не плачь, никаких гадких ведьм нет, они бывают только в сказках… А все, что было между этим и тем, между далеким вчера и сегодня, лишь сон. Только сон! Поверь, хоть сон твой и гнетет, когда-нибудь горнист заиграет подъем, и все, что тебя мучило, канет во тьму, ты только посмеешься и стряхнешь с себя этот бред!»
Хольт направлялся к орудию «Берта». Когда в седьмом часу их разбудил сигнал тревоги, он уже полностью овладел собой. Вольцов отвел его в сторону.
— У меня наводили кое-какие справки. Это неинтересно и наших здешних дел не касается, — ответил ему Хольт.
— Что ж, — сказал Вольцов, — нет, так нет.
Сначала проплыл неизбежный утренний разведчик, держа курс на южную Германию. За ним последовали бомбардировщики, они сбросили бомбы в районе Бремена. В одиннадцатом часу с наблюдательного пункта передали: «Крупные соединения истребителей, направление Кельн — Эссен». Подгруппа предупреждала о возможных атаках на бреющем полете. Все полученные сообщения Хольт невозмутимо передавал дальше. Вольцов и Гомулка успокаивали силезцев, которых каждое сообщение об атаках с малой высоты ввергало в панику. Дорстен, Хальтерн и Люнен доносили об атаках с бреющего полета на различные объекты, в том числе и на зенитные батареи. Феттер поменялся местами с одним из силезцев и сел вместо него за механизм горизонтальной наводки. Вольцов стащил с головы видный на расстоянии белый бинт и нахлобучил каску на израненный лоб. Реклингхаузен и Динслакен сообщали об атаках с небольшой высоты, а за ними Мере, Крефельд и Дюссельдорф.
— Сейчас они будут здесь! — сказал Хольт. Готтескнехт дал команду:
— Всем в укрытие!
А Вольцов:
— Сдохну, а буду стрелять с ближней дистанции!
Они прилетели. Камнем ринулись с неба, стремительно облетели на малой высоте весь горизонт.. В отдалении вымахнул к небу исполинский огненный столб.
— Нефть! — крикнул Вольцов. — Это в Гельзенкирхене горит нефтеперегонный завод!
Где-то поблизости заговорила тяжелая батарея и умолкла. Вдали застучала двадцатимиллиметровая зенитка. Цепочка одномоторных самолетов, прилетев с севера, ринулась прямо на батарею. Они приглушили моторы и спустились так низко, что, пролетая над лесом, дали козла. Повернув, они сделали второй заход. Это были три «мустанга». Они начали с того, что сбросили бомбы, а потом ракетами и из бортового оружия обстреляли командирский пункт и орудийные окопы.
Неудержимо, бешеными виражами кружили они над батареей.
Два орудия вели огонь с ближней дистанции. «Цезарь» после двух-трех выстрелов замолчал. «Берта» продолжала беспорядочную стрельбу. Снова и снова налетали «мустанги». Один из силезцев свалился на станину, и Вольцов оттащил его в сторону. Сам он только и делал, что заряжал и стрелял. Но вот в Феттер упал со своего сиденья у поворотного механизма, и «Берта» замолчала. Истребители круто поднялись в небо и исчезли.
Хольт и Гомулка занялись Феттером. Осколком его хватило по каске, но не пробило ее. Вскоре он пришел в себя. «Да ты нас всех переживешь, дружище!» — поздравил его Вольцов. Он перевернул силезца на спину и накрыл его брезентом. Гомулка снял каску и сказал: «Похоже, нам самое время уходить в отпуск!»
Хольт передавал: «Крупные силы авиации противника из района Бремена повернули на юго-запад. Попытки бомбометания предвидятся в Вестфальской области». Гомулка снова надел каску. Вольцов погнал к орудию павших духом силезцев. Где-то севернее ухали тяжелые зенитки. Феттер стоял в углу и держался за голову.
— Нечего отлынивать, — крикнул ему Вольцов, — у нас только трое подносчиков!
Бомбардировщики пролетели на северо-запад и сбросили бомбы на Дуйсбург. Батарея вела огонь. В пятнадцать без малого был дан отбой, но уже час спустя снова прилетели разведчики, за ними волна за волной накатывали бомбардировщики, а потом истребители и опять бомбардировщики. Тридцать шесть часов кряду не отходили юноши от орудия. После этого им удалось несколько часов поспать.
— Так оно и пойдет все хуже и хуже, — сказал Гомулка. — Этому не видно конца!
Хольт промолчал.
