За знойным грозовым августом последовало ласковое бабье лето; дни стояли ясные, теплые, и только ночами начало холодать.

В размеренную жизнь Хольта с ее неизменным чередованием школьных занятий, усердных домашних трудов и короткого ночного отдыха то и дело проникали отголоски происходивших в мире событий. Местные выборы оставили его безразличным, по возрасту он еще не голосовал, к тому же единственным фаворитом на этих бегах была объединенная партия Шнайдерайта.

С новым урожаем действительно увеличили продовольственный паек. По ту сторону границы был создан Двухзональный экономический совет. На Нюрнбергском процессе ожидалось вынесение приговора. Эгон Аренс, скрывая тайное уныние за напускным молодечеством, все чаще заговаривал о неизбежности войны между обеими великими державами, хотя Сталин в своем широко обсуждавшемся интервью отрицал возможность новой войны.

— Не слушайте трепотни вашего болвана Гроша, — убеждал Аренса Хольт. — Ведь это же законченный кретин, а с конфискацией банков он и последнего соображения лишился.

Да и вообще политические события интересовали Хольта разве лишь в плане его отвлеченных разговоров с Церником. Хольт уже мечтал об университете. Как-то он, не сказав отцу, побывал на его лекции. Профессор читал в этом зимнем семестре «Общую гигиену» и «Введение в микробиологию». В переполненной аудитории Хольт смешался со студентами. Он с интересом вглядывался в лица слушателей — большинство его сверстники — и с гордостью смотрел на отца, рослого седого человека, стоявшего за кафедрой и обращавшего к аудитории свои обдуманные, взвешенные слова. Через полгода начнутся письменные экзамены. А там и года не пройдет, как он поступит в университет, эту цитадель духа, противостоящую нынешнему взбаламученному веку. Хольт учился все с тем же неистощимым усердием. Математику вместо Эберсбаха вел у них Лоренц. Когда этот толстощекий рыжеволосый малый впервые вошел к ним в класс, он представился:

— Меня звать Лоренц, как великого физика. Правда, я еще не так знаменит.

— Потише, браток, — одернул его Гофман. — Здесь есть люди постарше тебя, так не срами же учительское сословие!

Но Лоренц только улыбнулся… Подтянутый и бравый, он всегда был в хорошем настроении. Он врывался в класс с возгласом: «Игрек равняется…» Предмет его любили, у него учились с увлечением, и при всем своем отличии от Эберсбаха, он тоже не придерживался школьной программы.

Как-то под вечер в сентябре Хольт встретился в подворотне завода с доктором Хагеном, которого давно не видел. Заводской химик был не один, он беседовал с женщиной в синей робе. Хольт узнал ее, это была фрау Арнольд, преемница Мюллера. Увидев Хольта, Хаген со свойственной ему живостью к нему повернулся и стал забрасывать вопросами: как поживает Гундель, как его дела в школе, кто ведет у них химию и какая предвидится тема на выпускных испытаниях? А потом стал с увлечением рассказывать о макромолекулах и высокополимерах. Фрау Арнольд взглянула на часы и направилась к баракам. Когда Хольт простился с доктором Хагеном, он снова увидел фрау Арнольд в проходной — она передавала вахтеру связку ключей.

Хольт с удивлением на нее воззрился. Он и раньше встречал фрау Арнольд, но не обращал на нее внимания. Да и какой она могла представлять для него интерес? Он слышал, что после смерти Мюллера она стала председателем партийного комитета, или как это у них называется. В своей робе, повязанная пестрым платком, она казалась существом малозначительным. Хольт и видел ее и не замечал. А сейчас, тоненькая и изящная, она стояла в подворотне, освещенная заходящим солнцем, которое стирало все контуры и отбрасывало длинные тени. Вместо грубой прозодежды на ней было легкое летнее платьице в голубую полоску, лицо вместо головного платка обрамляли густые иссиня-черные волосы, собранные на затылке узлом, грозившим рассыпаться от собственной тяжести. Хольту казалось, что он впервые ее видит, так изменили ее прическа и платье. Он загляделся на ее узкое девичье лицо, в котором чувствовалась какая-то горечь и озабоченность. Это серьезное, почти страдальческое выражение исходило от легких морщинок в углах губ.

Теперь и она заметила Хольта и, слегка склонив голову набок, посмотрела ему прямо в глаза. Этот взгляд смутил Хольта. Глаза у нее были голубые и ясные, как у Мюллера и Шнайдерайта. Они вместе вышли из вороти направились к трамвайной остановке.

— К вам, кажется, перешли обязанности Мюллера? — спросил он. И чтобы не стоять, в смущенном молчании, неудачно добавил: — Как вам нравится ваша новая работа?

— Нравится?.. — протянула она и, слегка склонив голову, снова посмотрела на Хольта. От этого движения волосы ее еще больше растрепались. Хольт хотел сказать ей это, но передумал, он предпочел бы, чтобы эта роскошная иссиня-черная грива рассыпалась по ее плечам.

— Нравится — не то слово, — возразила она с улыбкой, разгладившей морщинки у ее губ и стершей с лица выражение озабоченности. — Мы все еще не нашли замены доктору Бернгарду, а тут зима надвигается. — Она развела руками, и на пальце у нее блеснуло обручальное кольцо…

Перед ними с визгом затормозил трамвай. Фрау Арнольд кивнула Хольту и вошла в вагон.

Хольт пешком поплелся к себе в Южное предместье. Он знал, что ее зовут Юдит. Юдит Арнольд. Она замужем и еще очень молода. На завод ее пригласил Мюллер.

Вечером он попытался расспросить о ней отца. Профессор с похвалой отозвался о ее деловых качествах: фрау Арнольд полностью освобождает его от всякой текучки, она прирожденный организатор.

— Но уж очень молода, странно видеть такую молодую особу среди руководящего персонала крупного предприятия.

Не то двадцать два, не то двадцать три года — профессор и сам хорошо не знал. Но ему известно, что она до конца войны сидела в Равенсбрюке.

Больше Хольт не рискнул расспрашивать о фрау Арнольд. Но стоило кому-нибудь произнести ее имя, как он настораживался.

В следующий раз Хольт постарался раньше уйти от Блома. Он решил наудачу подождать фрау Арнольд на трамвайной остановке и боялся, что она будет не одна. Но она вышла из ворот одна, в том же платье в голубую полоску. Подойдя к остановке и узнав его, она вопросительно на него взглянула, склонив голову.

— Добрый вечер! — поздоровался Хольт.

Она протянула ему руку.

— Я был у Блома, — пояснил Хольт. — Он помогает мне по математике. Я надеялся снова встретить вас на остановке.

— У вас ко мне дело?

— Дело? Нет, я просто хотел вас увидеть. — Он взглянул на часы. — Без чего-то восемь. Может, вы не прочь пойти пешком, я бы с удовольствием проводил вас.

Она удивленно вскинула на него глаза, и ее прямой ясный взгляд снова смутил его.

— Видите ли, это потому… — начал он оправдываться. — Я недавно впервые увидел вас в этом платье, оно вам удивительно к лицу, эти полоски точь-в-точь такого цвета, как ваши глаза… С тех пор я не перестаю о вас думать. — В словах его от внутренней растерянности звучал неуместный задор.

— Вот это мне нравится, — ответила она, хотя голос ее не выражал ни малейшего удовольствия, скорее отчужденность и досаду. Складки у рта обозначились резче, в лице появилась враждебная настороженность.

Хольт понял свою ошибку.

— Пожалуйста, не гоните меня! Мне просто захотелось узнать вас поближе. И не спрашивайте зачем, как бы мне опять чего не сболтнуть, что вам не…

— Кто дал вам право мне указывать, что спрашивать и чего не спрашивать? — прервала она его с нескрываемым раздражением. — Разумеется, я спрошу вас: зачем? К чему вы ищете знакомства со мной? — И с резкостью, которую в ней трудно было предположить: — Зачем отнимаете у меня время? Чего вам от меня нужно?

— Не знаю, — сказал он малодушно. И с новым задором, от которого ничего не осталось при первом же ее взгляде: — Я веду себя по-идиотски, стою перед вами, как растерявшийся школьник. Я, право, сам не знаю, почему я стою здесь и жду вас. До сих пор я как-то вас не замечал, эта ваша прозодежда — зря вы ее носите! И не надо прятать волосы! Такие чудесные волосы не следует повязывать платком, Но дело не в волосах, право, нет! Вы меня интересуете, и самое поразительное то, что вы, очевидно, не подозреваете, как вы красивы!

Она покраснела и сказала тихо, но подчеркнуто резко:

— Свои наблюдения держите при себе! А меня прошу раз навсегда оставить в покое!

Она отвернулась и сошла на мостовую — показался ее трамвай.

«Вы еще далеко не разделались с прошлым», — предостерег Церник Хольта после его приключения с Каролой. Хольт про себя счел это обычной придиркой. Он сделал надлежащие выводы, да и вообще этот постыдный эпизод послужил ему уроком. Подобные авантюры его больше не привлекали, с этим у него покончено. Если он искал встреч с Юдит, то без всякой задней мысли.

Ему предстоял долгий искус. Предстояло учиться, овладеть профессией, искать и добиваться, пока не настанет его час, пока он не вытеснит Шнайдерайта в сердце Гундель. Внешне между ней и Хольтом установились хорошие отношения: они посещали вместе театр, бывали и на концертах. Хольт больше не открывал ей своих чувств. Пусть даже у нее в лагере и было что-то со Шнайдерайтом, Хольт от нее не отказывался. Он будет ждать. Но не должен же он тем временем избегать женского общества! С Ангеликой он вел нечестную игру, тут ему нет оправдания, но он уже в сущности исправил свою ошибку. Он перестал с ней встречаться под предлогом, что предстоящие экзамены не оставляют ему свободной минуты.

На самом деле он сильно преувеличивал. Ему надо было лишь немного подогнать языки. В своем любимом предмете, математике, он давно опередил школьную программу; Блом уже проходил с ним векторальную алгебру, дифференциальную геометрию и сферическую тригонометрию. По физике, химии и биологии он рассчитывал на хорошие отметки, а также по литературе и истории. Правда, он по-прежнему много и напряженно работал, но оставалось время и на книги и на театр и хоть отбавляй времени на размышления о фрау Арнольд. Фрау Арнольд не выходила у него из головы.

«Зачем вы ищете со мной знакомства? Чего вам от меня нужно?» Хольт тщетно искал ответа на эти вопросы. Снова им овладела та внутренняя растерянность, которая толкнула его на постыдный эпизод с Каролой. Вспоминались беспощадные, уничтожающие обвинения Церника. Хольт опять запутался.

То, что фрау Арнольд так сурово с ним обошлась, не слишком его обескуражило. Он глупо вел себя. Она — замужняя женщина и не привыкла к тому, что посторонний мужчина поджидает ее на улице. Она, пожалуй, растерялась не меньше его. В дальнейшем он будет умнее и осторожнее. В дальнейшем?.. А разве все не оборвется на этой несчастной попытке? Он чувствовал себя вовлеченным в приключение, которое еще только началось и должно продолжаться. Хольт не искал его, оно налетело внезапно, и он не станет от него отказываться.

Настроение его быстро менялось в эти дни. То фрау Арнольд представлялась ему несбыточной мечтой, она парила где-то на недосягаемой высоте. То его неудержимо тянуло ее увидеть, и он боролся с искушением тут же побежать к ней на завод.

В следующий раз на уроке Блома Хольт был крайне рассеян. Увидев из окна, что фрау Арнольд направляется к воротам, он второпях попрощался и бросился ее догонять, но, к великому своему разочарованию, поспел только к отходу трамвая.

У него было чувство, словно они давно знакомы. Он видел перед собой ее ясное узкое лицо, бледное и немного усталое от напряженной работы. Видел иссиня-черные волосы и юный рот… Он перестал ходить к Блому. Когда он работал, она вторгалась в его мысли, мешая сосредоточиться. Не было еще случая, чтобы женский образ так осязаемо жил в его воображении. Ута, маленькая Тредеборн, Карола?.. Бледные, расплывчатые силуэты, поблекшие от времени, да никогда по-настоящему его и не волновавшие. Другое дело Гундель, ее образ не угасал в его душе; пусть ее временно заслонила другая — любовь к Гундель жила в нем неискоренимо. Об Ангелике Хольт думал нежно и преданно, с сознанием вины; впрочем, он относил ее уже к воспоминаниям, тогда как Юдит занимала все его мысли и чувства. Чего же ему от нее нужно?

Не думай об этом! Постарайся что-нибудь сочинить на случай, если она опять спросит. Сам ты не нуждаешься в ответе. А то еще полезут дурацкие мысли, вроде того, что ты хочешь возместить в своих собственных глазах неудачу с Каролой, или что замужнюю женщину легко завоевать… Не думай и о том, будто надо лишь дать ей почувствовать, что всякое сопротивление бесполезно. Ни о чем не спрашивай! А то еще окажется, что, несмотря на все твое прилежание, жизнь твоя построена на песке. Итак, ни о чем не спрашивай, а то как бы тебе не слететь с пьедестала твоего «я», на котором ты с таким трудом утвердился, а ведь жизнь без ореола собственного превосходства, пожалуй, утеряет для тебя всякую цену.

Когда Церник снова к ним пожаловал, Хольт завел разговор о роли выдающейся личности. Отвечая ему, Церник подчеркнул значение народных масс в истории. Хольт привел в пример такого незаменимого человека, как Мюллер. Церник стал излагать историю рабочего движения в Германии. Тут Хольт привел пример — ну, скажем, Шнайдерайта. При всей своей молодости он занимает на заводе ответственное положение… Церник, как и следовало ожидать, заговорил о Юдит Арнольд.

То, что он о ней рассказал, уже не было новостью для Хольта. Но вот, наконец-то: муж у нее, вскользь заметил Церник, совершеннейшее ничтожество. Служит в сберкассе. Это форменная трагедия: такая женщина — и связана с отвратным мещанином.

Хольт и виду не подал, как взволновала его эта новость. Он выслушал ее безучастно, со скучающим лицом.

— Эх, вы, сено — солома! — взъелся на него Церник. — Что у вас за деревянная физиономия? Или опять начитались Платона?

Он отправился навестить профессора. Слышно было, как они без конца спорили насчет Лысенко.

Хольт в ту ночь долго не мог уснуть. Значит, она все-таки замужем. Замужем за отвратным мещанином. Это трагедия. Она несчастлива. Так он и думал.

На следующий день Хольт пошел к Блому. На этот раз он заблаговременно простился и стал ждать фрау Арнольд у остановки, но она была сегодня не одна. Ее провожал Шнайдерайт, надо же — именно Шнайдерайт. Она вышла из ворот минута в минуту к приходу трамвая. Хольт поклонился ей и уныло проводил глазами уходящий вагон. То же самое повторилось и на другой день, да и на третий она была не одна. Хольт поклонился, и она ответила с подчеркнутым недоумением, видимо удивленная, что он опять здесь. Подошел ее вагон, она уже собиралась войти, но передумала и вернулась на завод, словно что-то забыла.

Возвратилась она уже одна. Она подошла к Хольту и, слегка склонив голову, взглянула ему в глаза.

— Зачем вы меня ждете? — спросила она. — Чего вам от меня нужно?

Отвечая, он чувствовал, как фальшиво и глупо звучит заготовленная фраза: в свое время, в Гамбурге, ему пришло в голову, как многому он мог бы научиться у Мюллера, а ведь она в некотором роде его заместительница…

Она ответила, как и следовало:

— Если все дело в политучебе, почему бы вам не примкнуть к молодежной группе Шнайдерайта?

На этот раз он выдержал ее взгляд.

— Вы поделом меня отчитали. Вся беда в том, что я не умею врать и изворачиваться. Но вы меня ставите в безвыходное положение. Ведь как дело обстоит в действительности — вам тоже не скажешь!

— Ну хорошо: как дело обстоит в действительности?

— В действительности, — подхватил он, чувствуя себя все более свободно, хоть она все так же испытующе и строго смотрела на него, — вы не выходите у меня из головы. Сам не знаю почему. Я даже не задаюсь таким вопросом.

— Чего вам от меня нужно?

— Мне хотелось бы время от времени проводить с вами часок-другой. Как-нибудь пройтись по улице, поболтать о том о сем.

Она удивленно покачала головой.

— Чудеса! — А затем рассмеялась и сказала насмешливо: — Ну, будь по-вашему! Раз я нейду у вас из головы, вы еще, пожалуй, завалите экзамены, а потом я буду виновата. Пройтись по улице? Пошли! Поболтать о том о сем? Извольте, я вас слушаю. — И она снова рассмеялась и пошла с ним рядом, искоса на него поглядывая. — Но больше не лгите. Я терпеть не могу, когда говорят не то, что думают.

— Однако вы недавно рассердились на меня за правду.

— Нет, я на вас не рассердилась, — сказала она. И добавила простодушно: — Я просто к этому не привыкла и растерялась.

— «Мне это непривычно, и сперва я было растерялась от смущенья. Ведь на меня до этого молва ни разу не бросала тени. Мое ли, думала я, поведенье внушило вам столь вольные слова?»

— Что это?

— Гретхен. Фауст заговорил с ней на улице, и она ему потом объясняет, что ей при этом подумалось. Говорят, в каждой немке есть что-то от Гретхен, немецкой Гретхен.

— «Немецкая Гретхен» — звучит пренебрежительно, — возразила она. — Верно?

Они подошли к ее дому, к одной из мрачных менкебергских жилых казарм.

— Послезавтра воскресенье, — сказал Хольт. — Какие у вас на этот день планы?

— Если погода хорошая, я спозаранок уеду в горы. У меня там свое каноэ.

— Возьмите меня с собой, — попросил он.

— Об этом и речи быть не может. Я всегда еду одна.

— Значит, и мужа с собой не берете? — спросил он и понял, что совершил ошибку. Ее лицо замкнулось.

— Я всегда говорю то, что думаю, — ответила она спокойно, но решительно. — В моих словах не ищите скрытого смысла, заметьте себе раз навсегда.

— Простите! А можно вам позвонить и вскоре встретиться?

— Вскоре? — отозвалась она, и опять улыбка прогнала суровость с ее лица. — Помнится, вы сказали «время от времени» и «как-нибудь». — Она посмотрела на него насмешливо. — Не думайте, что если вам протянули мизинец, за ним последует вся рука. — Она прикрыла глаза, покачала головой, но, прежде чем исчезнуть в подъезде, еще раз оглянулась.

Церник показывался редко: с тех пор как он узнал, что кофеин можно принимать и в виде таблеток, он уже не зависел от Хольтов и от их колы. Он в упор занялся диссертацией. Впрочем, Хольт теперь не замечал его отсутствия.

Дважды в неделю он встречался с фрау Арнольд, а остальное время жил радостным предвкушением встречи. Поначалу он только провожал ее до дому, а потом они стали прихватывать еще полчасика, обходя кругом ее квартал. Он интересовался ее работой на заводе, особенно тем, что она называла политработой, а она расспрашивала его о школе. Как-то она ему сказала: «Вы счастливчик, ничто не мешает вам учиться». Ей для работы на заводе очень не хватало специальных знаний. Поневоле обходишься скудным школьным багажом, хотя рабочим теперь предоставлена возможность учиться по университетской программе. Но у нее слишком серьезные обязанности на заводе, чтобы думать о курсах подготовки.

Они стояли перед ее домом. Моросил ноябрьский дождь, и ветер обдавал их водяной пылью. После некоторого колебания фрау Арнольд решилась на полчаса пригласить Хольта к себе. Он последовал за ней во двор, к боковому корпусу, и они поднялись на четвертый этаж.

С лестничной площадки дверь вела в жилую кухню. Против входа виднелись две двери, налево стояла плита, направо — диван с высокой спинкой. На диване сидел, развалясь, мужчина в жилете и рубашке без воротничка, в широких помочах и черных нарукавниках, заходивших ему за локоть. Ноги в одних носках он протянул на табуретку. Круглое красноватое лицо, на носу очки без оправы. Человек этот изучал объявления насчет обмена всякого имущества, печатавшиеся на последней странице местной газеты.

— Вот так-так! — воскликнул он. — Что я вижу! Наша Юдит завела новую моду! Приводить кавалеров! — Но когда Хольт представился, человек в носках сорвался с дивана, наспех сунул ноги в башмаки и воскликнул, сопровождая свою речь короткими поклонами:

— Что я слышу! Сынок господина профессора? Какая честь! Что же ты сразу не сказала? Откуда мне было знать, ведь на лбу у него не написано, прошу вас, вот стул, почему вы не садитесь?.. Куда девался мой пиджак?..

— Не трудись, — сказала фрау Арнольд. Она без объяснений открыла дверь в комнату направо, пропустила вперед Хольта и захлопнула ее за собой.

Небольшая комнатка. Железная койка, шкаф, умывальник, столик с письменными принадлежностями, книжная полка. Хольт заметил, что ключ торчит в замке изнутри. Итак, она живет здесь сама по себе, а этот человек в кухне… Хольт показал на дверь и спросил:

— Ваш муж?

Она кивнула.

— Да, муж. — А потом подошла к Хольту и, глядя на него в упор, сказала раздельно, с ударением: — Я не хочу говорить об этом! Никогда, ни при каких условиях не спрашивайте меня о моей семейной жизни, а если спросите — конец: мы с вами больше не знакомы! Поняли?

— Понял, — сказал он. — Ради бога, простите!

В эти промозглые ноябрьские вечера Хольт часто сидел у фрау Арнольд. Ее муж теперь, едва выглянув из-за газеты, лукаво подмигивал гостю, когда тот проходил мимо. Он вызывал у Хольта все большее отвращение, временами переходившее в ярость. Как-то под впечатлением минуты он, позабыв о запрете, спросил у фрау Арнольд:

— Почему бы вам не съехать отсюда? — Он разумел человека на диване, но вовремя спохватился. — Я хочу сказать, почему вы не подыщете себе приличную квартиру?

Он видел, что его маневр от нее не укрылся, однако она приняла его объяснение.

— А чем плоха эта квартира?

— Чем плоха? Ну как же! С лестницы входишь в кухню. Нет ванной комнаты, уборная этажом ниже…

— Квартира право же неплохая, — стояла она на своем. — Мы как-нибудь вернемся к этому.

Он тут же забыл об их разговоре. Но несколько дней спустя, в субботу, когда он зашел за ней на завод, она предложила:

— Мне надо разнести по адресам несколько ордеров Общества народной солидарности. Может быть, вы меня проводите?

Он пошел с ней. Грязные улицы, такие же дома-казармы, в каком жила она, но еще более ветхие, мрачные, на грани разрушения. Куда она его ведет? Подворотня. Сквозной двор. Снова подворотня. Снова сквозной двор. Наконец в глубине третья подворотня, крутые выщербленные ступени, тесная, темная лестничная клетка. Вонь и сырость. Лестничная площадка с единственной раковиной — и пять дверей в квартиры. Они постучали, им отворила старуха. Комната метров в двенадцать с плитой и кроватью — только одна эта комната. На кровати — парализованный старик. Рядом еще одно ложе: прямо на полу матрац и на нем одеяло. Спертый воздух, полумрак. Перед самым окном высокая кирпичная стена. Из каменного колодца заднего двора не увидишь ни кусочка неба, сюда не заглядывает солнце, здесь нет доступа дыханию ветра. Люди погребены заживо.

В памяти Хольта ожили картины: виллы и сады, барский дом в Гамбурге, где он недавно гостил, и пронизанный солнцем Бамбергский особняк, где прошло его детство… А здесь старая женщина радуется, как ребенок, ордеру, и ни единого слова жалобы. Они вышли на улицу. Хольт вздохнул с облегчением, но Юдит повела его дальше. Новая казарма, душный двор, темный лаз в подвал — и снова то вверх, то вниз по ступеням. В сознании Хольта запечатлелись картины: сырые, промозглые щели, чердачные клетушки, жилые кухоньки с прогнившими полами, четверо на шестнадцати метрах, уборные за фанерными перегородками на лестницах, и повсюду люди — дряхлые старики, испитые мужчины и женщины, золотушные дети…

Наконец они все роздали. Хольт не проронил ни слова. Только перед дверью фрау Арнольд он сказал:

— Вы дали мне хороший урок, я запомню его на всю жизнь.

— Какой еще урок? — удивилась она. — У меня и в мыслях не было давать вам уроки. Ну как, нравится вам теперь моя квартира?

— По правде сказать, — ответил Хольт, — у вас совсем неплохая квартира.

Хольт пригласил фрау Арнольд в театр, но она отказалась. Вскоре он повторил свое приглашение, уже более настойчиво. Давали «Войцека», пьесу Георга Бюхнера. Фрау Арнольд опять покачала головой. Но Хольт стал ее уговаривать: ведь это первая пролетарская трагедия в немецкой литературе. Она долго колебалась, чем очень его удивила — он знал ее решительную натуру. Наконец она все же сдалась на его просьбы.

Только в театре ему стало ясно, чем вызваны ее колебания: теперь, зимой, у нее не было ни одного выходного платья, лишь юбка с пуловером. Юдит шла рядом, прямая и стройная, исполненная чувства собственного достоинства, но он понимал, что ей не по себе среди приодетой толпы, пусть даже большая часть этих нарядов перешита из старья. В антракте он завел об этом разговор. Он знал, что может ей все сказать, лишь бы это было от чистого сердца.

— Обидно отказываться от театра из-за такой ерунды, как туалеты. Сейчас у большинства нет ничего на смену. Чего стоит хотя бы мой костюм… Отец уже собирался его выбросить. Да вы по сравнению со мной глядите королевой… Следующий раз пойдем на галерку. Туда можете ходить даже в своей робе, это никого не удивит.

Она рассмеялась и благодарно пожала ему руку.

С тех пор они стали завсегдатаями галерки и отлично чувствовали себя среди студентов и школьников. Однако зимой на заводе опять начались трудности: холод, недостаток топлива и сырья. У фрау Арнольд не оставалось времени для Хольта.

Раз в неделю они все же встречались. И Хольт уже понимал, что она вовсе к нему не снисходит, а, как и он, дорожит совместно проведенными часами.

Но едва он в этом убедился, как обрел былую самоуверенность. Он позабыл ее предупреждение насчет мизинца и руки. Одного вечера в неделю было ему мало; как-то он без предупреждения пришел к ней в воскресенье, и она даже обрадовалась! Мужа не было дома, он все свободное время просиживал в кабачке за углом, играл в скат. Фрау Арнольд заварила чай из листьев ежевики. Это был сложный церемониал; покончив с ним, она разлила горячий напиток в две большие чашки и подала на стол.

В это воскресенье он читал ей лирические стихи поэтов — от Грифиуса до Гофмансталя — и неожиданно наткнулся на резкий отпор.

— Это чувства правящих классов, нам они ни к чему.

Его возмутила такая утилитарная точка зрения, и они долго спорили.

— По-вашему, надо выбросить за борт четыре пятых немецкой культуры, — возражал он. — Поговорите с Церником, увидите, что он вам скажет.

С авторитетом Церника ей пришлось скрепя сердце посчитаться, но это не пометало ей обрушиться на стихотворение Гёте «Свидание и разлука». Счастье Юдит видела лишь в одном. Хольт потребовал разъяснений.

— В борьбе за освобождение рабочего класса, за социализм! — ответила она с усилием, словно считая его вопрос излишним.

— Скажи мне это кто-нибудь другой, особенно по поводу стихов Гёте, я только посмеялся бы, — заявил Хольт. — Мало того, я поставил бы это в укор вашей партии.

Она не уступала.

— Эгоистическое, личное счастье для меня не существует.

— Потому что вы его не знаете! — воскликнул Хольт.

Она помрачнела. Хольт отложил книгу.

— Вы запретили мне касаться этой темы. Но между нами не должно быть никаких табу. У меня, естественно, возникают мысли, а в мыслях своих я не волен, тут вы не можете мне диктовать. Церник когда-то обвинял меня в том, что я возмещаю нарушенные связи с обществом уходом в свое «я». Но то, что вы в двадцать три года хотите видеть свое счастье в одной лишь работе и борьбе за освобождение пролетариата…

— Ни слова больше! — крикнула она.

— …это переворачивает мне душу, — продолжал он. — Я не могу не думать о том, как вы губите себя, живя с этим человеком…

— Еще одно слово — и вы уйдете! — напомнила она непреклонно. Он покорно поднял руки. — Общение с Церником для вас небезопасно, — заметила она уже спокойно. — Он чистый теоретик. Он может себе это позволить, ему знакома и революционная практика. А вы…

— Да? Скажите, чего вы во мне не одобряете?

— Вы в сущности далеки от жизни, хотя некоторые ее стороны вам, возможно, чересчур хорошо знакомы.

Две недели спустя ему вспомнились эти слова. На улицах уже лежал снег. Фрау Арнольд снова облачилась в кожаную куртку, а Хольт — в свой шварцвальдский тулуп.

Она повела его на выставку «Памяти Генриха Цилле». Хольт знал Цилле как художника юмористических журналов. Чем же он привлек фрау Арнольд? Видно было, что она здесь не впервые, она уверенно вела его от рисунка к рисунку.

Особенно удивило Хольта, что она взяла его за руку, подошла близко-близко и негромко, чтобы не привлекать внимания, стала делиться с ним впечатлениями.

— Я ничего не понимаю в искусстве, — говорила она, — но Генрих Цилле и Кэте Кольвиц всегда были мне близки. Наши правящие классы разделались с Цилле, налепив на него ярлык забавного карикатуриста, они не захотели увидеть его горькую правду. А я не раз задумывалась над тем, что же это за юмор, от которого мурашки пробегают по спине. По-моему, это скорее средство рассказать миру о самом страшном, о нашей зачумленной цивилизации, об этом затхлом морге, о безысходной грязи, о загнивании и одичании. Взгляните сюда, вот иллюстрация к пресловутому изречению кайзера Вильгельма — это по поводу расширенных ассигнований на строительство германского флота: «Наше будущее — на воде…» Ночь, женщина бежит к каналу, одного ребенка она тащит за руку, другого в отчаянии прижимает к груди. Это страшная, беспросветная ночь. Женщина и сама утопится и утопит детей. Или взгляните: мрачная комната, на кровати лежит работница, она больна, бог весть что у нее за болезнь, а перед кроватью стоит врач и строго-настрого запрещает больной есть хлеб: напрасная забота, ведь у нее не на что купить себе хлеба.

Сами рисунки и торопливые, взволнованные объяснения фрау Арнольд так же потрясли Хольта, как и недавнее посещение менкебергских трущоб. От ужаса у него стеснило грудь, и он не мог произнести ни слова.

— Берлин, Акерштрассе. Таким жильем можно и без топора убить человека. Люди вернулись к пещерному существованию… При виде этого маленького горбуна, я еще ребенком проливала слезы. Он как бы говорит: «Знай я, что окажусь таким уродом, я бы ни за что не родился…» Да и вообще дети! Цилле, видно, их очень любил. Эти двое сидят на ступеньках водочного завода, один говорит другому: «Папа в кабаке, мама в Ландверканале, сегодня нам, видно, не дождаться кофею». От такого юмора кровь стынет в жилах и смех становится рыданием.

Так она говорила, ведя Хольта от рисунка к рисунку, провожая его через этот чуждый, но уже знакомый ему мир, мир задних дворов, где цветок, невзначай выросший на свалке, сходит за сад, а мусорный ящик — за площадку для детских игр.

Трое сидят на скамье, из них двое — инвалиды войны, у младшего вместо ноги культя, старший ослеп на один глаз. Все они потеряли человеческий облик, у всех троих нет работы, идет 1922 год, это не люди, а жалкие обломки, страшные карикатуры на человека. «Знаешь, — говорит один из них, — брось об этом думать — и всё…»

— Но вы, Вернер Хольт, вы обязаны думать, — заклинала его фрау Арнольд. — Думайте именно об этом!

Только на улице она отпустила его руку. Перед ее подъездом он зябко запахнулся в тулуп.

— Я вам очень обязан, — сказал он.

— Не надо считаться, — сказала она. — Давайте учиться друг у друга взаимопониманию.

— Взаимопонимание — великое слово, — ответил он. — В моем лексиконе его еще не было. Так что, как ни считай, я ваш должник!

А потом наступило рождество.

Хольт сидел в сочельник с отцом и Гундель. Гундель убрала елочку красными свечами. Профессор Хольт, придя из лаборатории, забыл снять белый халат.

— Не стоит, — сказал Хольт. — Ты ведь еще будешь сегодня работать. Насколько я тебя знаю, у тебя никогда не было умения истово, по-немецки, праздновать рождество. Ну, а ты? — повернулся он к Гундель. — Ты, конечно, удерешь к Шнайдерайту? Значит, и я могу со спокойной совестью отправиться на концерт Баха,

Гундель поставила на стол вазочку с печеньем. Профессор взял одно отведать.

— Вкус своеобразный, — констатировал он.

— Да, вкус особенный, — подтвердил Хольт. — Откуда оно у тебя?

— Сама пекла, — объявила Гундель. — Я, собственно, хотела пирог, но он не совсем получился. Доктор Хаген развел мне что-то вроде дрожжей, а я, как на грех, забыла влить их в тесто. Оно и не взошло. Я сразу же помчалась к доктору Хагену узнать, нельзя ли спасти мой пирог. Ведь доктор Хаген, — и на ее щеках заиграли веселые ямочки, — он всегда уверяет, будто для химии нет невозможного. Но даже он ничего не мог поделать; зато он посоветовал разрезать пирог на куски и подсушить в виде сухарей.

— Что ж, есть можно, — заверил ее профессор.

— Вкус экстравагантный, — решил Хольт. — Я бы посыпал твои сухари тмином — подавать к огуречному рассолу.

Гундель ушла первая, Хольт еще часок посидел у отца в лаборатории. Неудача Гундель его рассмешила, но и напомнила самую темную пору его жизни: рождество сорок четвертого года в казарме. Ему вспомнилось чувство полной безысходности. Нынче все же мир. Об этом нельзя забывать. Даже когда не видишь для себя пути и выхода, жизнь продолжается.

Снаружи, под окнами лаборатории, кто-то сбивал снег с башмаков. Это был Церник. Он шел с концерта, который Общество народной солидарности устроило в честь сочельника для стариков. Церник промерз до костей: уши горели от мороза, глаза слезились, и первым его словом было: «Колы, да погорячей!» Очки у него заиндевели, и он обстоятельно протирал их, близоруко оглядываясь. Хольт заварил колу, профессор приготовил грог. Церник понемногу оттаивал изнутри: оттаял и его азарт спорщика, и снова у них завязался спор о генетике.

Хольт потихоньку улизнул.

— А я вам вот что на это скажу… — догнал его на лестнице голос Церника.

Зайдя к себе, Хольт начал рыться в книгах — их уже накопилось порядочно. Ему нужен был подарок для Юдит Арнольд, какая-нибудь стоящая книга. Под руку подвернулся новенький томик издания «Инзель» — «Роман о Тристане и Изольде», перевод с французского. Он вспомнил Ангелику.

Неужели Ангелика живет в нем лишь как воспоминание? В школе он почти не замечал ее и только кивал издали. Он знал, что она страдает. Надо быть твердым, не то наделаешь глупостей! А почему бы не сохранить с ней дружбу, как с Гундель и Юдит? Или если взять с другого конца: почему он не наделает глупостей, продолжая дружить с Гундель и Юдит?

Но зачем себя обманывать? Тебе ничего так не хочется, как с той же Гундель или с Юдит ринуться очертя голову сначала в большое счастье, а затем и в последующее похмелье. Что до Гундель, это не в твоей власти, к тому же некто стоит у тебя на дороге, надежно заслонив ее руками. А что до Юдит, ты просто не решаешься и ждешь желанного сигнала — разве она недавно не схватила тебя за руку? Тебе хотелось бы получить полную уверенность, прежде чем следовать испытанным советам фрау Цише! Ну-ка, что говорит то изречение? Книга слева, на верхней полке, открой страницу на закладке… «А как послушно похоть-сука умеет выпрашивать хоть кусочек духа, если ей отказывают в мясе?» Но ты швыряешь книгу на стол, тебя не устраивает, что философ-варвар так созвучен той части твоего существа, которая особенно погрязла в варварстве. Что ж, продолжай себя обманывать! Повадился кувшин по воду ходить… Ты уже чувствуешь, как почва колеблется у тебя под ногами… и если не дашь себе труда честно подумать, берегись, как бы тебе не взорваться, словно котел под большим давлением.

Хольт сорвал с крючка тулуп, надел и снова постоял в раздумье. Наконец он завернул для Юдит Арнольд два томика «Полного собрания лирики» Гёте и прихватил «Роман о Тристане и Изольде».

Он проехал в Менкеберг. «Баумерт» — гласила дощечка на двери. Он опустил небольшой томик в узкую щель почтового ящика.

А потом пошел бродить по зимним улицам. Откуда-то доносился колокольный трезвон. Он шел навстречу этим звукам. За окнами мерцали свечи, но сегодня они говорили не об отсутствии тока, сегодня мало кто зажигал электричество. Сочельник! Как в такой день не вспомнить детство? Пусть это был лживый мир; но раннее детство, еще не знавшее вины и заблуждений, не утратило и сейчас своего очарования. Сочельник, предвкушение радости, трепетное ожидание, зажженная елка, сказочный мир и детские грезы. Да, детство было настоящей жизнью, а жизнь — лишь пробуждение от грез. Счастье доступно разве только наивным глупцам, не знающим жизненных противоречий.

В промерзшей лестничной клетке Хольт услышал за какой-то дверью праздничную радиопередачу: рождественские песни в исполнении детского хора. Он поднялся на четвертый этаж, постучал и вошел. Арнольд возлежал на диване. Ему повезло на праздники, две страницы газеты были посвящены обмену: чудеса кухонной аппаратуры обменивались на постельное белье, суконный отрез — на автопокрышки, а кто-то был не прочь сменить игелитовые башмаки на необработанный табак.

Фрау Арнольд сидела у себя за столом. На электрической плитке кипел чайник. Здесь, в ее маленьком приемнике, тоже звучали рождественские песни. Когда дверь отворилась, она подняла голову и тыльной стороной руки смахнула со лба непослушный локон.

— Вернер! — воскликнула она, и лицо ее осветилось радостью. — Как хорошо, что вы пришли! — Он все еще стоял на пороге. Они не условились о свидании, а ведь как она ему рада! И она назвала его Вернер… С самого детства это первое рождество, которое он встречает не один, осознал Хольт.

Она помогла ему снять тулуп.

— Как вы решились оставить отца?

— У него Церник. Они спорят о генетике, так что клочья летят.

Он наблюдал, как Юдит готовится к чаепитию. Она ополоснула горячей водой чайник, бросила туда листья ежевики, дала им настояться и налила две большие чашки.

Он отдал ей оба томика Гёте. Она полистала их, а потом улыбнулась почти застенчивой, как бы извиняющейся улыбкой и призналась с обычной прямотой:

— Вы мне напомнили, как я тогда напустилась на стихи… После этого я много думала. Мне всегда хотелось жить единственно для той большой цели, за которую мы боремся, и я избегала малейшего соблазна… Боялась изменить себе, забыть о главном. А теперь я знаю, что мне еще многому надо учиться.

Хольт смотрел на ее нежные пальчики, перебиравшие листки тонкой бумаги. Он проклинал в душе человека, лежащего в кухне на диване.

Фрау Арнольд отложила книги и хотела поблагодарить, но Хольт прервал ее:

— Тот, кто остался верен себе в Равенсбрюке, может не бояться, что Гёте или кто-нибудь другой склонит его к неверности. А уж меня в этом смысле вам и вовсе нечего опасаться, и вы это знаете, а иначе не называли бы Вернер, не так ли? Я это хочу истолковать как знак доверия.

Она слегка кивнула.

— Но если вы мне доверяете, — продолжал он, — помогите мне понять то, что без вашей помощи останется для меня загадкой: почему вы терпите этого человека, почему наконец от него не уходите?

Она резко повернула голову к Хольту. А потом снова уставилась в пространство.

— Я объясню вам, — сказала она, и видно было, с каким трудом дается ей каждое слово: — Я знала Арнольда, еще когда была ребенком. Он старше меня на восемнадцать лет. Он жил с матерью в этой самой квартире. Тогда он был социал-демократом. Отец до тридцать третьего с ним часто спорил, но так и не переубедил. Мы жили здесь, по соседству. После прихода Гитлера пришлось скрываться, и я потеряла Арнольда из виду. Затем тревожная пора нелегальной борьбы, меня посадили в Равенсбрюк, а потом внезапно выпустили. Это было зимой сорок третьего года. Мне было двадцать лет, и я не знала, куда деваться. Все двери передо мной захлопнулись. Я была больна и очень ослабела. Зима стояла холодная. Я побывала у всех знакомых, но никто не захотел мне помочь. Все от меня отшатнулись, я чувствовала себя отверженной. Даже те немногие товарищи, кто еще оставался на свободе и боролся, и те не хотели меня знать. Прошло много месяцев, прежде чем они мне поверили, да они и не должны были мне верить после такого внезапного освобождения… Я была очень несчастлива и не знала, как жить дальше. Тут я встретила Арнольда, он буквально подобрал меня на улице и оставил у себя. Мать его умерла. Он приехал домой в отпуск и перед возвращением на фронт обвенчался со мной. Мне не следовало за него выходить, ведь я его не любила. Но я не могла сказать «нет», это значило бы оказаться неблагодарной… А кроме того, я не нашла в себе сил сказать «нет» из боязни опять очутиться на улице. Арнольд уже в тридцать третьем примирился с нацистским режимом — в партию он, правда, не вступил, с тех пор и слышать не хочет о политике и таким остается по сей день. Но в отношении меня он тогда проявил благородство…

Хольт неистово замотал головой.

— Не отрицайте! — воскликнула фрау Арнольд. — И вот я стала его женой, забеременела и написала ему об этом. Потом у меня возобновились связи с товарищами, я опять включилась в нелегальную работу. Это продолжалось всего несколько месяцев, меня снова арестовали. В тюрьме начались у меня преждевременные роды. Ребенок не прожил и часа… Сюда я вернулась еще до Арнольда, в мае. Он приехал в августе, и первым его вопросом было, где ребенок. Арнольд считает, что я убила ребенка, потому что политика мне дороже… Он ничего другого представить себе не может. Он и вообще многого не представляет, иначе понимал бы, что мне пришлось пережить в заключении и как у меня изболелась душа за ребенка… И вы еще спрашиваете, почему я его не бросаю! Женой его я остаюсь только на бумаге. Но я содержу его вещи в порядке, чтоб он не опустился вконец, обстирываю его, готовлю, убираю комнату и кухню, выстаиваю для него в очередях. Он не хочет ничего менять и, значит, так оно и должно оставаться. Я не могу требовать развода, потому что после всего, что он для меня сделал, обязана хотя бы заботиться о нем.

Хольт безмолвно смотрел на фрау Арнольд. Она была бледна; выражение горечи залегло в морщинках вокруг губ. На заводе она умеет настоять на своем, и чего только не пришлось ей пережить в прошлом! А тут она подчиняется этому человеку, искупая вину, которой на самом деле нет, в которой он ее уверил!

— Никто этого не знает, — сказала она в заключение. — Но вам я должна была исповедаться. Никогда больше не упоминайте об этом!

Хольт понимал, что положение, в котором очутилась фрау Арнольд, ее недостойно; рано или поздно она из него вырвется, может быть, совсем скоро, и он, пожалуй, в силах ей помочь…

Он сказал:

— У меня два билета на органный концерт в местном храме. Нет, нет, за кого вы меня принимаете? Не праздничная служба, а настоящий концерт, органные произведения Баха. Идемте, не размышляйте долго!

На улице она взяла его под руку. И это было нечто новое, но Хольта уже ничто не удивляло. Он пытался ей растолковать, что такое полифония, строгая имитация, фуга, контрапункт. Поднялась метель. Где-то далеко звонили колокола, и их трезвон отдавался в пустынных улицах.

До самого Нового года Хольт не виделся с фрау Арнольд. Зима стояла снежная, а тут еще ударили сильные морозы. Трудное время для завода! Фрау Арнольд была перегружена работой. В эти дни она сутками не раздевалась, редкую ночь спала и без конца разъезжала; в самую жестокую стужу ездила на разработки и доставала уголь, как когда-то Мюллер; добывала сырье, ампулы, упаковочный материал. Да и профессор дневал и ночевал на заводе. У Хольта тоже все шло вкривь и вкось; не все классы в школе отапливались, выпускники учились посменно, остальных школьников временно распустили.

Но чем реже Хольт встречался с фрау Арнольд, тем больше она занимала его мысли. До сих пор он восхищался цельностью ее натуры, этим «что думаю, то и говорю». Теперь ему открылось в ней ошеломляющее противоречие: несокрушимая в своих убеждениях и в работе, она была беспомощна, нерешительна и безвольна в личной жизни.

Слаба, как всякая женщина! Только слабостью, женской слабостью объясняется то, что она чувствует себя в долгу перед этим человеком. И ей, конечно, хочется кому-то покориться, вот он и прибрал ее к рукам, да так ловко, что она служит ему как рабыня. Воспользовался ее слабостью, как и всегда мужчина пользуется женской слабостью. Что ж, он, Хольт, не отступит перед этим испытанием силы. Ради нее же самой! Да, и ради нее самой. Слишком долго он медлил. Разве она явственно не шла ему навстречу? Разве не называла по имени, не брала его за руку. А он, дурак, ослепленный сознанием ее превосходства, не замечал этих сигналов. Хольт только диву давался: долго же он заставил фрау Арнольд ждать!

Приближалось одиннадцатое января. Уж в день-то его рождения должна она выкроить для него вечерок! А тут как раз десятого, выходя из школы, он наткнулся в сквере на Ангелику.

Кто знает, сколько она прождала его на морозе! В волосах ее запутались снежные кристаллики, пальто запорошило снегом.

— Я дала себе слово тебя не беспокоить, — сказала она, боязливо на него поглядывая, — но зачем ты подарил мне эту книгу про Тристана и Изольду! Я теперь совсем извелась.

Увидев это всегда оживленное лицо непривычно бледным и неподвижным, услышав этот беззвучный голос, прочтя бессловесную мольбу в этом кротком взгляде, он снова ощутил желание стать другим — желание отблагодарить эту девочку за ее чувство. Он схватил ее руку повыше локтя.

— Зима — никудышное время! Что же, прикажешь в такой холод сидеть и дрогнуть с тобой на скамейке?

Она ответила, не поднимая глаз:

— Пойдем ко мне! Бабушка ушла стирать и не вернется до десяти.

— Ты с ума сошла! — воскликнул он.

Придя домой, он постарался трезво поразмыслить над тем, что же в конце концов с ним происходит. Нет, зря его Церник пугает: у вас, мол, кризис, вы еще взорветесь, как паровой котел под давлением. У него нет оснований тревожиться за себя и за свое будущее. Надо только сохранять трезвую голову. Прежде всего, не надо вовлекать Ангелику в свои душевные неурядицы. Эта девушка слишком хороша, чтобы стать жертвой минутной прихоти. Во-вторых, надо наконец дать выход нестерпимому напряжению, скопившемуся под его внешне спокойными отношениями с Юдит Арнольд.

На другой день он позвонил ей на завод. Уже по голосу он почувствовал, что она рада его звонку и что ей трудно будет ему отказать. Но сегодня он и не принял бы отказа.

— Нет, Юдит, пожертвуйте мне этот вечер… Нет, нет, никаких билетов и вообще ничего похожего. Просто у меня день рождения.

Тишина. Какие-то помехи в проводах. И снова ее голос:

— Ладно. Нелегко это, но сегодня уж куда ни шло! Приходите ко мне, только не раньше девяти.

После обеда Хольт выпил с Гундель по чашке колы; Он был замкнут, рассеян, его невидящий взгляд скользил даже мимо Гундель. Вскоре явился Церник и, освежившись колой, только и ждал, с кем бы вступить в спор. Когда вечером, часам к восьми, вернулся профессор, Хольт уже сгорал от нетерпения. Он стал прощаться.

— Куда ты, Вернер? — удивилась Гундель. — Ведь сегодня день твоего рождения.

— Видишь ли, Гундель, — ответил Хольт, натягивая тулуп. — День ли рождения, рождество, Первое мая или любой будний день… У всех у нас свои планы и обязательства!

В девять с небольшим он уже стоял перед знакомым домом. Ему пришлось довольно долго стучать, прежде чем щелкнул замок, прежде чем она отворила. Арнольд, обычно лежавший на диване, ушел играть в скат. Хольт последовал за Юдит в ее комнату, снял тулуп и повесил на крючок.

Фрау Арнольд поставила на стол две большие чашки и вазочку с мятными пряниками. Тут же лежали сигареты. На плитке кипел чайник. Она стояла возле стола, черные локоны рассыпались по плечам. Хольт никогда еще не видел ее с такой прической. Она улыбнулась ему, а он все истолковал по-своему — и локоны и улыбку.

— У тебя день рождения, — сказала она. — Как ни грустно, мне нечего тебе подарить, но давай с этого дня говорить друг другу «ты». Идет?

Он взял ее за руку. Она подняла на него глаза. Но он не дал себе труда понять, что означает этот взгляд — удивление, страх или что другое. Неважно! Он схватил ее за плечи. Она оцепенела. Но Хольт уже привлек ее к себе и, опьяненный ее близостью, ароматом ее волос, не замечал сопротивления, пока она с силой не отшвырнула его к стене. И тут чувство стыда захлестнуло его горячей волной.

Опершись о стол левой рукой, Юдит решительно указала ему на дверь. Она произнесла одно только слово: «Вон!» Он хотел извиниться, найти какое-то оправдание, она не так его поняла… Но пронзивший его взгляд был исполнен такого глубокого разочарования, что он, так и не сказав ни слова, снял с крючка тулуп и вышел на лестницу.

Он шагал по улице. В нем кипела злоба. Подумаешь, недотрога!.. Будто я бог весть чего от нее захотел! Но чувство стыда превозмогло и стало невыносимым. Он дрожал от холода. Он все еще нес тулуп в руках. Трамваи, машины, люди… Ничего этого он не видел, ничто не проникало в его сознание.

В каком-то беспамятстве остановился он на перекрестке. Он уже не пытался уйти от душившего его стыда. Он говорил себе: я потерял человека, настоящего друга, я бессмысленно все растоптал и загубил. Он думал с отчаянием: что пользы бороться? Мне уже не выкарабкаться из грязи. Что-то сидит во мне, демон-разрушитель… «Что же это в нас лжет, ворует, убивает, распутничает?» — спрашивал он себя. Старый вопрос — вопрос Бюхнера.

Он надел тулуп и, погруженный в свои мысли, побрел дальше. Он видел перед собой лицо Юдит Арнольд. Оно улыбалось ему, ясное, чистое, невыразимо прекрасное человеческое лицо — лицо человека… Человека в образе Юдит Арнольд слишком долго унижали и оскорбляли — вплоть до сегодняшнего дня, в том числе и он, Хольт, — и тогда, и сегодня.