Сидя на заднем сидении красивой новенькой автомашины, увозившей ее из лагеря, и прижимая к себе голодных, обессилевших детей, Маренн еще не могла себе представить, что этот первый за долгие месяцы осеннего ненастья и распутицы ясный солнечный день тридцать восьмого года знаменовал для нее начало новой жизни, а уносящаяся из-под колес гладкая, словно отполированная дождями магистраль открывала начало нового пути, который круто изменит не только ее плачевное положение в тот момент, но и всю оставшуюся жизнь.

Они уезжали из лагеря в полном молчании, которое нарушал только Штефан, время от времени спрашивавший: «Куда нас везут, мама?» Но Маренн не могла ему ответить — она и сама не знала. На ее вопрос о месте назначения и цели их поездки молодой интересный офицер СС, приехавший за ними в лагерь, промолчал.

Он вел машину на высокой скорости. При них не было охраны. «Конечно, какая охрана? — усмехнулась Маренн про себя. — Куда же я убегу с двумя детьми, которые едва волокут ноги?»

Оценив, что молодой эсэсовец не собирается разговаривать с ней, Маренн больше не задавала вопросов и мягко одергивала Штефана, когда, приникнув к окну, тот живо делился с Джилл своими впечатлениями: «Смотри, смотри, лошади! А козы-то, козы! Сколько их!»

Мальчик говорил по-английски, и казалось, что офицер не понимает его, хотя по его бесстрастному лицу ничего нельзя было определить точно. Отъехав от лагеря, он не проронил ни слова. И полагая, что эсэсовец недоволен, Маренн терпеливо усаживала сына на место и тихо выговаривала ему, чтобы он не шумел. Хотя сама с радостью наблюдала, как оживились ее дети, впервые за долгое время увидев цветной мир, мелькающий за окнами машины, но которому они так соскучились в серой лагерной обыденности: у них заблестели глаза, они смеялись. Господи! За что им все это!?

Пролетали, сменяясь, пейзажи — вокруг шла своим чередом простая, мирная жизнь. Когда въехали за ворота большой усадьбы, располагающейся на берегу лесного озера, Маренн даже не могла себе представить, где это находится.

Машина затормозила. Сопровождавший их офицер СС впервые обратился к Маренн, предлагая ей выйти, и даже подал руку. Затем он поднял на руки Джилл, которой каждый шаг давался с трудом. Когда эсэсовец наклонился к ней, девочка сжалась в комок, а Маренн испугалась: с какой стати офицер подает руку женщине, находящейся в заключении, и оказывает помощь ее обессилевшему от голода ребенку?! Она привыкла к другому отношению в лагере со стороны Вагена и его охранников.

«Однако надо отметить — они умеют быть любезными, если захотят». Только зачем им это нужно? К чему? И не боится запачкаться или заразиться. Маренн чувствовала себя сковано, хотя немного лучше, чем Джилл. Штефан же, напротив, сразу ощутил себя вольготно и привольно. Выскользнув из машины, он сразу же направился к озеру, у берега которого плавали утки. Присев на корточки, начал бросать камушки, пугая их.

Маренн замерла: сейчас эсэсовец остановит его, достанет пистолет, и приготовилась броситься вперед, чтобы защитить сына собой, но вот удивление — офицер как будто не заметил, какую вольность позволяет себе мальчик в тюремной робе.

Вокруг озера поднимался густой, старинный лес, но территория, похоже, была ограждена и хорошо охранялась. «Существует, наверняка же, какая-то сигнализация Иначе отчего тогда этот странно вежливый офицер так спокоен, что Штефан не убежит?»

Молодой эсэсовец перенес Джилл, застывшую от страха и изумления у него на руках, в гостиную и усадил на диван.

Все еще пребывая в недоумении, Маренн последовала за ними. Проходя, она огляделась.

Их привезли в старинный дом, с высоким крыльцом и башенками в готическом стиле, украшенными резьбой. Комнаты, по которым прошла Маренн, были изящно обставлены дорогой мебелью. На стенах висели картины, на полу стелились мягкие ковры, в которых утопали ее грязные босые ноги. Повсюду виднелись хрусталь, фарфор, позолоченные канделябры… Где она находится? Что за сон?

На второй этаж вела винтовая лестница красного дерева. Во всю стену гостиной расположился большой камин. Он уже был затоплен. Веселое пламя игриво плясало, охватив аккуратные березовые поленья, потрескивавшие и шуршащие корой. Горка поленьев сложена рядом с камином. Прямо над камином, на стене из отполированного кирпича, красовались охотничьи трофеи: рога оленей, чучело головы медведя. Медвежья шкура покоилась на диване.

Все вокруг согревало теплом и уютом, как дома. Вбежал Штефан с улицы, остановился как завороженный, тоже осматривая помещение. Маренн подошла и взяла его за руку… Эсэсовец подбросил поленьев в огонь и, обернувшись к Маренн, сказал:

— Вы можете располагаться здесь, фрау. В доме никого нет, вы одни. Все в Вашем распоряжении: в ванной набрана вода, шампуни, мыло — все на месте. На кухне — обед. Вы можете разогреть его или приготовить что-то на Ваш вкус. Я полагаю, Вы врач, и Вы прекрасно осведомлены обо всех мерах предосторожности в этом плане, в первую очередь это касается Ваших детей. На втором этаже — спальни. Там Вы можете отдохнуть, выспаться. В ближайшее время Вас никто не будет беспокоить. В гардеробе — одежда. Вы можете одеться сами и одеть Ваших детей. Это — он указал на ее тюремное одеяние, бросьте в кладовую, потом заберут. Что еще? Гуляйте, дышите воздухом — все к Вашим услугам. Одно предупреждение: за ворота не выходить. Территория охраняется.

— Где я нахожусь? — спросила Маренн встревоженно.

— В одном приятном доме, — ответил офицер уклончиво с едва заметной улыбкой, скользнувшей по губам.

— Скажите, — все же она решилась задать этот вопрос. — Отчего такая перемена? Что Вы хотите от меня за все это? Скажите мне сразу, быть может, я откажусь.

— Отказываться сейчас по крайней мере глупо фрау, — спокойно ответил он, — пользуйтесь случаем, это поддержит Ваших детей. А отказаться или согласиться вам еще предоставится возможность, и очень скоро, не сомневайтесь. Большего я не уполномочен Вам сообщить. Вы все узнаете сами.

— Мое дело пересмотрели? — выразила она догадку.

— Отчасти, да, — он все так же не говорил прямо. — Кстати, чуть не забыл, лекарства, необходимые Вашей дочери, а также, возможно, Вашему сыну и Вам — в аптечке на кухне. Всего доброго, — офицер склонил голову, давая понять, что разговор окончен и миссия его исчерпана.

Затем вышел из гостиной, шаги его прозвучали на крыльце. Маренн слышала, как отъехала машина. И… наступила тишина.

Маренн терялась в догадках и оттого не могла чувствовать себя спокойной. Конечно, ее радовало, что она может воспользоваться передышкой, поддержать своих детей. Но чем ей предстоит заплатить за поблажку? Что они от нее хотят? Что означает загадочная фраза: «Дело отчасти пересмотрели»? От какой части? И что предполагается дальше?

Если ее дело доследовано и ее признали невиновной, то почему же ее не отпускают? Она невиновна, ее оклеветали и, если это доказано, ее обязаны освободить! Так полагала для себя Маренн. Существует только одно противопоставление: виновна или нет, какие тут могут быть «средние» или «промежуточные» варианты? Какую службу представляет этот не знакомый ей офицер? Он из гестапо? Если из гестапо, то наверняка из весьма высоких сфер. Он хорошо воспитан, вежлив, должно быть, имеет образование. На низшем уровне следователи, вроде того, что вел ее дело в районном отделении берлинского гестапо, вечно заваленные текучкой, — они и проще, и примитивнее. А может быть, он из службы, о которой ей говорил оберштурмбаннфюрер из Берлина, приезжавший как-то с инспекцией в лагерь? Именно с его визита стали происходить совершенно непонятные события.

Взять хотя бы недавний «смотр», когда Габель беспорядочно гонял заключенных из бараков на плац и обратно. Похоже, комендант сам не знал, что ему нужно, а потом подозвал Маренн к себе и начал беседовать с ней… о какой-то чепухе под окнами комендатуры, чего никогда не делал прежде. Притом все время оглядывался на окна. Он, казалось, вот-вот подскочит, как на иголках.

За Габелем наблюдали — она догадалась. Но кто наблюдал за ним? Возвращаясь в барак, она увидела на крыльце комендатуры все того же оберштурмбаннфюрера из Берлина и с ним еще какого-то офицера, похоже, тоже в высоких чинах. Не им ли Габель демонстрировал свою пленницу? А зачем? Ведь оберштурмбаннфюрер в предшествующий свой приезд имел возможность насмотреться на нее вдосталь и даже пообщаться. Зачем он приезжал во второй раз? И еще привез кого-то с собой? Чего они все хотят? Сделать ее любовницей? Но для этого не надо идти на столь существенные расходы: шампуни, обеды, спальни в богатом, элегантном доме. Все можно было сделать в лагере. Габель бы прекрасно все организовал. Да он и подготовил комнату: как же, чистое белье постелил. Но обер штурмбаннфюрер отказался. А теперь решил наверстать упущенное? Ему недостает берлинских шлюх? Хочется «экзотики»? А может быть, это его дом? И он решил поразвлечься с размахом? Какое-то не немецкое транжирство. В таком случае, конечно, шампуни, спальни и вечерние туалеты, которые она обнаружила в гардеробе помимо повседневной одежды, приобретают весьма определенное предназначение.

Тогда при чем здесь дело? Чтобы просто переспать с заключенной или даже сделать ее временной любовницей—для этого не надо ворошить архивы гестапо и брать на себя излишние хлопоты, отнюдь не из приятных — доследовать и пересматривать дело. А вдруг… Ее осенило: вдруг он что-то узнал о ней, из ее прежней жизни? Ведь удивили же его сведения, которые она сообщила о себе в разговоре в лагере. Удивили и заинтересовали — она заметила. Вдруг он навел справки. И? И что теперь? Что он намеревается предпринять? Освободить или шантажировать? Что? Все это не вяжется, никак не складывается между собой.

Размышляя, Маренн все же решила не терять времени зря, как и советовал ей офицер. Она помыла, накормила детей, дала Джилл лекарства и, отведя их на второй этаж, уложила спать в чистейшие, мягкие кровати в уютной, удобной спальне. Потом она занялась собой: приняла ван ну и, немного поев, почувствовала, как усталость и сон сковывают ее с ног до головы.

Едва найдя силы, чтобы добрести до кровати в соседней спальне, она упала на нее и заснула, даже не успев накинуть на себя одеяло.

Когда Маренн проснулась, то увидела, что лежит, заботливо укрытая пледом, а на столике рядом с кроватью на подносе стоят кофейник, вполне горячий, небольшая фарфоровая чашечка, сахарница, а под белоснежной салфеткой в корзинке лежат еще теплые булочки с кремом. Маренн не знала, сколько времени она проспала. С трудом вспомнив после сна, где она находится, изумилась, вглянув на поднос, — о таком сервисе она уже и позабыла. Прислушалась — в доме по-прежнему царила тишина.

Маренн осторожно отодвинула поднос с кофе и, накинув халат, висевший на спинке кровати, вышла в коридор. Встали ли дети? Она заглянула в соседнюю спальню — дети еще спали. Джилл, свернувшись как котенок — клубком. Штефан — сбросив одеяло и раскинувшись во сне. «Как всегда», — улыбнулась Маренн, посмотрев на них.

Она подошла, поправила одеяло Джилл, укрыла Штефана… Пусть спят… Пусть отоспятся за все муки ранних подъемов, холодные, бессонные ночи на лагерных нарах. Потом она вернулась к себе. Только сейчас ей пришла в голову мысль: а ведь на вилле кто-то был. Кто -то приготовил кофе и принес плед, которого не было прежде в спальне — он лежал в комнате внизу, на кресле-качалке у камина. А кто? Она ничего не слышала. Все тот же малоразговорчивый офицер? По он не собирался скоро возвращаться. Сколько же времени прошло? А может быть, прислали кого-то еще?

Быстро глотнув кофе, Маренн не притронулась к булочкам — сказалась лагерная привычка оставлять детям, — и снова вышла в коридор.

Спустилась на несколько ступенек по лестнице в гостиную. Кто это? В кресле, у пылающего камина, она увидела белокурую женщину. Та сидела спиной и листала журнал. Как она очутилась здесь? Маренн спустилась еще немного. Услышав ее шаги, женщина обернулась и встала. Это была молодая блондинка, модно и даже изысканно одетая, довольно высокая, но худенькая, скорее хрупкая, с большими голубыми глазами и строгими, истинно немецкими чертами лица. Маренн сразу отметила болезненные тени у нее под глазами, которые не могла скрыть пудра: женщина явно не отличалась завидным здоровьем. Незнакомка приветливо улыбнулась Маренн.

— Добрый вечер, — поздоровалась она.

— Вечер? — удивилась Маренн. Она и не заметила, что на улице уже стемнело. — Сколько же я спала?

— Двое суток, — сообщила ей женщина. — Ваши дети уже вставали. Я их покормила, мы с ними погуляли в парке, и они снова улеглись. Меня зовут Ирма, — представилась она. — А Вас — Ким, я знаю.

— Очень приятно, — Маренн подошла к ней. — Только откуда Вы знаете, как меня зовут? Впрочем… — она догадалась.

— Вы правы, — дружелюбно подтвердила Ирма. — Мне сказали Ваше имя.

— Кто? Тот офицер, который привез меня сюда?

— Нет, — возразила Ирма, усаживая ее в кресло напротив, — тот человек, который приказал забрать Вас из лагеря и привезти сюда — оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени. Вы помните его? Я — жена его друга и сослуживца. К сожалению, оберштурмбаннфюрера сейчас нет в Берлине. Но он просил меня и мужа на время его отсутствия побыть с Вами и помочь Вам освоиться. Муж приезжал, но Вы спали. Сейчас он на службе. Он обещал по звонить — может быть, мы поужинаем втроем, если ему удастся освободиться пораньше.

«Так, здесь есть еще и телефон» — отметила про себя Маренн.

— Ужинать предполагается здесь? — несколько агрессивно спросила она. Ее смутные предчувствия оправ дались: Скорцени. Только какого черта? Что ему надо опять?

— Пока здесь, — Ирма как будто не заметила ее тона. — А завтра, когда мы с Вами посетим парикмахера и косметолога и приведем в порядок внешность, — это немаловажно, Вы знаете, и я с удовольствием составлю Вам компанию — вот после этого мы, может быть, выберемся поужинать где-нибудь в Берлине…

— В Берлине? Мы сейчас в Берлине? — насторожилась Маренн.

— Мы в пригороде Берлина. На служебной вилле…

— А зачем меня привезли сюда? — спросила она с подозрением.

— Я не знаю. Ведь я не сотрудник, — улыбнулась Ирма примирительно, — Я всего лишь жена. А женам не положено знать детали.

Маренн встала.

— Я оставила поднос наверху. Это вы принесли кофе? Спасибо.

— Не волнуйтесь, — снова усадила ее Ирма. — Я привезла горничную. Там все уберу т без Вас. Вы попробовали булочки? Очень вкусные.

— Нет, — смутилась Маренн, — я оставила их детям.

— Напрасно, — с шутливым осуждением покачала головой Ирма, — Вашим детям приготовят еще. У них теперь будет вдосталь и булочек и конфет. Так что я прикажу, чтобы нам принесли сюда, — она позвонила в колокольчик. Неслышно появилась горничная, — Принесите нам кофе сюда, — распорядилась Ирма.

— Как Вы себя чувствуете? — заботливо поинтересовалась она у Маренн.

Ирма производила впечатление приятной и обаятельной женщины, очень симпатичной. Ее голубые глаза лучились добротой, она красиво улыбалась. Скованность первых минут общения улетучилась как бы сама собой. И Маренн чувствовала себя довольно легко и свободно с новой знакомой. Ирма не говорила о политике, она расспрашивала о самых простых, повседневных делах: о здоровье, о детях, о настроении. Оживленно болтала за чашкой кофе о моде, о магазинах, о прическах — одним словом, о простом, понятном и доступном каждому. Возникший было барьер исчез как-то сам собой, и Маренн ощутила, что относится к Ирме доверительно. Новая знакомая явно располагала к себе.

Проснувшись, по лестнице в гостиную сбежал Штефан. Он уже познакомился с Ирмой и, видимо, совсем не стеснялся ее. Чмокнув мать в щеку, он весело сообщил, что они с Аликом ходили на другой берег озера и там видели лису.

— Драная такая, рыжая, а брюхо все грязное — кур, наверное, воровала.

— Кто это Алик?, — удивилась Маренн.

— Это мой муж, — пояснила Ирма. — Штандартенфюрер Альфред Науйокс. Он…

Зазвонил телефон. Горничная взяла трубку и доложила:

— Штандартенфюрер Науйокс, фрау Ирма.

— Ну вот, — улыбнулась та, — легок на помине, как всегда.

Извинившись, она прошла в коридор, где стоял телефон. Горничная увела Штефана умыться после сна. Оставаясь у камина, Маренн слышала, как Ирма говорила мужу:

— Да, уже проснулась. Все в порядке. Совершенно точно. Мы ужинаем булочками с кремом. Ну, когда ты приедешь, будет что-нибудь посерьезней. Ты сможешь вырваться? Вот и славно. Я распоряжусь, чтобы начинали накрывать… Да, булочек оставим, не волнуйся. Ждем тебя. Целую… — она повесила трубку и вернулась в гостиную.

— Приедет через полчаса, — сообщила она, — здесь близко. Познакомитесь.

Звонок Науйокса снова навел Маренн на мысли о Скорцени.

— Вы давно знаете оберштурмбаннфюрера? — осторожно спросила она у Ирмы.

— Да, довольно-таки давно, — подтвердила та.

— Кто он?

Ирма пожала плечами.

— Могу сказать, что он — весьма заметная фигура, занимает высокий пост, имеет влияние, к нему благоволит сам фюрер… — и, внимательно посмотрев на Маренн, добавила: — Я понимаю, что Вас волнует, фрау Ким. Я Вам сказала честно: я не знаю в подробностях, что Вас ожидает, но, насколько мне известно, ничего плохого. Все только к лучшему. Иначе Скорцени не стал бы меня просить позаботиться о Вас, пока его нет. День-два, что они решают? Ничего.

«Ты что! Это сам Отто Скорцени!», — вспомнилось Маренн восклицание Табеля. «Заметная фигура, имеет влияние…» — так, кажется, сказала только что Ирма.

— Почему он взял меня из лагеря?

— Наверное, потому что Вы — красивая женщина, — Ирма пошутила, так как не знала наверняка, или в самом деле намекнула? Маренн тщетно пыталась найти в ее словах ключ к разгадке. Но мало ли в лагерях красивых женщин…

Как и предполагали, через полчаса появился Науйокс. Когда он вошел, Маренн с удивлением узнала в нем офицера, который сопровождал Скорцени во время его второго визита в лагерь и… вот так неожиданность — двухкратного чемпиона Берлинской олимпиады по легкой атлетике и боксу, соревнования которой она наблюдала на стадионе незадолго до ареста. Теперь ей казалось, что и эту блондинку она тоже видела тогда — она обнимала Науйокса на финише. Вот в этой черной форме, с погонами, Науйокс тогда гордо взошел на верхнюю ступень пьедестала почета и, подняв руку в нацистском приветствии, салютовал флагу, парившему выше всех в его честь, и фюреру в правительственной ложе. Тогда он считался национальным героем. Вероятно, победа на Олимпиаде во многом определила его дальнейшую карьеру.

— Штандартенфюрер Альфред Науйокс, — представился ей недавний чемпион и, склонив голову, лукаво взглянул на Ирму. — Муж вот этой симпатичной дамы.

Затем галантно поцеловал Маренн руку.

— Очень рад познакомиться, фрау.

Высокий, с атлетичной фигурой, безукоризненно аккуратный и подтянутый, в элегантном мундире, светлоглазый блондин с правильными чертами лица — таким предстал перед Маренн штандартенфюрер Альфред Науйокс, и она могла рассмотреть его вблизи. Сразу же заметила, что штандартенфюрер тоже рассматривает ее, но не столь явно. И от этого открытия Маренн снова стало не по себе.

К ее удивлению, Альфред Науйокс очень легко нашел общий язык с детьми: они совсем не боялись штандартенфюрера, их не смущала теперь форма, которая наводила ужас в лагере. Со Штефаном они и вовсе понимали друг друга с полувзгляда.

Чувствовалось, что оба они, сам штандартенфюрер и его жена, стараются понравиться Маренн. Зачем? Маренн одолевали подозрения — она мучилась неизвестностью. И потому ее никак не могли отвлечь или расслабить ни очаровательные улыбки Ирмы, ни занятные шутки Науйокса, веселившего детей. Без сомнения, он был большой выдумщик и обладал тонким чувством юмора. Маренн сразу почувствовала его насмешливый, задиристый характер, за которым, как она знала, скрываются обычно острый, пытливый ум и нестандартный образ мышления.

Бесспорно, Альфред представлял собой одаренную, яркую личность и не только в спорте — это сразу бросалось в глаза. Маренн не сомневалась, что в отличие от своей жены Науйокс прекрасно информирован обо всех нюансах ее дела, однако старательно избегает разговоров на эту тему, отшучиваясь, и потому когда они впятером сели ужинать в столовой, беседы о том, что тревожило Маренн больше всего, не получилось. Науйокс всячески уклонялся от ответов на ее вопросы.

После ужина Штефан и Джилл, чей подорванный организм весьма требовательно нуждался в отдыхе, снова отправились спать. А Алик и Ирма, поболтав с часок у камина за чашкой кофе и рюмкой коньяка, собрались домой, оставив Маренн с детьми ночевать на вилле. Наутро Ирма должна была заехать за Маренн на машине. Алик пообещал выделить шофера, чтобы отвезти дам в парикмахерскую и в косметический кабинет, а также прокатиться по Берлину…

— По магазинам… — рассмеялся Науйокс, подмигнув жене, — на колесах-то? Очень даже. Это не пешком ходить. Больше купите — больше увезете.

Что будет после обеда и вечером, Маренн не знала. Не знала она также, что, сев в машину и направляясь домой, Науйокс спросил Ирму:

— Ну, как тебе выбор нашего друга?

— Я так поняла, что речь идет пока что только о работе, — заметила та удивленно.

— Вот уж не надо сказок! — уверил ее Науйокс, — Работа — работой. Но сама знаешь: работа, она — не волк. Анна фон Блюхер уже получила полную отставку. Рвет и мечет в бессильной ярости. Это неспроста все, я тебе говорю. А вообще?

— А вообще, она очень красивая, ответила Ирма с грустью, — И, по-моему, не очень счастливая.

— Еще бы, побывав в лагере…

— Не только из-за лагеря, я думаю, что и до него…

— Ну, это вопрос тонкий… — согласился с ней Науйокс и повернул стартер.

Парикмахер и косметолог заняли половину следующего дня. Дети оставались на вилле под присмотром горничной. Маренн равнодушно отнеслась к тому, что ее внешности, как выразилась Ирма, придадут прежний блеск и очарование. Она вполне понимала, что оставалась очень худа, слаба и бледна. Какое уж тут очарование? Но седину в волосах закрасили — их расчесали и уложили в прическу, привели в порядок лицо, навели макияж.

Маренн смотрела на себя в зеркало, слушала восторженные отзывы мастеров и других клиенток о ее волосах и прекрасных внешних данных, любезно улыбалась и… видела себя совершенно чужой. Она не узнавала себя совершенно и почему-то относилась к этому равнодушно.

В магазинах она ничего не выбрала ни для себя, ни для детей — безучастно взирала на витрины, прошла по отделам, так ни к чему и не притронувшись, ни на чем не остановив внимания. Продавцы и посетители, замечая, смотрели на нее с сочувствием: как ни старались кудесники куафюры и макияжа, в Маренн легко можно было разглядеть серьезно больного человека.

Ирма всячески старалась развлечь и подбодрить свою подопечную, рассказывала забавные истории о бесчисленных знакомых, любительницах походов по магазинам. Накупила всякой всячины для дома, но на вопрос Маренн, за чей счет ей предлагается что-то приобрести и кто оплатил услуги парикмахера и косметолога, легкомысленно пожала плечами.

— Не знаю. Алик сказал, что все согласовано. Да это и неважно. У нас же есть кредитная карта…

— Чья?

— Науйокса. Нам хватит, не волнуйтесь, — рассмеялась Ирма. — На всякий случай Скорцени оставил ему свою, а тот и вовсе не бедный, поверьте, у них заводы в Австрии. А вообще, я думаю, — предположила она, — за счет организации. Но не знаю, не знаю… — махнула рукой нетерпеливо. — Право, что за вопрос для женщины, за чей счет! За счет мужчины, конечно!

За счет мужчины — Маренн не обратила внимание на последнее высказывание, приняв его за шутку. А вот за счет организации… За счет гестапо, что ли? Очень интересно. Слава Богу, что она ничего не купила.

Единственное, что немного порадовало Маренн и заставило ее улыбнуться во время поездки — это Берлин. Он был прекрасен! Залитый светом низкого осеннего солнца, еще окутанный золотым и багряным убором опадающих листьев, которые так успокаивающе шуршали под ногами, — забытый шелест осыпавшейся роскоши каштанов на Елисейских Полях в Париже. Город почти не изменился за два года, что она отсутствовала в нем. Правда, ей показалось,что на улицах появилось гораздо больше людей в военной форме, и это настораживало. Германия явно наращивала свои военные «бицепсы».

Читая обнаруженные на вилле газеты, Маренн уже знала теперь о недавнем триумфе аншлюса. Она знала, что вступившие в Австрию войска немецкого фюрера австрийцы встречали на ура и забрасывали цветами. Все села и города украшали флаги со свастикой, а с шинели генерала Гудериана восторженные поклонницы сорвали все пуговицы на сувениры. Она знала, что танки Гудериана двигались по Австрии, украшенные флагами двух стран и зелеными еловыми ветками. Их заливали реками шампанского, а солдат и офицеров носили на руках.

Когда Маренн спросила о тех событиях Науйокса, тот ответил с привычной для него иронией: «Встречали здорово. Но наши там первым делом всю колбасу съели, а также скупили масло в магазинах. Как говорится, под общий шумок!»

Стотысячная толпа на площади в Вене в искреннем восторге встречала Гитлера. Немецкий фюрер посетил монастырь, где когда-то учился пению и гербом которого служила известная теперь всему миру свастика. Он возложил венок на могилу родителей, а 14 марта в сопровождении кортежа мотоциклистов въехал в австрийскую столицу.

Измученная кризисом и безработицей Австрия радовалась вступлению в рейх. За «великий союз германских народов и Единую Германскую империю» во время плебисцита высказалось девяносто девять процентов австрийцев. Над отелем «Империал» на площади Шварценберг свисали длинные красные знамена со свастикой. С балкона королевского «люкса» фюрер произнес перед австрийцами речь.

Все газеты опубликовали ее, и Маренн спустя почти полгода прочла, что сказал тогда германский фюрер. Гитлер вспоминал, как в юности он мечтал попасть в роскошный отель. «Я видел мерцающий свет и люстры в вестибюле, проходя мимо, — говорил он проникновенно с балкона отеля, — и знал, что и ногой ступить не могу внутрь. Однажды вечером после метели, когда выпало много снега, я получил шанс заработать денег на еду, сгребая снег. По иронии судьбы пятерых или шестерых из нашей группы послали чистить снег у "Империала". В этот вечер там давали прием Габсбурги. Я видел, как из императорской кареты вышли Карл и Зита и величественно по красному ковру вошли в отель. А мы, бедные черти, убирали снег и снимали шляпы перед каждым приехавшим аристократом. Они даже не взглянули на нас, хотя я до сих пор помню запах их духов. Мы были для них ничто, как падающий снег, метрдотель даже не удосужился вынести нам по чашечке кофе. И в тот вечер я решил, что когда-нибудь вернусь в "Империал" и пройду по красному ковру в этот роскошный отель, где танцевали Габсбурги. Я не знал, как и когда это будет, но я ждал этого дня. И вот я здесь». Что ж, замечательная картина, — грустно улыбнулась Маренн, прочитав мемуары бывшего чистильщика снега.

Итак, у Австрии новая миссия и новое название — Остмарк. Австрийская армия включена в вермахт, австрийские генералы проскакали на параде на конях вслед за фельдмаршалом фон Беком. Даже католическая церковь ратовала «за рейх». Конечно, в выступлении Гитлера чувствовалась львиная доля пропагандистской риторики.

Но он был австрийцем и, возможно, действительно когда-то и чистил снег перед отелем «Империал», но вряд ли он мыслил тогда так широко и далеко, как рассказывал два с лишним десятка лет спустя, находясь в зените своей славы.

Кто он такой, этот фюрер, этот вождь, спаситель и благодетель всех немцев, создавший на смену Австрийской империи Великую империю германских наций? Отверженная габсбургская принцесса, двоюродная племянница Карла Первого, имевшая все основания обижаться на своих именитых родичей, Маренн тем не менее часто, уже после падения Габсбургов, посещала отель «Империал» и танцевала на венских балах.

Теперь же, проведя два года в заточении в лагере, куда ее отправила полиция этого самого фюрера, и читая его речи у камина на безвестной и безымянной вилле, в глуши лесов, скорей всего, тоже принадлежавшей полиции, не имея ни малейшего представления о своем будущем, также полностью зависящего теперь от этой самой полиции и ее фюрера, Маренн, однако, иронически улыбалась про себя: напрасно Карл тогда не прихватил этого юнца с собой на банкет. Знаменитое высокомерие и напыщенность Габсбургов! Они дорого обошлись династии в восемнадцатом году, а теперь, двадцать лет спустя, так же дорого обходятся Австрии.

Сложись иначе, и сейчас фюреру не о чем было бы рассказывать. То, что было для него мечтой, для нее, Маренн фон Кобург, всегда или почти всегда каждодневной реальностью. Но его мечта сбылась, а ее реальность теперь казалось очень печальной. Что ж, если Австрия выбрала, если Австрии так хорошо…

У Маренн и прежде имелось не так уж много нрав при австрийском дворе, а теперь, когда положение ее и вовсе скверно — тем более. Хорошо, что не пролилась кровь. Так значит, теперь она гражданка рейха? Подданная этого самого фюрера? Она, принцесса фон Габсбург?! Ну и дела… Впрочем, то, что она — принцесса фон Габсбург, знает пока только она одна. И это очень хорошо, потому что, судя по статье в газете, фюрер Габсбургов недолюбливает.

Представить только: он топал своими сапожищами в Шенбрунне и в Хофбурге, нашлепал на красном ковре в «Империале», наверняка забыв вытереть ноги… А как же Фрейд? Маренн переживала за учителя. Удалось ли ему выехать из Вены? Ведь Фрейд —еврей, а Гитлер, как известно, евреев не жалует. Ответа ца этот вопрос в газетах не нашлось, имени знаменитого ученого в них не упоминалось.

Зато полосы пестрели хвалебными и восторженные речами в адрес фюрера и его сподвижников. Вот Геринг… Маренн помнила его по мировой войне. Раздобрел и тоже стал большим человеком на волне политической деятельности. Теперь — правая рука фюрера. А вот и очень знакомая фамилия: в свите Гитлера — принц Саксен-Кобург Готтский, ее родственник. «Очень мило, — подумала Маренн с сарказмом, — как это в его стиле, уметь пристроиться». Наверняка подметал веничком ковер, прежде чем на него ступил фюрер, и шаркал ножкой. Или нет, как это модно теперь, усердно махал рукой: «Хайль Гитлер!» Как он поживает там сейчас, в ее Кобургском бастионе? Безумно рад, что она исчезла, и можно не сомневаться, что уже обосновался со всей семьей.

После обеда на виллу снова приехал знакомый, а в сущности, совершенно незнакомый Маренн офицер, который доставил ее и детей из лагеря. Что она о нем знала? Да ничего. Даже имени не удосужился назвать.

— Барон Ральф фон Фелькерзам, — любезно представила Маренн молодого человека Ирма. — До вечера — отдаю Вас на его попечение. У него есть к Вам какое-то дело. Он сам Вам объяснит. А я не прощаюсь, — она ласково пожала руку Маренн, — увидимся вечером. Надеюсь, сегодня мы проведем время повеселее.

— Прошу в машину, — без излишних вступлений предложил фон Фелькерзам.

— Мы куда-то поедем, барон? — поинтересовалась Маренн.

— Да, — коротко ответил он, подавая ей пальто.

— А дети?

— С детьми пока побудет фрау Кох.

Фон Фелькерзам проводил Маренн к автомобилю. «Так значит, фамилия Ирмы — Кох, — размышляла она по пути. — Странно, почему же Ирма не носит фамилию мужа?» Она удобно расположилась на заднем сиденье автомобиля — уже знакомое ей место, в очень знакомой машине…

Как и в первый раз, Ральф фон Фелькерзам сам сел за руль. Мягко шурша шинами по гравиевой дорожке, автомобиль тронулся. Ворота автоматически распахнулись перед ними, как по мановению волшебной палочки.

Гуляя по саду, Маренн несколько раз подходила к ограде — ворота казались наглухо запертыми. Наверное, ими кто-то управляет.

А Ирма… Ирма… Мысленно Маренн снова перенеслась к своей новой знакомой. Сегодня утром, во время их совместной поездки в Берлин, Маренн стала невольной свидетельницей странной картины.

На перекрестке машину остановили полицейские, чтобы пропустить кавалькаду черных автомобилей с флажками «СС» на крыльях — должно быть, ехал какой-то важный чин. Увидев их, Ирма побледнела и вся подалась вперед, как будто хотела рассмотреть кого-то за затемненными стеклами автомашины, промчавшейся по центру. Лицо ее напряглось, губы нервно дрожали, она судорожно сжимала пальцами обшивку переднего кресла, весь облик выражал растерянность и смятение. Буря чувств, обычно тщательно скрываемых, проскользнула по ее лицу, исказив его почти до неузнаваемости.

Маренн решила предложить Ирме помощь, но удержалась, понимая, что лучше промолчать. Без сомнения, что-то связывало фрау Кох с человеком, сидевшим в правительственном автомобиле, что-то очень сильно тревожило ее. Доброжелательная и уравновешенная, она в этот момент совершенно не походила на себя: она страдала, сердилась, терзалась только одной ей известными мыслями.

Долго потом Ирма не могла успокоиться в салоне: она нервно ходила взад-вперед, курила и с трудом выдавила из себя улыбку, приветствую парикмахера. Но взяла себя в руки. Кто был этот важный нацистский сановник и какую роль он играл в жизни Ирмы, Маренн посчитала неуместным спрашивать, но происхождение черных печальных кругов под глазами новой своей подруги теперь не составляло для нее тайны.

Раздумывая над поведением Ирмы, Маренн не наблюдала за дорогой. Куда они едут? Похоже, выехали из пригорода. Снова замелькали оживленные берлинские улицы, красочные витрины магазинов, афиши кинотеатров. Что это за район? Маренн казалось, она узнавала дома и скверы, мимо которых следовала машина фон Фелькерзама. Она сама нередко ездила здесь раньше, направляясь к самому центру города. Ну, как же. Она не могла забыть! Конечно, она всегда так ездила в клинику Шарите!

До ареста, верная своим привычкам, она тоже поселилась в пригороде — снимала этаж одного из частных домов. Значит, служебная вилла гестапо находится недалеко от того места, где она раньше жила. Разве могла она подумать, просыпаясь каждое утро в уютной спальне на втором этаже симпатичного домика с красной черепичной крышей или возвращаясь каждый вечер из клиники или университета домой, что где-то совсем рядом, за лесом, у неизвестного ей лесного озера дивной чистоты и красоты, обосновалось… гестапо? И пройдет не так уж много времени, когда эта зловещая тень выползет из-за леса и накроет ее дом, ее жизнь, все разрушит и все сломает…

— Мы едем в Шарите? — спросила она у Фелькерзама, нарушив царившее до сих пор молчание. Барон не отличался разговорчивостью — она заметила это в прошлый раз. А может быть, ему просто приказано не разговаривать с ней? На этот раз он тоже не ответил на ее вопрос. Да впрочем, ответа и не понадобилось. Маренн уже узнала улицу, на которую повернула машина барона.

Через несколько мгновений автомобиль затормозил у ограды клиники Шарите. Раскрылись ворота — они въехал в парк, раскинувшийся перед фасадом хорошо знакомого ей старинного здания, проехали по аллее, ведущей к парадному входу, и остановились перед ним. Ральф фон Фелькерзам вышел из машины и, открыв заднюю дверцу, предложил руку Маренн:

— Прошу Вас, фрау.

Она удивленно спросила:

— Зачем Вы привезли меня сюда?

— Вы знаете это здание? — сухо поинтересовался он, и Маренн почему-то не понравилась его интонация.

— Конечно, — ответила она, следуя за бароном по лестнице, — это клиника Шарите.

— Очень хорошо, фрау.

Фон Фелькерзам распахнул перед ней парадные двери. В полном недоумении Маренн вошла в холл. Ее сразу же охватило ощущение, что двух лет отсутствия как не бывало — клиника жила обычной жизнью, по раз и навсегда заведенному порядку. Стояла тишина — по расписанию после обеда господствовал «тихий час». Больные спали или просто отдыхали в своих палатах, медицинский персонал занимался подготовкой к вечернему обходу и процедурам, в холле было пустынно, и каждый шаг Маренн по чисто вымытому мраморному полу повторялся эхом под сводами высокого лепного потолка.

Вот из боковых дверей появился какой-то озабоченный санитар — он нес чистое белье. Маренн лицо его показалось знакомым, но имени вспомнить она не смогла. Не глядя на нее, санитар поспешно прошел к лестнице, ведущей на второй этаж, и тут… поднял голову, повернулся. Увидев Маренн, остолбенел и… быстро исчез, словно испарился. Что это с ним? Очевидно, что он ее узнал. Но почему испугался? Может быть, ее уже считают мертвой?

Маренн не знала, что объявили персоналу после ее неожиданного исчезновения чуть ли не посреди рабочего дня, а теперь этот незадачливый парень выглядел так, будто увидел призрака, и очень странно повел себя. В чем дело? Маренн не на шутку разволновалась и встревожилась: зачем они привезли ее сюда? Чего от нее хотят? Показать сотрудникам клиники «злоумышленницу», наглядно продемонстрировав, что их ждет, если они проявят несговорчивость и непослушание?

Но откуда взяться этим самым несговорчивости и непослушанию в клинике Шарите, где, как она знала, все всегда были довольны: обеспечены работой и хорошим жалованьем. Здесь подобрался цвет профессуры и высококвалифицированный средний и младший персонал. Хотят в очередной раз испытать саму Маренн? На что? Впрочем, зачем гадать? Наверное, скоро все прояснится. Надо подготовиться, собраться, не раскисать. Мало ли что… Если бы они оправдали и освободили ее — было бы ясно. Реабилитировать известного специалиста в глазах ее коллег, которым конечно же известно о ее аресте — их прямой долг. Но ведь ничего подобного не произошло. А может быть, именно это они и собираются сделать… Маренн очень надеялась — ведь она невиновна… Но почему не предупредили, к чему вся эта секретность?

От переживаний у Маренн заболело сердце. Господи, ну куда же провалился этот барон фон Фелькерзам, очень любезный и молчаливый. Уж скорее бы пришел… Сказал, подождите здесь, и пропал. Мало ли кто еще может здесь пройти и увидеть ее. Она не хотела лишних встреч с темп, с кем работала прежде, хотя, как уже поняла, таких встреч ей не избежать.

— Дорогая фрау Сэтерлэнд, я так рад!

Кто это? Маренн вздрогнула. Да что там! Конечно, она сразу узнала окликнувший ее голос с мягким австрийским акцентом, столь дорогим и привычным ей. Маренн повернулась. По лестнице к ней спустился заведующий психиатрическим отделением клиники профессор Берлинского университета, ее давний коллега и хороший друг, элегантный, воспитанный, статный, высокообразованный Макс де Кринис. Вот так встреча. Это уже не санитар. Это намного серьезней. Маренн растерялась. Как ей вести себя? Как ни в чем не бывало или все же…

Но, судя по всему, де Кринис был хорошо осведомлен о ее делах и, более того, он ее ждал. Дружелюбно улыбаясь, профессор подошел к Маренн и, поклонившись в знак приветствия, галантно поцеловал руку, счастливо избежав замечаний по поводу ее долгого отсутствия или изменений в ее внешности: он был хорошим дипломатом и психологом, Макс де Кринис.

Я пригласил Вас, чтобы проконсультироваться по одному вопросу, — пояснил он, провожая Маренн в свой кабинет, — случай очень, серьезный, и для того,чтобы принять решение, мне необходимо знать Ваше мнение, — он вел себя настолько естественно,что Маренн показалось, будто только утром он позвонил ей по телефону и она приехала по его просьбе. А еще вчера за чашкой кофе, как водилось прежде, они говорили с ним о пациентах, об их недугах, о средствах и методах лечения… Двух лет не прошло — они исчезли! Она вчера уехала — сегодня, как обычно, вернулась в клинику, задержавшись с утра в университете.

Макс де Кринис пригласил Маренн присесть, налил чашечку кофе, предложил сигарету — она отказалась от всего. Она никак не могла принять тот же свободный, непринужденный тон, которым они общались прежде и который профессор, словно, по привычке, предложил ей сейчас. Маренн не удавалось избавиться от ощущения, что все с ней происходит во сне — такого не может быть, никак не может! Зачем? Почему? Ее освободили? Вот гак вот просто, не говоря ни слова? Но так не бывает…

Де Кринис, конечно же, видел ее замешательство. Но по-прежнему делая вид, что ничего не замечает, и ни о чем не спрашивая, протянул Маренн историю болезни:

— Вот, ознакомьтесь, фрау Ким. Я полагаю… — он высказал свое мнение, и Маренн сразу насторожилась — оно показалось ей легковесным. Что случилось с профессором? Прежде за де Кринисом не замечалось поверхностности суждений — он всегда отличался вдумчивостью и серьезностью.

Ощущение искусственности происходящего, родившееся благодаря такому открытию, теперь не покидало ее. Закравшиеся с самого начала подозрения становились все яснее. Подставка? Розыгрыш? Ее проверяют?

Догадавшись, Маренн не на шутку рассердилась. И, отодвинув чашку с кофе так, что ее содержимое едва не расплескалось на стол, резко, но корректно опровергла доводы де Криниса. Он должен знать ее манеру — зачем же нарываться!

Она, конечно, замечала, что профессор очень внимательно смотрит на нее и слушает. Он не возражал. По его лицу легко читалось, что он даже полностью согласен с ней. Тогда для чего он порол эту чушь?!

— Зачем рассуждать условно? Давайте посмотрим пациента, Макс! — потребовала от него Маренн, — невозможно делать заключения, исходя только из теоретических предпосылок.

— Пожалуйста, — легко согласился тот.

Вот так штука. Ей даже не пришлось идти в палаты. Пациент находился в помещении, соединяющемся с кабинетом де Криниса.

Создавалось четкое впечатление, что все подготовлено заранее — без сомнения, ее ждали. Ее вынуждали сыграть роль в хорошо поставленном спектакле, но опять таки — ради чего? Цель до сих пор была ей непонятна.

Легкость и непринужденность профессора де Криниса исчезли сами собой. Теперь и он чувствовал себя скованно, хотя всячески старался не показать перемены — он явно нервничал, это чувствовалось. Он ощущал неловкость от того, что пытался поймать Маренн на удочку — она прекрасно разгадала его игру, сразу же заметив, что он нарочно высказал заведомо неверный диагноз, точнее, заведомо полуневерный. Он, профессор психиатрии — было от чего покраснеть!

Только дилетантка могла попасться на такую уловку. А может, — Маренн вдруг словно ударило в голову прозрение, — может быть, они не верят, что она — это она, и теперь испытывают ее профессиональную пригодность?! Но это же и вовсе какой-то бред. И де Кринис участвует во всей этой затее?! И Зауэрбрух, директор клиники Шарите — он незаметно появился во время осмотра больного, но держался в стороне, наблюдая издалека за ее действиями.

Интересно, кто еще наблюдает? Маренн душило возмущение. Этот оберштурмбаннфюрер Скорцени? Или кто-нибудь из его компании? Она не сомневалась, что где-то за ширмой прячутся некоторые «заинтересованные» лица, которые все это придумали и наверняка считают свою идею гениальной.

Самозванка… Они заподозрили, что она — самозванка! Теперь уж Маренн не постесняется! Де Кринис и Зауэрбрух — раз они согласились подыгрывать гестапо — пусть потерпят. Профессора, доктора наук — им не жаль их профессиональной чести, так пусть получат, что заслужили. Маренн не пощадила их: к чему щепетильность? Она разобрала по пунктам, разгромила в пух и прах все возведенное ими лженаучное здание «умозаключений», оказавшееся на деле обычной «мышеловкой», в которой сам профессор де Кринис представлял собой аппетитный кусочек сыра. Только она-то сыр не ест. Пусть знают, Маренн фон Кобург — это Маренн фон Кобург. Никто не смеет ее подозревать и ставить под сомнение ее профессионализм! Сначала они обвинили ее в политической неблагонадежности, в непорядочности, чуть ли не в шпионстве, теперь — сомневаются в ее квалификации как специалиста! Пожалуй, они чересчур хватили!

Слушая разоблачения Маренн, безжалостно обрушившиеся на его голову, профессор де Кринис краснел и бледнел поочередно не один раз. Он даже не мог вставить слова, точнее, не имел на то права, — строгие, неумолимые, разящие наповал аргументы летели в него, как тухлые яйца в плохого артиста. Ему было стыдно, он стушевался, он был не рад, что связался со всем этим! И в то же время ощущал несказанную радость — ведь он не сомневался ни на секунду, что перед ним она, Маренн фон Кобург, или Ким Сэтерлэнд, как теперь называют ее. Кто же еще? Только она может настолько глубоко рассуждать о предмете, который не под силу многим нынешним светилам — он специально подобрал ей случай, ой-ой-ой какой!

Здесь мало быть профессионалом, тут надо быть Маренн фон Кобург, чтобы разобраться и дать верное заключение — это ее докторская диссертация в Венском университете, едва ли не единственная в Европе она разрабатывала такую тему.

Что же сказать — все ясно. Маренн неподражаема. Конечно, это она. Теперь уж де Кринис со спокойной душой может уверить Вальтера — да, это она. Освободите ее поскорей, дайте ей возможность работать, она принесет Германии великую пользу, облегчит страдания стольких людей! Это она! Наверное, Шелленберг, который наблюдает за всем происходящим, и сам видит: так нельзя сыграть. Знания, профессионализм, тем более столь восхитительно высокого уровня, уже не сыграешь: это — дар, это — уникально… И как узнаваема Маренн — нетерпимая к дилетантству, язвительная, бесстрашно отстаивающая свою точку зрения…

Когда де Кринис увидел ее в вестибюле, сердце его сжалось, хотя он ничем не выдал своих чувств: худая, без сомнения, тяжело больная, измученная, иссохшая… Словно все жизненные соки вытянуло из нее это несправедливое заключение в лагерь. Она медленно поднималась по лестнице, она задыхалась — так ей было тяжело: видно, что-то неладно с сердцем.

А за что? За что они упекли ее туда? И зачем Вальтер придумал эту проверку? Де Кринис не разделял скептицизма молодого друга.

Маренн так слаба — ее сердце может просто не выдержать. Требуется огромное нервное и физическое напряжение, чтобы доказать истину, он-то знает это, а она… Ей просто нечего напрягать — у нее нет сил.

И все же… Когда он усадил ее в кресло в своем кабинете, он сразу заметил — Маренн казалась равнодушной ко всему, растерянной, ошеломленной встречей и глубоко удрученной своим положением. Но как она преобразилась, как только речь зашла о деле! Откуда появилась потухшая, казалось бы, энергия, глаза заблестели, мысль заработала четко, как и в прежние времена, а руки — тонкие как ниточки, синюшные, с длинными, костлявыми пальцами, — как ловко и уверенно они действовали, натренированными, опытными движениями обращаясь с больным. А как она негодовала! Как ее возмутили его заведомо неверные, провокационные рассуждения!

«Маренн, простите. Не я затеял все это. Но как же здорово, Маренн, что Вы сейчас меня так ругаете, не щадите моих заслуг. Как же здорово!»

Профессору очень хотелось крепко сжать руку Маренн, сказать ей: ты права, моя дорогая, сильная моя, талантливая. Как же мне жаль тебя, как ты страдала…

Внезапно речь Маренн прервалась. Лицо ее смертельно побледнело, она зашаталась. Де Кринис подхватил ее. Сомнений не оставалось — сердечный приступ. Санитары перенесли Маренн в свободную палату и уложили там на кровать. Подоспевший врач-кардиолог сразу же установил, что сказываются последствия тяжелого заболевания, перенесенного в лагере. «Сердце в таком состоянии, что даже трудно вообразить, — сокрушался он. — Как могло такое произойти? Женщина с очень серьезным заболеванием. Кто ее наблюдает? Как это — никто?»

Увы, прежде Маренн никогда не жаловалась на сердце. В сложившейся ситуации профессор Макс де Кринис не имел права объяснить коллеге все детали, касающиеся состояния больной, — ее двусмысленное положение и неопределенное будущее. И потому просто попросил оказать помощь, с грустной улыбкой слушая, как возмущается кардиолог но поводу запущенного недуга. Что ж, может быть, ему еще представится случай, а может… Думать о худшем не хотелось.

— Теперь, я надеюсь, ты убедился, Вальтер, — взволнованно сказал он Шелленбергу, входя в кабинет, где ожидали его бригадефюрер СС и его адъютант, наблюдавшие за экспериментом. — Теперь ты убедился сам. Я могу лишь еще раз подтвердить: да это она, Ким Сэтерлэнд, принцесса Маренн де Монморанси, эрцгерцогиня фон Кобург-Заальфельд, принцесса Бонапарт, называйте ее, как хотите, но это — она. Имя здесь ничего не меняет, — де Кринис сел в кресло, закурив сигарету.

— Что с ней? — спросил озадаченно Вальтер Шелленберг.

— Сердце, — ответил де Кринис с грустью. — Что еще? Не выдержало нагрузки.

— Это опасно?

— Да. Ее надо лечить, и серьезно… Хотя прежде я не припоминаю, такого не было…

— Она тяжело болела в лагере, — вспомнил Шелленберг, — Скорцени говорил мне об этом. Так что возможно, осложнение…

— Конечно, возможно, — подтвердил де Кринис с сарказмом. — Еще как! Вальтер, — он серьезно посмотрел на бригадефюрера, — так нельзя. За что ее держат там? Какой она враг? Надо разобраться наконец. Маренн — великолепный специалист. Разве она не нужна нации? Вальтер, я прошу… Теперь, когда все мы удостоверились…

— Дорогой Макс, — Шелленберг встал и, подойдя к де Кринису, положил ему руки на плечи, — не надо так волноваться. Обещаю тебе, все решится в ближайшем будущем. А пока… Есть определенные бюрократические условности. Мне необходимо от тебя письменное заключение. Я представлю его рейхсфюреру Гиммлеру в подтверждение своих доводов. И многое, многое еще надо обдумать.

— Я все уже писал, Вальтер, — недовольно возразил де Кринис, отвернувшись, — не хватит ли, а?

— Не хватит. Не простое это дело, Макс, — негромко, но твердо заключил Шелленберг и тут же попрощался. — Мне необходимо ехать. Увидимся.

Профессор де Кринис видел, что его молодой друг крайне озабочен. Он знал Вальтера Шелленберга с юности и всегда принимал в своей семье как сына. Вальтеру даже предоставлялась отдельная комната в доме профессора, и он мог приходить и уходить, когда ему вздумается. Нередко они совершали вместе верховые прогулки, и Шелленберг однажды даже уговорил де Криниса принять участие в одной из операций СД, связанной с похищением в Голландии двух английских агентов.

Интеллигентному Максу де Кринису предоставлялось сыграть роль правой руки руководителя оппозиционной группы офицеров, недовольных гитлеровским режимом, которая якобы существует в вермахте. Что ж, де Кринис выглядел весьма убедительно, хотя нанервничался и натерпелся страха в те недавние октябрьские дни.

Во время операции особо отличился штандартенфюрер СС Науйокс, один из командиров эсэсовского отряда, вступившего в перестрелку с англичанами. Этот смелый малый был удостоен ордена Железного Креста за храбрость. Де Кринис не мог без восхищения наблюдать, как командир эсэсовцев, гибкий и сильный, выскочив из ворвавшейся на стоянку машины, вел настоящую дуэль с одним из агентов. Стрелял он методично, тщательно прицеливаясь.

Правда, де Криниса старший эсэсовец обругал и посоветовал поскорее убираться к черту, но профессор и сам понял, что в такой ситуации он, пожалуй, лишний. Только же он свернул за угол — на тебе, лицом к лицу столкнулся с верзилой-голландцем, который сграбастал его за шиворот и сунул под нос огромный пистолет. Де Кринис пытался сопротивляться, но дело грозило закончиться весьма печально.

В последний момент, когда верзила уже нажимал спусковой крючок, его руку отвели в сторону и пуля прошла в каких-нибудь двух-грех сантиметрах от головы де Криниса. Спасением он снова был обязан вмешательству Науйокса, который пригрозил: «Ну, профессор! Вечно вы попадетесь под руку!» и крепко выразился в заключение.

Странно, но похожая история случилась в тот день и с самим. Вальтером Шелленбергом. А вообще неразбериха царила повсюду. Единственное, де Кринису очень понравилась речь, которую ему поручили произнести во время великолепного совместного обеда с устрицами, которыми угощали англичан еще до того, как разразилась перестрелка. Профессор использовал случай и блеснул венским очарованием! Впрочем, надо отметить, обстановка в целом была приятная. Но потом все изменилось…

Науйокс позже сожалел, что подстрелил того англичанина или голландца — де Кринис так толком и не понял, кто он был. «Тут уж кто кого: он выстрелил первым, — рассказывал Альфред после награждения, — а я оказался лучшим стрелком». Несмотря на некоторую солдатскую грубоватость, Науйокс нравился де Кринису. Он хорошо знал его жену, очаровательную блондинку Ирму Кох.

У молодой женщины существовали проблемы со здоровьем, и де Кринис неоднократно предлагал ей обследоваться. Но она упорно отказывалась, а в последнее время и вовсе сторонилась его. Боялась, что он вызовет ее на откровенность или что-то угадает. Как специалист, профессор не мог не заметить, что главная причина недугов Ирмы кроется как раз в том, что она тщательно скрывала от посторонних глаз.

Что ж, полковник медицинской службы профессор Макс де Кринис напишет Вальтеру Шелленбергу еще один рапорт и выскажет, свое «горячее» мнение: Маренн де

Монморанси, принцессу Бонапарт, Ким Сэтерлэнд, как бы они ее ни называли, необходимо как можно скорее освободить из заключения. Напишет, как уже написал после посещения лагеря. Ему вовсе не составляло нужды проводить эксперимент, он все понял в лагере и ни секунды не сомневался.

Бедняжка — она страдает несправедливо из -за одного подонка, который написал на нее донос. Кто его подбил только… сам бы не додумался… Де Кринис уже несколько раз пытался выставить этого отвратительного, бездарного лентяя с кафедры, но не получалось: у него всегда находились высокие покровители, и теперь профессор знает, каковы они — это люди из гестапо. Омерзительно! На кафедре де Криниса, в университете! Но ничего… Подождите. Виновник получит свое — де Кринис добьется этого. Духа его не останется в университете. Только бы по Маренн было принято благоприятное решение! А потому не стоит тянуть — надо сразу же выполнить все, что от него зависит!

Размышляя так, профессор вызвал секретаря и распорядился не беспокоить его в ближайший час. Уединившись в кабинете, он выпил чашечку венского кофе с молочной пеной и принялся составлять для Вальтера Шелленберга заключение по только что проведенному эксперименту.