Строптивая узница.
Германия, 1938 год
Оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, в элегантном черном мундире, перетянутый ремнями, медленно шел вдоль строя заключенных, постукивая стеком по голенищам зеркально начищенных сапог. Порывистый осенний ветер рвал полы распахнутого плаща, мелкие капли дождя скользили по лакированному козырьку фуражки с высокой тульей.
Рядом с ним, почти прижимаясь брюхом к земле, ползла, скаля клыки, большая серо-черная овчарка, готовая к прыжку. За спиной оберштурмбаннфюрера два автоматчика из охраны лагеря со «шмайсерами» наперевес следили за каждым движением полуголодных, посиневших от холода людей, выстроенных в шеренгу на плацу в честь приезда высокого гостя из Берлина. За автоматчиками виднелось взволнованное лицо коменданта лагеря. На вышках застыли у пулеметов часовые.
Дыхание осени становилось все ощутимей. Дождевые тучи низко склонялись над землей. Всё вокруг было окрашено в серые безрадостные тона. Острым взглядом светлых глаз из-под черного козырька фуражки с высоты своего почти двухметрового роста оберштурмбаннфюрер Скорцени надменно осматривал каждого из заключенных, не задерживаясь ни перед кем.
Однако, внезапно раздавшийся за его спиной шум заставил его остановиться и оглянуться. Одна из заключенных, невысокая женщина с длинными спутанными волосами, вышла из строя и, несмотря на окрики часовых, медленно шла по плацу к противоположному краю шеренги, где небольшой группкой, испуганно прижавшись друг к другу, стояли дети.
— Стоять! — голос коменданта сорвался на визг. Щелкнули затворы автоматов, овчарки с лютым лаем рвались на поводках. Но женщина, казалось, ничего не слышала. Она шла, не останавливаясь, не обращая внимания на искаженные ужасом лица заключенных, даже не оглянувшись на крик коменданта. — Огонь!
— Отставить, — оберштурмбаннфюрер Скорцени властным движением руки приказал коменданту подождать. Все стихло. В несколько шагов он догнал заключенную и преградил ей путь.
— Фрау, кажется, далеко собралась? — спросил с заметной иронией.
Склоненная голова женщины находилась где-то на уровне его груди. Спутанные волосы, заострившиеся от истощения черты лица, поникшие плечи. Она дрожала от холода и едва держалась на ногах, переступая босыми ступнями в размокшей от дождя земле.
— Там — дети, мои дети, — едва слышно прошептала она и подняла глаза. Что-то далекое, почти забытое померещилось ему в этом сине-зеленом взгляде усталых, измученных глаз. Она не боялась его. Спокойно и прямо она смотрела ему в лицо.
— Какие еще дети? — спросил он резко.
— Мой сын, вон он, — сказала она, указывая куда-то за его спиной. — Позвольте мне помочь ему, господин офицер.
Скорцени обернулся. Светловолосый мальчишка лет четырнадцати с перепачканным грязью лицом сидел на земле, схватившись обеими руками за ногу, которую, похоже, свело судорогой. Он больше не стонал — испуганными глазами, весь обратившись в зрение, он наблюдал за матерью. Толкая его прикладом автомата, эсэсовец безуспешно пытался заставить его встать с земли.
— Это — Ваш сын? — заложив руки за спину, оберштурмбаннфюрер Скорцени снова обратился к заключенной.
— Да, позвольте мне, господин офицер, помочь ему. Ему больно.
— Только сын? Вы сказали — дети.
— Нет, у меня еще и дочь, — добавила она тихо.
— Всего то! Я думал, они все — Ваши, — усмехнулся он жестко. — Хорошо, Вы можете взять своих детей с собой в строй, — разрешил он.
— Спасибо, — женщина бросилась к мальчику и склонилась над ним. Тонкими синюшными руками он обвил шею матери. Она тихо уговаривала его по-английски:
— Ну, ну, все хорошо, попробуй идти. Осторожно наступай на ногу. Вот, вот так. Пойдем.
— Англичанка? — спросил Скорцени у подскочившего коменданта.
— Американка, герр оберштурмбаннфюрер, — отрапортовал тот. — Ну, хватит там, — приказал громко. — Встань в строй. Поставьте ее.
— Не нужно, пусть идет сама. Она же самостоятельная, — Скорцени едва заметно улыбнулся, — она не хуже Вас, гауптштурмфюрер, знает, что ей надо делать. Я посмотрю, у Вас здесь — демократия. Каждый ходит, куда ему хочется.
Комендант покраснел, пристыженный. Женщина медленно прошла обратно, поддерживая сына и ведя за руку темноволосую девочку с белым, почти прозрачным от голода лицом. Они встали в строй.
Оберштурмбаннфюрер Скорцени продолжил обход. На обратном пути он снова остановился перед женщиной. Она стояла, низко опустив голову, прижимая к себе детей. Ее длинные волосы, седые от корня и темные на концах, свисали, закрывая лицо.
— Что Вы там все время рассматриваете под ногами? Там ничего нет. Поднимите голову! — Стеком он отбросил ее волосы назад. — Надеюсь, ко мне не пристанут вши.
Женщина послушно подняла голову, но смотрела в сторону, полуприкрыв глаза длинными темными ресницами. Дождь моросил все сильней и каплями стекал по лицу. Намокшая одежда заключенной прилипла к телу. Она была худа. Но, несмотря на крайнее истощение, ее природная красота была неподвластна страданиям. Рваное серое рубище не могло скрыть прекрасные линии шеи, рук, плеч. Ее осанка напоминала поистине царственную. Вопреки всем унижениям, которые она испытывала, наперекор судьбе ее маленькое, измученное существо излучала спокойное достоинство, исполненное непреклонности и духовной силы.
Некоторое время оберштурмбаннфюрер молча смотрел на нее, высокие скулы на его лице напряглись, губы сомкнулись в ниточку, рука в тонкой черной перчатке еще крепче сжимала стек. Казалось, он сейчас ударит плетью по этому гордому, непокорному лицу. Женщина не шелохнулась. Повернувшись на каблуках, он стукнул стеком по голенищу сапога и в сопровождении овчарки и целой свиты лагерного начальства пошел к зданию комендатуры. На улице стало темнеть. Заключенных развели по баракам.
* * *
Комендант лагеря, пожилой уже гауптштурмфюрер СС, стоял навытяжку в своем собственном кабинете перед своим собственным рабочим столом, за которым, небрежно стряхивая пепел с дорогой американской сигареты, оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени излагал ему основные задачи лагерной администрации в связи с организацией на территории лагеря одной из разведывательных школ СД.
За спинкой кресла, в котором, положив ногу на ногу, сидел оберштурмбаннфюрер, стояли его адъютант Раух и несколько офицеров берлинской охраны. Серо черный красавец Вольф-Айстофель, любимец оберштурмбаннфюрера, лежал у ног хозяина, положив умную морду на носок его блестящего кожаного сапога.
— Таким образом, гауптштурмфюрер, — говорил Скор цени в заключение, — основная подготовительная работа по организации разведшколы ляжет на плечи лагерной администрации. Я безусловно завтра же подробно доложу о состоянии дел бригадефюреру СС Шелленбергу, а он, в свою очередь, донесет эту информацию до обергруппенфюрера СС Гейдриха и через него — до рейхсфюрера. Надо отметить, у Вас есть определенные недостатки: слабая дисциплина, большая смертность среди заключенных. Мы не можем позволять себе такую расточительность. Все должно быть спланировано. Тем более, Вам еще придется поработать с этим материалом. Необходимо будет выявить тех, кто согласится сотрудничать с нами. Они и станут первыми курсантами школы. Я ознакомился с картотекой. Там есть несколько действительно любопытных экземпляров. Так что забот у Вас прибавится, комендант. За созданием и работой школы будет лично следить рейхсфюрер Гиммлер. Для Вас это отличная возможность показать себя. Желаю успеха, — оберштурмбаннфюрер поднялся, скрипнув ремнями, потушил сигарету в пепельнице и поинтересовался:
А как у нас дела с ужином, комендант? Признаться, мы проголодались. Верно, господа? — обратился он к сопровождающим офицерам.
— Один момент, герр оберштурмбаннфюрер. Райнер! — комендант выглянул в коридор. И, пошептавшись с кем-то, туг же вернулся обратно:
— Все готово, герр оберштурмбаннфюрер. Ужин накрыт в столовой. Прошу Вас.
— Вы посмотрите, какая предупредительность, Раух. Хорошо быть гостем из Берлина: только скажешь — все уже готово.
Отто Скорцени взял лежащие на столе перчатки и фуражку и, наклонившись, потрепал жесткий загривок Вольфа-Айстофеля, который сидел рядом, тревожно навострив уши и понимающе вертел головой на каждое слово хозяина.
— А девочек Вы тоже подготовили, комендант? Скучно, понимаете ли, ужинать в сугубо мужской компании. Господа офицеры хотят расслабиться, отдохнуть.
— Здесь нет девочек, — комендант растерянно заморгал глазами. — Но мы можем послать в город за ними.
— Ну, пока Вы пошлете, пока их найдут, пока привезут — мы уже уедем, — поморщился оберштурмбаннфюрер. — К тому же мы проезжали этот город. Могу представить, какие там девочки. Одна зараза. Что нам скажут потом наши дамы в Берлине? Да, невеселая жизнь у Вас, комендант, — посочувствовал он насмешливо. — Вам бы куда-нибудь поближе к центру. Вот проявите усердие в организации школы, возможно, рейхсфюрер заметит Вас, появятся перспективы. Ну, что же вы встали? Ведите нас. Я же сказал, мы голодны как звери. Правда, Айстофель?
Что скажет зверь? Идемте, господа, хотя бы поедим. Надеюсь, еда у Вас приличная.
— Все самое лучшее, repp оберштурмбаннфюрер!
— Из города?
— Нет, местное.
— Это лучше, — кивнул Скорцени. — Я думаю, чище.
— Французское вино…
— Французское? Это не патриотично.
— Но…
— Да, ладно, ладно, я шучу. Не расстраивайтесь. А кстати, комендант, — Скорцени вдруг остановился. — А где эта Ваша смелая особа?
— Какая именно? — комендант непонимающе уставился на него.
— Ну, которая у Вас здесь гуляет, куда ей захочется, самостоятельная такая.
— Герр оберштурмбаннфюрер имеет в виду… — произнес комендант с опаской, догадываясь.
— Ту самую американку, — закончил за него Скорцени. — Она у Вас симпатичная. Вы обращали внимание, комендант?
— Признаться, нет, — стушевался тот.
— Напрасно. Вам было бы гораздо веселей вдали от города. Хотя, как я понимаю, она и так не дает Вам скучать. Пригласите ее, — приказал тут же оберштурмбаннфюрер. — Но, естественно, причешите, помойте, оденьте. Нам совершенно не нужно вшей. Если она так смело выходит из строя на плацу, может быть, она так же смело немного развлечет нас, и не надо посылать в город.
— Но она, как Вам сказать, герр оберштурмбаннфюрер, она строгая очень… э-э… — комендант замялся, — строптивая.
Скорцени вскинул удивленно брови и засмеялся:
— Вот так да! Она у Вас еще и строгая. Даже строптивая. Но то, что она смелая и очень вольно себя чувствует, это я заметил. Так еще и строгая… С кем же это она так строга? С Вами? И кто командует лагерем: Вы или она?
Впрочем, строгая — это даже любопытно, — смилостивившись над комендантом, он смягчил тон. — Таких у нас не было в Берлине. Давайте, ведите ее, может быть, она нам споет или сыграет на рояле. У Вас там есть рояль?
— Да, конечно …
— Ну, вот видите. Да нет, куда Вы! Поручите все Вашим подчиненным. А мы с вами наконец-то пройдем в столовую. Сейчас, Раух, нас развлекут, — Скорцени обратился к своему адъютанту. — Надеюсь, потом никто из местной публики не вызовет меня на дуэль, — заметил он вполголоса.
— Да кто посмеет, Отто! Из-за заключенной! — удивился тот.
А вдруг кто-нибудь уже положил на нее глаз, а комендант не в курсе.
— А что за дамочка?
Сейчас увидишь. Пока ты там копался бумагах, мне устроили настоящее представление на плацу.
— Кто? Комендант?
— Да ну, куда ему! Тут без него хватает артистов. Как во всяком захолустье, здесь своя труппа.
— Она красивая?
— Посмотрим. Мне показалось, что может быть красивой. Ты понимаешь, какая она красивая здесь.
— Говорят, фрейлейн Анна фон Блюхер очень ревнива, — напомнил Раух иронично. — Она не простит тебе, если узнает. Какое оскорбление — изменить генеральской дочери с заключенной!
— Потише, потише, — остановил его Скорцени. — Во-первых, еще ничего не произошло. Во-вторых, она все равно ничего не узнает, если ты не доложишь, а тебе я не рекомендую проявлять рвение: ты — мой адъютант, а не ее. А в-третьих — это ее трудности. Мне глубоко безразлично, что там думает себе фрейлейн Анна фон Блюхер.
— Я полагал, ты…
Напрасно. Смотри-ка, и вправду французское вино, — отметил он, входя в столовую. — И даже коньяк. Мне начинает нравиться этот комендант. Послушайте,
— Габель, — призвал он гауптштурмфюрера, — садитесь с нами. Давайте выпьем за успех нашей совместной деятельности, за Ваши перспективы!
* * *
Она уже спала, прижав к себе детей, когда в барак вошла охрана и унтершарфюрер разбудил ее, больно ударив в бок носком сапога.
— Вставай! — он посветил фонариком ей в лицо.
Зажмурившись от света, Маренн подняла голову. Громоздкая фигура унтершарфюрера возвышалась над ней, как скала. Он нетерпеливо постукивал плетью по нарам. С тех пор как он едва не лишил жизни ее сына, вид этого человека наводил на Маренн ужас. Она приподнялась, закрывая собой детей.
— Оставь своих щенков, — унтершарфюрер больно ткнул ее в грудь рукояткой плети. — Вставай, пошли. Никуда они не денутся.
— Что случилось, мама? — Штефан повернулся, потирая спросонья глаза. — Ты уходишь?
— Ничего, ничего страшного, — она ласково погладила сына по голове, — спи, я скоро вернусь.
— Давай, шевелись, — унтершарфюрер схватил Маренн за руку и сбросил с нар на холодный земляной пол.
— Вечно я должен водить тебя куда-то. Устроили тут санаторий. Поднимайся!
Маренн медленно встала и, опустив голову, пошла за унтершарфюрером — охранники шли сзади. Один из них все время подталкивал ее автоматом в спину — просто так, для порядка. Она не спрашивала, куда ее вели. Возможно — на расстрел, возможно — на допрос. Разнообразием здесь не баловали. Но если на расстрел, что будет тогда с детьми! Маренн испугалась, но тут же взяла себя в руки. Не может быть — дело ее не доследовано, и вердикт не вынесен. Пока. Будь по-другому — уже давно бы сказали, не удержались.
Ее провели через площадь перед бараками. Спущенные на ночь овчарки свободно бегали по территории лагеря. Одна из них подбежала к Маренн и, хищно оскалив зубы, зарычала — унтершарфюрер отогнал пса.
Через служебный вход они вошли в здание комендатуры. По полутемной лестнице поднялись на второй этаж. Прошли по коридору и остановились перед дверью в самом его конце. Унтершарфюрер достал ключ, открыл дверь и первым вошел в комнату.
— Входи, — приказал он Маренн, — А вы останьтесь здесь, — последнее указание предназначалось для автоматчиков.
Дверь закрылась. Охранники остались в коридоре. Унтершарфюрер включил свет. Комната была почти пуста: грубый дощатый стол и лавка перед ним. На столе стояло прислоненное к стене тусклое зеркало. Перед ним — маленький кожаный чемоданчик. Маренн узнала его сразу — это был ее чемоданчик. Она взяла его из дома, когда ее арестовали.
Унтершарфюрер подошел к столу и, щелкнув замком чемодана, поднял крышку:
— Иди сюда, — приказал он, — смотри: здесь твои вещи, с которыми тебя прислали из Берлина, — платье, белье, шампуни, расчески, косметика, даже духи. Вон там есть вода. Ты сейчас помоешься, оденешь все это, причешешься….
— Зачем? — Маренн с удивлением взглянула на унтершарфюрера.
— Комендант приказал. На тебя обратил внимание сам оберштурмбаннфюрер из Берлина. Он нашел тебя хорошенькой. А мы и не замечали, — унтершарфюрер резко обхватил ее за талию, прижимая к себе. Маренн отшатнулась и уперлась ему руками в плечи.
— Оставьте меня! — вскрикнула она с отвращением.
— Какая капризная! — посетовал унтершарфюрер. — Боюсь, господину оберштурмбаннфюреру это не понравится.
— Оставьте меня!
— Ну, как дела? — комендант Габель поспешно вошел в комнату. — Чем это Вы тут занимаетесь, Ваген? — спросил строго у подчиненного. — Почему она еще не готова?
— Виноват, герр гауптштурмфюрер… — помощник щелкнул каблуками.
— Немедленно отправляйтесь отсюда. Я Вас вызову, когда будет нужно. А ты, — он ткнул пальцем в Маренн, — поторапливайся, одевайся. Вот твое платье. При чешись. Да по красивей. Ну, ты должна знать, как там что. Господин оберштурмбаннфюрер ждет. Понимаешь, оберштурмбаннфюрер из Берлина!
— Нет, не понимаю, — возразила Маренн. — Это выше моего понимания…
— Молчать! — взвизгнул на нее комендант. — Пятнадцать минут — и я вернусь за тобой, ясно?
Маренн покорно склонила голову. Габель вышел, закрыв за собой дверь на ключ. Она еще слышала его голос в коридоре, он что-то говорил часовому. Потом все стихло. Маренн подошла к окну. Сквозь стальную решетку она видела, как бегают собаки по площади, как скользит, рисуя квадраты, луч прожектора со сторожевой вышки. Вокруг было пустынно и тихо.
Сколько времени она находится здесь? Маренн давно уже перестала считать дни. Бесконечность страдания стала для нее привычкой. Пожав плечами, она подошла к столу, открыла чемодан — слезы навернулись на глаза: милые предметы такой далекой теперь жизни. Как была она наивна, собрав с собой этот чемодан во время ареста! Она надеялась, что все окажется ошибкой — ведь она ни в чем не виновата. И завтра ее отпустят. Да нет, отпустят сегодня же, как только все выяснится! А завтра она даже сможет пойти на обед к знакомым. Все вышло по-иному…
Ах, как давно это было, кажется! Бархатные черные туфли на каблуке — кто-то уже поносил их: каблуки стоптаны, замша потерлась. Черное платье-«тюльпан» — подарок Коко Шанель, тоже все растянуто. Наверное, его пыталась натянуть на себя какая-нибудь матрона, например жена коменданта. Где-то теперь бриллиантовая змейка с изумрудным глазком? Вероятно, ею украшает себя сейчас «чистокровная арийка», подружка такого вот высокопоставленного оберштурмбаннфюрера из Берлина. Маренн вздохнула.
Однако надо торопиться. Прибывший гость из столицы обратил на нее внимание и жаждет общения. Наверняка тот самый важный господин с овчаркой, который оказался так невероятно «добр» к ней на плацу. Она даже не успела толком рассмотреть его. Теперь понятно, почему он был добр — рассчитывал на благодарность.
«Господи, за что мне все это?» Маренн взяла шампунь и мыло, прошла в ванную. Сбросила тюремную одежду и с наслаждением плеснула на тело теплой прозрачной водой. Она давно уже забыла, что такое чистая вода. Тем более теплая. Французский шампунь приятно ласкал кожу. Янтарные капли скатывались по плечам, падали на грудь. Даже грубое лагерное полотенце не могло испортить наслаждения от неожиданной радости. «И хотя неизвестно, что будет дальше, спасибо оберштурмбаннфюреру, что он приехал», — мелькнула у Маренн мысль. «Спасибо» уже во второй раз.
Комендант Габель снова вскочил в комнату — Маренн едва успела накинуть полотенце на обнаженное тело. Уже?!
— Как, ты еще не готова! — накинулся он на заключенную. — Быстро одевайся, я жду тебя в коридоре, сколько можно копаться!
Стянув фуражку с головы, Габель вытер испарину на лысине и вышел. Маренн торопливо подошла к чемодану. Одела белье, платье, шелковые чулки — увы, все стало ей велико. Если б видела теперь Коко Шанель свое творение! Если бы видела ее саму сейчас! Хорошо, что не видит, и даже не знает ничего.
Взглянув в зеркало, она ужаснулась своему исхудавшему лицу: щеки ввалились, нос заострился, губы поблекли, кожа приобрела землистый оттенок. Казалось, на лице остались одни глаза. Они стали как будто еще больше. Собравшись с духом, Маренн подвела их черным карандашом и попробовала накрасить ресницы, но тщетно: тушь засохла, кисточка сломалась. Расческа треснула в спутанных волосах.
Нет, все бесполезно! Лучше просто начесать несколько прядей на затылке. Пудра, остатки румян, чтобы скрыть мертвецкую бледность, любимая помада цвета кармин… Разбитые туфли. Последняя капля духов в хрустальном флаконе… Готова.
Подойдя к двери, она постучала. Ей открыл охранник:
— Герр комендант спустился вниз, к гостям, — сообщил он, — вас приказано проводить к нему.
— Я готова, — ответила Маренн, и дыхание перехватило у нее в горле.
— Идите, — автоматчик указал в темноту коридора.
Спотыкаясь на стоптанных каблуках, она медленно пошла вперед, чувствую обнаженной спиной леденящий холод стали. Они спустились по лестнице. Комендант вышел им навстречу:
— Наконец-то, сколько времени! Идем! Скажите Вагену, — он обернулся к охраннику, — пусть подготовит комнату для господина оберштурмбаннфюрера.
— Слушаюсь! — эсэсовец щелкнул каблуками. Комендант распахнул дверь в столовую. Ослепленная ярким светом, Маренн, зажмурившись, остановилась на пороге.
— Иди, иди, — комендант подтолкнул ее вперед.
Едва не задев высокий порог, она прошла в комнату.
Столовая была залита светом. За накрытым столом, уставленном закусками и бутылками — пустыми и полупустыми, — сидели офицеры в эсэсовских мундирах. Они пили, курили, громко смеялись. Один из них, во главе стола, в расстегнутом кителе с серебряным погоном, — должно быть старший по званию среди всех, — сидел, небрежно развалясь, в кресле, согревал в ладонях бокал с коньяком, курил дорогие сигареты и время от времени бросал куски мяса овчарке, лежащей у его ног. Конечно же он и был тот самый оберштурмбаннфюрер.
От запаха пищи и дорогих сигарет у Маренн закружилась голова. Она попятилась к двери, теряя равновесие, и оперлась рукой о стену. Ей хотелось убежать как можно скорее отсюда, вернуться в барак, к детям — и не нужно никаких шампуней, ничего не нужно. Но было поздно: оберштурмбаннфюрер уже заметил ее.
— Габель, подведите ее поближе, — словно сквозь туман донесся до нее его голос.
Комендант взял Маренн за руку и вывел на середину комнаты. То ли ей показалось, то ли на самом деле в комнате стало тихо. Оберштурмбаннфюрер поднялся с места.
— Какая красотка! — сказал кто-то. Но резким движением руки оберштурмбаннфюрер заставил его замолчать.
Маренн стояла посреди комнаты, едва держась от слабости на ногах, но по привычке высоко подняв голову и расправив худенькие плечи. Она была удивительно пропорционально сложена. Темные волосы каскадом падали ей на грудь, закрывали спину, короной поднимались на затылке. Свет ламп отражался в зеленых глазах. Красиво очерченные брови крыльями разлетались на бледном лице. Кармином пламенели губы. Искусно пошитое платье густого черного цвета с глубоким фигурным вырезом полуобнажало грудь, узким лифом преломляло талию, ниспадало лепестками тюльпана, открывая стройные ноги в тонких чулках, и длинным шлейфом стелилось по полу. Усыпанный бриллиантовым блеском французский бархат таинственно мерцал, его насыщенный цвет гармонично сочетался с темными волосами и резко контрастировал с зеленоватым оттенком глаз и пергаментной белизной обнаженных плеч. Все вместе создавало нерасторжимое единство гармонии и контраста и производило впечатление высокого благородства и утонченности.
В волнении Маренн сжимала тонкие пальцы рук, аромат дорогих духов струился, заполняя душную атмосферу столовой.
Комендант Габель подтолкнул ее к роялю.
— Сыграй что-нибудь для господ офицеров.
Она опустилась на стул, подняла крышку инструмента, взглянула на клавиши: белые и черные, белые и черные — любимые цвета Коко Шанель. Как давно она не играла. Пальцы ослабели, одеревенели…
— Спой, — гауптштурмфюрер Габель, нависая над ней, нетерпеливо постукивал носком сапога по полу. — Давай же. Господа офицеры ждут.
Маренн посмотрела на коменданта — перед ее мысленным взором возник Прованс. Обожженные солнцем виноградники. Осенний мистраль. Вспомнились знакомые с детства песни трубадуров. Она коснулась пальцами клавиш. Первые звуки старинного французского романса разлетелись по комнате, как звон посеребренных лат. «Симон де Монфор и его крестоносцы осадили Тулузу и как волки бросились на короля».
— Труверы, плачьте, и рыдайте, дамы
Сражен король, защищавший Тулузу
Лежит он на лугу цветущем
И для него навеки окончен бой.
Ее низкий, надтреснутый голос и галантный французский язык, язык любви, неожиданно прозвучавший под низкими сводами лагерной столовой, где-то вдали от Франции, в глухом лесу, за колючей проволокой, под дулом автомата, ошеломили присутствующих. Оберштурмбаннфюрер Скорцени с бокалом вина в руке подошел ближе и слушал, прислонившись к блестящему телу рояля, и внимательно рассматривал исполнительницу.
Где-то он уже слышал прежде этот низкий голос с изломом, надтреснутый, как битый фарфор. Эти голубовато-зеленые глаза удлиненной формы, как глаза феникса, в тени длинных, темных ресниц, бездонные как море, уже встречались ему однажды. Карминные губы и пьянящий аромат духов… Когда-то все это уже было с ним, где-то в далекой юности. Когда-то… По он не мог вспомнить, когда…
Она была красива — верно. И она вряд ли была американкой — он сразу понял это. Изысканный французский язык, тонкость вкуса, изящные манеры аристократки… В ее лице не замечалось ничего по-англосаксонски тяжелого, тем более, упаси боже, ничего иного, что так часто встречается в этой еврейской стране. Скорее она походила на итальянку со старинных гравюр на репродукциях в университетских книгах. Скорцени с трудом разбирал смысл стихов, хотя и говорил по-французски, но, судя по всему, исполнительница хорошо владела французским фольклором, что выдавало ее образованность и незаурядность натуры.
Трубадуры пели о Карле Великом, о бесстрашном Роланде и его друге рыцаре Оливье, восхваляя павших в Ронсевальской битве.
А златокудрая дама в старинных шелках прижимала к груди окровавленную голову своего возлюбленного, оплакивая навсегда ушедшее счастье…
Оберштурмбаннфюрер стоял очень близко к Маренн. Но она с трудом различала его черты. Силы покидали ее, в глазах потемнело. Она едва удерживала ускользавшее сознание — почти не различала клавиш, уже не слышала слов, которые произносила.
— «Жизнь, о которой мечтали мы, ангел мой…» — голос рванулся ввысь и… оборвался. Все вокруг завертелось в лихорадочной пляске и померкло. Хлопнула крышка рояля. Больше она ничего не чувствовала.
— Голодный обморок, — комендант успел подхватить Маренн, когда, откинув голову, она почти соскользнула со стула на пол. — Простите, герр оберштурмбаннфюрер…
— Вы что, вообще не кормите своих заключенных? — Скорцени недовольно нахмурил брови.
— Все строго по предписанному рациону, герр оберштурмбаннфюрер… — оправдывался комендант, — только она сама ничего не ест почти — все детям отдает.
Комендант снова усадил Маренн на стул.
— Сейчас, сейчас, — суетился он. — Эй, Ваген, позовите доктора, — крикнул помощнику. — Надо привести ее в чувство!
— И накормить, — добавил за него Скорцени.
Оберштурмбаннфюрер вернулся к столу и снова сел в кресло. Достал сигарету из пачки. Раух предупредительно чиркнул зажигалкой.
— Ты был прав, она хороша, — одобрил вполголоса.
— Слишком хороша, чтобы быть той, за кого ее принимают.
Пуская кольца дыма, оберштурмбаннфюрер задумчиво смотрел перед собой. Он больше не слышал, что еще говорил ему Раух. Он напрягал память, стараясь вспомнить, что же или кого напомнила ему эта странная женщина, вокруг которой сейчас суетились комендант Габель и лагерный врач. Какую струну она задела в его душе? И куда исчезло, не оставив следа, легкомысленное желание позабавиться.
— Герр оберштурмбаннфюрер, все в порядке, — боясь потревожить, комендант почти на цыпочках подошел к нему. — Она готова. Можно продолжать.
— Продолжать не надо, — оберштурмбаннфюрер вскинул голову — женщина в черном бархатном платье, бледная как полотно, растерянно стояла посреди комнаты, перебирая дрожащими пальцами ниспадающие складки бархатных лепестков.
Скорцени поднялся:
— Готова, — иронически повторил он за комендантом, — да она у Вас сейчас упадет.
Он подошел к женщине и обратился к ней, жестом приглашая к столу:
— Прошу Вас, фрау, присаживайтесь. Не откажите господам офицерам, разделите наше скромное угощение.
Маренн подняла на него потемневшие глаза и отрицательно покачала головой. Карминные губы, слишком яркие на бескровном лице, дрогнули:
— Спасибо, я не голодна, — ответила она тихо.
— Не сомневаюсь, — покачал он головой, не поверил. — Но мне показалось, что в этом лагере голодны все.
— Я не голодна, — ее угасающий голос прозвучал настойчивее.
— Давай, садись, — комендант нетерпеливо подтолкнул женщину в спину.
Она зашаталась, каблук подвернулся, и она едва не упала во второй раз, но оберштурмбаннфюрер успел поддержать ее под руку.
— Нельзя ли полегче, — осадил он Габеля. — Я ценю Ваше усердие, но следовало бы соизмерять свои силы с возможностями Ваших подопечных.
— Виноват, герр оберштурмбаннфюрер, — комендант щелкнул каблуками и вытер платком лоб. — Ну и денек…
— Уже давно вечер, — холодно поправил его Скорцени. Он провел женщину к столу. Она послушно следовала за ним, ее рука безвольно покоилась в его. Пальцы были холодны и неподвижны.
— Прошу, садитесь, — оберштурмбаннфюрер пододвинул Маренн стул. — Подвиньтесь, Раух. И предложите даме закуски. Вам ведь понравилось, как она пела, хотя уверен, что Вы не поняли, про что. Что Вам положить, фрау, — снова обратился он к Маренн. — Налейте ей коньяка, Фриц.
— Нет, нет, спасибо. Мне ничего не надо, — она отчаянно замотала головой. Волосы рассыпались и снова упали вперед, закрывая лицо, — разве что… — она запнулась и робко взглянула на офицеров.
— Что Вы хотите? Не стесняйтесь, — оберштурмбаннфюрер ободряюще улыбнулся ей? — Рыба, овощи, мясо.
— Разрешите мне взять что-нибудь для моих детей, — попросила она чуть слышно.
— Я же говорил, — воскликнул комендант. — Вот та с всегда…
— Помолчите, Габель, — оберштурмбаннфюрер пр рвал его и внимательно посмотрел на женщину. За столом воцарилась тишина. Принимая молчание главного эсэсовца за отказ, Маренн снова опустила голову и съежилась как будто от удара.
— Комендант, — Скорцени взглянул на часы, затем в сторону Габеля.
— Все готово, герр оберштурмбаннфюрер, — быстр отрапортовал ему гауптштурмфюрер. — Комната убрана там все в полном порядке.
— Отведите ее туда. Я хочу побеседовать с ней наедине.
— Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер, — комендант рванулся с места, словно его толкнули. — Вставай, пошли, — он схватил Маренн за руку.
— Только осторожнее, Габель, — с иронией напутствовал его Скорцени. — Не столкните даму с лестницы.
— Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер. Идем, идем…
Женщина с трудом поднялась со стула и медленно пошла за комендантом, волоча по полу мерцающий шлейф платья.
* * *
Она сидела на стуле, посреди маленькой комнатки без окна, прикрывая черными лепестками тюльпана обтянутые шелковыми чулками колени. Комендант лагеря, теряя терпение, взволнованно ходил перед ней, меряя шагом небольшое пространство комнаты от двери до стены и от стены до двери.
— Сколько можно тебе повторять, — нервно жуя незажженную сигарету, Габель в который уже раз пытался внушить своей «подопечной» то, что самому ему казалось очевидным. — Сейчас сюда придет господин оберштурмбаннфюрер. Ты должна быть ласковой с ним, и если господин оберштурмбаннфюрер чего то захочет… Но ты сама знаешь, ты же не маленькая, двоих детей нарожала. Короче, ты должна быть умницей. Поняла?
— Нет, — Маренн упрямо наклонила голову вперед. — Я не буду с ним спать.
— Зачем же спать? — хохотнул Габель. — Спать вовсе не обязательно. Спать ты будешь у себя в бараке, на нарах. Ясно?
Но Маренн вскинула голову и посмотрела ему в глаза — ее взгляд не оставлял коменданту никаких сомнений в ее намерениях.
— Я не буду делать того, что Вы от меня требуете, — сказала она твердо. — Если хочет силой, пусть попробует.
— Да ты что! С ума сошла, — взвился Габель. — Это же сам Отто Скорцени!
— Мне безразлично, кто он…
— Заткнись немедленно, — Габель подскочил к ней и прошипел над ухом. — Запомни: от этого, возможно, зависит вся моя карьера. Я ждал такого случая очень много лет. И если ты не сумеешь понравиться оберштурмбаннфюреру, я не знаю, что я с тобой сделаю!
Маренн повернула голову и взглянув в разъяренное лицо коменданта, рассмеялась.
— Всего-то лишь карьера, господин гауптштурмфюрер…
— Я сказал, заткнись! — еще пуще разозлился Габель. — И перестань смеяться! Что тут смешного? Молчать! Встать!
Но она и не думала вставать, она продолжала улыбаться. Ее глаза повеселели и словно зажглись изнутри голубовато-зеленым светом. Гауптштурмфюрер побагровел и схватился За кобуру.
— Да я пристрелю тебя как собаку! — взвизгнул он.
— Вот тогда Ваша карьера точно не состоится, Габель, — оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени вошел в комнату. — В самом деле, Вы выглядите смешно, — заметил он. — Вы забываете, для чего рейхсфюрер СС доверил нам оружие. Не для того, чтобы махать им по любому поводу. Оставьте нас и идите в столовую, — приказал коменданту жестко. — Гауптштурмфюрер Раух скажет Вам, что сейчас от Вас требуется.
Багровые пухлые щеки коменданта побелели в одно мгновение. Он пролепетал извинения и быстро вышел из комнаты, еще раз растерянно взглянув на оберштурмбаннфюрера, который стоял у двери и, заложив руки за спину, невозмутимо ждал, пока комендант покинет помещение. Как только Габель вышел, оберштурмбаннфюрер закрыл за ним дверь и обернулся к женщине.
Теперь, немного придя в себя, она могла лучше рассмотреть его. Оберштурмбаннфюрер был высок ростом, молод и великолепно сложен. На его могучем торсе черный эсэсовский китель с серебряным погоном сидел как влитой. Казалась, эта элегантная форма была специально создана для него. Широкий ремень с кобурой перетягивал талию. Длинные ноги в начищенных до блеска сапогах, широкие плечи, мускулистая шея атлета под белым воротником рубашки.
Узкое лицо оберштурмбаннфюрера с энергичным подбородком повторяло эпические черты Хильдебранта, воспетые в сагах. Даже глубокий шрам на щеке не портил общего впечатления. Высокий лоб, тонкий нос с высокой переносицей, узкие, бестрепетные губы с презрительным изломом. Белокурые волосы коротко острижены. Светлые глаза непроницаемо холодны.
Великолепная военная выправка, столь высоко ценимая в прусской армии с незапамятных времен, была присуща оберштурмбаннфюреру в полной мере. В нем чувствовались сила и смелость, гордость и высокомерие, решительность и незаурядный ум, железная воля солдата и гимнастическая гибкость спортсмена. Он словно излучал обаяние древних германцев, основанное на сознании собственной значимости, и несомненную уверенность в себе.
Заметив, что Маренн рассматривает его, Скорцени улыбнулся.
— Там привели Ваших детей, — сказал он негромким, ровным голосом, — я приказал накормить их.
Услышав о детях, Маренн резко поднялась, но оберштурмбаннфюрер остановил ее:
— Не надо. Гауптштурмфюрер Раух проследит, чтобы их не обижали.
Она снова опустилась на стул.
— Почему Вы так добры ко мне? — спросила тихо, не поднимая глаз.
— Допустим, мне понравилось, как Вы пели, — Скорцени подошел ближе и встал перед ней, по привычке заложив руки за спину и расставив ноги в блестящих сапогах. — Как Ваше имя?
— Маренн, — произнесла она чуть слышно и испугалась: зачем призналась, ведь не говорила прежде…
— Красивое имя. Еврейка?
— Нет, — усмехнулась она грустно. — Француженка.
— Но комендант сказал мне, что вы американка, — удивленно заметил Скорцени, вскинув бровь. — Вы гражданка Соединенных Штатов?
— Я долго жила в Соединенных Штатах, — отвечала она все так же негромко, — по родилась я в Париже. Мой отец — француз, а мать — австриячка.
— Австриячка?! — Скорцени изумился еще больше. — Тогда почему Вы здесь? Наверное, вы коммунистка?
— Я?! — Маренн вскинула голову, — я никогда не состояла ни в какой партии и вообще не интересовалась политикой…
— За что же Вас арестовали? — спросил недоуменно оберштурмбаннфюрер. Маренн только пожала плечами и снова опустила голову.
— Где Вас арестовали? — продолжил он, не дождавшись ответа.
— В Берлине.
— Кто арестовал? Гестапо?
— Не знаю. Такие, как Вы…
— Такие, как я, не могли Вас арестовать, — поправил ее Скорцени. — Мы не занимаемся арестами неблагонадежных лиц — это сфера деятельности гестапо.
— Я не знаю, — повторила она, — во всяком случае, они были в такой же форме…
— А в чем Вас обвинили? Не прислали же Вас сюда без обвинительного заключения?
— Толком ни в чем… — Маренн откинула волосы и потерла пальцами лоб, — По-моему, как раз в том, про что Вы говорите, — вспомнила сразу, — в связи с коммунистами, в неарийском происхождении… Хотя про коммунистов я только слышала, что они существуют — но, слава Богу, никогда не встречала никого из них…
— Вы работали в Берлине или…?
— Я работала в Берлинском университете, один из сотрудников написал на меня донос. Кажется, так…
— Неарийское происхождение… При том, что Ваша мать — австриячка, — Скорцени в задумчивости прошелся по комнате. — Конечно, каждый гражданин рейха обязан быть бдительным, и рейхсфюрер постоянно напоминает об этом своим подчиненным. Но, возможно, с Вами они перегнули палку… Ваша мать жива?
— Нет, мои родители умерли, когда я была еще ребенком.
— На допросах Вы говорили, что Ваша мать — австриячка?
— Нет. Они бы мне не поверили. У меня были документы на имя Ким Сэтерлэнд, американки.
— Так, — Скорцени остановился и повернулся к ней. — Теперь, я, кажется, понимаю. Очень интересно. Вы жили в Германии под чужим именем? Позвольте узнать, почему?
— По личным обстоятельствам, — ответила Маренн уклончиво. — Мой муж был англичанином. Мы жили в Америке. Ким — звучит более по-американски, чем Маренн.
— История очень странная, согласитесь, — заключил оберштурмбаннфюрер, подходя ближе. — Что же Вы говорили о своей матери?
— Ничего. Я молчала.
— Почему же говорите мне сейчас?
— Потому что там, в Берлине, Вы все равно узнаете, если захотите. И будет хуже, если я солгу.
— Ваш муж жив?
— Нет, я вдова. Он умер вскоре после того, как мы переехали в Америку. Он был тяжело ранен на войне.
— У Вас двое детей. Они оба Ваши? Я обратил внимание, что сын похож на Вас, а вот девочка — совсем нет. Она похожа на отца?
— Нет, у меня только сын. А девочка… — Маренн запнулась, — я удочерила ее в Америке. Ее родители погибли.
— В ней есть еврейская кровь?
— Нет, что Вы! — Маренн испугалась. — Ее родители были англосаксами, я знаю наверняка.
— Допустим, — Скорцени пододвинул кресло и сел напротив. Протянул пачку сигарет, предложил: — Курите.
— Нет, спасибо, — Маренн покачала головой и подняла руки, чтобы поправить непослушные волосы, упавшие на глаза. Черные лепестки тюльпана соскользнули с колен, открывая точеные ноги в шелковых чулках. Скорцени посмотрел на ее колени.
— Мне нравится, что Вы откровенны со мной, или почти откровенны… — он сделал значительную паузу, — мне нравится, что Вы меня не боитесь. Вообще, я заметил, что Вы никого не боитесь, — он щелкнул зажигалкой и закурил сигарету. — Вы красивы, Вы прекрасно пели, у Вас красивое платье, которое наверняка дорого стоит, — он подчеркнул последнее обстоятельство, — мне сказали, что это Ваше платье. Вам шили его в Париже?
— Да, — откликнулась Маренн, вполне понимая, куда он клонит: — Моя подруга Коко Шанель. Это подарок к свадьбе…
— Но…
— Это был второй брак, — сразу поправилась она. — Он не состоялся…
— Понятно. Вам очень идет черный цвет. Вы были богаты?
— Да, — призналась она с грустной улыбкой, — когда-то я была богата и помогла Коко Шанель открыть ее дело. Потом была очень бедна, — она говорила с удивительной легкостью о прошлом. — Потом много работала и снова была богата. Теперь я опять бедна. Платье мое изрядно поношено, не мной, — она уточнила, — а, вероятно, женой коменданта. К тому же на нем нет главной детали — его украшения: бриллиантовой змейки с изумрудным глазком, которой так гордилась Шанель…
— Она, должно быть, в сейфе у Мюллера, — заметил Скорцени вскользь, размышляя о своем.
— Мюллер? Кто это? — Маренн непонимающе посмотрела на него.
— Это шеф гестапо, — оберштурмбаннфюрер перевел на нее взгляд. — Большой поклонник Коко Шанель, знаете ли, — добавил он с сарказмом, — и вообще любитель искусства, особенно ювелирного. Так значит, Вы были богаты? — вернулся он к прежней теме. — Вы получили образование?
— Да, я училась в Америке, потом в Вене и в Париже…
— Кто же Вы по профессии?
— Врач.
— А кто был Ваш отец?
— Маршал…
Скорцени присвистнул:
— Вот как?! А комендант-то в курсе? Он ничего не сообщил мне про такого рода обстоятельства.
— Нет. Он не в курсе, — призналась Маренн виновато, — и те, в Берлине… Они тоже…
— Тоже не в курсе? Не похоже на Мюллера. Неужели Вы обставили шефа гестапо и его доберманов? — Скорцени рассмеялся.
— Я не встречалась с шефом гестапо, — ответила Маренн недоуменно, — моим делом занимался обычный следователь, нервный и очень усталый…
— Все ясно. — Оберштурмбаннфюрер встал, бросил окурок в пепельницу, одернул китель и посмотрел на часы: — Что ж, пора…
Маренн тоже поднялась и взялась за молнию на платье:
— Мне раздеваться? — спросила чуть слышно, не глядя на него.
— Нет, — Скорцени усмехнулся, оглядывая ее, — Вы меня неправильно поняли. Мне пора уезжать. Сейчас Вам принесут ужин и приведут детей. Сегодня Вы будете ночевать здесь, — он кивнул на разобранную постель, которая белела в углу комнаты. — Вместе с детьми.
— Зачем? Зачем все это? — Маренн в замешательстве прижала руки к груди. — Чем я должна расплатиться с Вами? — спрашивала у него с затаенным страхом.
— Вам нечем расплатиться со мной, — резко ответил он, оправляя портупею. — У меня нет времени принимать от Вас единственно возможную плату, — он еще раз бросил взгляд на ее фигуру. — Хотя, наверное, я многое теряю. Считайте, что мне просто понравилось, как Вы пели.
Оберштурмбаннфюрер открыл дверь и позвал:
— Раух!
Адъютант немедленно появился и подал ему плащ, фуражку, перчатки… На улице перед зданием комендатуры уже суетились солдаты, урчали моторы автомобилей, лаяли собаки. Скорцени одел фуражку, и перед тем как уйти, еще раз взглянул на Маренн. В тусклом мерцании черных блесток, она стояла, опершись тонкой рукой о спинку стула и растерянно смотрела ему вслед.
— Доброй ночи, фрау, отдыхайте, — попрощался с ней оберштурмбаннфюрер и вышел. Дверь закрылась. Было слышно, как раздались громкие слова команд, хлопнули дверцы автомобилей, лязгнули затворы автоматов, зарокотали мотоциклы, взревели моторы машин. Потом все стихло.
* * *
Всю дорогу на обратном пути в Берлин он был задумчив и молчалив. Зная жесткий характер шефа, Раух не донимал его вопросами. Сидя в полутьме на заднем сидении, оберштурмбаннфюрер сигарету за сигаретой, стряхивая пепел в приоткрытое окно машины. Летящие капли дождя, разбиваясь о стекло, попадали ему на фуражку и на воротник кожаного плаща. Но он не обращал на это внимания. Время от времени чиркнувшая зажигалка освещала тусклым колеблющимся светом его скрытое под тенью черного козырька лицо. Оно выглядело усталым и сосредоточенным. За окнами мелькали темные массивы деревьев, редкие поселения без единого огонька, одинокие фермы и бескрайние размокшие поля. Шуршали шины по мокрому асфальту, брызгами разлетались лужи, впереди и сзади маячили машины охраны, крупными каплями хлестал в лобовое стекло дождь.
Чутко выставив «сторожевое» ухо, Вольф-Айстофель дремал на сидении рядом с хозяином. Докурив очередную сигарету, оберштурмбаннфюрер небрежно выбрасывал окурок в окно и, достав новую, снова щелкал зажигалкой.
Только один раз он нарушил молчание, обратившись к адъютанту.
— У тебя есть сигареты, Раух? У меня кончились, — голос его прозвучал бесстрастно. Раух повернулся и передал ему нераспечатанную пачку «Кэмел». Блеснул огонек зажигалки. Машины остановились у шлагбаума. Офицер дорожной полиции подошел к шоферу и посветил фонариком внутрь. Вольф-Айстофель тревожно вскинул морду. Раух сквозь стекло показал удостоверение. Едва взглянув на документ, офицер отошел в сторону и отдал честь. Шлагбаум открылся. Машины снова понеслись в ночь.
* * *
Маренн слышала, как все стихло во дворе. Должно быть, оберштурмбаннфюрер со свитой отбыли в Берлин. Последнее, что он сказал уходя, было то, что сегодня она будет ночевать в этой комнате, с детьми. Как было бы хорошо выспаться в чистой, мягкой постели, помыть Штефана, причесать Джилл. Но все это — мечты, Маренн знала наверняка. Разве Габель и Ваген позволят?! Теперь, когда никто не может их проверить, они отыграются сполна. Да и почему она должна пользоваться преимуществами перед другими заключенными? Потому что ее заметил какой-то оберштурмбаннфюрер из Берлина? Как назвал его Габель. «Это сам…» Нет, она уже не помнит. Да и зачем? Где же дети? Маренн волновалась. Он обещал, что их накормят и приведут. Но почему же до сих пор не ведут? Сколько прошло времени?
Маренн подошла к двери, подергала за ручку — заперто. В коридоре — тишина. За стенами — тоже. Беспокойство становилось сильнее — Маренн прошла по комнате и опустилась на край постели, приготовленной комендантом для любовных утех высокопоставленного берлинского гостя. Возможно, оберштурмбаннфюрер обманул ее и детей вовсе не приводили? Господи, когда же кончится эта невыносимая тишина? Сейчас она готова была услышать все, даже разрыв гранаты или треск автоматной очереди, крик о помощи, только бы не ждать. Не ждать.
Наконец послышались шаги. Маренн поднялась, наблюдая за дверью. Вот подошли, щелкнул замок — дверь открылась: на пороге появился унтершарфюрер Ваген, за ним маячил автоматчик. Ваген перешагнул порог и посторонился. За его спиной, под дулом автомата, взявшись за руки стояли Штефан и Джилл. Эсэсовец подтолкнул их к матери:
— Идите, — бросил Ваген и с едва сдерживаемой злостью взглянул на Маренн: — Забирай своих ублюдков. Благодаря хорошему настроению господина оберштурмбаннфюрера они сегодня объелись. Но ничего, завтра они забудут об этом! — пообещал он. — Точнее, уже сегодня, сейчас же, — он неприятно засмеялся, обнажая прокуренные зубы. Штефан подбежал к матери и обнял ее за плечи:
— Мама, какая ты красивая, — прошептал он по-английски, — ты красивая, как в Париже!
— Говорить по-немецки! — гаркнул Ваген и выхватил из сапога плеть.
— Повтори по-немецки, Штефан, — Маренн прижала голову мальчика к груди, — повтори, сынок, — попросила она, спокойно глядя на Вагена.
— Ты очень красивая, мама, как в Париже, — путая слова, невыразительно пробубнил Штефан и замолчал, отвернувшись.
— В Париже… Тоже мне, парижане, — криво усмехнулся Ваген — тут вам не Париж. Давай, переодевайся, быстро, — и бросил к ногам Маренн ее тюремное одеяние. — Вы что, и в самом деле возомнили, что будете спать на голландских простынях? Живо переодевайся и марш в барак! — приказал унтершарфюрер. — Все, праздники кончились.
Маренн не шелохнулась. Тогда Ваген подошел к ней, его короткие толстые пальцы прикоснулись к ее подбородку. От отвращения Маренн почувствовала тошноту.
— Господин комендант сердит на тебя, — произнес старший охранник, зловеще понизив голос. — Ты выставила его в невыгодном свете перед господином оберштурмбаннфюрером. Теперь господин оберштурмбаннфюрер доложит в Берлине, что у нас нет порядка. И всё из-за тебя. Раздевайся! — вдруг крикнул он во весь голос, и лицо его потемнело.
Ваген схватил Маренн за подбородок и так сильно сжал, что ей казалось, он сейчас сломает ей челюсть. Штефан вскрикнул и, извернувшись, повис у Вагена на руке. Свободной рукой эсэсовец с размаху ударил мальчика по лицу и сбросил на пол. Потом коротко кивнул автоматчику. Охранник за волосы оттащил мальчишку к двери.
— Раздевайся, я сказал! — Ваген не отпускал Маренн. Закинув ей голову назад, он вращал ее из стороны в сторону, как будто пытаясь оторвать от шеи. — Раздевайся! При мне. Или ты раздеваешься только при важных особах из Берлина? — он ехидно засмеялся и резким движением сдернул лиф платья, разорвав молнию.
— Господин оберштурмбаннфюрер, наверное, нашел, что у тебя красивая грудь. Действительно, тут есть за что потрогать. Не очень-то ты исхудала в некоторых местах, голубушка. Не так уж плохо мы тебя кормим!
Ваген отпустил ее лицо и хотел обнять за талию, но, воспользовавшись моментом, Маренн резко отступила назад и прижимая к груди разорванный бархат, сказала спокойным и твердым голосом:
— Позвольте, господин унтершарфюрер, я переоденусь сама. Мне бы не хотелось занимать у Вас Ваше драгоценное время.
На мгновение Ваген опешил и не сразу нашелся, что ответить. Видя его замешательство, Маренн быстро скинула платье и, не обращая внимания на охранника, который смотрел на нее во все глаза и даже отпустил Штефана, натянула на себя тюремную робу. Потом все так же невозмутимо и твердо произнесла:
— Я готова, господин унтершарфюрер, позвольте мне взять детей и пройти в барак.
— Твое счастье, — процедил сквозь зубы Ваген, помахивая плетью, — что господин оберштурмбаннфюрер сегодня намекнул коменданту, будто ты еще пригодишься им там, в Берлине. Не знаю уж для чего, — он ухмыльнулся, — а то бы я с тобой разделался.
Он угрожающе взмахнул плеткой.
— А ну, бери своих щенков. И пошла! — напоследок все же резанул ей плетью по спине. Маренн стерпела — не вскрикнула. Только согнулась от удара. И тут же распрямилась снова. «Хорошо, что не Штефана ударил, меня —пусть», — мелькнуло у нее в голове. Она взяла сына за руку, потом подошла к Джилл. Приласкала ее, утерла слезы и, повернувшись к Вагену, голосом, глухим от боли, сочувственно произнесла:
— Мне кажется, Вы много пьете и мало спите, унтершарфюрер. Поэтому Вы все время нервничаете. Это может плохо кончиться. Вам надо больше отдыхать. Проводите меня, — она обратилась к охраннику и спокойно прошла мимо остолбеневшего Вагена, ведя детей за руки.
Только она знала, что ей это стоило.
Сияя блестками, разорванный «тюльпан» Коко Шанель остался лежать на полу.
* * *
Они въехали в Берлин на рассвете, когда черная ночная мгла только-только начала отступать, как разгромленная армия с поля боя, оставляя на милость победителя света пепелища серых улиц, громады умытых дождем домов, пики монументов, обнаженные скверы и парки полусонного города.
Машины проехали центр Берлина, мимо величественных Бранденбургских ворот и, свернув, остановились у небольшого особняка, где размещалась штаб-квартира политической разведки СД-Заграница. Гауптштурмфюрер Раух распахнул дверцу черного «мерседеса», оберштурмбаннфюрер СС Скорцени вышел, сухо бросив на ходу офицеру охраны:
— Ваши люди могут отдыхать. Благодарю, — и в сопровождении адъютанта с овчаркой на поводке вошел в здание. Часовые у дверей в черных мундирах с большими пистолетами на ремнях отсалютовали им поднятием руки.
Пройдя приемную, оберштурмбаннфюрер вошел в свой кабинет, зажег свет, сбросив плащ и фуражку, прошел к столу.
Устало опустился в кресло, облокотившись на зеленое сукно и сжал ладонями виски.
— Раух! — громко позвал он адъютанта, оставшегося в приемной. — Поставь кофе. И накорми Айстофеля. Есть-то хочешь, друг? — Скорцени потрепал по лохматому затылку улегшегося у его ног пса. В ответ Айстофель, не поднимая головы, лениво помахал хвостом.
— Он у коменданта наелся, — войдя в кабинет шефа, Раух убрал в шкаф плащ и фуражку оберштурмбаннфюрера, потом достал чашки для кофе и расставлял их на кофейном столике. Вернувшись в приемную, возился с кофеваркой — через несколько минут оттуда донесся восхитительный аромат настоящего «Поль Ривер».
— Фон Фелькерзам на месте? — спросил у адъютанта Скорцени, вынимая несколько толстых папок из ящика стола. — Как только появится, свяжись с ним. Узнай, будет ли сегодня с утра Шелленберг и сможет ли он принять меня.
Раух снял трубку телефона и вызвал дежурного. Пока он разговаривал, Скорцени включил радио.
— Интересно, что нам вещает доктор Геббельс? Фон Фелькерзам появился? — снова спросил у адъютанта, услышав, что тот закончил разговор.
— Нет еще, — Раух вошел в кабинет, держа в руках поднос, на котором стоял, выпуская тонкую струйку ароматного пара, оловянный кофейник.
— Тогда соедини меня с Науйоксом.
— Минуту, — Раух опустил поднос на стол и, подойдя к рабочему столу шефа, набрал телефонный номер. Как только на другом конце линии ответили, он передал трубку Скорцени.
— Штандартенфюрер Науйокс? — спросил тот, наклоняясь, чтобы наполнить чашку. — Какой-то заспанный голос… Почему Вы еще не на службе? Вы разве не знаете, был приказ всем собраться в шесть утра — будут читать важное обращение рейхсфюрера… Не слышали? — Скорцени засмеялся. — Ладно, я шучу. Я разбудил тебя?
— Да нет, — зевнул Науйокс. — Я уже собрался выезжать. Ты давно вернулся?
— Нет, недавно. Как чувствует себя Ирма?
— Все так же. Спит еще.
— Мне по дороге Раух рассказывал, что недавно в отеле «Кайзерхоф» кто-то из вас был полностью в бирюзовом, и все берлинские сплетницы обсуждают эту новость…
— Надеюсь, ты догадываешься, что это был не я, — иронически заключил Науйокс. — А Ирма у меня не спрашивает, что ей надевать и куда…
— Догадываюсь, что ты еще не перешел служить в люфтваффе, чтобы носить голубой мундир.
— Ты знаешь, я вообще к голубому отношусь настороженно, — ответил Алик. — И даже к люфтваффе в связи с этим. Так мы пьем в одиннадцать кофе на улице Гогенцоллерн?
— Наверное, нет. Я жду приема у Шелленберга. Увидимся только в обед.
— Не выйдет. Я уезжаю в двенадцать.
— Тогда до вечера. Встретимся за ужином.
— Договорились, — согласился Науйокс и тут же добавил с едва сдерживаемым сарказмом: — У нас будет время почитать историю бонапартистких войн, чтобы поддерживать разговор с твоей госпожой фон Блюхер. Ирма мне уже говорила, что скоро мы будем носить с собой на ужин военно-историческую энциклопедию. Как, вы не знаете фельдмаршала фон Блюхера? Он же нанес поражение самому Бонапарту! А зачем нам его знать, скажи?
— Не обращай на нее внимания.
— Как это не обращай, когда ты обращаешь.
— А я ее не слушаю.
— Вот это удобно. Я всегда завидовал, как это у тебя получается, — не слушать женщин. Так, ладно, я все понял…
— Передай Ирме привет, когда проснется.
— Боюсь, я не застану этот момент. Но вечером встречаемся, как договорились…
Скорцени повесил трубку. Из приемной в кабинет вошел Раух:
— Фон Фелькерзам сообщил, что Шелленберг примет в одиннадцать, — доложил он.
— Отлично, — Скорцени опустил в чашку кубик сахара, помешал кофе и вдруг добавил: — Кстати, Фриц. Пока я буду у Шелленберга, свяжись с Четвертым управлением. Узнай, что у них есть на некую американку Ким Сэтерлэнд. Мотивы ареста, протоколы допросов, кто вел дело… Сошлись на агентуру, связи, сам знаешь. У Мюллера есть договоренность с нашим шефом о взаимной поддержке…
— На Ким Сэтерлэнд, — переспросил Раух с удивлением, — эту… из лагеря? Она тебе понравилась?
— Выполняйте, гауптштурмфюрер, — отрезал Скорцени, усаживаясь за рабочий стол.
— Слушаюсь, — адъютант щелкнул каблуками и удалился, закрыв за собой дверь.
* * *
Дверь барака со стуком захлопнулась за ней. Щелкнул засов. Споткнувшись в темноте, Маренн упала на земляной пол. И не смогла подняться. В голове шумело. Открыв глаза, она не увидела ничего, кроме кромешной тьмы Впереди, в которой вихрем плясали разноцветные огоньки. Кто-то присел рядом с ней. Сквозь шум в ушах до нее донеслось:
— Мамочка, что с тобой? Вставай, мамочка, — опустившись на колени, Штефан тянул ее за рукав робы, пытаясь поднять.
— Ничего, ничего, сынок, — она сама не услышала свой голос…
И потому произнесла громче.
— Ничего, сынок.
— Почему ты кричишь, мама? — он придвинулся ближе, дотронувшись рукой до ее лба.
— Разве я кричу? Я сама себя не слышу. Где Джилл?
— Здесь, рядом. Тебе лучше, мамочка? — спрашивал он обеспокоенно.
— Да, мне хорошо. Пойдем, где наше место? Я ничего не вижу.
— Я проведу, иди сюда, мамочка. Поднимайся, Джилл, помоги ей.
— Не надо, не надо… Я сама.
Маренн с трудом встала на колени, несколько минут постояла, сжав руками голову, пытаясь успокоить боль. Потом поднялась на ноги и на ощупь, натыкаясь на нары с обеих сторон прохода, медленно дошла до своего места. С облегчением опустилась на холодные, пахнущие гнилью доски. Осенний ветер, пробиваясь сквозь щели в стенах, внезапно пронзил ее леденящей сыростью — сознание прояснилось. Она четко увидела Штефана. Он сидел на корточках рядом с ней и тревожно заглядывал ей в лицо. Под правым глазом у него красовался синяк, рот был измазан шоколадом.
Увидев, что Маренн пришла в себя, мальчик радостно улыбнулся, взобрался на нары, помог залезть Джилл и уселся рядом с матерью, прижавшись головой к ее плечу. Она обняла их обоих, чтобы согреть, и спросила, вытирая рукавом робы следы шоколада на их лицах:
— Расскажите мне, чем вас кормили сегодня?
— Знаешь, мама, — оглянувшись по сторонам, Штефан заговорил шепотом, — господин Раух угощал нас шоколадом и соком. Он совсем не страшный, этот господин Раух. Он даже добрый. Он сказал, чтобы нас умыли, а потом предложил нам конфеты, апельсины, лимонад, еще что-то. Правда, Джилл? — подтолкнул он локтем сестру. — Не то что Ваген! Когда господин Раух уехал, Ваген схватил меня за ухо и обругал, а я сказал ему, что господин Раух так с нами не обращался.
— И что тебе ответил Ваген? — грустно улыбнулась Маренн, догадываясь.
— Он сказал, чтобы я заткнулся.
— Совершенно точно.
— А почему этот Ваген, мама, все время лезет к тебе? Ведь господин Раух не лезет, он — очень вежливый.
— Тебе понравился господин Раух?
— Да, — кивнул головой Штефан, — он такой воспитанный. Он мне сказал, что Америка — большая страна, там много разных городов и живут вовсе не «юде», как кричит Ваген, а самые обычные люди. Наверное, господин Раух не такой дурной, как Ваген. Правда, мама?
— Не знаю, — Маренн пожала плечами.
— А посмотри, что я принес, — Штефан заерзал на досках, что-то доставая из-под рубашки. — Господин Раух разрешил мне взять шоколад с собой, для тебя. Я его спрятал, чтобы Ваген не отнял. Хочешь, мама?
— Нет, нет, оставь себе. Утром съешь.
— Ну, съешь, немножко, — просил ее сын.
— Оставь, Штефан, — настойчиво отказывалась Маренн. — Съедите утром с Джилл. Я совсем не хочу, я сыта. Спи, — она обняла сына покрепче. — Посмотри, какая умница Джилл: она уже спит. Клади голову мне на колени и засыпай.
Она поцеловала сына в лоб. Свернувшись на нарах, он быстро уснул, согретый материнским теплом.
Маренн не могла спать. Слезы отчаяния душили ее. Нестерпимо болело сердце. От голода кружилась голова. Чтобы не застонать, она стиснула зубы и закрыла ладонью рот.
«Кто был Ваш отец?» — на мгновение оберштурмбаннфюрер снова взглянул ей в глаза.
«Маршал», — услышала она свой ответ.
Если бы он знал! Если бы он только знал, этот заезжий оберштурмбаннфюрер… Впрочем, это ничего не меняет. А если бы знал ее отец! Если бы он дожил! А Генри…
«Нам не выжить, — мелькнула у нее в голове отчаянная мысль. — Мы обречены умереть здесь. Господи, за что нам все это? За что?! Пусть я виновата, Господи, я знаю — накажи меня. Но пощади моих детей. Генри, ты же должен видеть. Там, на небесах, попроси Господа за него, за моего мальчика. Он же — твои сын. Зачем ты оставил нас?! Зачем?!»
Она откинулась на спину и лежала на нарах, запрокинув голову. Слезы крупными каплями беззвучно катились из глаз и сквозь их пелену она видела разбитые дороги мировой войны, санитарные обозы, сестер милосердия в белоснежных наколках с красными крестами. Ангелы Монса, как тени погибших, парили над разбитыми армиями. Казалось, среди них она видела и его лицо.
Но нет, это было не под Монсом — это было позже. Мимо скопившихся фургонов с ранеными по распаханной артиллерийскими снарядами, размокшей от дождя и талых вод прифронтовой дороге взвод английских солдат шел, почти по колено утопая в воде. Командир взвода, молодой лейтенант, проходя, случайно поднял на нее глаза. Большие светлые глаза, серые, как пепел, засыпавший поля, как прах убитых, как небо в распутицу. Под их прямым и твердым взглядом, казалось, невозможно было бы стоять, если бы не темные ресницы, смягчающие стальной блеск.
Англичане прошли мимо. Маренн оставила лазарет и через поле побежала туда, где за холмом дорога сворачивала в низину. Она обогнала иx. На полурастаявшем снегу большими буквами она написала свое имя: «Мари». Пальцы побледнели и дрожали от холода. Ноги промокли, мартовский ветер рвал волосы, продувая насквозь. Наконец английский взвод показался из-за холма. Они шли медленно. Сердце ее отчаянно колотилось. Она не боялась простудиться. Она боялась, что он не заметит ее. Но он заметил издалека. Взвод приблизился.
Лейтенант сделал знак капралу и отошел в сторону, пропуская солдат. Прочитал ее имя, вычерченное на снегу, улыбнулся. Потом махнул рукой, чтобы она уходила и побежал догонять своих. Но она не ушла. Она стояла на ветру и смотрела им вслед, пока взвод не скрылся в низине. Так она встретила Генри. Это была любовь. Первая любовь и Первая война. Теперь он умер. Война и сын остались с ней.
