Русские в Шарите
В полной тишине два русских танка и сопровождавший их взвод пехоты подошли к Шарите. Их не встретил ни единый выстрел. Мертвые глазницы окон с выбитыми стеклами, обгоревшие стены — фасад здания сильно пострадал от бомбежек и артобстрела, — заваленный щебнем и битым кирпичом двор, обожженные кусты сирени… И ни души.
Командир отряда капитан Козлов спрыгнул с башни танка и подошел к воротам. Не может быть, чтобы здесь никого не было. Они давно уже привыкли, что в Берлине каждый дом превращался в крепость — здесь очень опасно доверять тишине. Кто спрятался за этими стенами? И что это за здание?
— Лейтенант, — капитан подозвал к себе офицера-пехотинца. — Глянь на карту, куда это мы пришли? Что это за сонное царство?
Лейтенант открыл планшет.
— Похоже, больница, товарищ капитан, — доложил он и прочел по буквам: — Ша-ри-те!
— Что-что? — не понял капитан.
— Шарите, — повторил лейтенант. — Какое-то не немецкое название…
— Вот и я говорю… Зайдем?
— Может, вышлем разведчиков? — осторожно предложил лейтенант. — А вдруг там мины или еще чего.
— И то верно, — согласился капитан. — Барсуков, Комель, — позвал он двух рядовых. — Проверьте, кто в здании. По только осторожно, осторожно, не лезьте на рожон.
— Есть! — два бойца побежали к зданию, на всякий случай пригибаясь, как под обстрелом.
— Как твой коллега? — спросил капитан пехотинца. — Ну, тот, которого на улице подобрали? Дышит?
— Плох очень, — посетовал лейтенант, — его оставили, думали ведь, что не жилец уже. А он выполз…
— Ну, может быть, здесь, в клинике, найдем для него какой медикамент. Ну что? — спросил капитан вернувшихся разведчиков.
— Как вымерли все, товарищ капитан, — доложил Барсуков. — Никого.
— Идем? — капитан вопросительно взглянул на лейтенанта.
— Идем, — согласился тот.
— Давай команду.
Взревели моторы. Повалив ограду, танки въехали во двор. Взяв автомат, капитан Козлов осторожно поднялся по ступеням парадного крыльца. За ним шли лейтенант и солдаты. Открыв покосившуюся дверь, вошел внутрь. Действительно — никого. Огромный холл с камином, мраморный пол, украшенные лепниной высокие потолки…
— Вот так больница, — присвистнул кто-то из солдат, — не то, что у нас в деревне. Здесь танцы устраивать можно.
— А то, — согласился Барсуков, — я как глянул — обомлел. Как в клубе.
— Что с раненым делать, товарищ капитан? — молодой санинструктор, недоучившийся студент-медик из Москвы подбежал к офицерам. — Заносить его?
— Погоди пока, — охладил его пыл капитан. — Дай осмотреться.
Капитан прошелся по залу. Его шаги гулко отдавались под сводами потолка. Повернувшись, взглянул на лестницу, ведущую на этажи, и чуть не поскользнулся от удивления. По мраморной лестнице, украшенной скульптурами, спускалась женщина в белом халате с высокой прической из темных волос.
— Барсуков, кто это? — резко спросил капитан разведчика.
— Не знаю, товарищ капитан, — растерянно ответил тот, — никого не было.
— А вы наверх поднимались?
— Нет.
— Олухи!
Не дойдя до конца лестницы, женщина остановилась на ступенях и, видимо, ждала, пока к ней подойдут. Капитан знаком подозвал санинструктора.
— Ты у нас грамотный, по-ихнему хорошо разумеешь, — приказал он, — пойди, узнай, кто такая.
— Есть, — ответил санинструктор не очень уверенно.
— Нет, вместе пошли, — передумал Козлов.
Одернув по привычке комбинезон под ремнем, капитан направился к фрау. Санинструктор следовал за ним. Женщина встретила их бесстрастным, спокойным взглядом больших зеленоватых глаз. Она стояла, не шелохнувшись, держа руки в карманах халата. Подойдя, капитан заметил, что она довольно молода и, несмотря на усталость, очень хороша собой. Его поразил резкий контраст между изумрудным цветом ее глаз, блестевших на бледном, с изысканно-тонкими чертами лице и темно-каштановой копной волос. При блеклом освещении — сумерки сгущались и дневной свет едва проникал в разбитые окна, — ее волосы, казалось, отливали багровым огнем. Забыв о субординации, капитан, толкнул санинструктора в бок.
— Видал? А говорили, все немки — толстые и белобрысые. А эта — вон какая…
Санинструктор смутился, не зная, что ответить. Он никак не ожидал от «товарища капитана» такого фамильярного обращения.
— Да, — нарочито строго кашлянул капитан и поправил шлем, — спроси-ка у нее, кто такая и что здесь делает.
Санинструктор послушно перевел его вопрос фрау. Женщина внимательно выслушала его и, обратившись к капитану, объяснила:
— Вы находитесь в психиатрической клинике «Шарите», герр офицер. Это одна из известнейших клиник такого рода в Европе.
Санинструктор перевел капитану ее слова.
— Чего-чего? — переспросил капитан, не отрывая глаз от фрау. — Какая клиника?
— Психиатрическая, товарищ капитан, — повторил санинструктор.
— Психи здесь, значит?
— Точно.
— В настоящее время в помещении клиники находятся тяжело больные люди, — продолжала немка строго. Она, казалось, не замечала, какое впечатление произвела на русского офицера. — Согласно всем международным правилам, они не являются участниками политических разногласий, не могут быть взяты в плен, интернированы и прочее. А также не подлежат эвакуации и передвижению. Это отделение располагается на втором этаже клиники. Я — старшая медсестра этого отделения и осталась здесь, чтобы…
— Товарищ капитан, — к командиру подбежал офицер-пехотинец. Он был очень взволнован. — Только что передали из штаба полка. Им звонили из дивизии: приказано немедленно освободить здание клиники. Она взята под охрану службой Красного Креста. Его эмиссары вот-вот прибудут.
— Вот те раз… — развел руками капитан. — А нам что делать?
— Приказано охранять здание снаружи, пока эти иностранцы не приедут.
— Черт, — выругался капитан, — а жаль-то как… — он с сожалением взглянул на немку. — Я думал, поговорим… Ладно, уходим. Давай, лейтенант, командуй.
Маренн не понимала по-русски, но по лицу младшего офицера она догадалась, что произошло что-то важное. И это важное без сомнения касается ее. Увидев, что русские покидают здание клиники, она спросила санинструктора, который тоже уже собрался уходить:
— Почему герр офицер уводит своих людей? Что случилось?
— Красный Крест сейчас приедет, фрау, — сообщил ей молодой человек и побежал за капитаном.
Маренн почувствовала, что от радости сердце вот-вот выпрыгнет у нее из груди. Они уходят! Они не будут обыскивать помещение! Значит, союзники все же услышали ее. И Шелленберг, несмотря на всю трагичность момента, не забыл замолвить словечко Бернадотту, который занимал пост заместителя президента Шведского Красного Креста.
Господи, ей казалось, что все силы вмиг оставили ее. Вот сейчас упасть бы прямо здесь, на лестнице, и не вставать, не шевелиться, пока не приедут… Но нельзя. Надо держаться. Русские ушли, но ушли недалеко. Они встали лагерем вокруг клиники и тоже будут ждать приезда эмиссаров. Не наткнутся ли они случайно на ее охрану?!
Маренн напряженно прислушивалась, не раздастся ли перестрелка. Но все было тихо — значит, обошлось. Крепко держась за перила, Маренн медленно поднялась по лестнице на второй этаж. Прошла по коридору в дальнее крыло, где ждали ее Раух и Менгесгаузен.
Она не могла удержаться от смеха, увидев их в больничных пижамах, перевязанных бинтами, — это никак не сочеталось с их мускулистыми торсами и хотя и бледными, но решительными и весьма бодрыми лицами. Хорошо, что русские не пошли по палатам. Их трудно было бы убедить,что эти двое — больные с серьезным расстройством нервной системы. Гордость СС — железная воля и выдержка — были прямо-таки написаны у них на лицах.
— Халтурщики, — упрекнула она офицеров, — неужели нельзя постараться, чтобы выглядело естественно?
— С ума спятить, что ли? — ответил Раух и сразу спросил: — Как там?
— Все в порядке, — радостно сообщила она, — Красный Крест нас услышал. Они сделали заявление советскому командованию, что берут Шарите под свою опеку. И уже выслали своих представителей. Скоро они прибудут. Русские оставили здание и расположились во дворе. Наших, кажется, не обнаружили.
— Уф, — с облегчением вздохнул Раух. — Признаюсь, я на всякий случай положил пистолет под подушку.
— Тоже мне больной, — с улыбкой посетовала Маренн. — Нет, с вами — это просто цирк.
— Может, мы поедим чего-нибудь, — спросил Менгесгаузен, — пока ждем? Здесь найдется что-нибудь поесть?
— Конечно, — ответила Маренн, — только давайте договоримся: хожу, ношу, громко говорю здесь только я. Вас — не видно и не слышно. Не забывайте — со двора они прекрасно просматривают все, что делается в коридорах. Больные, которые остались в клинике, не могут разгуливать по этажам. Поэтому отсюда носа не показывать. И говорить только шепотом. Ладно?
— Ладно, — неохотно согласился Гарри.
— Вот и хорошо. Сейчас я принесу галеты и консервы. Только подумайте, куда Вы спрячете пустые банки. Тем людям, которые рядом, — Маренн указала на соседнюю палату, — им такая пища не нужна. Они живут на уколах.
Затем она сразу же направилась к Джилл. Войдя, ласково обняла дочку.
— Пока все идет хорошо, — успокоила ее. — Не бойся. Сейчас будем кушать.
Русские, видимо, тоже решили перекусить. Проходя по коридору, Маренн видела, как они развели костер, установили котелок, развязали вещмешки. Два танка высились по флангам их расположения, угрожающе наведя пушки на Шарите. Да, здесь лучше не ссориться.
Вечерело. Поглядывая на окна клиники, капитан Козлов не раз замечал, как красивая немка проходила по коридорам второго этажа, носила какие-то полотенца, металлические коробки для инструмента, лекарство. Иногда останавливалась и в окно смотрела на русских.
— Товарищ капитан, — к Козлову подошел санинструктор, — похоже, помирает наш лейтенант. Ну, тот, которого нашли…
— Я понял, — зло ответил капитан, — а я что могу сделать? Ты знаешь, что ему надо?
— Нет, — пожал плечами санинструктор, — впрочем, конечно, знаю, — он вздохнул. — Нужен хороший хирург. Тяжелое ранение в голову. В Москву надо отправлять.
— Скажешь тоже, в Москву, лоботряс, черт тебя… — выругался капитан, — а он до Москвы-то доедет? Слушай, — оживился он вдруг, — может, немку спросим. Посоветует что…
— Бесполезно, — махнул рукой санинструктор, — туг первоклассный врач нужен, а она — медсестра, считай, как я… Да тем более — по психам. Что она смыслит в ранениях?
— Пожалуй, ты прав… — согласился капитан, — жаль, молодой парень еще. Таскаем его неделю с собой… Может отправить в тыл? В госпиталь? Все равно пока стоим.
— Поздно уже, — сокрушенно ответил санинструктор, — не дотянет. Да и где теперь у нас тыл? Мы сами вроде как в тылу. Наши-то уже у Рейхстага…
В ночь с 1 на 2 мая пошел сильный дождь. Подойдя к окну, Маренн увидела, что русские жмутся у своих боевых машин — им некуда было деться, а нарушить приказ и оставить пост они не могли. Под брезентовым навесом, который они прицепили к поваленной ограде, она заметила — они прятали и согревали кого-то, мелькали огоньки спичек… Наверное, раненые.
Поддавшись сочувствию, Маренн решила впустить русских в вестибюль. Правда, взяв с офицеров слово, что они и их подчиненные не будут подниматься наверх. Впрочем, вряд ли обыкновенных вояк заинтересуют психические больные. К тому же, обязанные ей кровом, русские постараются вести себя вежливо.
Невзирая на протесты Рауха и Менгесгаузена, Маренн спустилась в вестибюль. Открыла дверь. Увидев пробегавшего русского солдата, позвала его и жестом, указав на плечи, как бы на погоны, попросила вызвать офицера. Тот быстро сообразил и исчез в темноте.
Вскоре появился капитан в сопровождении переводчика. Обратившись к нему, Маренн предложила перенести раненых в вестибюль, чтобы они не мокли под дождем. Да и остальные могли бы погреться. Капитан обрадовался, но тут же выразил сомнения.
— Я не могу нарушать приказ. Это не наша территория. Мне запрещено заходить в здание.
— Но вы же не будете подниматься наверх, где находятся больные, — улыбнулась Маренн. — Покровительство Красного Креста распространяется на них, а не на само здание. На первом этаже никого нет. Входите.
Улыбка красивой немки подействовала. Капитан вошел в вестибюль, приказав санинструктору перенести сюда раненого и позвать остальных, оставив у машин часовых. Подождав, пока переводчик вернулся, Маренн предложила капитану разжечь в вестибюле камин, чтобы обсушиться, — в Шарите оставалось немного дров.
Удивленный любезностью немки офицер распорядился, и несколько солдат тут же занялись этим. Пожелав капитану хорошо провести ночь, Маренн собралась уже подняться на второй этаж, но в этот момент в вестибюль внесли раненого. Одного взгляда опытного хирурга оказалось достаточно, чтобы определить — положение этого русского офицера критическое.
Раненого положили у камина. Маренн подошла к нему. Сняв шлем, капитан через переводчика спросил: «Может быть, Вы что-нибудь посоветуете нам, фрау? Совсем плох. Жалко парня». Маренн наклонилась над носилками и размотала повязку.
— Сколько дней он уже находится в таком состоянии? — строго спросила она.
— Да почти неделю, — ответил санинструктор. — Он вообще не наш. Мы даже не знаем как его фамилия… Мы его на улице нашли. У разрушенного дома. Там наши артподготовку провели, ну, а потом… Его часть, видимо, прошла. Сочли убитым. А он пришел в себя, да из развалин-то выполз. И сознание потерял. Мы как раз за ними наступали. Слышим, стонет, — живой, значит. Вот и взяли. По он с тех пор в сознание не приходил… — рассказывал санинструктор.
— Почему вы не отправили его сразу в госпиталь, где ему могли бы оказать квалифицированную помощь?
— Да как сказать, — молодой человек замялся. — Бои. Не до того было…
— И что же вы сейчас намерены с ним делать? — немка взглянула прямо в лицо санинструктора, глаза ее сердито блеснули.
— Не знаю, — растерялся тот, — попробуем завтра отправить в госпиталь. А там, может быть, в Москву, там помогут…
— В Москве уже не помогут, — резко заявила немка и выпрямилась. — Вы запустили ранение до такой степени, что ему уже нигде не помогут, кроме… Кроме как в Америке — за очень большие деньги, — продолжала она жестко. — Впрочем, ничего подобного ему даже гипотетически не грозит. Он просто не доживет ни до Москвы, ни тем более до Америки. Он даже до завтра не доживет.
— Что же делать? — побледнев, спросил санинструктор. — Помрет, значит…
Раздумывая, Маренн оглядела юношу с ног до головы, затем взглянула на капитана. Тот наблюдал за ней в напряженном ожидании. Солдаты тоже замолчали. Все смотрели на нее. Без перевода они поняли, что дела лейтенанта плохи, и искренне переживали. Не выдержав, санинструктор всхлипнул.
— Я же так выхаживал его, все, все испробовал…
— Ну, ладно, Леша, перестань, — капитан похлопал его по плечу, — известное дело, война…
— Ведь он, может, четыре года без отдыха, — говорил сквозь слезы санинструктор, — от самой Москвы, столько пережил. А тут… Вы понимаете, — он перешел на немецкий и схватил медсестру за руку, — Вы понимаете, что это для нас значит: ведь до победы осталось два дня, день, несколько шагов. И так глупо погибнуть… У него же ордена, награды — он воевал, он такой путь прошел. И на последнем рубеже… Ведь еще два дня, фрау, и жить будем, понимаете, вечно будем жить…
— Леша, успокойся, — сурово приказал ему капитан. Но Маренн заметила, что и на его глаза навернулись слезы. — Кому ты все это говоришь? Она же… Она же — не наша.
— Но тоже человек! — воскликнул санинструктор. — Должна же понимать. Нужна нам их Германия, пусть живут, как знают. А нам домой надо, к маме. Что ты его матери скажешь? Что он погиб, а ты на ступенях Рейхстага краковяк плясал?!
— Замолчи! — прикрикнул на него капитан. — Что она-то сделать может? Что она, светило? Да и есть ли у него мать…
Маренн внимательно посмотрела на них обоих. Затем снова склонилась над раненым.
— У Вас есть какой-то инструмент? — спросила она санинструктора. — Дайте.
Тот поспешно протянул ей щипцы.
— Вы вообще-то стерилизуете их? — недовольно поинтересовалась она. Капитан больно толкнул санинструктора в бок — юноша потупил глаза, пристыженный. Маренн осмотрела рану. Если немедленно оперировать, еще можно спасти. Но… Как оперировать? Ведь для этого надо нести раненого на второй этаж. И позволят ли ей его оперировать? Наверняка изъявят желание стоять рядом… А им ни в коем случае нельзя появляться на втором этаже. Но человек умирает — это ясно…
— Если немедленно сделать операцию — можно помочь, — сказала она санинструктору. — Вы согласны ассистировать мне?
— Я? — переспросил молодой человек неуверенно.
— Да, Вы. А кто же?
— Но Вы же…
— Я прооперирую его, — Маренн не дала ему высказать мысль о том, что она — всего лишь медсестра. — Вам повезло. Кроме Америки, такие операции еще делались здесь, в Шарите, — сообщила она и тут же уточнила: — Но со мной пойдете только Вы. Вытрите сопли. И пожалуйста, тщательно вымойте руки и обувь. Я повторяю, наверху — больные люди, им необходимы стерильная чистота, тишина и покой. Халат, перчатки и марлевую повязку я Вам дам. Остальные, — она строго взглянула на капитана, — будут ждать здесь. Помогите мне, — попросила она и сама взялась за край носилок. Санинструктор, заметно повеселев, подхватил с другой стороны. Вместе они отнесли больного в операционную. Капитан и его солдаты остались внизу.
* * *
Раненый открыл глаза, несколько мгновений смотрел на Маренн и снова закрыл.
— Alles gut, — донесся до него женский голос.
— Что с ним? — испуганно спросил у немки санинструктор. — Он умер?
— Нет, нет, что Вы! — успокоила его Маренн. — Теперь все самое страшное для него позади. Он спит. Завтра Вы отправите его в госпиталь. У него хорошее здоровье, раз он продержался почти неделю с таким ранением. Ваш парень быстро пойдет на поправку…
Санинструктор облегченно вздохнул.
— Вы по профессии медик? — улыбнувшись, спросила его Маренн.
— Нет, не совсем, — смущенно ответил юноша. — Я не успел доучиться. Ушел со второго курса.
— Давно воюете?
— Третий год.
— Ну, у Вас все еще впереди, — кивнула Маренн, — Вы полумили неоценимый опыт за это время. Я даже думала, что у Вас есть диплом. Вы хорошо работали. Спасибо.
— Правда? — санинструктор зарделся от удовольствия. — А мой профессор в Москве, когда принимал у меня экзамен, сказал, что я очень невнимательный, «беспорядочный», как он выразился, и из меня никогда не получится толкового хирурга.
— Я могла бы возразить Вашему профессору, — заметила Маренн, — и отрекомендовать Вас ему совсем с другой стороны. Увы, это невозможно. Думаю, когда Вы вернетесь, он сам обратит внимание, как Вы переменились. В лучшую сторону.
— Он погиб, — грустно ответил санинструктор. — Однокурсники мне писали, что санитарный поезд, которым он руководил, разбомбили «юнкерсы».
— Простите, — Маренн запнулась, но тут же продолжила: — Он воспитал достойного ученика. Ваш боль ной, — она указала на раненого, — пока пусть останется здесь Ему нужен покой. Сейчас его нельзя трогать. Я пригляжу за ним, а Вы спускайтесь к своему командиру. Вам нельзя долго находиться здесь, — мягко объяснила она. — В любой момент могут прибыть представители из Женевы. Придется объясняться.
— Да, да, конечно.
Даже забыв снять халат и повязку, санинструктор радостно сбежал по лестнице вниз. Его окружили со всех сторон, теребили за рукава, спрашивали:
— Ну как? Ну что?
— Жить будет! — воскликнул молодой человек, пританцовывая на месте. — Сто лет жить будет! Вот радость! А я, представляете, товарищ капитан, — широко улыбаясь, сообщил он командиру, — я впервые в жизни в такой операции ассистировал. Она сказала,что я все правильно делал. Даже похвалила. А сама она — ас. Тут ничего не скажешь…
— Так вот, учись, — проворчал капитан. — А всего-то лишь медсестра, вроде тебя. Хоть и старшая. Тогда какие у них хирурги? Ты бы разделся, смешно смотреть, — усмехнулся Козлов, оглядев юношу. Но чувствовалось, что и он доволен.
— А давай-ка, Барсуков, — весело предложил лейтенант, — неси гармонь. Слабо «Синий платочек» сыграть? Бог знает, сколько нам еще ждать здесь этих иностранцев.
Рядовой Барсуков развернул аккордеон. Едва заслышав знакомую мелодию, солдаты, обрадованные известием санинструктора, пустились в пляс.
— Эх, жаль, дам не хватает, — с сожалением вздохнул лейтенант.
— А может, немку позвать? — предложил кто-то из танкистов. — Она вроде ничего, человечная.
— Добрая, добрая! — поддержал его санинструктор. — Я сейчас схожу.
— Сиди, — остановил его капитан. — Не разрешено нам тут бегать. Только командирам. Я сам схожу. А ты, иди, помнишь, там, у ограды, сирень, еще веточки остались. Так беги, наломай. Надо же отблагодарить.
* * *
Когда рано утром 2 мая 1945 года эмиссары Красного Креста наконец прибыли в Шарите, они вместе с представителями советской стороны прошли в помещения второго этажа. Здесь обнаружили несколько пациентов с серьезными психическими расстройствами и двух тяжелораненых: немецкую женщину без каких-либо документов и советского лейтенанта, которому накануне ночью была сделана высококвалифицированная операция. Согласно меморандуму, все больные, а также женщина-немка поступали под покровительство Красного Креста. Офицера же сразу отправили в советский госпиталь.
Никого из немецкого персонала клиники не нашли. Медсестра исчезла. Но всей видимости, вместе с ней исчезли и некоторые из находившихся здесь «больных»: в двух пустых палатах были найдены брошенные больничные одежды, размотанные бинты, гильзы от патронов и пустые банки из-под консервов. Кто были люди, скрывавшиеся в клинике под прикрытием Красного Креста, осталось неизвестным.
В ординаторской обнаружили черный эсэсовский китель с погоном оберштурмбаннфюрера СС, нашивками СД и специальной медицинской службы СС. Документов в нем не оказалось. Контрразведка взялась за выяснение.
* * *
2 мая Берлин пал. Красное знамя Победы было, водружено над рейхстагом. Через двое суток Маренн, Джилл и Раух, а также верный пес Айстофель, который, конечно, тоже шел с ними, добрались до швейцарской границы. Здесь через заранее подготовленное немецкой разведкой «окно», служившее для переброски многих секретных агентов СД в предшествующие годы, Маренн и Джилл должны были уйти в Швейцарию.
Вопреки опасениям Рауха на границе всё было спокойно. На прощание они обнялись.
— Пойдем со мной, с нами, — отчаянно предложила Фрицу Маренн, хотя заранее знала, что он откажется. Но все же вдруг…
— Нет, — он покачал головой, — я должен вернуться, ты знаешь…
— Да, конечно, Фриц.
— Все будет хорошо, Маренн. Я хотел тебе сказать, — голос Рауха дрогнул, — все эти годы я по-человечески очень любил тебя и восхищался тобой, с первого дня. Я всегда был на твоей стороне.
— Я это чувствовала. Спасибо, — ответила она взволнованно. — Я не хочу говорить в прошедшем, Фриц. Потому скажу, не «был», а «есть». Ты — настоящий человек, прекрасный, верный друг. Я рада, что жизнь свела нас вместе. Надеюсь, нам еще представится случай быть на одной стороне, как ты говоришь…
— Фриц, — Джилл в свою очередь тоже обняла Рауха, — мне так жаль расставаться…
— Береги себя, девочка, — адъютант Скорцени с нежностью погладил ее по седым волосам. Поправляйся. Все пройдет, Джилл, все забудется…
— Я никогда не забуду Ральфа, — всхлипнула она. — И фрау Ирму — тоже.
— Ну, не надо, не плачь… Ты тоже будь молодцом, — с напускной строгостью напутствовал Фриц Айстофеля, — не докучай хозяйке, охраняй ее, охраняй их обоих. За нас. Пока мы тебя не сменим.
Встав на задние лапы, пес лизнул Фрица в щеку.
— Ну, всё, — сказал адъютант, скрывая за улыбкой грусть. — Вам надо идти. А я возвращаюсь-
— Да, хорошо, — Маренн растерянно взяла Джилл за руку, — пошли.
— Маренн, — вдруг остановил ее Раух. — Что сказать Скорцени, когда я увижу его?
— Скажи, что я его люблю, — ответила она негромко, — и жду. Что буду ждать всегда, сколько бы не пришлось, пока жива… и… — она улыбнулась сквозь слезы, — что я увела с собой его собаку…
В последний раз он сжал ее руки, поцеловал ладони, одну и другую, прижал их к своей груди, сказал: — Прости нас всех…
— Я все уже давно простила… — как эхом отозвалась она.
Вскинув автомат, Раух ушел, не оборачиваясь — растаял в сгустившемся тумане. Глотая слезы, Маренн медленно пошла ввысь по горной тропе, ведя за руку Джилл, которая тоже плакала. Рядом, грустно поникнув головой, бежал Айстофель. Они остались одни.
Впереди лежала Швейцария. Их ждал Париж. Германия оставалась в прошлом. Навсегда. Та Германия, в которой она жила, страдала, любила. Которой отдала самое дорогое, что было у нее на свете — своего сына. Та Германия лежала в руинах…
Маренн понимала, что с этой страной она теперь не расстанется никогда. Сюда вечно, всегда будет стремиться ее сердце, пока оно бьется, пока оно живо. Штефан будет звать ее назад. И память о нем не даст ей покоя, не оставит, не предаст забвению всё, что довелось ей здесь пережить. «Господи, помилуй их и дай им силы. Господи, помилуй и дай силы мне…»
Авторизированный перевод с немецкого Виктории Дьяковой, 2006
notes
