Попрощавшись с Хелене Райч и ее летчиками, Маренн не собиралась долго задерживаться в бункере фюрера. Она спешила вернуться в Шарите, где осталась Джилл, — кольцо наступающих советских войск неумолимо сжималось вокруг правительственного квартала.

Но она обещала Хелене позаботиться о ее сестре, Эльзе Аккерман. Кроме того, нерешенной оставалась главная задача — ей необходимо связаться по рации с командованием союзных войск, чтобы предупредить через них эмиссаров Красного Креста об оставшихся в клинике Шарите больных. Она не могла допустить, чтобы ее пациенты попали в руки безжалостного сталинского режима.

Узнав от военных, что русские части находятся уже в опасной близости от клиники, Маренн заторопилась. По, войдя в помещение для совещаний, она с удивлением увидела, что здесь идут приготовления к какому-то торжеству: стол накрыт скатертью с инициалами «АГ» — Адольф Гитлер. На столе — парадный серебряный сер виз и бокалы для шампанского. Вокруг суетилась прислуга.

Стоя на обычном месте у стола с картой и уставившись пустыми глазами в его полированную поверхность, фюрер диктовал распоряжения молоденькой секретарше Траудль Юнге. Не желая мешать фюреру, Маренн в недоумении вышла из зала и направилась к Еве.

Она нашла фрейлейн Браун в большом волнении — та перебирала свой гардероб, выбирая подходящий наряд. Увидев Маренн, радостно улыбнулась.

Как хорошо, что Вы пришли, фрау Сэтерлэнд, — воскликнула она, — мне так нужен Ваш совет, — но тут же вспомнила о сестре: — Как Гретель? Ей лучше? — спросила встревоженно.

— С ней все в порядке, она заснула, — успокоила ее Маренн.

— Я так благодарна Вам, — со слезами признательности на глазах Ева обняла ее и, смущаясь, попросила: — Пожалуйста, помогите мне, я, право, не знаю, что выбрать. Сегодня такой день! Я выхожу замуж…

Воспользовавшись помощью Рауха и адъютанта Гитлера Гарри Менгесгаузена, которого фюрер, по просьбе Евы и Магды Геббельс, отпустил для сопровождения, Маренн забрала Эльзу Аккерман из бункера и отправилась в Ша рите. Она надеялась, выдав девушку за пациентку своей клиники, передать ее с остальными в распоряжение эмиссаров Красного Креста.

Когда они подошли к Шарите, здесь все еще было спокойно — русские не появлялись. По словам эсэсовцев, охранявших здание, они остановились на соседней улице.

Это известие обрадовало Маренн. Одновременно огорчило то, что и от Красного Креста до сих пор не поступало никаких сообщений. Несмотря на ее многократные обращения, эмиссары не давали о себе знать. Мысленно Маренн уже готовилась к тому, что придется вести переговоры с русскими.

Войдя в палату, Маренн увидела, что Джилл сидит на кровати, а у ее ног лежит верный Вольф-Айстофель. Вместе они бросились навстречу Маренн.

— Мамочка! — воскликнула Джилл. — Я думала, тебя убили…

— Что ты, что ты… — успокаивала ее Маренн, целуя в лоб, в щеки. — Милая моя. Как ты могла такое подумать? Просто накопилось много дел. Ложись. Тебе нельзя вставать. — Она проводила Джилл до кровати, поддерживая ее за локоть.

— Ну, а ты как? — потрепала по загривку пса. Овчарка с восторгом подпрыгивала, вставая на задние лапы, и лизала Маренн в щеку.

— Молодец, молодец, — похвалила она его. — Бережешь молодую хозяйку…

Кроме Айстофеля, по приказу Маренн рядом с Джилл постоянно дежурили два эсэсовца — они получили четкие инструкции на тот случай, если русские захватят клинику и Маренн не сумеет прорваться к дочери. По пока у них не было повода для беспокойства.

Странно, но факт: захватив почти всю центральную часть города, русские пока обходили Шарите стороной. Наверное, клиники их не интересовали. Хотя такое предположение выглядело неправдоподобным — упорные бои шли даже в зоопарке, среди перепуганных обезьян и слонов.

В палату вошел Гарри Менгесгаузен — он спросил, куда отнести фрейлян Аккерман. Маренн ничего не оставалось, как поместить Лизу в одну палату с Джилл. Взглянув на дочь фрау Ким, Менгесгаузен с трудом сделал вид, что ничего не заметил, — поседевшие волосы Джилл произвели на него удручающее впечатление. Он быстро вышел, чтобы не травмировать девушку никчемным удивлением или сожалением. Теперь удивляться уже не приходилось ничему. Да и сожалеть — тоже.

— Кто это, мама? — тихо спросила Джилл. Она приподнялась в кровати и с испугом смотрела на раненую.

— Лиза Аккерман, — ответила Маренн, наклоняясь, чтобы поправить для Лизы постель.

— Лиза Аккерман?! — ужаснулась Джилл. — Я даже не узнала.ее. Господи, где же это ее так?…

— В уличных боях. Она здорово пострадала.

— Хочешь, я сделаю ей перевязку? — с готовностью предложили Джилл.

— Нет, не нужно, — строго ответила Маренн, — я же сказала, тебе необходимо лежать. Я сама перевяжу ее. Отдыхай.

Позвав Рауха, которому предстояло выступить в не привычной для себя роли медсестры, Маренн снова обработала рану и наложила Лизе свежую повязку. Сняв с девушки обмундирование ведомства Геббельса, облачила ее в больничную пижаму — теперь она просто пациент клиники.

Обратившись к Джилл, Маренн строго-настрого приказала ей в случае, если придут русские, забыть о том, кем она сама и Лиза были еще совсем недавно. Теперь они друг друга не знают, и никогда не встречались прежде. Просто лежат в одной палате. Никаких документов у них нет, все было отдано врачам — и все пропало.

Эсэсовское обмундирование Джилл, висевшее на стуле рядом с кроватью дочерью, а также мундир Эльзы Аккерман Раух сжег в ту же ночь.

Свою форму Маренн пока менять не стала — она могла ей еще пригодиться. Воспользовавшись тем, что Джилл заснула, Маренн вышла в ординаторскую. Сев за стол, закурила сигарету…

— Маренн, — Фриц Раух устало опустился в кресло рядом с ней, — нам надо выбираться отсюда, — проговорил он серьезно. — Сегодня ночью. Сейчас. Думаю, завтра будет поздно. Джилл уже вполне может двигаться. Я думаю, даже сможет идти сама, с нашей помощью…

— Я не могу, Фриц, — отрицательно покачала головой Маренн, — если бы я была уверена, что Красный

Крест прибудет завтра… А от них никаких известий, полная тишина. Не могу же я бросить на произвол судьбы больных людей. Завтра я попробую из фюрер-бункера снова связаться с союзниками. Гарри мне поможет.

— Гарри поможет, — саркастически передразнил ее Раух. Маренн с удивлением взглянула на него: похоже, он не на шутку на нее рассердился. — Тебя там сразу арестуют. Впрочем, — он махнул рукой, — конечно, там уже никому ни до чего нет дела. Там остались смертники, у которых нет никаких шансов. Но я никак не пойму, — спросил он, — с какой стати ты хочешь присоединиться к ним? Ты смертельно рискуешь, Маренн. Рискуешь не только собой, но и жизнью своей дочери. Я уже не говорю о том, что ты могла бы уехать из Берлина еще в феврале или марте, когда ситуация не была такой безнадежной. Вместе с Ирмой, кстати. Нет, вы упорствовали. Результат? Ирма — мертва. Ты же едва не лишилась дочери, пока спасала чужих детей. Ты жертвуешь самым дорогим, единственно дорогим, ведь Джилл у тебя одна. И все — ради бог знает кого. Какое тебе дело до этих калек? Их давно уже надо было отправить к родственникам…

— У большинства из них уже нет родственников, — возразила Маренн, — у них уже ничего и никого нет. И они не могут защитить себя сами. Я понимаю, ты прав, Фриц, — она кивнула. — Тысячу раз прав. Но сейчас я не могу их бросить: я должна позаботится об их судьбе. Я обещала де Кринису и Зауэрбруху. Именно потому они и уехали, что понадеялись на меня.

— Хорошенькое дело, — усмехнулся Раух. — Мужчины уехали,оставив тебя здесь умирать с этими больными. Тем более что больным уже все равно. Очень мило. А ты знаешь, что завтра тебе будет не пробиться к фюрер-бункеру? А если пробьешься туда — назад уже не вернуться? И что тогда будет с Джилл? Русские сегодня на соседней улице — завтра они будут здесь. Это вопрос нескольких часов. Что будет с Джилл, если большевики захватят ее здесь, без тебя? А если даже и с тобой? Некогда нам заниматься всякой ерундой, Маренн, нужно немедленно уходить, собирай дочь.

— Я никуда не пойду, — твердо ответила Маренн, — пока не передам раненых и больных эмиссарам Красного Креста. Если же они не откликнутся, я буду вести переговоры с русскими.

— Это полнейшее безумие, — возмутился Раух, — я представляю себе эту беседу: слепого с глухим. Лучше уж было эвакуировать этих больных, к черту!

— Уже поздно.

— У нас все поздно: фюрер поздно женился, больных поздно эвакуировать…

— Если хочешь — уходи, — сказала Маренн, — я не держу тебя. Только возьми с собой Джилл и Лизу. Идите вместе с Менгесгаузеном. Вы доставите их в безопасное место. А, Фриц? — она с надеждой посмотрела на давнего сослуживца. — Может быть, ты выведешь Джилл?

— И бросить тебя тут? — насмешливо спросил Раух. — Одну? В таком «красивом» мундире и с личной подписью рейхсфюрера СС на всех возможных бумажках по карманам, в том числе и на фантиках от конфет?

— Потом вернешься за мной.

— Ты не представляешь, что ты говоришь! Нет, бегать туда-сюда у меня не получится, — заметил Раух с грустной иронией. — Большевики не позволят. Если уходить, то всем сразу. У нас остался один-единственный шанс. Сегодня. Я не могу поручиться, что он будет у нас завтра.

— Фриц, уходи с Джилл, я умоляю тебя, — просила Маренн.

— Нет, — адъютант Скорцени решительно покачал головой, — у меня приказ штандартенфюрера: я должен быть с тобой и охранять тебя. Если придется, вытаскивать из любых ситуаций. Но ты сама, Маренн, создаешь такие ситуации, которые не приснятся и в страшном сне. Я останусь с тобой. Я должен выполнить свой долг: вернуться к штандартенфюреру и доложить, что ты жива и здорова и находишься в безопасности. Вместе с дочерью. Если, конечно, мы будем живы: и я, и ты, и штандартенфюрер.

— Спасибо, Фриц, — Маренн с признательностью взглянула на него, — ты настоящий друг. Я неоправданно злоупотребляю твоей преданностью

— Я бы хотел, чтобы ты злоупотребила ей хотя бы раз для себя, — уже мягче ответил Раух, — а ты все стараешься для других. За это тебя все любят. И я тоже. Поспи немного.

— Мне не до того…

Но все же перед рассветом Маренн задремала. Ее разбудил Раух. Над Берлином царило необычное затишье: замолкла артиллерийская канонада, не слышалось стрекота автоматных и пулеметных очередей…

Объявив о смерти Гитлера, Геббельс предпринял попытку по случаю «общего праздника Первомая» договориться о перемирии с представителями советского командования.

Воспользовавшись неожиданной передышкой, Маренн поспешила в фюрер-бункер. Ее сопровождал Гарри Менгесгаузен. Раух на всякий случай остался с Джилл — неизвестно, сколько продлятся переговоры.

Едва спустившись в подземелье, Маренн наткнулась на советского сержанта, который тянул телефонный кабель для переговоров советского командования с Геббельсом. Приземистый, крепкий, украшенный медалями на гимнастерке, он с удивлением и любопытством смотрел на стройную немку в черном мундире СС, с длинной темно-каштановой косой толщиной в руку, переброшенной через плечо вперед и спускавшейся ниже пояса. За ее спиной стоял высокий, молодой и очень интересный немец, так же в эсэсовской форме, на груди его болтался автомат. Это явно не понравилось сержанту — при переходе линии фронта у него отобрали оружие. А эти тут с автоматами… Внезапно немка улыбнулась — блеснули ровные, белые зубы.

— Guten Tag, — поздоровалась она.

— Здрасьте, — ответил сержант, немного опешив. Чего это она веселится? Интересно, кто такая? Ишь, в галифе. Красивая, молодая — кукла. Наверняка сама Ева Браун или кто-то в этом роде.

Пройдя в соседнее помещение, Маренн воспользовалась рацией, но связаться с союзниками ей не удалось: сели батареи и перезарядить их уже не представлялось возможным. К тому же Борман настойчиво пытался выяснить, для чего фрау Ким так внезапно понадобилась рация, и его назойливость раздражала Маренн, хотя она уже и не боялась его.

Размышляя, что же еще можно предпринять, Маренн рассеянно ходила по бункеру. Она успокоила Магду, известив, что жизнь Эльзы Аккерман вне опасности и она благополучно находится в Шарите. «Пока благополучно, пока объявлено перемирие», — подумала про себя Маренн. А что же будет дальше?

Проходя по коридору, она заметила, что дверь комнаты, в которой устанавливали связь с русскими, приоткрылась и советский солдат осторожно выглянул наружу, посмотрел по сторонам и снова скрылся. Маренн вошла в комнату.

Русский возился вокруг телефонной коробки, что-то подкручивая, поправляя. Услышав, что кто-то вошел, он поднял голову: вот тебе раз. Опять та же немка. Что ей нужно? Видать, крупная птица, уверенно себя чувствует.

Женщина прошла в помещение и, внимательно глядя на сержанта, села за стол. Глаза у нее были зеленые, «как у соседской кошки», подумал про себя сержант и вообще, в этом черном мундире она напоминала диковинную кошку, которые водятся в дальних странах и которых сам сержант видел только в кино, да и то один раз, в кинотеатре, в Москве, в каком-то зарубежном кинофильме: властная, грациозная пантера, зеленоглазая, красивая, несерьезная…

Маренн, конечно же, не подозревала, какие поэтические сравнения рождались в голове сержанта при взгляде на немецкую офицершу. Она напряженно обдумывала про себя, стоит ли ей воспользоваться этой неожиданно представившейся возможностью и начать переговоры с советским командованием о судьбе больных в Шарите, или все же немного подождать. Нет, надо подождать. Обратиться к русским она успеет. Для этого не надо пользоваться правительственной связью — достаточно сходить на соседнюю с Шарите улицу. Тем более что реакцию их руководства предположить нетрудно: Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию и, следовательно, не подчиняется международным законам. А это значит — делай, что хочешь.

Так и не проронив ни слова, немка встала и вышла из комнаты. «Странная какая-то», — хмыкнул сержант.

Попытка Геббельса договориться с представителями советского командования закончилась неудачей. Русские не согласились ни на какие условия, кроме безоговорочной капитуляции. Их жесткая позиция еще раз убедила Маренн в том, что она правильно поступила, решив не спешить прибегать к их услугам на ниве гуманизма.

Геббельс вызвал своего адъютанта Гюнтера Швегермана н с горечью сказал ему: «Все пропало!» Затем передал адъютанту портрет Гитлера в серебряной рамке и попрощался с ним.

Маренн уже собралась покидать бункер, когда ее остановила фрау Геббельс. Она только что разбудила своих шестерых детей. В бункере оставался только зубной врач Кунц, и Магда полагала, что он не очень искушен в том, как делать уколы детям. Фрау Геббельс хотела, чтобы дети не боялись и им не было больно. Поэтому она просила Маренн помочь Купцу. «Чтобы они не страдали», — сказала мать, в глазах ее стояли слезы.

Стиснув зубы, Маренн пошла за ней. «Дети, не бойтесь, — весело объявила Магда, входя в детскую комнату, — сейчас врачи сделают вам уколы. Это не больно. Сейчас их делают всем детям и солдатам. Солдатам — обязательно».

Вместе с Кунцем Маренн сделала детям Геббельса инъекции снотворного, чтобы они уснули. Она старалась, чтобы рука ее не дожала, но у нее едва хватало сил, чтобы не выдать своих чувств. Закончив процедуру, она отвернулась и, закрыв лицо руками, выронила шприц. Фрау Геббельс сама разбила ампулы с цианистым калием и влила в рот каждому ребенку.

Подойдя к Маренн, Магда положила ей руку на плечо и поблагодарила: «Спасибо. Я знаю, Вы всегда лечили детей, спасали их от бед, доставляя радость матерям. Мне Вы тоже сегодня доставили радость, как бы кощунственно это ни звучало: я умираю со спокойной душой — мои дети никогда не будут мучаться, они не узнают унижения, проклятий и позора отречения. Если Вы когда-нибудь встретите Лену, если она останется жива, передайте ей, что я любила ее, и расскажите, как я умерла. Я надеюсь, Вы спасете ее сестру. И постарайтесь спастись сами. Живите, фрау Ким, долго. За нас, за всех. И берегите Вашу дочь».

Затем она попросила шофера фюрера при случае пере дать привет ее сыну Харальду. Вошел рейхсминистр Геббельс. Обошел детей. Они были уже мертвы. Подошел к жене. Внешне абсолютно спокойный, он взял ее под руку, и они вышли из комнаты. Рейхсминистр поблагодарил немногих из оставшихся своих подчиненных за верность и понимание.

Магда смогла лишь протянуть руку, которую мужчины по очереди поцеловали. Геббельс шутливо заметил, что они сами поднимутся по лестнице в сад, чтобы друзьям не пришлось тащить их трупы. Пожав руку своего секретаря, Геббельс с молчаливой бледной женой направился к выходу. Маренн поймала на себе последний, прощальный взгляд Магды и внутренне содрогнулась. Они поднялись по лестнице — раздался выстрел, затем второй. Адъютант рейхсминистра и его шофер взбежали по лестнице и увидели два тела, распростертые на земле. На них вылили четыре канистры бензина и подожгли.

Вечером 1 мая, после окончания перемирия, русские танки вступили в Шарите. Высланный Раухом дозорный принес тревожную весть: несколько боевых машин с красными звездами на башнях разворачиваются и движутся по направлению к клинике. Их сопровождает пехота.

Первой реакцией Рауха было занять оборону и приготовиться к отражению атаки. Но он не успел отдать приказ — Маренн удержала его. Казалось совершенно очевидным, что вооруженное сопротивление бесполезно — силы неравны, охрана клиники слишком малочисленна, и против танков несколько вооруженных автоматами солдат ничего не смогут предпринять. Все превратится в бессмысленную кровавую бойню.

Поэтому, поразмыслив, Маренн предложила другой выход: немедленно распустить солдат, спрятать все вооружение и обмундирование, не оставив русским ни малейшего повода для применения силы. Сражаться безнадежно и бесполезно, к тому же в сумятице сражения могут покалечить больных, а так как поражение предрешено, — милосердия не жди.

Надо действовать осторожно, дипломатично — обезоружить противника своей покорностью и постараться выторговать условия. Если Красный Крест не придет на помощь — другого не дано. Хотя бог знает, куда может завести такая дипломатия — Маренн вполне сознавала это. Но все же лучше так, решила она, чем с ходу, за один час, уложить немногих оставшихся в живых людей.

Раух с сомнением выслушал ее доводы. Идея вести переговоры с большевиками ему не нравилась. Его поддержал и Гарри Менгесгаузен. «Мы не позволим им творить здесь все, что им вздумается!» — возмутился он. Маренн рассердилась.

«Это бесполезно, Гарри, — выговаривала она бывшему адъютанту фюрера. — Разве не Вы с Фрицем упрекали меня вчера в неосторожности? А что теперь предлагаете сами?! У нас две задачи: спасти людей и самим выбраться отсюда. Эти задачи нам и необходимо решать. А они не решаются силой — это ясно как день. Если тебе не терпится погибнуть во славу рейха, которого уже нет, иди к Рейхстагу, ты еще успеешь. А здесь — я не позволю. Здесь больные, беззащитные люди, раненые», — она осеклась, вспомнив, что сутки назад сама удержала Гарри от рокового шага, когда он хотел покончить с собой после самоубийства фюрера, а теперь сгоряча посылает его на смерть…

— Извини, — обратилась она к Менгесгаузену, — но у нас нет времени спорить. Я — старший по званию. И приказываю я. Раух, немедленно распустите охрану. Если не хотят уходить — пусть спрячутся, но так, чтобы их ни в коем случае не обнаружили, — потребовала она от адъютанта Скорцени.

— Вот именно, пусть спрячутся, — наконец согласился с ней Раух, — я не уверен, что нам они больше не пригодятся.

— Вы же сами, сейчас же переодевайтесь, — приказала Маренн обоим офицерам. — Здесь больше нет военнослужащих. Здесь только больные, раненые и обслуживающий их персонал.

— Персонал — это ты, в единственном числе? — поинтересовался Раух.

— Да. Я принесу вам пижаму и бинты. Пока я беседую с русскими внизу, вы постарайтесь сделать так, чтобы Ваше недюжинное здоровье не слишком ярко бросалось в глаза. Обмундирование и оружие спрячьте.

— Слушаюсь! — Фриц Раух сразу побежал к охранникам. Маренн зашла к Джилл.

— Сейчас от тебя требуется только одно, — тихо, но строго сказала она дочери, — лежать и молчать. Ни в коем случае не подавай виду, что ты чувствуешь себя лучше. Тебе очень плохо.

— А что случилось, мама? — широко раскрыв глаза, спросила Джилл.

— Русские идут.

— Сюда?! — Джилл вскрикнула.

— Сюда. Бояться не надо — Маренн успокаивающе провела рукой по волосам дочери. — Остальное — как договаривались.

В палату вошел Менгесгаузен.

— Твой китель, Ким, — напомнил он, — надеюсь, ты не собираешься хвастать перед ними своей принадлежностью к Шестому управлению СД и высоким званием. Навряд ли это сделает их сговорчивее…

— Ты прав, — Маренн вышла из палаты, где лежала Джилл. Прошла в ординаторскую. Сняла китель и отдала его Гарри. Больше он ей не пригодится. Надела белый халат. Распустила волосы, снова заплела в косу и уложила ее вокруг головы, заколов шпильками.

— Теперь я просто медсестра. Старшая медсестра отделения. Хельга Винтер, — она вспомнила имя одной из своих эвакуировавшихся сотрудниц. — Прощайте, фрау Ким Сэтерлэнд, — печально улыбнулась она, глядя на себя в зеркало, — остается только Хельга Винтер. Но и она, вероятно, скоро исчезнет. Предупреди остальных,

Гарри, — попросила она, обернувшись, — чтобы не спутали случайно. Подготовьте всё. Я встречу русских в вестибюле.