7. Обманутые надежды
Письмо шло долго. Оно было треугольное, сложенное из тетрадного листка наподобие того, как мальчишки складывают бумажного голубя. Голубь, выпущенный из руки, не долетит дальше, чем до противоположной стороны улицы, а с письмом было по-другому: получив марку и штемпель на почте, оно совершило путешествие в несколько тысяч километров, дойдя до самой Москвы.
Здесь, однако, случилась задержка. Письмо отложили, потому что помимо имени и фамилии на нем было только два слова, написанных крупными печатными буквами: «Польская армия». Потом на московском почтамте кто-то порылся в толстых секретных тетрадях и дописал на треугольнике в самом низу пятизначное число — номер полевой почты штаба.
Письмо продолжило путешествие до Селецких военных лагерей на Оке, но пришло в тот момент, когда солдаты уже оставили землянки и совершали марш к станции с винтовками, орудиями, танками и автомашинами. Письмо все же взяли, и вскоре оно очутилось в почтовом вагоне, в котором было много других почтовых отправлений, и допутешествовало до занесенной снегом деревушки под Смоленском. Здесь молодой солдат, прочитав на конверте фамилию, обратился к коллеге:
— Кто знает, где такой служит? Гражданин сержант, может, отослать обратно?
Сержант, уже немолодой седоволосый мужчина, впервые надевший солдатскую форму со скрещенными рожками на воротнике, через руки которого прошло не одно письмо, ничуть не был обескуражен.
— Отослать? Письма так сразу не отсылают, а тем более так далеко, к самому Тихому океану. Написать «адресат не найден» легко, а принять на свою совесть мысли и заботы, доверенные почте, трудно. Нужно искать.
Вечером при свете бензиновой коптилки старый письмоносец написал несколько листков с запросом в 1-ю пехотную дивизию, во 2-ю пехотную дивизию, в 1-ю артиллерийскую бригаду, в 1-й отдельный минометный полк, в 4-й истребительно-противотанковый артиллерийский полк, в 5-й тяжелый артиллерийский полк и во многие другие части. Само собой, он писал не названия частей, ведь этого во время войны делать нельзя, а одни только номера полевой почты. И в каждом листке он спрашивал об одном: «Служит ли у вас?..»
Треугольник лег на полку дожидаться своего часа. Когда же пришел самый важный, подтверждающий ответ, вся почта была уже упакована, мешки погружены на машины: 1-я польская армия отправлялась на Украину, где фронт ближе всего подходил к польским границам.
Поэтому-то письмо дошло до места назначения только весной, когда уже деревья и поля оделись в зеленый наряд. Треугольный конверт с многочисленными штемпелями выглядел как мундир ветерана, украшенный орденами за десятки сражений. Письмоносец танковой бригады с удавлением повертел письмо в руках и собрался было отнести его обратно, но тут подвернулся удобный случай.
— Гражданин плютоновый, погодите минуточку, тут вам письмо.
— Мне? Маленькое письмо — большая радость, — удовлетворенно заключил Саакашвили, перекладывая в левую руку топливный насос, который он получил на складе роты технического обеспечения.
— Да не вам письмо — капралу Косу. Но это ведь ваш экипаж, так что все равно. Вас ведь так и называют — четыре танкиста и собака.
— Благодарю от имени героического экипажа. — Григорий наклонился, взял письмо, положил его в нагрудный карман, чтобы не измялось, и пошел к своему танку.
В это время поручник Семенов и капрал Елень лежали под деревом, растянувшись на траве, и вели разговор.
— Дзенкуе, пани, бардзо дзенкуе.
— Дзенкую, пани, бардзо дзенкую, — старательно повторял Василий.
— Не «дзенкую», а «дзенкуе».
Рядом с ними лежал Шарик, держал в вытянутых лапах шишку и грыз ее. Кто не знал его, подумал бы, что это взрослая собака: такой он был сильный и большой. Но экипаж-то знал, что он еще щенок и любит поиграть.
Увидев приближающегося механика, Елень сел и закричал:
— Я думал, ты совсем пропал. Принес?
— Принес, только не новый. Новых насосов нет. Но этот не самый плохой. Поставлю, и машина будет на ходу. — Он посмотрел за танк, стоявший рядом с глубоким окопом, и, не увидев Коса, закричал на весь лес: — Янек!
— Тихо, не кричи. Собака здесь, а хозяина нет. Занят. — И поручник показал рукой назад.
У опушки леса виднелось распаханное поле, а дальше — перелесок на взгорке, над которым торчала антенна штабной радиостанции бригады. У перелеска на фоне голубого неба выделялись два силуэта — парня и девушки.
— Раз так, тогда все ясно, — кивнул Саакашвили. — Я предпочитаю смотреть за танком. Позаботишься о нем — он никогда не подведет тебя. Как это у вас по-польски говорится: «Машина — то не дивчина».
— Верно, так говорится, — важно, с профессорским видом, подтвердил Елень и предложил: — Тебе помочь надо, Гжесь, так я помогу. Пусть себе хлопец спокойно поговорит, а мы без него как-нибудь управимся.
Янек не слышал, как его окликнули. Может, потому, что было далеко, может, причиной было охватившее его волнение, а может, очень уж он задумался, так как искал слова и не находил их. Лидка стояла в двух шагах, вопросительно глядя на него. Она сейчас совсем не была похожа на ту, прежнюю, в ватнике. На ней была хорошо сидевшая юбка, ладные хромовые офицерские сапожки, из-под юбки выглядывали колени в шелковых чулках.
— Ты мне хотел что-то сказать. Я слушаю.
— Долго тебя не было, мы уже тоже курсы обучения прошли. У нас в экипаже Василий и Гжесь, ты их не знаешь, они прибыли, когда тебя уже не было. Василий — это наш поручник. Страшно интересный: один глаз у него голубой, а другой черный. Он метеоролог, по облакам гадает, погоду предсказывает… А Гжесь, он вовсе не Гжесь, его по-настоящему звать Григорий Саакашвили, но нам так больше нравится. Третий — Густлик Елень, тот, что с нами ехал, а я четвертый. Мы хотим, чтобы наш экипаж… Потому что наш танк в подчинении у командира бригады, у генерала.
Он говорил все быстрей, подобно тому, как сбегающего с крутой горы человека несет не собственная воля, а скорость. Он не знал, как остановиться, говорил не то, что хотел, и чувствовал, что девушка слушает безучастно.
— Очень долго тебя не было… — проговорил он вдруг и замолчал.
— Курсы трудные, потом практика была, — говорила Лидка небрежно. — Это совсем не то, что в танке. Радиостанция штаба работает для всей бригады, и командованию армии докладывать нужно. Ты и половины того не знаешь, чему нас учили. — При этих словах она скосила глаза и посмотрела на свой погон с тремя нашивками плютонового.
— Ты совсем не писала.
— Я даже маме в Сибирь только два письма послала. Некогда было. Всю неделю занятия, а каждую субботу и воскресенье танцы. Знаешь, я таким успехом пользовалась… — Лидка поправила волосы. — Ты чего так тяжело вздыхаешь?
В этих последних словах можно было почувствовать и холод и тепло. Как зеленый цвет включает в себя желтый и голубой, так и в этих словах можно было уловить два различных оттенка. Янек принял за настоящий тот тон, какой ему хотелось.
«Мне ведь уже шестнадцать, полных шестнадцать… — подумал он. — А она и не знает, думает, что восемнадцать».
Янек взял девушку за руку, но Лидка отвела ладонь.
— Без фамильярностей.
— Я так… Помнишь, как я тебе руки грел?.. Там, около кухни? Ты тогда другая была.
— Погоди, — сказала она и побежала к радиофургону. Вернулась с рукавицами. — Возвращаю тебе твой подарок. Тогда они грели, а теперь весна и вообще… другое время. Можешь забрать их.
— Нет, зачем же? Я же… Лидка, погоди!
Она отвернулась и пошла к перелеску. Янек сделал несколько шагов вслед за ней, но вдруг со стороны лагеря взревела сирена: короткий сигнал — длинный, короткий — длинный.
Тревога!
Янек повернулся на месте и со всех ног побежал вниз с пригорка к своему танку. Когда Кос появился между деревьями, Елень уже прыгнул в башню. Мотор завелся от стартера, из выхлопных труб вылетели первые клубы черного дыма. Через открытый люк механика Янек просунул голову вперед и по коленям Григория прополз на свое место.
Шарик, уже освоившийся с танком и привыкший к всевозможным сигналам, лежал в углу на старом ватнике, у правой ноги своего хозяина. Янек уселся, натянул на голову шлемофон и, почувствовав, как машина трогается с места, прислонился к броне. Быстро пристегнул головные телефоны, подключил их к рации. В эфире послышался обычный треск, шум, свист. Плавными движениями ручки Янек настроился на волну бригадной радиостанции.
— Ти-ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-ти-та, ти-ти-ти-ти-та, — попискивали сигналы азбуки Морзе.
Янек не различал отдельных звуков, а схватывал всю мелодию и сразу же переводил ее на обычный язык. Он застегнул на шее ларингофон. Два черных малюсеньких микрофончика прижались к гортани — они «не слышали» рокота мотора, лязганья гусениц, но зато старательно улавливали каждый звук, выходящий из самого горла. Янек переключился на танковое переговорное устройство и доложил командиру танка:
— Четыреста сорок четыре.
— Понял, три четверки, — ответили наушники голосом Семенова. — Водитель, выезжай на дорогу у леса; остановишься на одной линии с мостиком.
Люки были закрыты, танк шел по разъезженной колее, вздрагивая и покачиваясь на выбоинах; втиснутые в стальную броню, люди тоже покачивались и вздрагивали, составляя с танком одно целое. Не сразу привыкли они к этому единственному способу уберечь себя от столкновения со всей массой находящихся внутри машины твердых предметов. Их учил этому Семенов. Труднее всего приходилось Шарику, которому нельзя было объяснить все это словами. Он учился на опыте — получая шишки. Сначала Шарик даже ворчал на танк, обижался, пытался кусать броню, зато теперь и он, как заправский танкист, сидел в переднем углу машины, прислонясь к броне.
Наблюдение за местностью велось из башни — сверху лучше видно. Обычно Кос пользовался своим прицелом, чтобы знать, где они находятся, но сегодня он не смотрел в прицел. На душе у него было тяжело, горло сжимали спазмы. Он и в самом деле не мог бы сказать, где они, думая лишь об одном: неужели можно ударить словом?
Танк шел по нескончаемой, с бесчисленными поворотами дороге, проделанной гусеницами других танков, останавливался, снова срывался с места, поворачивался, но Янек не обращал на это внимания. Дел у него не было, потому что наушники молчали.
После объявления тревоги, так же как и в боевых условиях, сейчас царила радиотишина. «Противник» не должен был их слышать, не должен был знать, что боевые машины, несущие на себе семидесятишестимиллиметровые пушки и к каждой из них по сто снарядов, приближаются к его переднему краю обороны. Команды на марше передавались от танка к танку сигнальными флажками, и постороннему наблюдателю показалось бы, что железные существа переговариваются между собой жестами.
Танки остановились в лесу под низко висящими ветвями ольховника, между стволами берез, и мотор умолк. Это вывело Янека из состояния задумчивости. Командир с механиком отправились на разведку местности, где предстояло наступать. Густлик присел на снарядных ящиках, загородивших все днище, посмотрел вниз, что там делается впереди у Янека, но ничего не сказал и, взяв автомат, встал у танка на пост, хотя сегодня была не его очередь.
Выходя из танка, он закрыл верхний люк, только через открытый передний люк можно было видеть ветки деревьев. Молодые листья еще не утратили нежного оттенка; солнце, рассыпавшись между ними на сотни маленьких кружочков, передвигалось по сиденью механика в такт порывам ветра.
Вернулся Саакашвили. Спустя минуту подошел поручник, приказал поставить танковые часы по своим и коротко объяснил задачу:
— Наступаем с пехотой. Осторожно, потому что солдаты не нашего батальона, не привыкли еще к танкам. Проход через окопы обозначен белой тесьмой. Сигнал будет передан по радио. Главное, чтобы двинуться одновременно, легко.
Оставалось ждать еще десять минут. Василий достал из кармана перочинный нож, отрезал сломанную танком тонкую березовую веточку и, обернувшись к Еленю, стал обрывать листки, старательно выговаривая по-польски:
— Коха… люби… шануе… — Он задумался, потом рассмеялся и спросил: — А дальше как?
— Не хце мне… Только как бы ни хотела, все равно на березе не гадают, нужно на акации.
Все заняли свои места в танке. Саакашвили завел мотор, поставил на малые обороты. Янек надел наушники; он почти не воспринимал гула мотора, а слышал только, как в них что-то посвистывает, словно шум далекого ветра. Он знал, что теперь ему нужно быть очень внимательным и не пропустить приказ. Ему хотелось услышать только один голос, о котором он тосковал. И вдруг его желание стало действительностью: совсем рядом, у самого уха, певуче, как это делают все радисты на свете, отозвалась Лидка:
— «Клен», «Дуб», «Граб», вперед!
«Граб» — это касалось их.
— «Клен», «Дуб», «Граб», вперед!
Он слушал как зачарованный, и ему казалось, что последнее слово, зашифрованное название танкового взвода управления, девушка выговаривала более мягко, тепло и сердечно.
— «Клен», «Дуб», «Граб»… — только теперь он словно очнулся и быстро переключился на танковое переговорное устройство. Все четверо услышали последнее слово: — Вперед!
Григорий выжал сцепление, включил первую скорость, плавно начал снимать ногу с педали сцепления. Янек почувствовал, как натянулись гусеницы, как дрогнула вместе с ними масса стали. Через прицел он увидел сначала зелень листвы, просвеченную солнцем, потом мигание света, и наконец весь кружок прицела залило сиянием — танк выехал на поле.
Их обошли остальные машины, впереди клубилась пыль. Шли ходко, чтобы догнать передние машины. Механик переключал скорости, прибавлял газ. Когда они входили в пылевую завесу из мелкого, поднятого в воздух и взвихренного песка, скорость возросла до сорока километров. Сбоку, с левой стороны, показались фигурки трех солдат, тащивших станковый пулемет. Саакашвили резко потянул рычаг на себя, чтобы не наехать на них, свернул чуть в сторону и в окончательно сгустившейся пыли вынужден был убавить ход.
— Невозможная пыль, скорость маленькая, — услышали все его короткую информацию.
— Внимание, белая тесьма правее, — предупредил голос Семенова.
— Она справа, вижу, — подтвердил Григорий.
Танк вздрогнул, переезжая через окоп, выехал на луг, и только сейчас они увидели остальные машины метрах в двухстах впереди. В интервалах между ними короткими перебежками продвигались пехотинцы. Атака развивалась немного левее.
Григорий хотел изменить направление, но луг оказался пересечен рвом, и он продолжал вести танк прямо, высматривая удобное место для объезда. В это время ров, как назло, поворачивал вправо, вынуждая еще больше отклониться от направления атаки в сторону низкого темно-зеленого луга, заросшего татарником. Сочная, буйная зелень наводила на мысль о болоте.
— Внимание, перед нами вода, — спокойно произнес командир. — Перейдешь через ров левее?
— Надо остановиться и посмотреть.
— Времени нет.
— Разреши тогда перемахнуть через него с ходу, — попросил Григорий.
— Разрешаю.
Машина стала разворачиваться влево. Правая гусеница подминала траву, вдавливала ее в землю. Взревел мотор, преодолевая боковое сопротивление, и танк пошел прямо на ров. Скорость была небольшая. Но раньше чем гусеницы коснулись противоположной стенки рва, машина осела и, ударив передом, подмяла под себя груду земли. Попробовали еще раз выскочить с разгона, но гусеницы только исколошматили всю траву. Танк сел на брюхо и замер. С минуту еще бессильно вращались ведущие колеса, скребли по гладким колеям траки.
Семенов подал команду:
— Мотор — стоп! Механик — на месте, остальные — из машины!
Нижний люк был заблокирован, и они один за другим выбрались через верхний, скользнув по броне на траву, в грязь. Хотя бой был не настоящим и никто не стрелял, Василий с самого начала учил своих подчиненных выходить из машины только таким способом.
Укрываясь за танком, они сняли буксирный трос. Елень ухватился за толстое дубовое бревно, которое они возили с собой, закрепляя на крыле, и потащил его к переду танка.
Действовали молча: каждый знал, что ему делать. Не впервые приходилось им вытаскивать машины из болота. Бревно нужно было сейчас прикрепить тросом поперек к обеим гусеницам так, чтобы оно не сорвалось под тяжестью тридцати тонн. Все это приходилось проделывать, лежа на траве. Когда со всеми приготовлениями было покончено, поручник поднялся и, встав напротив люка механика, показал обеими руками, что можно ехать.
Зарокотал мотор. Отбежав в сторону, они смотрели, как медленно начинают ползти гусеницы, вдавливают бревно в грязь, тянут его под себя вниз. Прошла минута, и уже казалось, что и это не поможет, как вдруг дрогнула антенна на башне, сама башня, мотор заревел басом и стальной зверь двинулся сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее вверх и вперед.
Елень забежал вперед, подождал, когда Семенов подал ему знак, что бревно появилось сзади, сложил перед собой руки крест-накрест, и танк остановился.
Засучив рукава, они высвободили трос, сняли бревно, закрепили снова и то и другое на танке, вымазавшись в липкой торфянистой грязи.
— В машину!
Вытерев паклей грязь с рук, забрались в танк, завяли свои места. Едва Янек успел подключить свой шлемофон к рации, как услышал в наушниках их собственное шифрованное название:
— «Граб-один», «Граб-один», вы слышите?
В этом голосе он без труда узнал баритон генерала.
Их танк, стоящий на открытом лугу, можно было заметить издалека, и невидимый командир бригады достал до них «длинной рукой» радиоволн.
— Я — «Граб-один», вас слышу.
— Вы проиграли этот бой, — ответили наушники. — Ждите на месте. Наши уже закончили учения, сейчас вернутся. Можно выйти из машины.
Кос переключился на переговорное устройство я в тот момент, когда механик уже хотел трогать, передал поручнику приказ генерала.
— Выключай мотор! — скомандовал Семенов и открыл верхние люки.
Они могли выйти из машины, растянуться в траве на солнце, но почему-то никто не торопился сделать это. Василий и Густлик присели на ящиках со снарядами по обе стороны основания орудия. Григорий повернулся на своем сиденье лицом к спинке. А Янек, только сейчас почувствовав, что все это время ему мешали возвращенные Лидкой енотовые рукавицы, вытащил их, теперь уже совсем ненужные, из-за пояса и швырнул в угол, где было место Шарика. Он сдвинул один наушник, чтобы слышать, о чем говорят остальные, но поворачиваться не стал.
— Черт побери! Проиграли. Сам генерал сказал: «„Граб-один“, вы проиграли». И все из-за этого проклятущего рва, — злился Густлик.
— Вроде прокисшим вином опился. Тьфу! А если б в бою? Значит, на одну пушку меньше, на два пулемета, на целый танк… Нехорошо, когда конь под джигитом перед битвой падает; нехорошо, когда танк в болоте сидит. — Григорий теребил свои черные волосы. — Нехороший ров, стенки мягкие, как из теста. Сзади едешь, пыль глаза застилает. Если б не эта пыль, мы бы левее рва вышли и все хорошо было бы. А-а, все равно: много говорить, мало говорить, а виноват плютоновый Саакашвили.
— Погоди. Признание — это еще не доказательство вины, — возразил Семенов и спросил, неизвестно к кому обращаясь, то ли к себе, то ли к кому-то из членов экипажа: — А откуда эта пыль взялась?
— Да те, черти, выскочили раньше времени, как на пожар понеслись.
— Они раньше или мы позже? — продолжал поручник.
— Они-то вовремя, а мы позже, потому и пыль, — сказал механик, помолчал немного и спросил: — Радио барахлило, что ли? Может, прием плохой был?
— Нет, я слышал, хорошо слышал с самого начала…
Поручник, словно не обращая внимания на то, что говорит радист, достал из внутреннего кармана большие плоские часы на цепочке, повернул их циферблатом вниз и ногтем открыл крышку. На ней ровными буквами было выгравировано: «Тацинская» и дата «24.12.1942».
— Видите?
— Надпись, — сказал Янек и наклонился, чтобы прочесть.
— Надпись не важна. Не об этом речь. — Семенов закрыл крышку пальцем.
— А что смотреть? Часы как часы, — пожал Елень плечами.
— Кировские часы, — подтвердил Саакашвили. — Хорошие часы.
Поручник вынул из-под клапана кармана иголку и, осторожно приблизив ее к механизму, остановил маятник. Маленькое колесико из серебристого металла замерло, а вместе с ним и все остальные, большие и поменьше, соединенные друг с другом зубчиками. Тиканье прекратилась, и все ощутили тишину. Смотрели еще с минуту на часы, ничего не понимая. Елень открыл рот, закрыл опять, потом наконец произнес:
— Стоят.
— Вот именно, — подтвердил Семенов. — Стоило только на секунду удержать одно маленькое колесико, как часы остановились.
Саакашвили перестал теребить волосы, посмотрел на свои руки и вернулся к механизмам, будто его там вдруг что-то заинтересовало.
Елень понял немного позже, в чем дело, и, вспомнив, что Кос не договорил, повернулся к нему.
— Ты говорил, что с самого начала хорошо слышал. Ну и что, говори дальше, — разозлился он вдруг. — Успокой пса, чего он там бесится в своей берлоге и зубами рвет?
Елень отстранил Янека левой рукой, прижал Шарика и вырвал у него из пасти рукавицы, которые он грыз. Вернулся на свое место, освещаемое сверху, через открытый люк, солнцем.
— Ты ведь такие же Лидке на зиму дал, а это у тебя другие?
— Нет, те самые.
— Как это те самые?
— Ладно, нечего здесь сидеть! — распорядился Семенов. — Экипаж, выходи из машины!
Механик лязгнул замком переднего люка и выпрыгнул наружу, кувырнувшись в траве. За ним последовали Кос и Шарик, довольный тем, что учения закончились.
Командир и Елень выбрались через верхний люк. Густлик все не мог успокоиться, он обошел вокруг танка и опять начал:
— Как же это получилось?..
Саакашвили ткнул его в бок, давая понять, чтобы он замолчал наконец. Потом вдруг что-то вспомнил, полез в карман гимнастерки и крикнул:
— Ай-я-яй! Слушай, Янек, сейчас ты будешь плясать. У меня кое-что есть для тебя. Знаешь что? Письмо!
— От Лидки? — просиял Кос и тут же подумал, как несправедлив он был, выговаривая девушке за то, что она не писала. Может, оттого она и обиделась.
— Можешь не плясать, — нахмурился вдруг грузин. — На!
Янек увидел потрепанный треугольник, весь в штемпелях и номерах полевых почт. Передаваемый много раз из рук в руки, он измялся, запачкался. Узнав руку, подписавшую адрес, Янек подумал, что штемпеля похожи на следы грязи на сапогах охотника, возвращающегося из тайги, по которым можно определить, где он охотился. Янек отошел за танк, уселся у гусеницы и развернул листок.
«Ян Станиславович! — прочитал он. — Поздравляю тебя с Новым, 1944 годом. Надумал я справиться о твоем здоровье и делах твоих. У нас снега глубокие, зверя много. От сына моего Ивана письмо пришло из госпиталя. Лежит он, в ногу раненный. Вылечится, на фронт вернется. Хотя ты и не родной мне, а я так думаю, вроде я вас двоих проводил на войну, а на войне пули злые летают врага нашего, фашиста германского, Гитлера проклятущего, чтоб его черти забрали. Напиши мне про себя и про Шарика, щенка Муры. Напиши, с тобой он или нет, а может, тебе его где оставить пришлось? Береги себя, чтобы домой здоровый и невредимый вернулся. Остаюсь твой Ефим Семеныч».
Кос сложил письмо, спрятал в карман, встал и пошел к остальным. Хотелось ему поделиться с другими, рассказать, как его обманули и как он сам обманул другого человека, забыл о нем, хотя обязан был помнить.
Но, пока шел, передумал. Бывает так, что у человека все в жизни запутается и нужно тогда ему самому все распутать и во всем разобраться. Тут и самые верные друзья не помогут. Однако, решив так, Янек через минуту снова не был уверен, прав ли он.
Густлик и Григорий лежали на траве рядом. Саакашвили допытывался, у Еленя:
— Ну не будь ты таким вредным, придумай мне какое-нибудь место, чтобы я знал, откуда я родом. Придем в Польшу, люди спросят: «Из каких мест, солдат?» А что я им отвечу? Объяснять, откуда и как, это очень уж долго, времени не хватит. Ты мне подбери какое-нибудь место хорошее в ваших краях и расскажи, какие там горы или реки, какой лес, какие дома стоят. А когда меня спросят, я уж буду знать, что ответить.
Шарик, резвившийся на лугу, подбежал к Янеку и стал ласкаться у его ног.
Василий стоял, опершись рукой о лобовую броню танка, шаря рукой в кармане брюк. Наконец вытащил оттуда испачканный кусок сахару и протянул его на ладони Косу:
— На тебе вот, чтоб во рту не так горько было. Ишь нахмурился, как грозовая туча.
Янек взял сахар, неуверенно улыбнулся и спросил:
— Часы уже ходят? Подтолкнул колесико?
Поручник прищурил правый глаз, и его взгляд стал совсем голубым.
— Да. Кажется, да. Теперь будут ходить как нужно.
Со стороны полигона из-за горизонта стали выползать танки. Рядом с ними колонной шла пехота, возвращавшаяся с учений в лагерь.
